Текст книги "Поэзия Каталонии"

 
Мечтами упивается иной,
в безумье обретая наслажденье,—
вот так и я храню в воображенье
лишь прошлое, оно всегда со мной;
и знает скорбь, меня подстерегая,
что все равно во власть к ней попаду:
я от грядущего добра не жду,
и лишь в былом дана мне часть благая.
 
 
Я пору нынешнюю отвергаю,
влюблен в ничто, в минувшее давно —
вот радость, что познать мне суждено,
и без нее в скорбях изнемогаю.
Так осужденный смертной казни ждет,
и свыкся он давно с такою долей,
но вот прельстят его пощадой, волей —
и без отсрочки смерть к нему грядет.
 
 
Пусть лучше жизнь моя во сне пройдет:
мысль умертвив, Бог усыпит страданье!
Злосчастен тот, кому врагом – сознанье
и с ним лишь о докуках речь ведет,
а коль захочет дать ему отраду,
как неразумная поступит мать:
дитяти та не в силах отказать,
коль с плачем у нее попросит яду.
 
 
Уж лучше бы терпеть мне годы кряду
одну лишь скорбь, не добавляя к ней
ту память о блаженстве прежних дней,
что порождает горечь и досаду.
Увы мне! Радость в скорбь обращена,
удвоит муку отдых сей ненужный;
вот так, отведав лакомства, недужный
с любою пищей боль вкусит сполна.
 
 
Отшельник, позабывший времена,
когда в миру среди друзей он жил,
не вспомнит то, чем прежде дорожил,
коль с гостем не воскреснет старина.
И выйдет вновь минувшее на свет,
и в настоящем оживет оно,
но гость ушел, и на душе темно,
и скорбь спешит за радостью вослед.
 
 
О ясная умом, коль много лет
любви, ее, как червь, разлука гложет,
и только твердость выстоять поможет,
завистник же подаст худой совет.
 

 
Я некогда себя влюбленным мнил,
но вижу, сколь мала любовь моя,
хотя ее великой счел бы я,
когда бы с большинством себя сравнил;
но коль припомню славные дела
всех данников любви былых времен.
нет места моему средь их имен,
и мною не заслужена хвала.
 
 
Она, кого любил я, умерла —
свидетель смерти, я остался жить,
хоть должен был бы ей вослед спешить,
когда б великою любовь была.
Идти путем возлюбленной готов,
желал бы, мнится мне, того – и все ж
я вижу сам, желанье это – ложь,
ведь смерть приходит, коль от сердца зов.
 
 
Когда ее скрыл гробовой покров,
молил я смерть, судьбу свою кляня:
«Состраждя страсти, не оставь меня!» —
и я не умер после этих слов.
О сердце черствое, что в этот час
не захлебнулось в собственной крови!
Побольше благости, чуть-чуть любви —
и горе выставлено напоказ.
 
 
Кто б полной мерой выстрадал, молясь,
всю скорбь, которой смерть облек Господь?
О зло жестокое, нстлишь ты плоть,
велишь – и молодость оборвалась!
Страшась, что вечность мук – его удел,
дух отлетит неведомо куда;
услады все исчезнут без следа.
Какой святой пред смертью не робел?
 
 
И кто бы полной мерой восскорбел
о смерти собственной или чужой?
Ту боль никто не ощутит душой,
тем паче тот, кто смерти не хотел.
О зло жестокое, что разлучит
сердца, стучавшие так долго в лад!
Мир чувств моих смятением объят,
меж тем как дух бесчувственно молчит»
 
 
Друзей мое страданье огорчит,
завистника порадует оно:
ему блаженство находить дано
в чужой беде, коль случай улучит.
Я стражду, как могу, и боль терплю,
а чуть забудусь, сам себе я мщу;
услад и радостей я не ищу,
о вечном плаче Господа молю.
 
 
И все ж не так уж мало я люблю,
чтоб не влажнить слезам лицо мое:
грущу, коль вспоминаю жизнь ее,
и о кончине, как могу, скорблю.
Вот все, что я могу, – рассказ правдив;
и я бы предпочел, не утаю,
скорей утратить мысль, чем скорбь мою,
но коль не мертв я, слаб любви призыв.
 
 
Невелика любовь того, кто жив,
хотя его любимой больше нет;
пусть помнит это и покинет свет,
затворника прозванье заслужив.
 

