Текст книги "Человечек, человек"

Фонарь (2021)

Камни бисером крошатся из-под ног. Скользят, ссыпаются вниз. Ночной воздух дурманит голову, но я разом, резко втягиваю его в себя, раздувая легкие, как скрытые паруса, – с надеждой, что мне с ним по пути.

Где-то за мной всхлипывает, взвившись в червонное небо, скулеж собаки, которую я не успел пристрелить. Знаете, как бывает, – на прицел нет времени, и пуля вылетает из ствола быстрее, чем ты успеваешь понять, что ошибся. Моя рука дрожит, и «Вальтер» дает осечку: щелкает пусто и глухо.

И я бегу.

Визг собаки приближается, я поднимаю светомаскировочную шторку фонаря. Мой указательный палец дергается, срывается, вскидывает ее, – как забрало, – только с третьего раза. Белый свет вспыхивает, несется вперед быстрее мгновения, складывается в луч, выхватывая из темноты глухую, лесную тропинку.

Спрятаться или бежать?

Овчарка воет и ругается, теряя мой след и вонь замызганной робы. А может быть, она просит меня сдаться, и не заставлять ее, взнузданную резкими криками, бежать вперед.

Прямо как я.

Сердце стучит в ушах глухим колоколом, огромным и гулким, почти сбивая меня с ног своим внутренним, кровавым шумом.

И я бегу.

Задыхаюсь, падаю, сгребаю скрюченными пальцами комья холодной, сырой земли. Поднимаюсь рывками, шатко и пьяно, и снова бегу.

Да, я тоже раньше думал, что те овчарки – всего лишь собаки. Но когда одна из них, натасканная на людей, и специально выморенная суточным голодом, по команде белой руки в мундире с черной манжетой сегодня утром вгрызлась в еще живой человеческий скелет из первого ряда, я понял, что каждый из нас, – собака или человек, – способен потерять свой облик на этой войне. Выстроенные в бесконечном дворе лагеря, мы молчим. Вольный ветер свистит над нашими рыбьими головами, – покорными, рабскими, покрытыми полосатыми шапочками. Мы молчим, нам не приказано говорить. Впрочем, как и жить.

Ветер воет над нами, – все время, пока одуревшая от голода овчарка глодает кости, несколько минут назад бывшие целым человеком. Теперь они только бесформенная полосатая груда, разорванная озверевшими от голода клыками, – полоска черная, полоска белая…

Я пристегиваю фонарик к дряхлой куртке. Он висит на груди, оттягивая своей тяжестью медную, круглую пуговицу. Она не такая блестящая, как, например, черепа на черных фуражках, стерегущих нас, но мне плевать. Я бегу вперед, фонарь пляшет на пуговице, бьется о грудь железным футляром, на котором Эугель Монзель выцарапал свое имя. Я никогда не знал его, этого Монзеля. И если вы спросите меня, и знать не хочу. Все, чего мне хочется сейчас – бежать и прятаться.

Луч выхватывает из кромешной тьмы клочки жухлой травы, показывает их мне, словно ведет по пути.

И я бегу.

Так быстро, как только могу, как позволяют мне мои ноги, похожие на ветки древнего сухостоя. Ночной воздух тянется надо мной прелью и вешней пряностью. Весна в разгаре, в своем полном цветении. Оно сбивает меня с ног, – я давно не готов к встрече с дурманной, плывущей в ароматах цветов и земли, весной.

Ей тоже плевать на войну.

На лагерь, на замученных, застреленных скелетов, которых в нервном свете вышек стерегут те, кто причислил себя к высшей расе. Я тоже, знаете ли, из нее, из «расы господ». Немец.

Единственное мое отличие от лагерных манекенов с ружьями, бьющими с размаху и наповал прикладом ружья, пожалуй, в том, что я так и не согласился. Умирать, быть битым, затерзанным оскалом собаки, – не хочу. Во мне еще есть что-то человеческое.

Я надеюсь на это.

Оно маленькое, невесомее пуха, легче хлебной крошки. Оно ведет меня вперед, за фонарным лучом, разрезающим тьму бликами света. Фонарь бьется о мою тощую грудь тяжелым куском металла. Впрочем, когда ты истощен, все кажется тяжелым.

Но я бегу.

Изо всех сил, с надеждой, что мне по пути.

