Текст книги "Восемь. Донбасских. Лет"

«В первопрестольной домработницами и нянями…»

 
В Первопрестольной домработницами
                       и нянями —
донецкие женщины с высшими
                       образованиями.
Филологи, медики, экономисты
умеют быстро, умеют чисто
драить и приспосабливаться,
подмывать и не болтать лишнего.
Донецкие красавицы —
теперь серые мышки.
 
 
Тихие женщины, моющие чужие кухни,
от воды у них руки пухнут.
 
 
Я однажды подслушала:
хозяева их называют хохлушками.
Женщин, выросших на А. С. Пушкине,
Евтушенко и Ахмадулиной.
 
 
Женщины-чистюли
чистят чужие кастрюли,
натирают чужие полы
в рамках большой игры,
большой войны.
 
 
Женщины, рождённые белыми
                  и свободными,
выгуливают чужих домашних животных,
чужим старикам готовят каши.
Эти женщины стали на восемь лет старше,
пока обстреливают Горловку и Абакумова,
пока дурак богатеет думами,
они, не жалея здоровья и красоты,
как умеют выбираются из нищеты.
 
 
Думаешь, они ропщут над кастрюлей
                  борща или свекольника,
донецкие женщины, работающие
                  в Первопрестольной?
Нет, радость моя, это не в их природе,
                  не в их манере.
Просто поверь мне.
 
 
Но иногда, в четыре утра, когда первые
                 дворники выходят мести,
на них накатывает тоска,
которую не разогнать, не разгрести.
Обжигающая тоска, паническая атака.
Господи, за что ты с ними так? А?
Господи, за что ты с нами так? А?
 

««Малина из Кабарды…»

 
«Малина из Кабарды,
черешня из Дагестана».
Торговать фруктами в Кисловодск
Галя приехала с Украины.
Говорит: «Здесь легче будет поднять сына».
 
 
Мальчик Илюша
всем рассказывает, что его нашли в ящике
                       с грушами,
как Чебурашку в ящике с апельсинами.
Мальчик Илюша не любит фрукты,
любит жареную картошку и отбивные.
Галя говорит про Илью:
«Дети сейчас другие,
чем я только его ни кормлю,
а он хочет лишь жареную картошку
                       с куском мяса.
И всё равно самый худой в классе».
 
 
У Гали квартирка в Бахмуте,
Артёмовск бывший.
Глаза у Гали голубые, распахнутые,
но взгляд застывший,
как будто внутрь.
 
 
У Гали самые ароматные абрикосы
и самая сладкая алыча.
Галя боится, что скоро осень,
и в её магазинчике красного кирпича
больше не будет такой кассы.
«Но мне всё равно будет хватать на мясо
и конфеты из Нальчика».
Для ненаглядного мальчика.
 
 
Галя фрукты называет «фруктой»,
и я за ней повторяю.
На ночь Галя ящики накрывает своею
                       курткой,
словно фрукта её золотая.
 
 
Рубиновая малина из Кабарды,
агатовый виноград из Крыма.
Я рассказываю Гале, что мой сын тоже
              в детстве был худым,
а теперь – кровь с молоком детина.
 
 
Каждое утро я прихожу к Гале поговорить,
беру фрукту, перевожу деньги на карту
              какого-то там Оглы.
Свет мой, знаю, ты считаешь, я пишу стихи
              так, словно не умею любить.
Но я только так и умею писать о любви.
 

«Ничего-ничего, а бывает, как вспомнится…»

 
Ничего-ничего, а бывает, как вспомнится:
на Горсаде сгорбленный дом и шелковица,
мама с папой в живых ещё числятся,
я – кирпатая бойкая пигалица.
 
 
Мама с папой в живых, не на небе.
Дом был прост, деревянная мебель,
разноцветный палас, стол обеденный.
Мы тогда всей страной были бедными,
но мы были беспечны и молоды
вместе с этим натруженным городом.
 
