Текст книги "Книга Блаженств"

Он обидел ее тогда, так, как одни лишь дети умеют обижать, – неожиданно, жестоко и незаслуженно. Точнее, она обиделась сама, он в этом был почти уверен. Ему, восьмилетнему, невдомек было, каким смыслом взрослые могут облечь его случайные слова. Наверное, только теперь он начинал понимать, что даже не обидой вспыхнула она тогда. Утопленное ею глубоко неоправданное ожидание благодарности от маленького человека, приведенного ею из-за грани миров, вдруг вырвалось на поверхность.

Ссора была, в общем, пустяковой, но начать надо не с этого.

В то лето заводчик Макаров, тогда просто Гоша, гостил у бабушки в Краснодаре и жил на даче: родители не ленились возить его «погреться». Он добросовестно грелся, целые дни проводя с двоюродным братом и его приятелями на берегу водохранилища. Внезапно открывшееся недомогание бабушка поначалу объяснила солнечным ударом, но жар не спал и на следующее утро. Аптеки в дачном поселке не было, и старушка, самонадеянно не державшая в доме лекарств, еще полдня пыталась отпаивать внука тепловатым отваром подорожника. Дальнейшее Гоша помнил как долгий глубокий сон без сновидений; на самом деле почти трое суток он провел без сознания. Врачи в местной больнице поставили диагноз «катаральная ангина», и спустя годы это казалось ему подозрительным: он отчетливо помнил, что горло у него не болело. Не болело совсем ничего, он просто был странным образом дезориентирован во времени и пространстве. Впервые выйдя из палаты в туалет, он не смог без посторонней помощи в нее вернуться, а вернувшись, увидел, что на его кровати уже спит другой человек. Ему потребовалось звать сестру, чтобы та указала свободную койку, под которой он с удивлением обнаружил свои сандалии.

Последующие несколько дней были радужно-смазанными от слабости. Брат не навещал его, бабушка приходила раз в день: по его разумению, несправедливо редко. Есть не хотелось, встревать в разговоры он стеснялся. Но когда сосед по палате заявил, что у него два отца и две матери, – тут уж пришлось вмешаться. Счастливый обладатель двух полных родительских комплектов объяснил, что когда-то имел, как все, одну маму и одного папу, но потом они развелись и каждый обзавелся новой семьей. На словах «отчим» и «мачеха» сосед заводился, злился и настаивал на своем, мол, матери две, просто они по-разному его любят, одна «до дна», а вторая «не до дна». Гоша быстро устал его подначивать, но в болезненной полудреме долго грезил о запасной матери, которая могла бы любить его по-другому, ровно в тех местах, в которых недолюбливала нынешняя.

Эту-то мнимую мать он и помянул в ссоре с настоящей, когда та наотрез отказалась принять в дом котенка, принесенного с улицы.

Котенок был самый обычный, белый с серым, с треугольными ушами и маленькой голодной пастью, которую он разевал почти беззвучно. Должно быть, от долгого крика у него пропал голос. Они с товарищем нашли его за гаражами; товарищ оглядел котенка с сомнением:

– По-моему, он блохастый. Я не возьму – мне мама не позволит.

Тогда Гоша уверенным движением засунул кота за пазуху. Он ни секунды не сомневался в доброте матери. Хотя мать резко пресекала все заводимые им разговоры о котятах и щенках, Гоша полагал, что наличный котенок – совсем другое дело. Мать увидит его крошечный дрожащий хвост и непременно растает.

Однако мать была непреклонна. Котенок отправился жить в парадное, с приданым в виде обувной коробки, старого шарфа и надколотого блюдца. Весь остаток дня Гоша просидел на лестнице, поливая горючими слезами кота и гору рыбных консервов, к которым тот так и не притронулся. Вечером, за ужином, когда мать виновато придвинула к нему тарелку с куском пирога, он сказал вдруг, неожиданно для себя самого:

– Ты не моя мама. Ты только притворяешься. Ты чужая мне.

