Текст книги "Хроники пикирующего Эроса"
Автор книги: Анна Яковлева
Жанр: Документальная литература, Публицистика
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
Дачники
Анна В. :
– Ах, лето красное… Любила б я тебя. Когда б не времена и нравы. Я волком бы выгрызла то и другое.
Русское слово «дача» вошло в другие языки простой транслитерацией. Так и пишут – «dacha». Для обозначения европейского загородного или деревенского дома у них есть слова. А наша «дача» – это совсем другой образ жизни и мироощущения.
Что было дачей моего детства? Ситцевый сарафанчик, июльский зной, бабушкин ежедневный «урок» – собрать корзинку смородины или малины, качели с гамаком, томное безделье, велосипедные гонки, волейбол, лес, озеро, первый флирт с большим мальчиком из пионерлагеря напротив. Он говорил: «У тебя такие глаза…» и вышивал моё имя на коже своей руки, что повергало меня в неподдельный ужас, и приходили посмотреть на меня девочки из Валькиного старшего отряда, потому что Валька во всеуслышанье грозился покончить с собой из-за небрежения его страстью, и все это знали, и девочки, глядя на меня, понимающе качали головами: «Да, глаза есть…» А потом пришли новые времена. Знал бы Валька, что станет с его лагерем…
Этот подмосковный посёлок вырос после войны, когда офицерам Генштаба давали тут огромные участки. Потом они дробились, делились между наследниками. Первый звонок прозвучал довольно громко в конце 1980– х: перестал действовать поселковый водопровод. Дважды собирали деньги на его ремонт, и оба раза деньги пропадали вместе с очередным поселковым начальством, а народ всё ходил по воду к единственному колодцу. Когда поселковое начальство исчезло как класс, а общественный колодец, всегда прежде открытый, завесили замками, что всё равно не спасло его от откуда-то набежавшей шпаны, швырявшей туда для забавы что в голову буйную взбредёт, все стали рыть колодцы у себя на участках – дорогие, исключительно индивидуального пользования, как попало и где придётся. Но землю – в отличие от людей – не обманешь. Когда нарушается подземная природная гидросистема, тогда не жди чистой водички. Но это летом. А зимой дачи стали разорять, не столько грабя – всё, что можно, дачники уже увозили с собой по окончании сезона в Москву, – сколько пакостя, разбивая стёкла, выламывая замки. Как-то по весне позвонил сосед: Анна, кто у тебя там живёт? Я рванула с переговоров туда, бросив опешивших иностранцев, и, когда отпирала калитку, через забор врассыпную бросились на улицу бомжи, облюбовавшие, как оказалось, мой флигелёчек. Электричество включить они не сумели и от злости разломали выключатели. Зато на полу, расстелив лист железа, разводили костёр; около него так и осталось стоять ведро с очищенной картошкой. Я до сих пор не понимаю, как дом вообще не сгорел. Но это были ещё милые цветочки. Ягодки ждали нас впереди, когда территорию опустевшего пионерлагеря купили новые русские. И пошла ну совсем другая жизнь.
Первым делом они возвели шестиметровый сплошной забор. По периметру – охрана, день и ночь глазеющая на нас, старых русских, со своих вышек. Старым русским показалась не слишком уютной жизнь под всевидящем оком новоявленного Большого Брата, а что сделаешь? Они – на своей территории, куда хотят, туда и смотрят. Впрочем, старые дачи благодаря именно этому обстоятельству грабить стало не очень удобно, хотя вовсе такая возможность не исключалась. И мы даже рады были уже, что всю ночь на наши участки светили оттуда мощные прожектора, и даже просили, заискивая, охранников: ты уж глянь лишний раз в мою сторону, будь так добр, а, Колян?.. В охране вообще мужики неплохие, с ними можно договориться, чтоб присматривали за домом зимой и приглядывались к подозрительным незнакомцам. Они блюдут, конечно, интересы хозяев, да и на нас посматривают свысока: живёт каждый в двухэтажном каменном домике, а мы же нередко – в одноэтажных развалюшках, шелупонь, профессора-доценты всякие, потомки офицеров-победителей. Так или иначе, сошлись. Но радовались мы рано.