 
Моя дочка умеет построчно
промыть раны водою проточной,
приложить, примотать подорожник.
Я дрожу, я полна этой дрожью.
Я прошу её твёрдо, но редко:
«Напиши, как шелковицы ветки
на Горсаде гнулись в июле,
как в окно, окрылённое тюлем,
мне махали и мама, и папа,
пока шла я в парк через двор».
 
 
Я машу им в ответ до сих пор.
 

«У них был спор, кто больше ему жена…»

К. К.

 
У них был спор, кто больше ему жена.
Вторая или третья.
За первое место не бились,
знали, на первом – война.
 
 
Говорят, все воины, ставшие степью,
из птиц невест себе выбирают.
«Я стану птицей», – сказала третья.
И стала.
Самураем.
 
 
Что до смерти – официальной версии —
в неё верить не надо.
Её волосы пахли персиками
и ладаном.
 
 
Только в это верить и стоит.
У них был спор. И она его выиграла.
Я знаю, они сейчас занимаются любовью
в поле ковыльном.
 

«По Донецку на кабрио по коменде…»

 
По Донецку на кабрио по коменде.
Я твой Питер, ты моя нежная Венди.
По брусчатке вверх, как в старые времена.
Я менял айфоны, страны и города,
но вернулся, пусть и на две недели,
в наш панельный дом с вечным звуком дрели.
 
 
Этот город сам по себе и биток, и текст.
Развелось, как грязи, в нём поэтесс.
Развелось девичек без чувства слова.
Слушать их стишки – словно есть
                       в столовой.
Рулит массами поэтический общепит.
Не всё то поэзия, что шипит.
 
 
Мам, насыпь борща мне тарелку, с горкой.
Как красиво, мама, горят конфорки.
Я давно не видел, как на газу
варят что-то с пенкой в большом тазу.
 
 
По Донецку на кабрио по коменде.
Жить везде нормально, были бы деньги.
Прокачу мою Венди по Пушкина
                       с ветерком.
Знаешь, дед мой был заслуженным
                       горняком.
Мой отец был тоже шахтёрской масти.
Я родился, чтобы продолжить династию.
 
 
Мать сказала, что только через её труп,
ткнула пальцем в мой подростковый пуп:
«Пока я твоя мать, у меня есть право
не пускать тебя в чёртову чёрную лаву».
Отец запил, дед подливал, но был трезв.
На том и решили, что это не мой крест.
 
 
Мам, откуда в донецких женщинах столько
                       силы,
жить в современной брошенной Хиросиме?
Откуда в тебе столько силы, мать,
каждый день умирая, не умирать?
 
 
По Донецку на кабрио по коменде,
как в хреновом фильме, в самом его энде,
мы летим с моей Венди по Ильича.
Венди, а выйдешь замуж за рифмача?
 

«Около Майского рынка…»

 
Около Майского рынка
ходит до сих пор моё детство.
Девочка – ободранные коленки.
Я проезжаю мимо, приветствую её.
Девочку, несущую пианино.
 
 
На пересечении Челюскинцев и Ильича
стоит до сих пор моя юность.
Кардиган на острых плечах
подчёркивает сутулость.
 
 
На пересечении Челюскинцев и Богдана
танцует моя молодость в джинсах рваных.
Хохочет, словно сошла с ума.
А дальше была война.
 
 
На площади Ленина под правым ботинком
присела моя старость в косынке.
Иногда прохожу мимо, посматриваю косо
на её фигуру, похожую на знак вопроса.
 
 
По лужайке недалеко от пятой больницы
носится моя вечность.
Моя смышленая птица
говорит на птичьем,
смеётся на детском.
Вечность, выношенная под сердцем.
 

«Я видела их по-спартански одетых…»

 
Я видела их по-спартански одетых —
двух девушек в супермаркете «Молоко».
Они покупали кофе и сигареты.
У одной было что-то с рукой.
У другой были дивные длинные волосы —
                    рожь и мята —
на прямой пробор.
Две девушки – два солдата.
Я не вслушивалась в их разговор.
 
 
Они не выглядели нарядно или ухоженно:
военный оттенок зелёного мало кому
                    к лицу.
Мне захотелось угостить их мороженым
и купить по леденцу.
 