Мать отшатнулась, как от удара в лицо, и он тут же пожалел о сказанном. Справившись с первой болью, мать спросила:

– Ты это из-за кота?..

Гоша молча встал из-за стола и ушел в свою комнату. Он был растерян. Спустя почти час душевных терзаний он решил принести матери свои извинения – и впервые застал ее плачущей. Он был шокирован видом ее слез. До этого случая он владел монополией на слезы; ему даже по телевизору было странно видеть плачущих взрослых. Они ведь такие большие и сильные – какое горе может быть соразмерно их слезам? И неужели это он сам причинил такое горе своей большой и сильной матери?.. Мать плакала, склонившись над цветочными горшками, где пышно цвели любимые ею фиалки-сенполии.

Через пару дней все фиалки порыжели и умерли. Мать вытряхнула их из горшков вместе с землей в мусорное ведро, а горшки и блюдца стопкой сложила под ванной. Наверное, дело было в каких-то купленных на рынке удобрениях, которые она развела не в той пропорции, но Гоше это не пришло в голову. Тогда он почему-то увидел явную связь между слезами матери и гибелью фиалок, и эта связь его ужаснула. Он чувствовал, что своими неосторожными словами вызвал сход какой-то злой лавины, и теперь несчастливые события будут следовать одно за другим.

Действительно, вскоре куда-то подевался из подъезда злосчастный котенок вместе со всеми своими пожитками. Произошло это после того, как Гоша, желая разнообразить его рацион, выставил ему на площадку второе блюдце – с молоком. Блюдце он взял под ванной, из числа тех, которые прежде мать подставляла под цветочные горшки. Должно быть, котенка просто забрал кто-то из жильцов, но у Гоши вызрело другое объяснение. Да, просто, как день: слезы его матери были ядовиты, он читал о подобном где-то, правда, то было о драконах или ведьмах, но не суть. Яд погубил фиалки и просочился в блюдце, куда он опрометчиво налил молока, и вот теперь мертв котенок, и ему даже не придется его похоронить. Наверняка, думал он, уборщица просто выбросила трупик в мусоропровод.

Прошло много лет, прежде чем он научился уживаться со своей ипохондрией. Но в детстве, бесконечном и мучительном, как ночь в лихорадке, любой страх, любое неотчетливое подозрение разрастались в его нутре, не сдерживаемые опытом. Беспокойство становилось настолько сильным, что иногда по ночам его рвало прямо на подушку, но объяснить матери он ничего не мог. Для этого пришлось бы изложить ей всю путаную цепь своих мыслей, поделиться всеми логическими ходами и интуитивными озарениями, а это было безнадежно. Он едва справлялся с собственной фантазией, страдая от нее, как от морской болезни, денно и нощно раскачивающей его разум.

И в юности неоднократно случались с ним бессонные ночи в холодном поту, когда по нескольку раз он вскакивал с постели, зажигал свет и придирчиво осматривал свое тело на предмет сыпи, кляня себя за беспечность после случайной связи. Только зрелость понемногу успокоила его, позволив осознать, что самые страшные вещи давно позади.

Но тогда он едва убедил себя не думать об открывшейся тайне, забыть о ней – и забыл почти совершенно. Лишь раз, перед самым разводом родителей, когда ему уже исполнилось тринадцать, непереваренное переживание детства обнаружило себя.

Отец не бывал дома: он ушел в другую семью, и его новая женщина ждала ребенка. Для матери случившееся было шоком. Она вдруг начала курить и совершенно перестала есть. С сыном она почти не разговаривала; изможденная, замкнутая, вечера напролет просиживала у телевизора с выключенным звуком, следя за передвигающимися на экране фигурками с отрешенной сосредоточенностью кошки, наблюдающей за мухой. Иногда Гоша усаживался рядом с ней, так, словно происходящее в телевизоре его тоже занимало, и молча сидел: это была высшая мера его сочувствия и сострадания, и мать об этом догадывалась. Однажды во время таких посиделок она вдруг разрыдалась прямо посреди фильма «Служебный роман», который всегда находила забавным. Рыдая, она склонилась над чашкой с недопитым чаем, которую сжимала обеими руками, и слезы катились в чай. Гоша не знал, куда себя деть, неловкость его обездвижила. Желая погасить истерику, мать хлебнула из чашки, и в этот момент он внезапно подался вперед и выбил чашку из ее рук. Фарфор звонко ударил по зубам; мать вскинула на сына глаза, полные ядовитых слез. Не зная, как объяснить свое поведение, он сказал:

– Я просто не хочу, чтобы ты умирала, – и выбежал прочь.

