Текст книги "Поэзия Каталонии"

 
Если с неба льется грусть
и блестит в клубах тумана
краска на автомобилях,
светофоры, обезумев,
прорезают грязь и слякоть
на углах промокших улиц;
если вечером с работы
ты выходишь удрученный
и подавленный, и дождь,
дождь такой – что ждут слепые,
хмурятся в глазницах арок,
как терпеть ты можешь слежку
глаз – дурных, безумных или —
взгляд уродливых зрачков!
Летаргия, мрак, ошибка,
дождь, озноб, упадок духа,
груз всеобщих разрушений
так тебя переполняют,
что ты будешь рад схватиться
за услышанную песню.
 

 
Не подняться – ну и пусть!
На крутом и голом склоне,
омерзительном до рвоты,
ни осины, ни березы,
чтобы взять и уцепиться…
 
 
Но еще подумать надо,
как добраться мне до неба.
Вот и лестницу я вижу:
смело отправляюсь в путь.
 

Марта Песарродона

 
Моль не ест платья;
но изнашивается горе,
и пустота, словно агрессор, захватывает его место,
когда, в конце концов, оно проходит.
 
 
Поэт живет в том, кто им восхищен;
когда он был человеком, все заставляли его
служить и, как хорошо известно,
лишь пыль, смутное воспоминанье, безмолвное
горе остаются от него.
 
 
Я думаю о том, что сказал старик Обри —
он жил в Блумсбери, на чердаке.
«Когда умирает мудрец,
какими сирыми мы становимся!»
Обри говорил о Шекспире.
 
 
Книги по истории – это порок,
который разрешает полиция.
А жизнь – это способ бороться
с оружием, с утренним горем.
Но истина – в ином
 

 
Твоим не обладая даром,
так или этак, все мы были
полумонашки и полублудницы,
полусвятые и полумирские.
 
 
Без чистоты твоей
мы были лишены
написанного на твоем роду
таланта перевоплощенья.
 
 
В моем твореньи
нет ни павлинов белых,
ни музыки духовной,
ни старинных лоций.
 
 
Меж тем в творении твоем
ты малолетних плакс
не балуешь сластями
и не выносишь истеричных женщин.
 
 
Нет в наше время героизма,
присущего тем дням, когда жила ты.
Поэтому, возможно, почести
тебе мы воздаем,
 
 
особенно твоим стихам, в которых
сверкают золотые иглы
твоей премудрости, которой ни единая
не изменяет мысль.
 
 
И о тебе поэтому мы пели
не меньше, чем стихов ты сотворила,
и ревностно тебя запечатляли
графитом, кистью, фотообъективом.
 
 
Поэтому ты будешь оставаться
такою близкой и такой далекой
от всех завоеваний наших
и поражений.
 
 
Твоим не обладая даром,
как ты, однако, мы страдаем,
полумонашки и полублудницы,
полусвятые и полумирские.
 

Памяти Карлеса Рибы

 
Не знаю, враждебен ли был ко мне какой-либо бог,
когда я начала писать…
(Не знаю, осталась ли еще пыль
в ваших книгах стихов,
стоящих ровным строем напоказ
в библиотеках
фабрикантов моего народа.)
Но я прекрасно знаю,
что за мифом есть боль,
за историей – варварство.
Я прекрасно знаю, что Дидона —
это роль, слишком уместная
для любой женщины;
и Вергилий, и Овидий,
и Вы сами могли воспеть ее.
Я знаю, что Пигмалион не является
братом, не похожим
на стольких прочих;
ни Эней – любовником
менее оседлым,
чем Улисс,
которому Вы отдали голос нашей земли.
Delenda est —?
Нет! Вы
были
достаточно определенны:
«Поэзию следует искать там,
где известно, что она есть»,
Не ведая,
враждебен ли нам какой-либо бог,
мы начали упорно
писать, и писать, и писать.
 

 
Ты появилась, и повсюду
и слезы, и аплодисменты —
ты покорила их, теперь
тебя все любят безусловно.
 
 
И больше уж тебе не нужен
театр великий и капризный,
достаточно дощатой сцены
(для самой заурядной жизни).
 