 
Пусть радуется праздникам народ,
хваленья Богу множа и забавы,
пусть внемлет песням о деяньях славы,
толпясь в садах и близ градских ворот,
а я пойду бродить среди надгробий
и с душами погибшими вступлю
в беседу, ибо я один делю
плач тех, кто страждет в адовой утробе.
 
 
Всяк ищет в мире сем свое подобье,
а посему чуждаюсь я живых;
они же, устрашась скорбей моих,
как мертвеца, бегут меня в ознобе.
Царь Кипра к нехристю попал в полон,
но безнадежнее мой жребий странный:
вовек мне цели не достичь желанной,
и мой недуг не будет исцелен.
 
 
Был Прометей к утесу пригвожден,
и сколько птица печень ни клевала,
плоть, вырастая вновь, не убывала;
но я на муку горше осужден:
мне гложет сердце червь, палач умелый,
другой мне гложет мозг, и не прервут
они вовеки свой жестокий труд,
раз мне счастливого не знать удела.
 
 
Когда б, взяв жизнь мою, смерть не посмела
виденье взять, что мне всего милей,
я ныне б не был благодарен ей,
что не в земле мое нагое тело,
познавшее блаженство лишь в мечтах,
алкавшее блаженства неустанно;
но лишь тогда любить я перестану,
когда душа навек оставит прах.
 
 
И если есть мне место в небесах,
мне надобно – дабы сбылось желанье —
не только зреть владыку мирозданья,
но знать, что вы в раскаянье, в слезах
услышали весть о безвинной смерти
того, кто принял муки ради вас;
будь так, я встретил бы последний час,
как самый жданный в дольной круговерти.
 
 
Лилея средь чертополоха, верьте:
смерть от любви – не выдумка моя.
Узнав, что смертью этой умер я,
правдивость вести правдой чувства мерьте.
 

XIX век

Бонавентура Карлес Арибау

 
Прощай, земля родимая, прощай навек,
прощайте, гордые лазоревые горы,—
прикованы к вам неизменно наши взоры:
ваш обрести покой желал бы человек.
Прощай и ты, Монсень. Седые тучи, снег
твою главу венчают; ты, наш страж бессонный,
взираешь вниз, во тьму расщелины бездонной,
в безбрежном море судна созерцаешь бег.
 
 
Я знал твое чело в дни юности моей,
как только можно знать лицо отца родного,
и мне была знакома речь ручья любого,
как голос матери иль плач моих детей.
Уже не видеть мне приветливых полей,
не слышать горных рек гортанного напева,—
так аромат своих цветов теряет древо,
безжалостной рукой лишенное корней.
 
 
Насмешница судьба! Куда ни кину взгляд —
повсюду вижу я кастильских башен стены;
отныне песни трубадуров вдохновенных
до слуха моего – увы! – не долетят.
Что ж, вновь извилистый увижу Льобрегат,
быть может, поднимусь в родные горы снова,—
но, кроме славных песен времени былого,
ничем я не утешусь, ничему не рад.
 
 
Мне – наслажденье говорить на языке,
на коем писаны земли моей законы,
девизы воинов, что в битвах непреклонны,—
хотя бы и висела жизнь на волоске.
Будь проклят тот, кто, оказавшись вдалеке
от родины, язык родной знать не желает,
чье сердце – если он о доме вспоминает —
не замирает в горькой муке и тоске.
 
 
Язык родной! Я с материнским молоком
его впитал, с ним жизни мне пройти дорогу,
на нем я ежедневно обращаюсь к Богу
и думы еженощные мои – на нем.
Лишь мой родной язык моей душе знаком,
а значит, скверна лживых слов ей не знакома, —
и вновь душа моя к прекрасному влекома,
и песнь рождается и жжет уста огнем.
 
 
Рождается – и жаждет выразить она
любви священный жар и горечь злой разлуки.
О, языка родного сладостные звуки,—
как будто юность мне моя возвращена!
Рождается – и, гордых помыслов полна,
она всем странам возвещает величаво,
что языка родного не померкнет слава —
ни в наши дни, ни в будущие времена.
 