Им понадобились дороги. И они их сделали, асфальтовые, «убив», как говорили в России прежде, уже имевшиеся, грунтовые, уплотнив под асфальт и по обочинам их донельзя и вырубив деревья, соорудив себе роскошный, выложенный плитами кювет и закопав наш. А поскольку новый русский сосед с другой стороны завёл себе бассейн, воду из которого спускал прямо под наши участки, у нас заколосились папоротники, зацвели мхи и явились на свет грибницы, которых отродясь тут не было, в домах воцарился стойкий петербургский климат, а вода в колодцах окончательно позеленела от горя и совсем перестала быть питьевой.
Парковки они устроили в нескольких метрах от наших домов. Тихий переулочек, по которому раньше проезжали хорошо если раз пять в год, превратился в подобие Садового кольца и по количеству машин, и по качеству воздуха, ставшего теперь совсем родным, московским. Идёт-гудёт весёлый шум в любое время суток. Особенно радостно, когда часа в четыре утра в трёх метрах от твоего спального места паркуется кавалькада, оживлённо хлопают дверцы, на встречу дня встаёшь, кудрявая, и хохочут в лицо тебе бойкие девки с розовеющими в предрассветной дымке голыми пупками и ляжками. И бредёшь за питьевой водой, а разбуженный тоже сосед – за водкой, опять же с горя, в ларёк, и солнце встаёт, и смотрит на тебя сонно продавщица: ей тоже весело так и приятно, и улыбается она ранним таким покупателям – всё доход лишний, а ей процент капает. И занимается заря над озером, давно превратившимся в чьё-то частное владение, забором – а как же! – огороженное, и показывается солнце по-над лесом, куда мы забыли дорогу, потому что стал он настоящей помойкой. Нет, у нас есть – километра за полтора – контейнеры для мусора, которые даже вывозятся иногда. Однако в ту сторону путешествуют немногие, потому что, кроме перетаскивания мешков, за эти удобства надо ещё платить по несколько тысяч рублей в месяц.
Но самое интересное происходило с электричеством. Ну, тем самым, которое не обнаружили когда-то мои бомжи. Оно отрубалось по всему посёлку, когда новым хозяевам жизни оно надобилось – в особо крупных размерах. У нас текли холодильники, портились продукты, и невозможно было даже согреть чаю – тоску залить. Но им же надо, они – строятся! Какие ещё вопросы? Вопросы отпадали сами собой. Потом они завели себе автономную электростанцию, и это было хорошо, потому что общественное электричество стало отключаться при дожде или вообще когда захочет. Требования к службам электрообеспечения силы не возымели, как не имеют до сих пор, хотя и подкреплённые солидным авансом. Когда упадёт столб – он стоит под углом в 45 градусов – кто будет отвечать? – горячится сосед. Я, я, поглаживает себя по животу электроначальник таким движением, что понимаешь ясно: ни за что и никогда он не ответит. Хоть убейся. Так что если бы не новые русские, весь посёлок регулярно погружался бы в сплошную тьму, а так, от их «кремля», всё-таки хоть далёкий свет во тьме светит, и тьма не объяла его.
Новая дорога также развила в нас творческое, дизайнерское начало. Грузовики стали регулярно въезжать в угловой забор соседа. Он регулярно его чинит. Регулярность вообще – мать порядка, она утешает. Правда, иногда он пытается ещё отгородить свой забор от проезжей части – бетонирует трубы стоймя, возводит живописные горки из камешков. Но что КАМАЗу эта производственная эстетика? Проехал раз – и нет труб и камешков, какие дела. Теперь мы ищем, где бы приобрести противотанковые «ежи». Но это, согласитесь, экзотика.
Не могу сказать, что мы сдались сразу. Нет, мы пытались договариваться. Мы сажали по обочинам переулка деревца – саженцы немедленно утрамбовывались автомобилями. Мы рисовали на въезде знак «тупик»; чёрта-с-два кто поверил. Мы купили шлагбаум – его сбивали столько раз, что в конце концов он превратился в ни на что не годный прутик. Соседка выскакивала на дорогу, грудью преграждая её перед авто, – ей переехали ногу.
Кроме старых русских и новых русских, в посёлке проживает ещё община вовсе нерусских. Эти парии – таджики. Были в недавние годы и бригады украинцев и белорусов, но сейчас они, видимо, как-то иначе разделили сферы влияния в Подмосковье, так что на всех работах у нас в посёлке одни таджики.