 
Теперь тебе уже неважно,
случится или нет премьера,
придет ли публика, и все же
день ото дня пустеют ложи.
 
 
Да, ты хотела быть звездою,
и, тем не менее, боялась
статей и сплетен и боялась
прикинуться самой собою.
 
 
Увы, но остальные роли
играют все-таки другие,
они по-своему в итоге
интерпретируют всю драму.
 

Нарсис Комадира

 
Какую нежную кожу дарите вы объятиям ветра,
голубые ирисы.
Апрель уже принес нам
ужас смерти, ужас раздавленной плоти и разбитых
костей, а в это время дети
невинно щебетали среди цветов, срывая
ростки, такие же хрупкие, как деревья. Они еще ничего
не знали.
 
 
Но полет крыла, на закате, легким касанием
затмил их взор туманом страшной догадки,
пронзительная черта исказила безмятежность их лбов,
и они испуганно смотрят на нас,
а нежный апрельский ветер колышет ирисы.
 
 
Голубые ирисы, цветущие на мягкой земле,
голубые ирисы в садах богатых домов,
голубые ирисы, по-деревенски растущие на берегу, —
все ирисы
утешают нас в апреле нежностью своей кожи,
и опьяняют нас
своим грустным ароматом, в котором чувствуется
дыханье больного ребенка.
 

 
Иглы острее в сердце боль вошла
с дождем и зеленью, дождем омытой,
но времени утраченного мгла
сокрыла строки старых книг раскрытых.
 
 
В твое сажусь я кресло в reeding room
и озираюсь, словно виноватый.
И нет покоя мне от горьких дум,
и нет твоей эпохи аромата.
 
 
Сколь многого ты сделать не успел!
Зачем недуг был дан тебе в удел?
И где друзья и Фанни дорогая?
 
 
Давно нет соловьев в твоем саду.
Твоя судьба. И я давно не жду,
что будет мне дана судьба другая.
 

 
Свет августовский, в буйном изобилье,
всех демонов своих плясать сегодня
заставил; но, усталостью повержен,
тяжелым камнем падает навстречу
безбрежным сумеркам – его спасенью
от груза постоянства.
 
 
Он падает; я также. Соскальзываю плавно,
а сверху так надменно
глядит луна в ущербе,
всё подсластить пытаясь насмешкой безмятежной —
и я тону в глубоких водах моих сомнений.
 

 
И снова запах старой винной пробки нам
приносит маленький уютный рай;
нарезанный редис и сельдерей,
и заливное, и ликеров ряд.
 
 
И ограждает хрупкая стена
сознание от чувства; на плите —
два каплуна на медленном огне,
фарш из орехов и из слив готов.
 
 
Истома обволакивает нас.
Воспоминания ворчат под звон
бокалов, под разноголосый хор.
Ну что ж, смирись с тем, что уже ты – дед.
 
 
Распад семьи; от центра к краю бег
времени не задержать никак;
ветвь остролиста – ягоды висят,
как символ, и смеются над тобой.
 

Пере Жимферрэ

 
Поэзия – это
система вращающихся зеркал,
гармонично скользящих,
перемещающих свет и тени в примерочной: почему
стекла такие гладкие? В разговоре
за накрытым столом и под тихую музыку я сказал бы
тебе, любимая,
что то или другое отражение – это стихотворение
или один из его аспектов: можно написать
про великую княжну, расстрелянную в Екатеринбурге,
и когда алое солнце заглядывает в окна, мне
вспоминаются
ее голубые глаза… Провел я долгие часы
в ночных поездах, читая детективы
(оставаясь дома одни, мы открывали шкафы),
и однажды ночью, на пути в Берн, двое мужчин
целовались в моем купе,
потому что я вышел, или спал, или в темноте меня
не было видно
(рука тянется к руке, а тело к телу) – и вот зеркало
поворачивается,
и картина пропадает: реальность и вымысел,
условность и вещи, знакомые нам,
свет в зимнем лесу,
связь событий, едва уловимая в игре зеркал,
поступки, разбивающиеся о нереальное,
кислота, разъедающая старые фотографии,
желтизна, изъяны, ржавчина и мох, стирающие образы,
гудрон, пачкающий лица молодым людям в канотье, —
все, что однажды вечером погибло вместе
с велосипедами
и цветной слайдовской пленкой, опущенной в кювету,
когда тела под проявителем двигались, как
при замедленной съемке.
(Вокруг ослепшей примерочной – там разбитое
зеркало —
вертится все это стихотворение.)
 