Жасинт Вердагэ

 
Чтобы взором объять Каталонию,
Жауме Первый, король арагонцев,
на суровый пик Сан-Жеронимо
восходит с восходом солнца.
Под стать исполину – башня,
под стать изваянью – подножье!
Одни орлы здесь гнездятся
на жестком каменном ложе;
они только небо видят,
он видят и землю тоже.
Широка она и прекрасна,
его сердца страсть и забота!
В его небе – птицы и ангелы,
на полях его – тучные всходы,
его праздники подданным в радость,
сплочены они в семьи любовью,
у границ его – зоркие стражи,
в его гаванях наготове
так и ждут попутного ветра
флот военный и флот торговый.
Его рощи волна целует,
льнет звезда к челу венценосца
под огромным крылатым небом —
под шатром короля-колосса.
Ему крепостью – край Пиренейский,
а престолом – высокие горы,
а периной – зеленые чащи,
а коврами – цветущие долы,
по которым Привольно вьются
ручейки, сливаясь в потоки,—
словно стайка угрей серебристых
в изумрудном резвятся поле.
Видит он берега Льобрегата
и Бесоса пышные рощи —
узнает их по зелени яркой,
словно по аромату розу.
Города вкруг него толпятся,
словно стадо овечек кротких,
ввечеру утоливших жажду,
ожидающих утра в дреме.
Ему шепчет о Лериде Льена,
о кормилице Рима в прошлом
Альбиоль говорит о древней,
как сама земля, Таррагоне,
Пучмаль говорит о Серданьях,
двум кошницам с пветамн подобных,
Монсень – о Жироне и Вике,
Альбера – о Росельоне,
Уржель – о золоте житниц,
о градирнях белых – Карлона,
Монжуик – о самой любимой
изо всех городов Барселоне.
Он глядит – и ширится сердце,
восхищенное Каталонией.
«Что мне сделать для родины милой?
взговорил он, любовью полон.—
Пожелай звезду она с неба —
я достану, вот мое слово!»
«Не хочу я звезды небесной,—
отвечал ему тихий голос,—
у меня на челе сияет
та звезда, что затмила все звезды.
Отними двух сестер у мавра,
им похищенных мне на горе,
когда одна собирала
у моря перлов пригоршни,
а другую в лебяжьей стае
заприметил стервятник-коршун».
Голубиным оком он глянул —
разглядел вдалеке Майорку
в ореоле лучей рассветных
парящей меж небом и морем.
Валенсию он не увидел,
различил у черты окоема
валы вкруг садов султанши
вместо стен и башен дозорных.
Он из ножен меч вынимает,
его голос рокочет громом:
«Отчего вы не сбросили ига,
сестры милой моей Каталонии?
Я к ногам своим кину мавра,
что посмел вас держать в полоне!»
Если б видели его мавры,
убежали бы, пленниц бросив,
как бежали они без оглядки
прочь от милой его Каталонии,
когда Роланд в нечестивых
с Каниго́ запустил шестопером.
Он к земле лицо обращает,
с кем беседовал, ищет оком:
золотой алтарь у Пречистой
есть в молельне самой высокой;
у Пречистой уста раскрыты,
больше нет никого в часовне.
Острый меч он с себя слагает,
на колени падет с мольбою:
«Помоги мне, дева Мария,
полонянкам вернуть свободу!
Дай руке моей мощь и крепость,
дай отваги сердцу крутому!
Меня звали Жауме Прекрасным
до того, как взошел я на гору,—
стану Жауме Завоеватель,
коль вернусь к тебе, – вот мое слово!»
 

Non vivificatur nisi prius moriatur

E carcere ad oethere.

Dant vincula pennas.

 
Воззри, о Боже, под стопы свои
на бренное, бессильное, нагое
ничтожество, затерянное в бездне.
Я, жалкий червь земной, на миг единый
пришел в сея мир, чтоб копошиться в персти.
Мне колыбелью было семя праха,
и прах мой новым семенем падет.
Мне нечего отдать тебе, о Боже!
Ты ж возлюбил меня ничтожно малым,
лишенным и провиденья, и славы.
 
 
Ты властен надо мной: развей меня
сухой листвой по ветру иль росою
на чахлую былинку урони,
а хочешь – сделай жертвой для закланья.
Пусть я – ничто, тебе принадлежу я,
я твой, и лишь тебе – любовь моя.
Ты властен надо мной, я ж недостоин
подножья твоего – так вырви древо
бесплодное с корнями, и разбей
меня, и сокруши, и уничтожь!
 