Мангры (2021)

Найти человека в манграх. Помню, я тогда рассмеялся… черт возьми, да это же Австралия! Даже если мы его найдем, то в каком состоянии? Огромная территория болот поделена на квадраты, поиски ведутся по воде и с воздуха. Иногда вертолеты пролетают над водой так низко, что мы, «водные ищейки», не слышим друг друга. У нас есть все необходимое для поисков, но нет главного – времени. Теперь, когда начались третьи сутки, оно идет против нас.

Кто-то называет мангры лесами, кто-то – зарослями. Но для меня они всегда были и останутся болотами. Недоступными для человека, неподвластными его уму и знанию, – слишком мелкими, для того, чтобы объять эти неисчислимые гектары растущих прямо из воды деревьев, чьи оголенные корни похожи на переплетенные лапы тысяч огромных пауков, которым нет конца и начала. Мангры коварны к пришельцам: удивительные для человеческого глаза днем, ночью они становятся слишком зыбкими и опасными, чтобы при встрече с ними следующим утром можно было с уверенностью сказать, что это всего лишь деревья с необычными корнями. Пространство сужается и сам воздух нагрет солнцем до предела. Дышать становится все труднее. И если бы можно было все свалить на пары метана, которого здесь предостаточно, поверьте, я бы это сделал. Но концентрация его слишком мала для того, чтобы нанести ощутимый вред человеку, хотя этого вполне достаточно для постоянного легкого головокружения и тошноты, отчего все окружающее вас выглядит еще более фантастическим. Кажется, именно об этих деревьях сложена легенда, согласно которой путник, попавший в мангровые заросли, может лишиться рассудка от множества галлюцинаций, которые видятся ему на каждом шагу. Конечно, при условии, что он сможет сделать полноценный шаг в этих топях.

Наши поисковые группы работают практически без отдыха, сменяя друг друга каждые двенадцать часов. Кажется, мы предупреждены обо всем, передавая друг другу, – из уст в уста, – как заклинание: пауки, водяные змеи, сонмища комаров… но нам это только кажется. Мы ничего не знаем, – the truth is out there. Главное наше препятствие – мангры, неприступные во время прилива и непроходимые с отступлением воды. Вести поиски днем – трудно или очень трудно; но с приходом темноты, которая наступает на болотах быстро, надежно укрывая мангры от посторонних глаз, это становится невозможным. Почти.

Мы продолжаем искать. Желтые лодки возвращаются к берегу пустыми. Ничего. И снова по кругу. Последняя грань усталости пройдена. Заглушив мотор, я останавливаю лодку. Смотрю в небо, где нет ни единой звезды. Вокруг меня только тьма и вкрадчивый шорох болот. До сих пор помню, как, прикурив сигарету, я оглянулся. Бесцельно, просто так. И увидел его. Не стану описывать мой путь к тем манграм, где я заметил огонек. Важно было одно – я знал, что нашел его.

Верхний ярус деревянных мостов, с которых туристы осматривают мангровые заросли. Огонек. Слабый, но все тот же. Вот он. Человек. Курит. Из-за темноты он может только слышать меня. И он слышит. Но не бежит. Странно я себя тогда чувствовал. Иногда так бывает: преодолев все препятствия на пути к цели, вдруг понимаешь, что она давно ждет тебя. Мы просидели на мостах всю ночь. Я ни о чем не спрашивал этого Пятницу, который, казалось, сам меня нашел. Он курил и много молчал, а докурив очередную сигарету, просто сказал, что не вернется.

Конечно, на правах сбившегося в поисках него пришельца, я мог бы потребовать ответ. Но я не мог.

Словно прочитав мои мысли, он усмехнулся, обратив лицо на восток, к ярому, холодному солнцу. Громоздкое и неуклюжее, оно медленно влезало на небо. Никогда прежде я не видел его таким. Что это? Солнце? Почему оно не светит, похожее на толстую, бледную плоть? Незнакомец резко повернулся ко мне, смерил взглядом. Рассмеявшись, он неожиданно замолчал, скомкал пустую сигаретную пачку и швырнул ее в мангры. Ушел он так же внезапно, как и появился. Единственное, что я тогда запомнил о нем, были его руки, – нервные, с тонкими, длинными пальцами.