 
Две девушки в камуфляже несвежем —
ни модных сумочек, ни туфель на каблуке.
Я загадала через год встретить их в красивых
                    платьях на побережье,
а не выбирающими дешёвое курево
                    в «Молоке».
 

«Можно я без фамилии? Не то её все узнают…»

 
Можно я без фамилии? Не то её все
                       узнают.
Имя оставлю подлинное – Лариса.
В четырнадцатом году, на излете мая,
она доела последнюю горстку риса.
Центр ещё не бомбили, ждали приказа,
брали измором – так кошка играет
                       с мышью.
В том году с нами впервые случилась
                       фраза:
«Спи, своего не услышишь».
Мне говорят, что особенно проникновенно
я пишу о войне и о могиле отца в Докуче.
Семь лет я мечтаю встать перед ней
                       на колени.
Папа колготки называл почему-то
                       «дольчики».
Господи, почему я об этом помню?
О такой малости из отцовской речи.
Папа, папочка, обещаю слушаться
                       беспрекословно.
В середине июня Лариса доела последнюю
                       горстку гречки.
Все, кто пережил наше первое военное
                       лето,
помнят, какими пустыми были проспекты
                       и улицы.
Рядом с театром оперы и балета
двое суток металась хромая рыжая курица.
Около синагоги под окнами кабинета моего
                       дантиста
поселилась холёная перепуганная чау-чау.
Последнюю картофелину разделила
                       Лариса.
Выпила последнюю чашку чая.
Лариса не любит, когда ей задают вопросы
о лете четырнадцатого, о том, как здесь всё
                       горело.
«Я бы не выжила, если бы не дикие
                       абрикосы,
я варила из них суп. И его ела».
 

«Кричит: «выколи мне глаза, выколи…»

 
Кричит: «Выколи мне глаза, выколи!
Не хочу видеть его под пытками».
А иначе как называется то, что восьмое
                    лето
вместо Кальмиуса – Лета.
Злая стала, глазами вращает и матерится,
а потом читает стихи про донецкую
                    про столицу.
А потом как заплачет и снова орёт:
                    «Выколи!»
Не могу я, мама, просто живи с закрытыми.
Не смотри на него сегодня, помни его
                    иначе,
когда он был ещё не воин, а просто
                    шахтёрский мальчик,
когда ты в нём юная, в туфельках с острым
                    мысом
танцевала в парке не хуже Писарева.
Когда был он одной на всех и души,
                       и крови,
когда ты ещё не умела плакать
                       и сквернословить.
Просто помни его другим, так честней,
                       но людям
ни за что не скажи, что он больше таким
                       не будет.
 

«Тогда весь наш дом был в курсе…»

 
Тогда весь наш дом был в курсе.
Он вернулся из Афгана и выпил бутылку
                       уксуса.
На украинском – о́цет.
Даже не уксуса, а уксусной кислоты.
Мама помнит, в то утро долго искала
то ли ножницы, то ли пинцет,
потом поливала цветы,
мыла тарелки.
В дверь позвонили.
Прибежала соседка
с третьего этажа.
Тонкая,
словно лезвие кухонного ножа.
 
 
Её муж сидел на диване,
с виду цел, но внутри ранен.
Сипел: «Спасите».
Мама сказала, что, наверное, надо дать ему
                       выпить яйцо.
Соседка смотрела одновременно на мужа,
                       на сына,
на тускнеющее обручальное кольцо.
 
 
Мама сказала, что, наверное, надо дать ему
                       выпить и молока.
Ему было около сорока.
«А скорую вызвали?» – спросила мама
                       у жены призрака.
 
 
Он умер в больнице ближе к вечеру,
превратился в мёртвый кусок человечины.
Хоронили всем домом,
всем двором не могли нарыдаться.
Он умер в больнице номер шестнадцать.
 
 
Эта трагедия случилась с нашим соседом
                       с третьего этажа
за несколько лет до вывода.
Мама каждый раз плачет, когда рассказывает
                       про пожар
внутри Леонида.
 