Неизвестно, как мать в тот день истолковала его поступок, но что-то переменилось в ней. Мало-помалу она снова начала есть и разговаривать – впрочем, не удостаивая этой чести отца. Когда тот позвонил ей и сообщил, что родилась дочь, она просто бросила трубку.

Теперь мать лежала, укрытая до подбородка серой больничной простыней, и вдоль ее тонкого носа катилась слеза, причиняя ему невыносимое беспокойство. Мать, которую он никогда не любил «до дна», больше не узнавала его, и это не было обидно. Обидно было видеть закат ее несчастливой жизни – так, словно некогда он обещал ей счастье и не сдержал обещание. Смутно помнил, что все-таки обещал; наверное, еще тогда, когда, улыбаясь, таращился на нее из коляски бессмысленными и ясными глазами.

– Я просто не хочу, чтобы ты умирала, – повторил он и, наклонившись, поцеловал ее в щеку, намеренно, так, чтобы ощутить на губах вкус ее слез. Она потянула воздух забитым носом и хрипло произнесла:

– Гоша.

Он облизал губы. Слезы были самые обычные, соленые. Ничего не произошло.

Ничего не произошло, убеждал он себя, выходя из палаты, чувствуя, как немеет нижняя губа и распухает язык.

Когда Макаров проходил мимо кабинета Агнии, она оторвалась было от бумаг, чтобы перекинуться с ним еще парой слов, но он не обратил на нее внимания. Агния заметила, что его рот был приоткрыт и оттуда уже свисала тонкая ниточка слюны; Макаров прикрыл рот платком и вышел из отделения, звонко хлопнув дверью.

На секунду Агния смутилась. Ей даже пришло в голову, что, возможно, каким-то образом Макаровой удалось припрятать выдаваемые ей лекарства и вот теперь ее сын нашел их и съел, но эта мысль показалась Агнии абсурдной. Вернуться к компьютерным забавам в компании интерна Ганушкина ей уже не пришлось: в отделение доставили старушку, найденную на улице. Старушка просидела на бетонном ограждении у продовольственного магазина семь часов кряду и успела обморозить пальцы на руках. Документов при ней не было, адреса и имени она не помнила, противоправных действий не совершала, а потому сотрудники милиции, как положено в таких случаях, привезли ее к Агнии. Определяя неизвестную в ту самую палату, где лежала Макарова, Агния не могла отделаться от ощущения, что где-то эту старуху она уже видела. Высокая, статная, она казалась еще выше ростом из-за прически: пышные седые косы были уложены венцом вокруг головы. Неизвестная покорно следовала за сестрой по коридору; Агнии была знакома эта покорность, ровня покорности, жившей внутри нее самой. Так смиренно отдаются чужой воле люди, уставшие от взрослой необходимости принимать решения. В руках врачей они становятся кроткими, как тряпичные куклы, как ослабевшие щенки, и иногда Агнии, не познавшей материнства, казалось, что ее редкая и печальная нежность к больным сродни материнским чувствам.

Припомнив, что неизвестная действительно уже поступала к ней однажды, лет семь назад, Агния порылась в базе данных. Альбине Михайловне Аникиной, а именно так звали старуху, тогда было шестьдесят восемь, и в тот раз ее тоже привезли милиционеры. Только обстоятельства были совсем другие. Гражданке Аникиной, находящейся в состоянии реактивного психоза, требовалось экспертное заключение: прокуратура расследовала дело, в котором она оказалась замешана.