У гастарбайтеров, много порассказавших моим любопытным ушам, своя иерархия. Есть «хозяин» – глава общины, тоже наёмный работник, но его хозяин – обычно богатый человек в Таджикистане. Община разбита на бригады, бригадиры, как правило, – молодые пассионарные ребята, сносно говорящие по-русски, с ними мы, дачники, и ведём дела; рядовые члены бригады порой по-русски не говорят вообще. Работают от зари до зари, строят плохо, зато недорого и всегда под рукой. За ними нужен глаз да глаз, чуть отвернёшься – чего-нибудь стащат. Один такой мальчишка, увидев меня впервые, вдруг превратился в соляной столп. Как выяснилось, я ну очень похожа на его жену в Новосибирске, которую он бросил с маленьким сыном, – так похожа, что он в первую минуту просто решил, что я – это она, только косу обрезала (но я вообще подозреваю, что все мы для них на одно лицо, – как и они для нас). Так этот паренёк, желая обольстить, через час спёр откуда-то и принёс мне – «в подарок, в подарок!», и райская улыбка, и ритуальные танцы бедного рая, – два листа гремящего кровельного железа. «Тебе годков-то сколько, Рамазан?» – поинтересовалась я, потрясённая невольной пародийностью сцены. Он и ответил примерно как Гюльчатай на тот же вопрос товарища Сухова – загибая пальцы. «Ты вот что, сынок, – я готова была ко многому, но к такому повороту сюжета – нет. – Ты, сынок, обратно железо отнеси. Мои мальчики постарше тебя будут…» – «А разве Рамазан не может быть твоим мальчиком? – и смуглое лицо опять расцвело блаженной улыбкой. – Главное – не сколько лет. А любовь». Не найдясь что возразить, перевожу разговор на другую тему: «Жене письма пишешь? Деньги шлёшь?» – «Зачем? Она сама работает, она же русская». – «А сынок?» – «Вырастит. На меня похож…» После чего и был отправлен восвояси. Уйти-то он ушёл, хотя ещё пару раз наведывался – а вдруг?.. – но листы бросил, так они до сих пор у меня и лежат, я не знаю, кому их вернуть. Не вешать же объявление: «Господа, у кого пропали 2 (два) листа кровельного железа, обращаться по адресу…»
Другой рабочий долго пытал меня, «как снять жену в России». Я пробовала объяснить ему, что «снимают» – проституток, а жена – это когда женятся. Не понимает. Говорит: нет, мне на год-два, жену надо снять. Ты журналистка? Ну напиши в газете объявление: сниму жену на год. «А сам?» – любопытствую я. – «Писать не умею». – «Как???» – «Да с шести лет вот работаю…»
Бригадиром у них – поразительной красоты парень двадцати трёх лет. Бывают у таджиков такие лица с идеальными восточного изящества чертами; вот только у Джека будто срезанная нижняя челюсть всё портит. Его все знают по имени Джек. Настоящее имя, конечно, другое. Все они часто называют себя для дачников Аликами, а этот – Джек. Ну, немножко по-другому, но назовём его так: не нужны ему лишние неприятности. Бригадиры обычно имеют законную временную регистрацию, рабочие – нет; а вы попробуйте её получить, а я на вас посмотрю… Ментовскую машину, которая регулярно объезжает посёлок, они знают по звуку мотора. Когда они впервые, работая у меня в саду, бросились вдруг вглубь участка, падая ничком в высокую, некошеную траву, я растерялась; оказывается, в переулок въезжали менты. Как увидят – штраф с каждого; сколько раз в день увидят – столько раз и оштрафуют. Бригадир отвечает за минимизацию количества таких встреч и ездит выручать, если что. С ментами у Джека соглашение: в месяц за каждого члена бригады плачу столько-то, а вы сверх того уже взяли втрое… Джек может выручить и какого-нибудь казаха, как в прошлом году, когда к тому в электричке пристали скинхеды, и оба, Джек и казах, загремели в отделение, а скинов не тронули. Такие кошки-мышки, в которых таджики всегда проигрывают деньги, но выигрывают возможность работать. Потому что на родине – полная нищета и отчаяние, голодные семьи, работы нет. Впрочем, Джек считает, что разделение на богатых и бедных – нормальное явление, только очень хочет стать богатым сам.