 
Это оттого, что Жуан Миро находит камень.
Это оттого, что Жуан Миро
взялся за камень. Глядите, какая здесь солнечная влага
и вкус травы,
зеленый вкус травы
у прожилок зеленого камня —
Глагол, весь из прожилок скал.
Это оттого, что Жуан Миро прикасался к камням;
один из них – словно ручеек в усадьбе.
Это оттого, что Жуан Миро исследует камни —
блеск храма Ваала, блеск моря Ура и Астарты,
блеск факела в Элевсинском ущелье, блеск оливкового
ствола.
Это оттого, что Жуан Миро слушает камни —
колокола цвета краснозема или мышьяковой обманки,
колокольчики – тонкие, словно рассвет,
бронзовый звон в мрачном подвале у знахаря,
золотые колокола в ярко-желтом зале
и всплеск утиных крыльев беспросветной осенней ночью.
Все голоса самоцветов
и отблески их,
град кристаллов, поющих подобно свирели,
камень, алеющий в сумерках
и призраки травы по темным расщелинам,
и зеленый капюшон ботаника,
и куртка минеролога,
и знахарь, взыскующий самоцветов среди лесных зарниц,
что терпит ливень на тропе —
но дождь его не мочит:
он ему нипочем
из-за могущества каждого камня.
А теперь небо закрыло карточный домик, что прежде
пылал,
и в глубине облачного шкафа светится лишь один
камень —
подарок из мрака и света, что нашел Жуан Миро.
 

 
Прежде, чем затеплилась звездами синяя тьмы подоплека,
боль подбитой сороки окрасила небо карминовой мглой.
Силуэты деревьев, знамена полудня – ресницы, и веко
одинокого ярого ока, черной розы, бесстыдно нагой.
 
 
Я судьбы своей знаки читал
на воде и на плахе древесной,
в блудных тучах ее письмена,
в дымной гриве шафранного дня.
Что за голос меня призывал?
Что за край – величавый безвестный?
Что за скудное пастбище —
царство падений, слепого огня?
 
 
Эти дебри, меня ослепившая плоть
в шумнолиственном храме,
обнаженное тело богини, сверкнувшее, словно клинок,
одержимое жаром полудня, само воплощенное пламя —
это тело бессмертно, и плоти мужской
обнаженный росток,
моей плоти, восторгами сточенной
и побежденной дарами, —
после вскрика – лишь пепел и дым, а зачем? —
невдомек!
 

 
Исторгло лето труп закоченелый
весны. И не увидит больше глаз,
как волны колыхаются уныло,
отливом мертвенным сияя. Сено
закончилось, а дерево срубить
и сжечь собрались. Скольким подарило
воителям ты зимние квартиры,
о, сердце человеческое! Летом
покою нет от лихорадки. Жар
мою пронзает прожитую жизнь —
и солнце черным кажется. Были мы
хранителями шахматных фигур —
ладей да пешек, что толпой статистов
на деле оказались? Тишина:
не за горами осень. И металл
под каблуком ломается. Твое
прозрачно небо, лето! Отражает
морская гладь алмаз луны сокрытой,
что ярче солнца светится. Слова
межу прочерчивают. Письмена
тигриную терзают плоть. Огнем
начертаны таинственные знаки
для мертвецов. Влюбленный различает
за сладостным объятьем темноту.
А корни неподвижны. Как тела,
они молчаньем вскормлены.
Страна, где засуха свирепствует, широко
глаза раскрыла. Карканье воронье
сапфировое небо кровянит —
и гибнут отблески земного света.
 

 
Миф неохватней, чем язык.
Он из костей и мышц сплетен,
концами шпаг и веретен
он в сладость запятой проник.
 
 
Миф – только запах, смутный лик
воспоминаний, дальний звон,
лишь эхо взрыва, гул времен,
воркующей голубки клик.
 