Долгие годы Альбина готовила себя к смерти Лёки. План действий был у нее давно готов, и Лёку в этот план она не посвящала. Лёка доверилась ей в этом, как привыкла доверяться во всем остальном, и никаких подробностей они не обсуждали.

18 марта 2000 года в городе Новосибирске в 19.34 по местному времени Идущая Вспять зашлась в недолгом и остром младенческом крике. Ее сморщенное личико побагровело, потом посинело; она затихла, и Альбина высвободила палец из ее крошечного холодеющего кулачка. Альбина с изумлением рассматривала то, что осталось от ее Лёки, от той, с кем она была неразлучна последние сорок лет своей жизни. Рассматривала то, что так умиляет всех молодых мамаш: пяточки, пальчики, складочки под коленями разведенных ножек, слипшиеся темные ресницы, мягчайший завиток на темени, мокрый и нежный изгиб верхней губы. Своих детей у Альбины никогда не было. Она взяла Лёку на руки, прижала к груди и больше часа простояла не шелохнувшись.

Salve, Albina, седые косы – твоя корона. Ave, Albina, радуйся, дева, славься, мадонна с мертвым младенцем под полотенцем, с плачущим сердцем. Огненный путь свой ты одолела, милю за милей, – белой свечою оледенела в ворохе лилий. Словно гвардеец, взявший оружие на караул. Может, младенец просто недужен, просто заснул?.. Осиротела ли, овдовела – нужного слова нет в языке. Все, что любила, все, что имела, – пеплом в руке вмиг обернулось, прахом в горсти. Полно баюкать мертвое тело, брось, отпусти! Но неподвижна, словно колонна, выпрямив спину, плачет старуха, плачет мадонна, плачет Альбина.

Это песня, которую я не спою Альбине. Она омыла Лёку и обрядила в длинную крестильную рубашку с кружевами, положила в полиэтиленовый пакет и засунула в морозильную камеру. Альбина хотела дождаться теплых дней, когда оттает земля, чтобы похоронить Лёку без посторонней помощи и лишних глаз.

В это время в Москве Матильда отмечала свой двадцать четвертый день рождения. В одиночестве она стояла на мосту и пила из горлышка коньяк «Черный аист» за упокой души своей подруги Лёки Михельсон, а бешеный мартовский ветер трепал ее волосы, окрашенные стойкой краской цвета «сияющий каштан». На съезде с моста в автомобиле сидел Юл. Он сидел там битый час и недоумевал, почему Мати выбрала такой странный способ праздновать двадцатичетырехлетие. Она могла бы устроить вечеринку или пойти в клуб, вместо того чтобы превращать некруглую, в общем, дату в личную трагедию. Юл побарабанил пальцами по приборной доске и пробормотал: «Причуды… За то и любим».

Настал май. Последние заморозки прошли, но Альбина не торопилась с похоронами. Она старалась как можно реже заглядывать в морозилку, и все же ей было спокойнее от мысли, что Лёка рядом. Соседкам по подъезду, интересовавшимся, куда пропала ее внучка, Альбина сказала, что Лёку забрали родители. После праздников, выбрав погожий денек, она оделась так, как обычно одеваются старушки, отправляясь на дачу. Никакой дачи под Новосибирском, понятно, у Альбины не было, но на случай, если кто-нибудь спросит, у нее имелась очередная легенда, в изобретении которых за сорок лет она изрядно поднаторела. Альбина прихватила с собой лопату в матерчатом чехле и сумку на колесах, где лежали тело Лёки, упакованное в большую обувную коробку, и бутыль с керосином – протравить могилу, чтобы не разорили животные. На вокзале она села в восточную электричку и доехала до платформы Барлак. Отойдя от станции на порядочное расстояние, она остановилась в давно присмотренном местечке недалеко от озера, в светлом березовом лесу. Она расчехлила лопату и, помолясь, взялась за работу.