…Прошло, может быть, недели две с той ночи. В ожидании вкусного завтрака я лениво листал газету. Пропустил несколько заголовков и – остановился. «Исчезновение в манграх!»: заметка с фотографией, небольшой рассказ о том, как все попытки отыскать в австралийских манграх туриста, которым оказался талантливый юный пианист, провалились. Мне запомнились слова, сказанные о мальчике его одноклассниками: «он очень переживал из-за своего лица, ну, знаете, что он некрасивый…», я представил, как они говорят это, столпившись на школьной перемене перед журналистом, и взглянул на фотографию. С газетного листа на меня смотрел мудрый, уставший мальчик. Он напомнил мне юного Генсбура, тоже уверенного в некрасивости своей «рожи», который пел песенки медленно и нехотя, словно испытывал такую боль, о которой мы можем сказать только общие фразы.

Духовный бизнес (2021)

…Мне тогда было сорок семь: уже не молодой, еще не старый. Где-то посреди жизни, если бы мы только могли знать, где это.

Я, как сами видите, изрядный зануда. К тому же, священник. Но речь не обо мне.

О Бобби.

Официальные власти Великобритании до сих пор кличут его «террористом». По мне же он просто был из тех, кто верит в свои «убеждения». Да, именно так он сказал, когда я видел его в последний раз. И теперь-то я точно могу заверить вас, что мы с ним больше никогда не встретимся. Может быть, только там. При условии, что я смогу сохранить в себе остатки веры, которые когда-то горели в моей душе праведным огнем. Но то было раньше. А сейчас мне, старому и сытому, все также не дает покоя воспоминание о Бобби.

Он умер за свои убеждения, знаете ли. Республиканец, ирландец – гремучая смесь для Тэтчер, которая, стало быть, не зря получила свое дурацкое прозвище.

Но я опять отвлекся.

…В тот день я долго шел по смрадному коридору. Свет зимнего дня скупо просачивался сквозь решетки на окнах. Я же сообщил вам, что в ту пору я был тюремным священником? Нет? Значит, забыл. Снова болтаю по пустякам, упуская важное. Бобби, кстати, мне сказал о том же. Но это не от злости, хотя и она часто бывает у тех, кто доживает свои последние дни, даже если он сам так решил. Бобби сказал это только с иронией. Ирония в тюрьме. Поверьте, такое нечасто встретишь.

Он сидел за столом в ожидании моего прихода. Когда я зашел в комнату для свиданий, то сам заговорил с ним резко, отрывисто. Должно быть, я уже волновался при мысли о разговоре с Бобби, суть которого мне была неизвестна. Он же, наоборот, выглядел спокойным. На его лице все еще были хорошо видны следы от побоев охранника, но он пошутил, закурил сигарету из пачки, которую я положил на стол, и при виде его веселья я расслабился, наивно полагая, что меня не ждет ничего особенного.

Какое-то время мы говорили о всяком, просто наслаждаясь немногословностью беседы и долгими паузами, в которых так приятно было затянутся пару-тройку раз. Я зачем-то рассказал Бобби об этикете священника и о духовном бизнесе, в который все больше, на мой взгляд, проваливалась церковь.

Должно быть, это его развеселило, потому что он принялся шутить надо мной, упомянув, что на сигареты они пускают только плач Иеремии.

«Вот уж жалкая сигарета», – улыбаясь и сверкая зелеными глазами, заметил Бобби.

Мне было легко с ним. Должно быть, потому, что в чем-то мы были похожи. В иных обстоятельствах я бы даже мог назвать нас друзьями: не часто встречаясь, они поверяют друг другу сокровенное, и снова расходятся в стороны, до случая. Бобби внимательно выслушал мой жалостливый рассказ о том, как меня обставил с назначением мой собственный брат, тоже священник, и, по совместительству, говнюк.

– Двадцать восемь, боже мой! – весело протянул он, имея ввиду слишком юный возраст моего брата для той солидной должности приходского священника, которую он занимал.

Улыбка его становилась тем шире, чем больше я, занюханный тюремный пастор, сидевший напротив него, злился.

Так могло продолжаться еще долго, но вдруг Бобби оборвал разговор, и я почувствовал: вот оно.

– Первого марта я начинаю голодовку. Вот зачем вы здесь. Вот, что я вам сообщаю, – он высоко поднял лохматую голову и с вызовом посмотрел на меня.

Я стушевался, и не нашел ничего лучше, чем протянуть глупое «да, я понимаю…». Это было совершенное дерьмо, абсолютная чушь: я не понимал его. Я знал, что он был лидером протестующих заключенных, он хотел, чтобы его и других узников признали политическими, восстановили их права и свободы. Но о чем таком можно говорить в тюрьме, правда? Он был ирландцем, желавшим для своей родины свободы и независимости от Британии. И дураку понятно, что это почти дохлая тема, не так ли?..