 
Прийдите ко мне, печаль и муки,
мой крест, мое сокровище и радость,
возвысь меня, укрась гвоздями длани!
Венчай меня, Голгофы горький лавр!
Сегодня для меня вы непосильны,
но завтра мне даруете блаженство.
Страдание, пронзи меня шипом;
укрой меня покровом, поношенье;
забрызгай очи грязью, клевета:
ты, нищета, влачи меня в пыли.
 
 
Хочу я быть комком дорожной глины,
чтобы меня всечасно попирали;
хочу, чтобы меня, как сор ненужный,
бросали из дворцового окна,
с высокой башни – в черный, смрадный ров.
Дорогу к высоте мне прегради —
не стану я роптать; пусть будет бедность —
сокровищем моим, и униженье —
величьем, и страдание – блаженством.
 
 
Отныне стану я копить насмешки
и оскорбленья – перлы и топазы
для своего небесного венца.
Умри, меня измучившая плоть, —
я изнемог под ношею твоею;
тебя пожрет могила и вернешься
во прах, из коего ты вышла, ибо
ничтожен я, sum vermis et non homo.
 
 
Я с хлопотливой гусеницей схож,
что, поедая листья шелковицы,
себе из шелка ткет роскошный саван.
Я тку свой саван из пеньки страданий;
но в коконе гробницы, Иисусе,
преображусь, как Ты – от смерти к жизни,
и радужные крылья обрету,
чтобы с Тобой к Твоей подняться славе.
 

 
В ночь пред новым годом
так и жди беды;
пляшут в блеске молний
черные боры,
и раскаты грома
рушатся с вершин.
Знать, задумал дьявол,
расшатав гранит,
опрокинуть глыбу
с гор на монастырь.
 
 
Каменной кувалдой
дьявол кряж долбит,
бьет в скалу тараном —
дубом вековым,
рвет ее когтями
и клыком крушит,
воет и хохочет,
плачет и визжит.
Пусть, в утес вгрызаясь,
камень в прах крошит —
может, обломает
когти о гранит.
 
 
Боже! Накренился
к бездне верх скалы!
Где же Та, что аду
противостоит?
Иноков от смерти
снидет ли спасти,
станет ли покровом
кротких чад своих?
 
 
Иноки страшатся
козней сатаны,
Темноликой Деве
шлют они мольбы:
«Дьявол нас обвалом
хочет раздавить!
Слышишь ли Ты, Мати,
грозный гул лавин?
Гонит их нечистый
к нам на монастырь!
Миг еще промедлишь —
и погибли мы!
Помоги нам, Мати,
мы Твои сыны!»
 
 
И достигли рая
иноков мольбы —
мать ли не услышит
зова чад своих?
Золотые цепи
с неба пали вниз,
шаткую громаду
мимо пронесли.
Гром семижды грянул —
и кусок скалы,
пролетев над храмом,
рухнул с крутизны,
и паденья грохот
бурю перекрыл.
 
 
Вспенились потоки,
воды вспять пошли.
Льобрегат взметнулся,
вышел из теснин;
содрогнулись кручи
и зубцы вершин,
чая, что приходит
их последний миг.
Иноки вскричали:
«Чудо! Спасены!
Близ Тебя, Мария,
бури не страшны,
ибо нас покровом
осеняешь Ты!
Мати, сколь Твоими
сладко быть детьми!»
 
 
А скала, надежно
утвердясь, стоит
под спасенным храмом,
над волной реки.
Под скалою дьявол
заключен в тиски.
Он ревет, как прежде,
нет лишь прежних сил:
каменная глыба
на его груди,
на разбитых лапах —
рухнувший гранит.
 

Fulcite те floribus, stipate me malis:

quia amove langueo

 
Поутру выходит в сад
Розалия,
чтоб нарвать букет гвоздик,
белых лилий.
Видит – мальчик рвет цветы
светлоликий.
«Не бери моих цветов,
мальчик милый!»
«А зачем тебе цветы,
Розалия?»
«Иисусу я бы их
подарила».
«Ну, а я их подарю
своей милой».
«Для нее в моем саду
есть крапива,
не отдашь цветы добром —
вырву силой!»
Отняла – смеется он,
ясен ликом;
понимает Иисус
вашу хитрость;
это хитрости любви,
ее игры.
«За цветы мои тебе
дам другие».
«Лучше сердце подари
мне девичье!»
«Но и ты взамен свое
подари мне!»
 