Альбина копала с ожесточенным усердием; уже через полчаса ломота в пояснице заставила ее остановиться. Она была крепкой и статной женщиной, однако ей было шестьдесят восемь лет, и тяжелая сибирская почва поддавалась с трудом. Альбина воткнула лопату в землю и привалилась к березе, чтобы передохнуть. Она раскрыла сумку и достала бутылку с водой. Невдалеке послышался собачий лай: сквозь молодые папоротники к ней мчался большой охотничий пес. За псом, окликая его, шел бородатый мужчина в очках и спортивном костюме. Пес со всего маху прыгнул на сумку-тележку, отчего та повалилась набок, и мгновенно запустил в нее нос и обе передние лапы. Альбина похолодела, но виду не подала.

– Фу, Гизер, фу! – закричал бородач. Пес радостно высунулся из сумки и завилял хвостом.

– Бутербродики у вас там, наверное, с колбаской? – Хозяин собаки прищурился.

– Они, родимые, – закивала Альбина.

Бородач схватил пса за ошейник и потрепал его между ушами.

– Что это у нас тут? Тетя ямку роет?

– Ну, допустим, роет. – Эта пара начинала Альбину раздражать своим любопытством. – Это что, запрещено?

Бородач хмыкнул и направился к озеру. Гизер последовал за ним.

Альбина наспех закончила работу. Яма получилась не такой глубокой, как ей бы хотелось, но она опасалась возвращения собаковода и потому торопилась. Коробка с останками Лёки была перевязана бечевкой, чтобы не раскрылась в дороге; теперь Альбина сняла бечевку. Она сдвинула крышку и поцеловала Лёку в лоб. Тело успело оттаять, и картон начал размокать. Альбина опустила коробку в могилу и бросила первую горсть земли, когда громкий лай возвестил о приближении Гизера и его дотошного хозяина. Альбина схватилась за лопату. Бородач подошел почти вплотную.

– Тетя хоронит бутербродики с колбаской?

– Тетя кота хоронит. Иди своей дорогой, добрый человек.

Не обращая внимания на летящие комья земли, пес сиганул в могилу и яростно заработал лапами.

– Фу, Гизер, ко мне! Там кот, он дохлый, он нам не нужен!

И тут хладнокровие покинуло Альбину. Она прыгнула в яму вслед за Гизером и вцепилась в коробку.

– А ну, пошел вон!

Пес зарычал. Альбина зашлась в рыданиях.

– Оленька, Оленька моя, – шептала она, накрывая телом картонный гроб. Необъятное, невыразимое горе сомкнуло над ней свои темные воды, и там, под толщами этих вод, она не видела и не слышала ничего, что творилось вокруг. Необходимость сохранять тайну больше для нее не существовала. В глубине разверзшегося перед ней одиночества эту тайну не от кого было хранить. Она даже не заметила, как хозяин пса под мышки выволок ее, прижимающую к груди коробку, из могилы. Не заметила, как пополз раскисший картон, прогибаясь под невеликой тяжестью Лёкиного тела, как Гизер схватился зубами за кружевной край крестильной рубашки. И когда человек с бородой забрал с собой сумку с трупом младенца и ушел в поселок за подмогой, предварительно привязав Альбине бечевкой запястья к лодыжкам, она все еще повторяла: «Оленька, Оленька моя».

Тогда, в двухтысячном, Альбину Аникину признали невменяемой, и четыре месяца она провела на лечении у доктора Осецкой. То, что привело ее в клинику на сей раз, было куда как более прозаично: старческое слабоумие.

В то время как на мобильный Матильды пришло сообщение с нового, нью-йоркского номера Юлия, извещавшее ее о том, что с ним все в порядке, Матильда и М. как раз входили в торговый центр «Европейский». За предстоящим ужином они собирались обсудить покупку М. одной из работ Матильды. Поравнявшись с концертной площадкой, Мати на секунду остановилась. Сцена была залита алым светом, как заревом пожара. Сверху, из темноты, по канату спускались танцовщики-акробаты: трое мужчин и одна женщина, в трико и шлемах, увенчанных конскими хвостами. Играла оглушительная музыка. Матильда усмехнулась: вот это работенка у парней, кувыркаться по часам перед ярмарочной публикой.