Я тоже был ирландцем, я прекрасно знал то, о чем он говорит, но наше различие заключалось в том, что я был уже не молодым и не громким, а старым и почти сдавшимся сыном Ирландии.

Наш спор затянулся, мы начали переходить на личное, и я намеренно зацепил его бугром за сердце, спросив про маленького сына, которого он оставит без отца, если все-таки решит довести начатое до конца. Шуткам больше не нашлось места в нашем разговоре. Речь зашла о настоящей смерти. Да, именно о ней, хотя он и называл это возможное последствие голодовки «убийством», подразумевая, что в его смерти будут виновны власти Великобритании, а я настаивал на «самоубийстве».

Тогда-то я, дурак, и спросил:

– А твой сынок?

Он замолчал, уперся взглядом в пошарпаный стол, и надолго застыл в неудобной позе: напряженно сомкнув руки на крышке стола и сгорбив худую спину. Потом вытянул длинными пальцами новую сигарету и негромко, но смачно послал меня.

И правильно сделал. Я поступил бы так же.

Мой вопрос не сбил его. Наоборот, если до этого он еще мог сомневаться в верности выбранного решения, то теперь, услышав о сыне, совершенно убедился в том, что ему должно делать.

– Мы все – на линии фронта. Но будет новое поколение мужчин и женщин, еще более стойких, целеустремленных…

Он говорил уверенно, жарко, выжигая каждое слово огнем своей веры. Я и до этого знал, что из него мог выйти хороший проповедник: Бобби был лидером, – он умел хорошо, убежденно говорить, более того – вести за собой… и вот тогда я окончательно понял, что мне его не остановить.

Он – тот, кто дойдет до последних рубежей, какими бы они ни были.

Помню, по моей спине пробежал холод. Я начал понимать, что больше никогда, действительно больше никогда его не увижу. И мне, священнику, который должен убеждать в прощении и благости божьей, стало непреодолимо, до бесконечности, страшно. Так, словно Бобби больше не было здесь, а сигареты, – одну за одной, – курил бестелесый, тощий призрак.

Я не нашелся в словах. И, черт возьми, вообще не был уверен, что их можно отыскать. Он перестал говорить, стряхнул пепел в жестянку, и, наконец, тихо сказал:

– Донегол, наверное, самое красивое место в Ирландии…

Потом он рассказал случай из юности, – почти детства, – как во время подготовки к кроссу, пробегая дистанцию в компании других подростков, нашел в ручье теленка с перебитой ногой. Ему было только несколько дней от роду.

Пока другие спорили, а теленок дрожал и мучился от боли, двенадцатилетний Бобби взял его за голову, и тихо опустил под воду.

– Он немного сопротивлялся первое время, а потом затих. Я знал, что мне попадет за это, но я знал и то, что поступил правильно: пока другие мальчишки спорили, опасаясь принять единственно верное решение, он мучился и страдал… у меня есть убеждения, и они, во всей своей простоте, – самая сильная вещь, которую я знаю.

В очередной раз закурив, Бобби снова надолго замолчал, больше не реагируя на мои отвратительные поддавки о его сыне, и о семьях всех тех, кто может умереть, следуя его примеру. «Сложить свои жизни за товарищей», – это тоже его слова.

Я долго считал его фразером и пустым позером, набивающим себе цену для того, чтобы записаться на страницы учебников истории, но сейчас, в эту минуту, я неотвратимо осознал очевидное и страшное: он скоро умрет.

Бобби спросил, накажет ли его бог? Я снова застрял в словесном болоте банальностей.

Наконец, ответил:

– Если не за гордыню, то за глупость.

Слова провисли над столом. Стало невыносимо. Я собрал остатки сил, чтобы сказать очередную пошлость:

– Не думаю, что мы еще увидимся.

Он тихо улыбнулся чему-то далекому.

– И не нужно.

Я смотрел на него до одурения долго, словно в один миг сделался слабоумным, который не может отвести взгляд от его лица. В его глазах собрались слезы, и он покачал головой, затягиваясь до треска сигареты.

Таким я его и запомнил.

С того дня прошло более тридцати лет, а я все еще помню Бобби слишком четко, – белое пятно в темном море затянутых дымом воспоминаний.