 
«Но он выгорел
задолго до возвращения,
бутылка уксуса как бы и ни при чём.
Я никогда не забуду глаза человека,
который знает, что обречён.
И до сих пор, набирая «03»,
я вспоминаю лицо нашего Лёни,
горящего изнутри».
 
 
А для меня – тогда маленькой
                       и бестолковой —
неприметная бутылка стекла голубого
стала навсегда оружием дальнего боя.
Сверхточным определением ближнего горя.
 

«Заминированы школы и вузы…»

 
Заминированы школы и вузы
в проклятом городе Юза.
 
 
В благословенном городе Джона
в окнах иконы.
 
 
Обращены наружу,
от летальных видов оружия.
 
 
Говорят, пёс, что лает, никогда
                 не укусит.
Украинец борется с русским.
(Хохол – с кацапом).
Я свяжусь с тобой по WhatsApp,
пока есть ещё связь.
Пока весенняя грязь потопа
не хлынула горлом. Если скажут:
                  у нас есть опыт,
опыт войны, не верьте.
У нас нет опыта. Смерти.
 

2022

«Здравствуй!..»

 
Здравствуй!
Я пишу тебе с какой-то невменяемой
                       глубины,
из ещё не получившей официальное имя
                       впадины.
Глянешь вверх – не видно луны
сквозь толщу чёрной воды.
Говорят, вода точит камень.
Камень, в свою очередь, точит нож.
Им вырезают нам память
и выковыривают землю кровавую
                       из подошв.
Только я всё равно не забуду, не имею
                       права,
как приходил к нам дьявол.
Переодетый.
Как однажды с нами случилось не божье
                       лето,
а страшный суд.
Как в городе роз, угля, балета
Людмила Ивановна добоялась до диабета.
Всё это происходит со мною тут —
в городе, который восьмую зиму
облит бензином
и ждёт, подпалят его или подожгут.
 

«Нет улицы героев ДНР…»

 
Нет улицы героев ДНР.
Война не знает снов и полумер.
Они сидят, одетые для боя.
Как выглядит одежда на героях?
Да как попало, как кому теплей.
Десятка три макеевских парней.
За них молюсь, а ей не до молитв.
Ей только знать бы, что никто убит
из них не будет завтра, послезавтра.
А дальше планов нет: война и мряка.
И на войне бывает, свет мой, всяко.
Она их учит собирать АК
и забивать в рожки патроны.
Болит ли сердце за смешного паренька?
Она звонит мне: «Ань, сходи к Матроне».
И я иду. Прошу как за себя.
За тридцать душ с макеевской пропиской.
Меня моя болезная страна
давно считает сукой, террористкой.
И я не спорю. Что мне спорить с ней,
но тридцать душ макеевских парней…
И тридцать душ их бледных матерей.
Таких же, как и я, сорокалетних.
Ещё вчера был зной и выпускной,
сегодня мальчики венчаются с войной.
«Они – мне дети», – талдычит в рацию
                     военная сестра.
Она грешна, она же и чиста,
хоть и не мылась, кажется, неделю.
Но есть опять надежда, что с креста
Христа не снимут ни в конце апреля,
ни в мае. Будет некого снимать.
Он будет не распят, его научат,
как собирать АК. И даже внучек,
настанет день,
он к маме приведёт расцеловать.
 

21 грамм

 
Когда я была маленькой,
мне нельзя было одной
ни в лифте, ни в транспорте.
Это было до всяких историй с паспортом.
Каким он будет —
синим ли, красным ли?
Я жила тогда по зелёной корочке,
в ней было написано, что я дочка
Ревякиных Лилии и Николая.
Он сейчас за мною присматривает из рая.
 
 
А когда родилась уже моя дочка,
его первая внучка.
Спустя лет тридцать,
а может и триста.
Василиса кудрявая голова.
Её мать, поэт и коллаборационистка,
получила паспорт России.
После шести лет ожидания.
Красный. Красивый.
Ослепляющий своей красотой и военной
                       славой.
 