В Подмосковье таджики живут, то арендуя бедные дачки, то в каких-нибудь железных гаражах, раскаляющихся на жаре до невозможности дышать. У Джека на руке обручальное кольцо. «Большая семья? Жена, и детки есть?» – спросила я. Он рассмеялся белозубо: «Нет, хитрость». Уже несколько лет Джек живёт здесь с русской девушкой, прислугой новых русских. Она настаивала на законном браке. Поехал домой, говорит Джек, спросил старшего брата – отец с матерью умерли… – От чего? – От живота. – Холера? – Да Аллах его знает… А брат сказал – нет, женишься только на таджичке. Вот купил кольцо себе, вернулся – говорю ей: всё, меня женили, с тобой в брак вступить не могу. Ну она и так со мной живёт, улыбается он ещё шире. «Но и вправду – зачем мне русская жена? – и взглядывает на меня лукаво. – «Ну как же, – говорю, – европейцы, например, ценят русских жён, они смирные, работящие». – «Да? – изумляется Джек. – Русские женщины – ленивые и развратные. Вот у нас женщины и на базар без мужчины выйти не могут, а у вас – вон, сама за рулём, бесстыдница, куда хочет, туда едет…»
Новые русские живут, полагаю, неплохо – но за забором не видно. Во всяком случае, могут позволить себе, наняв таджиков, не заплатить им за работу – и ничего не сделаешь, у богатых охрана, к ним не подойдёшь, в случае чего – менты на их стороне. Таджики живут здесь в тройном рабстве: они рабы своих рабовладельцев, наших ментов и новых русских. А мы, старые русские дачники, поживаем тут так себе. По сравнению с таджиками так просто замечательно. Отдыхаем мы хорошо. Устаём только очень.
Жарко
Жить надо ночью.
Ночью надо жить. Когда спадает жара, и становится можно дышать, и светит луна в красном ободе от пережитого зноя. Луна всегда обещает и никогда не исполняет обещанного, и это отрадно. Потому что воплотившаяся мечта – самая гнусная вещь на свете.
Ближе к рассвету, может, и напишется что-то путное – зимой-то всё написанное ночью уже утром идёт в корзину. И падают сливы в саду, и опять обещают свежесть – надо только чуть-чуть подождать, немного, всю жизнь, – и дорога в город.
А в городе духота, все сошли с ума. Он пошёл погулять с собакой, позабыв её дома, но взяв поводок. Водители за рулём очумели вконец. И зной, и марево, и заблудилась коллега трижды, идя на работу, и слова расплываются на бумаге кляксами, не желая складываться в пристойные фразы, и даже привычные офисные склоки увяли, умученные жарой. И вечер, и вываливаешься из города как из шкафа, и приползаешь к смешному домишке в уповании на луну и ночь. А в орешнике скалится белка – руки-в-боки, – цокает, и верещит, и не уходит. Я сказала ей: это мой орешник, и я хочу свой законный орех. Но она понимать не желает и глядит на меня с ненавистью, и я бреду на крыльцо без орехов, падаю в кресло. И сижу не сказать чтобы очень долго и не сказать чтобы вовсе недвижно, и, открыв, наконец, глаза, вижу мышь у самой ноги – она тоже спятила и подошла ко мне, как собака, ткнувшись мордочкой.
А потом идёт дождь, и раскрыто всё настежь, наотмашь, и влажно, и парко. А в дверь с веранды доносятся звуки – странные такие чмокающие шлепки по линолеуму, и вдруг рвётся куда-то стоящий на полу целлофановый открытый пакет с бутылкой воды – судорогами, живой, и, наконец, в последнем рывке выход найден, – и кто сказал, что выхода нет? – и лягушка прыгает на меня, ошалевшую вместе с ней. Этим лягушкам противопоказаны тропики, как и мне. Они пьянеют от них – как и я.
…И снова проснулась в семь тридцать утра, будто кто-то толкнул, потому что человек обо мне подумал в ту минуту с великой тоской, и опять ему мнилось, что я зову, и метнулся, чтобы увидеть, и не нашёл. И уже в середине бесконечного дня: «Касание губит. Телесность тесна». – «Меня воскрешает». – «Я сегодня сугубо спиритуальна». – «Ты всегда спиритуальна, не ври». – «Меня нет. Я просто тебе снюсь». – «Ты всегда снишься. И всегда слишком есть. И вообще ты всегда вся слишком…» Всё. Отбой. Конец связи. Что-то на линии, или деньги закончились, или терпение, это неважно. Этой связи давно конец, но на том конце этого не знают. Прости, слишком жарко.
…Жить надо ночью. Днём надо спать. Ведь днём мне снится, что мне снится, что я, наконец, проснулась.