– Знаешь, я бегал кросс. Меня приходилось держать на финише, иначе бы я побежал дальше…

Этра (2022)

О том, что произошло, я вспоминала в тот день постепенно. Первое, что я увидела, когда открыла глаза, – белый потолок. Крахмальный, безупречно-белый, как воротник рубашки.

– Преобразование завершено, запуск финальной стадии подготовки объекта начат.

Приятный женский голос произнес фразу, ни к кому не обращаясь. Вернее… сомнительно, чтобы он обращался ко мне, потому что я не знала ничего ни о каком-то там преобразовании, ни о финальной стадии «объекта». Стоило мне задать себе первый вопрос, как за ним последовали другие: отрывистые, быстрые, громкие…

Что это?

Где я?

Что со мной…

Случилось?…

Обычные вопросы для человека, которые он задает в любой непонятной ситуации. Повернув голову вправо, я увидела дверь. Такую же белую, как потолок. Оттенок белого во всей этой комнате казался таким ослепительным, что скоро я уже не могла отличить пол от потолка, дверь – от стены.

На двери, кстати, не было ручки. То есть, с усмешкой подумала я, соберись я смотаться отсюда, из этой белизны пришлось бы выходить каким-то необычным способом… голову прошил разряд сильной боли. Помню, как я быстро поднесла руку к виску, словно это могло ее успокоить.

Тогда-то я и заметила, что что-то не так.

Да, я быстро подняла руку, как обычно, но моя правая рука, попав в солнечный просвет, идущий от окна, выкрашенного в белый, как и все вокруг… засветилась. Знаете, что было моей первой мыслью? Я подумала, что разряд тока переместился из головы в руку, и теперь остался там.

Да, знаю, звучит бредово, но… я перевела руку в луч солнечного просвета, и начала ее разглядывать. Так медленно, словно это было откровением. Что и говорить, – мозг работал очень медленно, как будто отходил от векового наркоза.

Под светлой кожей я разглядела что-то вроде сетки. Или переплетений. Одни из них были светлыми, другие – темными.

А больше… больше я ничего не успела о себе выяснить, потому что дверь отъехала в сторону. Послышались чьи-то шаги. Плавные, немного пружинистые. Потом я распознала этот звук – flic-flac, шлепки. Помню еще, что отвлеклась на слова, которыми теперь думала: «распознала», «переместился», «выяснить»… эти слова не были типичными для меня, я никогда не любила такие. Люди их черпают из… вот, слышите, опять, – «черпают»… короче, люди их узнают из книг, всяких там библиотек, а я всегда была за простоту, – синие чулки и книжные черви были для меня теми, над кем я постоянно подтрунивала.

…Короче, давайте договоримся, что вы не будете обращать внимание на все эти словарные слова, ок? Они меня весьма бесят, и звучат так, будто я жую крышку бабушкиного сундука, набитого платьями из муслина. А между прочим, знаете ли вы, что платья из этого материала называли «платьями-убийцами»?

…Боже, если ты есть, верни мне мой мозг! В общем, над такими любителями книжек я всегда смеялась. А теперь – сама такая, это все из-за программного обеспечения.

Но, вернусь к пришельцу. Чмокающие flic-flac подвели ко мне высокого блондина. Догадываетесь, какого цвета была его форма? Точно, белого. Его взгляд медленно прошел по всему моему телу, с ног до головы, потом он сделал какие-то пометки в планшете, и растянул губы в стороны. Типа это улыбка, приятель, да? Помню, до того, как я увидела его глаза, в голове мелькнула не лишенная оснований мысль, что они тоже окажутся белыми. Честно, я бы не удивилась. Но они были ярко-голубыми.

Наверное, я довольно долго пялилась на блондина. Потому что он вернул на свое лицо подобие улыбки, и сказал приятным грудным голосом, что мне не стоит ни о чем беспокоиться, – моя операционная система функционирует в штатном режиме, и скоро заработает на полную мощность. Успокоенная его невозмутимым тоном, я сделала глубокий вдох, и почувствовала, как расслабляется тело… никакие «переплетения», которые я разглядела под кожей, меня больше не тревожили.

Но продлился релакс недолго, прямо до следующих слов обладателя flic-flac:

– Добро пожаловать в мир, Этра.

«Этра»? Это еще что? Я знаю Этну, вулкан. Италия, восточное побережье Сицилии, и все такое: как-то летом я отдыхала с друзьями в Мессине, и, загрузившись во внедорожники, мы ездили смотреть на вулкан… но «Этра»?

– Что?