 
Всего лишь звук, всего лишь свет
иль отблеск света: им одет
в храм вечной ночи тайный вход.
 
 
Живем, чтоб воплотиться в миф,
и в храме, что построил скиф,
смерть нас отметит и добьет.
 

Микел Десклот

 
Скрипка реки,
зонтик луны,
озер васильки,
улыбка сосны.
 
 
Птичье крыло,
дай мне достичь
небес глубины.
 
 
Роза ветров,
дюны спина,
башни стогов,
кипариса струна.
 
 
Птичье крыло,
дай мне достичь
небесного дна.
 
 
Змейки дорог,
хлеба загар,
лужайки кружок,
яблонь нектар.
 
 
Птичье крыло,
мне бы солнца достичь
и не сгореть, как Икар.
 

 
Этот смотритель всегда
зажигает свет от луны.
 
 
До пят у него борода,
голос – шелест волны.
 
 
Он тысячу лет здесь живет,
он видел семьсот штормов,
 
 
и, глядя на море, поет
о горькой судьбе моряков.
 
 
Деву – и может, не зря —
он ждет, завидев суда.
 
 
«Алая, словно заря,
она приплывет сюда.
 
 
Ей путь укажет меж скал
огонь, что светит сквозь мрак.
 
 
Та, кого долго ждал,
поднимется на маяк».
 
 
Этот смотритель всегда
зажигает свет от луны.
 
 
До пят у него борода,
голос – шелест волны.
 

 
Еще ночь под ружьем,
И заря не взялась за винтовку.
 

Борис Пастернак

 
В эту ночь, запачканную гноем,
что забил дороги и колеса,
в эту ночь ты мне нужней, чем прежде,
спящая, бессонная, далекая,
чтоб заполнить бездну простыней
(и постель мне – мертвенней пустыни),
чтобы разделить со мною страх,
что наполовину скрыт от взглядов,
тело оросить твое слезами,
пусть скорее прорастет в нем семя
грозового облака титанов —
ждут они зачатия ребенка,
чтобы мы сплелись с тобой, как прутья,
чтобы мы смогли построить вышку,
на которой, втайне от небес,
нами будет создано дитя
– варвар, восстающий против зла,
что щетинит простыни штыками.
 

Мария Мерсэ Марсал

 
Соль на рану – и пусть кровоточит она!
Пусть меня, побежденную горечью моря,
победить не сумеют горячкою горя!
Пусть же с ног не собьет меня сплина волна!
 
 
Плющ на парус! И соль на тенета ресниц —
чтобы видеть опять миражами пустыни
зелень берега – там, за границею синей!
чтоб следить за полетом как звезд, так и птиц!
 
 
Соль открытого моря! И небо – открыто!
Соль на кромке, куда не доходит волна —
пусть меня сотворит она крепче гранита!
 
 
Соль на рану – и пусть кровоточит она!
Соль, которой меня, словно сетью, поймали
в неизменно-изменчивом лунном провале!
 

 
Да разве хоть один любовник смог
так обнимать меня, желанья полный,
как обнимают тело твои волны?!
Я – берег, дюны, скалы и песок.
 
 
Воспоминанье о грядущем и
тень прошлого – а ты ее зерцало,
мне гостем и хозяином ты стало,
живу в тебе, сильней меня сожми.
 
 
И ты живешь во мне, ты в заточенье —
вода, где голоса земли слышны,
где уничтожен солью след войны.
 
 
Ты слышишь ли, как ост в остервененье
отыскивает порт моей вины?
С тобой я, море, – в вечном единенье.
 

 
Друг мой, будем жизнь кусать!
Пусть любовь грызет нам губы!
Кровью договор скрепить
под луной с тобой мне любо.
Кровью договор скрепить.
В заговоре чувств с тобою
в петлю безрассудства лезть.
В омут страсти – с головою!
Друг мой, будем жизнь кусать
под гранатовой луною.
 

 
Огнь не вырастет древом из глуби земли,
лишь тебе вырастать в благоденствии секса,
где поднимется страсть среди серого сора.
Далеко от преград, обведенных мечом,
тьма и рок обнялись, и возрос жаркий час —
он похищен у корня великого древа.
 