Письма из лета
Милый друг, я пишу тебе только летом, потому что только в это время года выпадает возможность хоть ненадолго уйти из бесконечной суеты и бешеного ритма жизни и предаться неспешному ощущению жизни как таковой. Вести машину и быть сосредоточенной на вождении – значит не видеть дорогу, как это ни парадоксально звучит, вернее видеть её технологически – поворот, объезд, тупик, – а не как путь и путников. Такое модное слово «технологии», и если думаешь лишь о технологических «как», убиваешь «что» и «зачем».
…Запах бензина и плавящегося на жаре асфальта – запах абсолютной безнадёжности. Пространство перенаселённого города становится совсем безжизненным – дешёвые дезодоранты, человеческий пот и бензин с асфальтом составляют коктейль, просто вопящий об отсутствии даже полого топоса, потому что полость предполагает наличие границ, за которыми, быть может, есть жизнь, а тут – ужас безграничной пустоты, остановившегося времени и вечной смерти. Чужие и чуждые запахи обрушиваются на тебя как удар, нагло вторгаются в твоё личное пространство, и оно съёживается и умирает, и ты нигде.
Забить эту невыносимость, обобравшую мир на десять миллионов прекрасных ароматов. Курить. Курить. Нигде столько не куришь, как в Москве. Курительный город, сказал как-то друг.
Странное дело: город, где живёт когда-то отчаянно любимый человек, как и все города на свете, имеет свой запах, который, если попытаться разложить его на составные части, тоже сочиняется из испарений ненавистного бензина, а ещё перегретого металла и волжской влаги. То ли река тому причиной, то ли реликтовый лес на берегу, то ли потому, что согрето там небо тёплым дыханием дорогого человека, но это волшебный запах. Я всегда ношу его с собой где-то на самом донышке памяти и достаю, чтобы вдохнуть, когда становится нечем дышать.
Нет ничего интимнее запаха. Зрение, слух, вкус и осязание запредельно вульгарны сравнительно с обонянием и всегда лгут. Нет, из запахов тоже можно соткать себе маску, но тут уж всегда различимы лик и личина, своё природное и искусственный хитонхитин. Запах-для-себя и запах-для-других – для дистанцирования от навязчивых и слишком любопытных. Сандаловое дерево – аромат-для-себя, тот самый, которым благоухал мамин веер и который дарил девчоночьи глупые мечты о будущей взрослой райской жизни, – тёплый, разнеживающий, открытый и невероятно чувственный, я это ощущала всем существом своим, хотя что такое чувственность, тогда и понятия не имела. Но, чуть повзрослев, купила крошечный флакончик духов «Индийский сандал» – конечно, бедную копию того, настоящего сандалового запаха маминого веера, – которыми капнула на запястья, ожидая визита нравившегося мне мальчика, и мальчик сказал: «Какой ужасный запах! Есть хорошие духи, посоветуйся с… она такими пользуется», – и назвал имя моей соперницы, к которой потом и ушёл. И правильно сделал – раз сандал не запах его девушки, значит его девушка – не я. Он был красивым и добрым, этот элегантный исполнитель бальных танцев, инженер по профессии, ныне подвизающийся на «Эхе Москвы», но сандаловый запах оказался ему не по росту.
Другой аромат-для-себя – запах горького апельсина. Он утешает и успокаивает, но заставляет функционировать мозг в отличном рабочем режиме: обостряет внимание, будит ассоциативные связи, и мир предстаёт благожелательным пространством, где за любым поворотом вдруг делаешь небывалые открытия, и от восторга кричат лёгкие.
«Чёрный ирис» – аромат-для-других, сдержанный, холодный и деловой, призванный создавать приемлемое расстояние и не подпускать слишком близко.
Сосуществование запахов-для-себя и запахов-для-других различимо и понятно без слов родным по духу/дыханью и интригует чужих: они чувствуют тут тройное дно, но хитон/хитин всё-таки принимают за подлинное. И попрекают айсберговой ледяностью, как если бы попрекали тем, что человек выходит на улицу в одежде, а они требуют стриптиза, уверяя, что стриптиз и есть настоящая честность, чтобы потом закричать: а королева-то голая!..