 
Так и сталось; вдруг она
чувств лишилась —
видно, счастье было ей
не по силам.
А предатель соловей
тайну выдал
звонкой трелью, рассыпным
переливом.
Вышла матушка, слезу
уронила,
как увидела без чувств
Розалию.
«Что с тобой, мое дитя,
приключилось?»
«Роза сладостным шипом
уязвила».
«Я булавкой золотой
его выну».
«И алмазной не извлечь
шип незримый».
«Чем тебя мне исцелить,
свет мой милый?»
«Розой, ранившей меня,
и гвоздикой».
Мать постель ей среди роз
постелила.
«Отчего вздохнула ты,
свет мой милый?»
Дочь – ни слова ей в ответ,
одержима
тем, кто прячется меж роз
и гвоздики,
улыбаясь ей, бежит
между лилий.
Расцвели в лугах цветы,
небо сине.
 

Она царица всего.

Святой Франциск

 
Я все утратил: имя и богатство,
и славу с ее горестной ценой.
Но с бедностью меня связало братство,
а гордость насмеялась надо мной.
Все радости пожертвовал я вере
навек, во имя радости иной,
но странно – я не чувствую потери,
и только крылья бьются за спиной.
Ото всего решил я отказаться,
и стало легче бремя бытия;
но, если с чем-то жалко расставаться,
Господь мне говорит: «А как же я?»
 

 
Все то, что есть вокруг и рядом,
все – очертания креста:
и птицы, реющие в небе,
и черной мачты высота;
густые ветви сосен; встреча
тропы с еще одной тропой;
гребец, склоняющийся к веслам,
и проповедник над толпой;
ребенок, к матери бегущий,
и тот, кто молится, сквозь страх
и горе воздевая руки,
подобно птице в небесах.
 

На станции Гатчина (это императорская резиденция), в десяти шагах от железной дороги, стоит великолепная часовня русской архитектуры. Она посвящена Петру I, которого русские почитают как святого. Здесь он предстает с хоругвью в руках, на которой изображен Иисус. Деревянная с тонкой резьбой дверь застеклена, с тем чтобы верующие, находясь в поезде, могли обратиться к Богу; на ее белых стенах видны вкрапления голубого – неизменного цвета куполов. Аналогичную часовню можно встретить почти на всякой станции по дороге в Петербург. Все они возникли благодаря набожности и щедрости императоров, которые ежедневно здесь проезжают.

Весь этот значительный отрезок пути охраняется несколькими вооруженными солдатами; они прохаживаются туда-сюда в местах ненадежных или там, где есть угроза появления нигилистов.

Первое, что видишь при въезде в столицу, это кладбище: настоящий лес схизматических крестов, в тени которых спят, чтобы никогда не проснуться, несколько поколений. Город мертвых у врат города живых в классической стране динамита не может не произвести впечатления на путешественника. R. I. Р[6]6
  Requiescat in расе (лат.) – покойся с миром.


[Закрыть].

Санкт-Петербург, 25 мая

Вчера во второй половине дня мы прибыли сюда; дождь лил как из ведра, к чему русские вполне привычны, в отличие от нас, испанцев. Выстроившись в ряд перед станцией, путешественников ожидают экипажи. По-видимому, это зимние сани, на удивление открытые и не защищающие от непогоды. Кучера ходят в голубых суконных халатах на меху, подвязывая их красными с голубым узором поясами, в высоких сапогах на четырех-пяти подошвах и в круглых шапках полпяди в высоту, расширяющихся кверху, со средней величины полями. Подобная шапка не уступает в экстравагантности костюму, который придает их бородатым запущенным лицам вид людей из мира иного. Женщины и мужчины не просто тепло одеты – они нагружены одеждой; штатские и военные носят такое длинное и тяжелое платье, что едва могут передвигаться, причем столь особенное одеяние подчеркивает богатство состоятельных граждан и самую горькую нищету бедняков.