 
«Сильный должен защищать слабого», —
говорил папа всё моё детство.
Восемь лет он лежит в Диком поле
под моим Донецком
и шлёт мне эти буковки.
Папиными молитвами.
Всё, что у меня есть, это могильные плиты
отца и деда
под свинцовым донбасским небом.
 
 
В июле двадцатого под Ростовом,
когда меня произвели в рядовые
бескрайней страны,
от Калининграда и до Хабаровска,
много ли во мне тогда было радости?
Много.
Но и боли много.
«Должен ли сильный защищать
                       слабого?» —
спрашивала я строго.
 
 
Спрашивала и даже требовала,
рассказывала про свинцовое донбасское
                       небо.
Говорила: пора, пора
знамя победы поднять на-гора
из забоя, подвала, траншеи.
Победить уродливого Кощея.
 
 
24 февраля 2022 года
я проснулась около семи утра.
Из интернета на меня оскалилось слово,
только вот началась она не в тот день,
а весною четырнадцатого.
Я запомнила, какой серый свет
был в то утро на улице.
Как дочка улыбалась во сне,
какими огромными и синими
были глаза мужа.
На столике красным горчичником
лежал паспорт моей страны.
Тяжёлый обожжённый кирпичик,
но такой же лёгкий,
как душа.
Двадцать один грамм ровно.
Опасный, как бритва.
Красивый, словно икона.
 

«А если бы вы знали…»

 
а если бы вы знали
какие сообщения
присылают наши русские люди
когда кидают деньги на карту
в помощь пылающему Донбассу
на броню и еду
на рации и воду
они не пишут
пусть враг горит в аду
они пишут ласково
моему народу
 
 
держитесь миленькие
держитесь родненькие
храни Бог наших ребят
Москва с вами
Хабаровск с вами
Тула и Тверь
Калининград и Владивосток
 
 
они присылают деньги от родины
которая не забыла
по крупицам
деньги на хлеб и «птиц»
миллионы рублей
 
 
выживите
мы с вами
чем можем
через неделю ещё пришлю
детям Донбасса
старикам Донбасса
на благое дело
помощь солдатам
нашим в Новороссии
 
 
я читаю эти сообщения и понимаю
это поэзия
 
 
пёс меня разорви
если это не самая настоящая поэзия
 

«Жизнь так несётся, что, кажется, врежется в стену…»

 
Жизнь так несётся, что, кажется, врежется
                       в стену.
Было ли детство под солнцем города роз?
Были ли руки отца, колдовские, над
                       острым коленом?
Были ли слёзы? Были. Как в детстве
                       без слёз?
 
 
Слёзы… Они что вода из донецкого крана.
Были, лились, а теперь их дают по часам.
Лягу укладывать дочку – и вспомнится
                       спинка дивана.
В стылом Донецке стоит этот белый диван.
 
 
Я за ним сына качала в потерянном мае.
Сонные степи с тех пор у нас топчет кирза.
– Мама, я слышал или послышалось:
                       снова стреляют?
– Спи, мой хороший, это, должно быть,
                       гроза.
 
 
Слёзы дают по ночам, чтобы дети не знали.
Слёз этих – таз жестяной, для мытья головы.
Что о нас скажут потом? Мы жили,
                       мы воевали.
Мы воевали за то, чтобы не было
                       больше войны.
 

Мариуполь

 
Есть у русских качество наживное.
Коль потоп, добудут чертёж адмирала Ноя.
И построят ковчег, настоящий ковчег
                       для всех.
Над страной моей летит близорукий снег.
 
 
Где страна моя кончится, там она
                       и начнётся.
Над Азовским морем восходит солнце,
над азовским горем взойдёт окровавленная
                       пшеница.
Господи, доведётся ли помириться?
 
 
Мариуполь мой, бездыханное твоё тело,
сколько дней оно тлело, плавилось
                       и болело.
Сколько дней твои люди – тусклые
                       свечи —
до чего же хрупок мариупольский человечек.
 
 
Это новый вид, ещё не известный Homo,
обречённый выжить под обломками дома.
Обречённый смотреть на хлеб и глазам
                      не верить.
Обречённый хранить ключи от сорванной
                      с петель двери.
 