Нет, вон из Москвы! Закрыв глаза, заткнув уши, ориентируясь, как животное, которое не обманешь, только по запахам. Аромат нагретого металла, кусочек тайно поминаемого волшебного запаха волжского города – рельсы, пригородная электричка, невообразимая какофония: пирожки с мясом неизвестной породы, стоячий ветер из окна, пломбир, селёдка из пакета соседа, пот, пот, пот – воробьиный мальчишеский, терпкий мужской, – копчёные куриные окорочка, «Шанель №5», столь же нелепая тут, как оперная ария на колхозной улице, старушечий запах бедной плоти – тот же, который, потерев рукой руку, деревенские мальчишки дают понюхать друг другу: «покойником пахнет…», – и вдруг нота бабушкиной «Красной Москвы», духов, вобравших в себя запах кожаной портупеи, какой-то ребристости, зубчатости/зубастости, сапог и парадов, улицы Горького и квартиры моих до слёз милых давно ушедших стариков в доме напротив Центрального телеграфа.
Впрочем, «Шанель» и «Красная Москва» едут только до Переделкина, далее – без остановок: Nivea, мужские носки, мыло душистое «Земляничное», мыло «Хозяйственное», вовсе без мыла навсегда… Курить, курить, курить, курить запрещено, дым от «Примы» столбом в тамбуре – и страшная сладкая струя, из-за которой я едва не потеряла сына, – «травки». Не той, к которой я сейчас бегу, живой и живительной, а дурман-травы, с которой уходят в мир, где никогда не растёт трава и не бывает ничего живого.
Мой полустаночек. Наконец можно вдохнуть. Смолистый еловый, лиственный берёзовый, травяной вдох. Аромат спелой груши, она пахнет лимоном с корицей, и свежайший – черешни, которыми я угощаю своих строителей. Белорус Толя, гениальный конструктор, народный умелец, бывший танкист небольшого росточка, лопоухий симбиоз Левши и хитрована – Гомель, женитьба, армия, развод, севера, севера, алкоголизм, семья, многолетняя шабашка в Москве и под Москвой, и нет у него проблем, вернее для всех проблем тут же находятся способы их разрешения, – почему-то пахнет настоящим мужчиной. Не потом, не одеколоном, не устрицами – не знаю, какие это феромоны-флюиды, неразложимо. А деревенский парень молдаванин Вадим, двадцати одного года от роду, большой и плотный, – отчего-то грудным молоком, как младенец. Чай с бергамотом для маляра-украинки с высшим финансово-экономическим образованием, которая уже шесть лет, по двенадцать часов в день, без праздников и выходных, шабашит в России, потому что на зарплату не прожить, – но марку чая она угадывает по запаху, несмотря на то, что постоянно работает с красками; графиня в спецовке, принцесса на горошине, потомок известного аристократического рода. Построенные её прадедами школа под Винницей и винзавод в Харькове стоят и работают до сих пор, все предки репрессированы, кто расстрелян, кто выслан, и потому моя графинюшка родилась уже в Ташкенте, откуда опрометью, бросив всё, когда начались репрессии против русскоязычных, составлявших тогда семьдесят процентов населения города, бежала в 90– е на Полтавщину… Удивительный мы всё-таки народ. В ХХ веке не было у нас поколения, которое миновали бы войны или другие испытания на слом. А мы всё живём. Как ваньки-встаньки. Счастлив тот, кто, и утонув по пути, знает хотя бы, что плыл к берегу.
…Головокружительный запах стружки и парного молока, сваренной «молодой» картошки и книги, которую давно мечталось прочитать, – ты знаешь, как чудесно пахнут книги? От старых книг веет осенним плодоносным ароматом любовно выношенной, как дитя, мысли, разделённой с другими, ароматом торжественной трапезы, истинного единения с родными людьми – со-участия, причастности/причастия, евхаристии прошлой живой жизнью, – и она жива твоим личным прикосновением. А новые книги с едва просохшей типографской краской пахнут первым свиданием, весенним сиреневым ожиданием главной встречи – или жаркой лихорадкой поисков клада, всегда неожиданного и так чаемого, как глоток послегрозового озона в пустыне.
Сумерничать в саду до звезды, беседовать с подругой о сокровенном под земляничные и малиновые ароматы, под таинственные шорохи трав, и шёпот липы, и поскрипывание трёхсотлетних дубов. Приглушённый ночью запах липового цвета и сладкий – укоризненно покачивающего головками шиповника. И хочется смотреть и вслушиваться, и касаться нежно смоляной пружинящей слезинки ели, и слизывать с губ вкусные дождевые капли. Запомнить. Положить на заветную полочку памяти, рядом с тем волшебным запахом. Не забывать, что за границами полого топоса существуют живое время, живое пространство и жизнь вечная.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.