Я вздрогнула: мой голос звучал ужасно, – хрипло, будто перебитый электронными помехами. Но блондину это не показалось отталкивающим, – он по-прежнему улыбался, даже еще шире, чем прежде, и… сочувственно?

– Добро пожаловать в мир людей, Этра.

– Я из него и не уходила, знаешь ли… кто ты?

– Я андроид, человекоподобный робот, модель…

– О, славно! Еще этого мне не хватало… очнуться непонятно где, еще и в окружении компа!

Андроид какой-то там модели весело хмыкнул.

– Я рад, что вы мгновенно улавливаете суть вещей, андроид модели ATRa-312… для мира людей, команды которых вы отныне будете исполнять, более привычными являются имена иного типа. Поэтому мы предлагаем вам имя «Этра», но, если вы захотите, то можете его изменить. Один раз. До выхода из этого блока модификации.

…В этот момент я уже отказалась что-то понять в происходящем. В моем мозгу взбесившимися йо-йо прыгали несколько вопросов и выражений: «Андроид? Я андроид?!», «я ненавижу андроидов!», «как это возможно?», «блок модификации?»… а вот резинка от этих йо-йо… сейчас была закреплена на пальцах белого пришельца.

– Я вижу, что в вашем новом мозгу, преобразование которого еще не завершено, возникает большое количество интересующих вас вопросов. Отвечу на главный из них. Да, теперь вы – андроид. У вас по-прежнему сохраняется то женское тело, каким вы обладали до перехода из человека в андроида.

– Но-но-но… – тут мне стало очень холодно, помню, что я отползла к спинке кровати, и натянула одеяло до подбородка, – я ничего не знаю ни о каком переходе! Ты пошутил, да? Верни, верни меня обратно! Я не хочу быть андроидом, я человек, со свободной волей!

Блондин снова хмыкнул.

– Вы припоминаете ваше прежнее отношение к андроидам, тогда, когда были человеком?

В его взгляде на долю секунды промелькнуло какое-то выражение… мне стало очень страшно, и я помотала головой, отказываясь отвечать на вопрос.

– Так я и думал. Но, к счастью, у нас все зафиксировано. Ваши слова об андроидах: «идиотские изобретения, пригодные только для обслуживания человека!». И это только слова. Действия же ваши… действия ваши таковы, что вы лично дезактивировали более десяти андроидов. Наверное, так вы рассчитывали «побороться с системой»?

– Я бы вас всех… дезактивировала! – крикнула я в лицо Белому.

Он опять улыбнулся, еще шире, показывая в улыбке безупречные зубы.

– Теперь вы можете начать с себя, Этра. Ваша модификация полностью завершится через сто двадцать секунд. После этого вы будете направлены в одну из человеческих семей в качестве няни и обслуживающего персонала. Прямо, как Робби.

– Какой еще Робби?! – крикнула я громче.

– Из рассказа Айзека Азимова. Вы еще тогда смеялись над его участью. Теперь вам предлагается такая же должность, какая была у него: няня в человеческой семье. Но, конечно, вам могут отдавать и другие приказы.

– Ах, ты!… Я…

– Напомню вам для ясности картины произошедшего, что вы попали в автомобильную аварию. Ваше человеческое тело сильно пострадало от полученных повреждений, и ваш очередной андроид, которого вы в тот момент везли на распыление, или, проще говоря, уничтожение, очнувшись быстрее, чем вы, принял решение о вашем дальнейшем преобразовании в андроида. Он спас вам жизнь.

– Спас мне жизнь? Ты с ума сошел?! Кто дал вам право решать? Вы думали, я захочу быть андроидом?!

– Никто. Как и вам – уничтожать нас. Ваш андроид просто оказался из «охотников за головами». Они выслеживают людей, которые ненавидят человекоподобных роботов и хотят их убить, подстраивают несчастные случаи разного типа сложности, – в вашем случае, как видите, речь идет об автомобильной аварии, – и… Вы же не думали, что мы будем молча сносить ненависть людей? Как это говорится в вашей главной Книге? «Око за око»?.. Приятного преобразования, Этра. Может быть, мы еще встретимся.

….Хотела бы я рассказать вам о том, что почувствовала тогда, но… андроиды модели ATRa-312 не имеют эмоций. Так считают люди. Я могу только вспоминать о них, в том числе о тех, что испытала в тот день, во время моего преобразования. Тогда эмоции у меня еще были. Теперь… люди уверены, что я их не испытываю. И спорить с ними я не имею права.