Они поднялись на третий этаж, в фиш-хаус, и хостесс проводила их за столик у окна, откуда открывался вид на площадь Европы. Пока Мати и М. изучали меню, выступление акробатов закончилось. Трое мужчин и одна женщина сели в лифт, идущий наверх. Они совсем не разговаривали между собой; каждый из них вышел на своем этаже. Каждый из членов террористической группы «Всадники Апокалипсиса». Мати заказала теплый салат из осьминогов с картофелем, М. – черную треску. Взрывчатка была заложена в разных местах торгового центра, но все взрывные устройства должны были сработать одновременно, превратив «Европейский» в братскую могилу класса люкс более чем для двух тысяч человек.

Они и сработали.

По всему периметру здания, сверху донизу, стекла вылетели, словно споры гигантского перезрелого гриба. Перекрытия проломились, и все содержимое шестиэтажного комплекса рухнуло в гигантскую воронку, увлекаемое силой земного притяжения. Это было сокрушительное торжество хаоса: в исполинскую дыру улетали части искореженных человеческих тел, россыпи бриллиантов, цветы в кадках, дамские сумочки, терминалы и банкоматы. Обваливались стопки крахмальных салфеток, проносились начищенное столовое серебро, кровавые австралийские бифштексы, детские головы и безобидные парфюмированные бомбочки для ванн. Лились неплохие белые и красные вина, осыпались вешала с кружевным бельем, летели элитная оптика и тонны косметики в нарядных баночках, порхали стаи банкнот, угрюмо свистели унитазы. Жуткий многоголосый стон взметнулся в безмятежные небесные акварели. Бездны потребительского ада гостеприимно разверзлись под «Европейским». А с шестого этажа, с охраняемой платной парковки, падали автомобили, сопровождая падение обиженным воем сигнализаций.

Часть стены, выходившей на площадь Европы, чудом уцелела. На примыкающем к ней крохотном участке пола незыблемо покоился один-единственный столик, за который Матильда уцепилась обеими руками.

На самом деле, официанты просто предложили гостям отсесть от окна. На площади нашли подозрительный сверток и незамедлительно вызвали саперов. Оцепленного участка даже не видно было из той части зала, где Матильда сидела, обливаясь потом и слезами. М. гладил ее по руке и недоумевал, неужели известие о свертке так ее испугало. Но дело было не в свертке. Ледяная свобода одиночества дохнула Матильде в лицо, и в развернувшейся перспективе она представлялась ей летящим по ветру за ее головой белым призрачным вымпелом. «Как случилось, Боже, как случилось, что в моей жизни так мало любви», – спрашивала Матильда. Где-то на другом конце земли, в невозвратном прошлом были Кай и Юлий. Где-то в безымянном хранилище покоился пепел удивительной Лёки Михельсон. Где-то поблизости был Павлик, с годами ушедший в себя так полно, что превратился в подобие глубоководной рыбы. А больше-то и не было никого. Никого из тех мужчин и женщин, что прошли сквозь Матильду, как сквозь прелестное ничто, безболезненно и бесследно.

М. заказал вина. От неловкости он непрерывно шутил. Как все мужчины на свете, он не любил женских слез, но к этим почему-то почувствовал вкус и не хотел себе в этом признаваться. Ему нравился вид плачущей Матильды – не потому, что она плакала, а потому, что это была Матильда. Принесли вино, и она пила бокал за бокалом, утоляя необъяснимую, звериную жажду, пока ее лицо не загорелось румянцем, а в голове не разлилась горячая пустота. Тогда Мати посмотрела на М. долгим ласковым взглядом и сонно улыбнулась. Эта улыбка прошила М. точно между ключиц; он потянул себя за узел галстука, будто ему не хватало воздуха: поздно. Колючее семечко уже угнездилось в горле, раскрылось надвое, и шипастый, своевольный росток выстрелил наружу, чтобы больше не оставлять его в покое.