 
Мариуполь мой, на два берега поделённый,
принимавший в себя смертельные
                     батальоны,
отдававший людей через узкие коридоры.
О тебе на высоком небе ведутся переговоры.
 
 
А с небес, как водится, горе заметно ближе.
Вот Азовское море берег песчаный лижет.
Вот стоит мальчонка на берегу —
                     прогоревший факел.
Это брат мой двоюродный по отцу —
                     Володя Ревякин.
 

«А май уже наступил – первое, второе…»

 
А май уже наступил – первое, второе,
                     третье.
Накрывает нас, маскирует нас
                     камуфляжной сетью.
Поднимает над миром, обещает победу.
Я иду распечатывать портрет деда.
 
 
Мастерю себе щит – палка, кусок фанеры.
У деда глаза – сухой асфальт —
                     светло-серые.
Смотрел ими пристально – орловский
                     русак, герой мой.
На щите, как живой, дедушка мой покойный.
 
 
Был бы доволен? Вырастил хорошую
                     внучку.
Носит мою фамилию. Ревякины – род
                     живучий.
И строевым по Тверской тащит меня
                     сквозь время.
Мне в сорок третьем немец стрелял в колено.
 
 
А в сорок пятом в самом начале мая
я лежал под телами товарищей, думал,
                 что умираю.
И только в две тыщи пятнадцатом уснул
                 мертвецким.
Лежу в Диком поле между Докучаевском
                  и Донецком.
 
 
Лежу ни о чём не думаю и уже ничему
                 не верю.
Я видел, как человек превращается
                 в лютого зверя.
Но ни разу не видел, чтобы обратно зверь —
                 в человека.
Летят надо мною то ли аисты, то ли лелеки.
 
 
Летят вить гнёзда на разбитых войною
                 крышах.
Когда-то мне моя Люба сказала: «Миша,
наши хлопцы не должны увидеть то,
                 что снится тебе ночами».
Я тогда обманул её: ответил, что обещаю.
 

«А в Донецке цветёт магнолия…»

 
А в Донецке цветёт магнолия.
Наш Донецк – моя внутренняя
                   Монголия.
Я хожу по нему, раскосая.
И ни одного вопроса.
Все ответы здесь.
В этом раю военном.
Нет здесь слова «месть».
Лишь работа в четыре смены.
На-гора поднимают правду —
донбасское злато.
Слышь, работают «Грады», —
аккомпанемент для русского мата.
 
 
А в Донецке цветёт магнолия
на бульваре солнца русского ямба.
Моя внутренняя Монголия
вне бессовестной пропаганды,
вне всего, что имеет цену,
бесценная моя родинка
на израилевом колене,
на руке, не закрытой броником.
 
 
А в Донецке цветёт магнолия
медовая, бесконечная.
Много ль знаю о боли я,
много ль знаю о смерти я?
На бульваре торгует ландышами —
цветами из Красной книги —
просто женщина ненакрашенная.
Приглядишься – глаза Марии.
Все там будем, в той книге Красной,
вымирающий вид растений.
Во дворах ландыши – рясно —
нашим мёртвым постели стелят.
 

«Если вам скажут другое, не верьте…»

 
Если вам скажут другое, не верьте!
Война бывает только в кино.
На ней не гибнут ни старики, ни дети,
ни мужчины, одетые в камуфло.
Это всё постановка, собранная декорация,
замысел режиссёра, искусственный
                       нарратив.
Потому что война – за гранью любого рацио,
абсолютное отсутствие перспектив.
Потому что как только ты дашь ей осколок
                       шанса
убедить тебя, что с неба реальный свинцовый
                       дождь…
Нет, уж лучше после этого киносеанса
верить, что просто встанешь и, пошатываясь,
                       уйдёшь.
Вернёшься домой, вытащишь из кармана
бумажник, мобилу и смятый кинобилет.
Только вот вместо дома – воронки открытая
                       рана —
Восемь. Донбасских. Лет.