Тотчас по прибытии я на свой страх и риск отправился один на поиски католической церкви, которая не замедлила показаться, как мать, что выходит навстречу ищущему ее сыну. Найдя ее закрытой (было уже поздно), я спросил, где живет викарий или настоятель. В доме настоятеля располагалась доминиканская община, обитатели которой, узнав, что я из Испании, родины их отца-основателя, обняли меня и расцеловали в обе щеки. Если бы они знали, что Вик находится довольно далеко от фамильного дома Гусманов, может быть, они не приняли меня столь восторженно. Настоятель, лысый старичок почтенной наружности и ангельского сердца, встречает посетителей (а это могут быть и схизматики с нападками и обвинениями, свойственными состоянию нетерпимости, в котором они пребывают) облаченным в сутану, белую, как оставшиеся на его голове волосы, застегнутую как халат и похожую на оба предмета. Он с чувством рассказывает мне, что сокращается и приходит в упадок община, состоящая из пожилых и старых, как он сам, братьев, что нет надежды на ее обновление, которое столь необходимо этой древней и плодоносной земле Господней.

…………………………………………………………….

26 мая

Нет числа церквям, церквушкам и часовенкам, они – первое и самое драгоценное украшение столицы России. Не найти ни одной площади, ни сколько-нибудь значительной улицы, ни одного перекрестка, где бы не было отлично освещенной церкви, распахивающей двери навстречу путешественнику, ослепляя его убранством византийских запрестольных образов, образов Спасителя, Пресвятой Девы и Святых, ласково смотрящих на прихожан и улыбающихся, подобно звездам на золотом небе. В каждом доме и в каждой лавке есть свои образа; иногда и снаружи, при входе, в небольшой витрине можно увидеть образ святого, наполняющий улицу небесным светом своего взгляда и пробуждающий в земных сердцах божественные помыслы. Схизматики перед скромным образом, как и перед роскошным храмом, снимают головной убор; так поступают кучер и господин, крестьянин и горожанин, бедняк и богач; все трижды кланяются, крестясь, но не касаются левого плеча: ото лба ведут (лучше сказать, роняют) почти сомкнутые пальцы до пояса, а затем к правому плечу. Внутри храма, крестясь, долго кланяются и целуют землю, и это рождает подозрения, что их благочестие показное, скорее внешнее, чем внутреннее, что оно больше на устах и в руках, чем в сердце, где, если благочестие подлинное, оно сопровождаемо любовью Господа, чьей дщерью оно является.

…………………………………………………………….

Дворцов, украшающих берега Невы, целые дюжины. Не знаю, из-за суровости ли здешнего климата, неудачной архитектуры или из-за того, что выстроились монотонной шеренгой, как солдаты, они не производят ожидаемого впечатления.

Суровые климатические условия сказываются на частных и общественных садах. Деревья на длинных бульварах вдоль Невы сегодня, 26 мая, стоят голые, без единого листочка, как в разгар зимы, ожидая праздника Пятидесятницы, который здесь, верно, наступит ко дню святого Иоанна. Восемь месяцев в году они видят свои нагие стволы в больших естественных прудах, питающихся под землей водой реки, и наблюдают, как эта река замерзает у их ног, превращаясь в толстый лед, по которому катаются на коньках озорные мальчишки, играя в догонялки и в снежки. За садами Нева собирает в единый пучок все свои ответвления, чтобы торжественно войти в Балтийское море.

Нева, как и прочие северные реки, огромна, но ее воды погружаются на ходу в ленивую дремоту, так что для пересечения российских земель им необходимо больше времени, чем понадобилось потоку людей, посланных в Россию Наполеоном, большая часть которых осталась там спать вечным сном. Эти реки весьма широки, но не глубоки и до того спокойны, что невозможно определить, в какую сторону они текут. Наши Тэр и Льобрегат – струйки из носика кувшина по сравнению с ними, но они движутся, бегут и прыгают, и не только игра и прыжки их занимают: они работают и помогают людям, которые осели на их берегах и стянули их красивыми каменными мостами. Льобрегат, только народившись, сделав три шага от колыбели, уже приводит в движение мельничные жернова; Нева умирает, не передав своей силы ни одному заводу. Как транспортные пути северные реки не имеют себе равных; наши же столько трудятся, столько теряют крови, что, дойдя до моря, уже не имеют ни капли, а реки России приходят к морю полноводными, словно бы богатый купец к миллионеру, и подносят ему трехпалубный корабль в обмен на стотонный пароход. А когда они надуваются от гордости и им приходит фантазия, они поднимают голос и пенистые гривы так, что само море, кажется, боится и отступает перед их мчащимися табуном волнами.