После ужина М. пригласил Матильду к себе домой, понимая, что делать этого не надо. Он сказал, что его семья укатила на каникулы в загородный дом, и эта информация тоже была явно излишней. Проклиная руководившую им инерцию, М. покорно принял отказ Матильды и отвез ее в Останкино.

Дома опустошенная, пьяная и несчастная Матильда ничком бросилась на кровать. Она уже сожалела о том, что не поехала с М., малознакомым и самодовольным, но все же живым человеком из плоти и крови. Она могла бы разговаривать с ним о чем-нибудь несложном, пить кофе, рассматривать картины, а потом до утра яростно и бездумно набивать им свое лоно, силясь заполнить черную алчущую пустоту.

В путешествиях я умираю от голода. У меня довольно денег и времени, чтобы питаться в ресторанах, но страх натолкнуться на языковой барьер лишает меня воли. Промучившись весь день, вечером я воровато опустошаю мини-бар, запивая водой арахис и крошечные шоколадки. В Москве меня догоняет гастрит; роскошные тряпки из Парижа и Милана болтаются на мне, как на садовом пугале. Ассистентка Игоря с упорной необъяснимой мстительностью бронирует для меня некурящие номера, и мне приходится курить, высунувшись по пояс в окно, чтобы заглушить досаждающий мне аппетит. Видения гастрономических изысков наполняют меня виной. Мне кажется, сочные куски курицы и карри из креветок способны наглухо забить все чакры, отвечающие за прием и передачу информации, все каналы для связи с космосом. Писательская гордыня отрезает меня от возможности наслаждаться едой.

Хочется впихнуть в роман весь окружающий мир, все его временны´е слои, скатав его в липкий шар, как батончики цветного пластилина. Я динамлю стрелки, отказываюсь от встреч, малодушно отвираюсь: одержимость писаниной превращает меня в осьминога-ампутанта. Это не обязательно та одержимость, когда лупишь по клавишам, как из пулемета строчишь, захлебываясь внезапно открывшейся вербальной течью. Иногда она бывает вовсе бессловесной: можно часами лежать, уставившись в потолок, не в силах размотать очередной виток сюжета, но при этом где-то в лобной доле неугасимо горит огненный глагол долженствования.

Я упиваюсь уединением, бешено раздражаясь от малейшей помехи, но в конце концов замкнутое сознание начинает пожирать само себя. Гордость и удовлетворение от продвигающейся работы неуклонно сходят на нет. Я открываю созданные файлы один за другим, перечитываю – и моя самоуверенность исчерпывается. Сотни килобайт беспомощного текста корчатся и вянут перед моими глазами. Я ненавижу свое мудацкое ремесло, свой перфекционизм и патологическое недоверие к любой критике. Чем дольше я этим занимаюсь, тем очевиднее для меня моя психологическая инвалидность, приобретенное уродство: так погнавшийся за мышечной массой не в меру старательный культурист не в силах опустить перекачанные руки. Временами я плачу от того, как сильно мне хочется вернуться в сладкую бездну пьянства и безответственности. Матильда, где ты, ау, дочь моя, моя замена! Вместо меня ты предаешься любви и страданию, а я – лишь хладный манекен, натасканный извергать перетруженную фантазию.

Почему так земля твоя холодна, скажи, королева Мод, так пуста она и обширна за бездной полярных вод?

И когда мы рассвет встречаем, смеясь и играя друг с другом, купая ноги в росе, – где-то там, за полярным кругом, не гаснут ночные звезды в твоей ледяной косе. Вышит стежками вьюги белый бескрайний холст. Птицы кроят ли саван из вышитого холста? О, как снежный покров мягок, пушист и толст! О, как баюкает сладко вечная мерзлота! Спи, королева Мод, ведь блажен, как известно, тот, кто, замерзая насмерть, спит и видит цветные сны. Засыпай, не скорби ни о чем, ты же хочешь дождаться весны, хочешь плыть в скорлупе ореховой по прозрачной глади ручья, укрывшись маковым лепестком, прекрасная и ничья. Слышишь смешливых духов лесных, что зовут тебя в свой хоровод?.. Спит и видит цветные сны, спит королева Мод.

Это песня, которую Павлик не споет Матильде. Сердце Павлика, разбитое инфарктом, таким предсказуемым для его лет и образа жизни, остановилось в первый день новой зимы.

Никогда еще, ни разу за последние двадцать лет ей так сильно не хотелось вернуться на Кубу. Воображаемую Кубу, райский остров ее детства, откуда зарытыми кладами тайно сияли ей свобода, безмятежность и другие чудесные позабытые вещи. Она представляла, как все могло измениться, пока ее там не было, и приходила к выводу, что это были добрые перемены. Теперь она не упустила бы ни единого из тех удовольствий, что были недоступны ей по малолетству. В ее распоряжении были бы взятый напрокат старинный американский автомобиль, мохито и «Куба либре» в высоких стаканах, ночные прогулки, белозубые ребята, душные клубы, а может, и наркотики. Она мечтала как девчонка обо всей этой цветной белиберде из туристских буклетов и находила в этом отдых. Там, на острове, где правит бессмертный Фидель, смерть и на пушечный выстрел не подпускают к берегу. Там все поют и танцуют под музыку бессмертных парней из Buena Vista Social Club, целуются и резвятся в море, пьют ром и курят сигары. Калейдоскопические миражи, видения жарких оазисов в ледяной антарктической пустыне горя, одиночества и безлюбовья.

Знакомые Матильды не могли не отметить, что после похорон отца она стала вести себя странно. Тем из них, с кем не виделась годами, вдруг звонила с предложением встречи. Старалась не пропускать ни одной вечеринки; с открытия выставки она ехала на презентацию, оттуда – в ночную дискотеку и дальше, на сонные after party в марокканских кальянных. Люди шарахались от нее: что-то в ней, экстравагантно одетой, с лихорадочным блеском в глазах, пугало их. Ее нарочитое бесшабашное веселье, будто пояс шахида, кричало о ее намерениях. От нее ждали утраты самоконтроля, как минимум истерики, ждали, когда же наконец она, накачанная шампанским и кокаином, завертится, как шутиха, в огненном колесе безумия.

Но ничего подобного с нею не происходило. Те, кто поначалу жалел ее, думая, что увеселения – ее способ забыться на короткое время, вскоре переменили о ней свое мнение. В их глазах она стала веселой сиротой, празднующей высвобождение из-под утомительной опеки отца. Это было неприлично – так обмануть всеобщие жалость и сочувствие. Никто больше не предлагал отвезти ее домой из клуба, не ссужал деньгами «без отдачи», не намекал на до сих пор не использованную ею возможность выплакаться на дружеском плече и успокоиться.

Довольствуясь парой часов беспокойного сна, к обеду Матильда выползала из дома на тусклый зимний свет, чувствуя нездоровую бодрость. Ее тело словно лишилось веса. Она хаотически перемещалась по городу, предпочитая людные улицы и шумные магазины. Ей вдруг полюбилось метро: там можно было близко, почти вплотную рассматривать сотни человеческих лиц, пытаясь определить, куда и откуда люди держат путь в это время, воображая в подробностях их повседневную жизнь. Забыть безумного Герострата, пресечь все мысли о Павлике, одним усилием воли испепелять их при малейшей угрозе приближения – вот в чем заключалась ее сверхзадача. Это не смерть была, не похороны – дурацкая репетиция, необходимые учения. Мати вспомнила, что не знала до девяносто пятого года о смерти Сальвадора Дали. Художник прожил лишних шесть лет для нее одной, в то время как для всего остального мира он был мертв, так почему бы ей не попытаться повторить этот трюк с Павликом? Просто вычеркнуть, вытравить из себя все воспоминания последних двух недель; неужели ей не под силу освободить от них свой разум?.. Ей рисовалась некая взлетная полоса, по которой шагал живой, невредимый Павлик, и полоса эта была расчищена для него ее усилиями. Там, в пределах бесконечной асфальтовой ленты, замкнутой в кольцо Мёбиуса, отсутствовала сама возможность времени, останавливающего всех нас.