 
Он похищен у корня великого древа —
огнь не вырастет древом из глуби земли.
Тьма и рок обнялись, и возрос жаркий час —
только я взращена в благоденствии секса
далеко от преград, обведенных мечом,
где поднимется страсть среди серого сора.
 
 
Одеваюсь я в «нет» – против серого сора.
Одеваюсь я в «да» – утверждением древа.
Знать не знаю границ, проведенных мечом;
в самом сердце объятой восстаньем земли,
приглашая всю зелень на таинство секса,
подтверждаю, что вспыхнул, как зарево, час.
 
 
Подтверждаешь, что вспыхнул, как зарево, час.
Одеваешься в «нет» – против серого сора.
Приглашая всю зелень на таинство секса,
одеваешься в «да» – утверждением древа.
В самом сердце объятой восстаньем земли
знать не знаешь границ, проведенных мечом.
 
 
Если любят – тогда не танцуют с мечом,
и часы не укажут минуту и час.
В роднике, что забил среди дня из земли,
вновь луна выплывает над кучами сора.
Мое имя сплетаешь ты с кроною древа
средь сиреневых сумерек, в таинстве секса.
 
 
Средь сиреневых сумерек, в таинстве секса,
если любят – тогда не танцуют с мечом.
Твое имя сплетаю я с кроною древа,
и часы не укажут минуту и час.
Вновь луна выплывает над кучами сора
в роднике, что забил среди дня и земли.
 
 
Ты, и я, и земля – означение секса,
зарываем мы сор, и ломаем мы меч.
Пусть же царствует час в горькой сладости древа.
 

Потому что прежде, чем ты являешься, между нами проходит воздух.

М. Деборд-Вальмор

 
Плющ,
военная победа,
сестра
иностранка, внезапно ставшая явью:
Как понять твой язык,
варварский, резкий, он раздирает кожу мою
до крови – вызов, не оставляющий мне
даже ног, чтобы сбежать!
Какие глаза и какие руки – нет, не мои —
смогли бы увидеть тебя наощупь,
как красоту, ставшую плотью,
обнаженную на моем животе?
Не могу не думать с тоской об ушных раковинах,
что ловили твой голос,
когда ты была только тенью
шелестящей листвы, только желанием,
запахом дыма за дальним
лесом, звучанием барабанов, —
там, далеко, чистым листом в клюве голубя, где я писала
растительный алфавит послания твоего,
живую поэму, на которую не ожидала ответа, —
иное дело сейчас, и я знаю, что я не знаю: какой это
был бы ответ.
Но несмотря ни на что, я называю тебя победой,
воинственный плющ, сестра, иностранка.
 

 
Моя бездомная любовь.
Вот тень моей любви бездомной.
Пронзила пуля тень моей любви бездомной.
И скрыли листья пулю, что пронзила тень
моей любви бездомной.
Ветер смел листву, что скрыла пулю, которая
пронзила тень моей любви бездомной.
Глаза мои остались с ветром, сорвавшим листья,
что скрыли пулю, которая пронзила тень
моей любви бездомной.
Моя любовь – лишь отражение в глазах, которые
остались с ветром, сорвавшим листья,
что скрыли пулю, которая пронзила
тень моей любви бездомной.
 

Виньет Паньелья

 
Рассвет вселенную казнит,
а с ним и мир разрублен на куски.
Подглядываешь в щелку тамбура —
полоску между тьмой и светом:
как будто рама, рампа или лифт.
Дверь приоткрыта, в ночь обращена,
и в полусвете лестничный пролет —
не жизнь, а полпути.
И ты в сомнении: закрыть ли дверь?
Когда её закроешь —
то в тишине родится сожаленье
и пустота приблизится.
Назад два шага. Снова открываешь
другую дверь и с ужасом находишь
свой взгляд,
что поглощает зеркало отсутствия.
 

 
Чтоб видеть, как ты вырастешь, дитя,
мы на рассвете приступили к ритуалу
земли и жизни, древнему, как та
столетняя олива, что нас чтит,
как чтим ее мы…
Но с тобой – не как с другими вышло:
ты – не росла!
Не помогли ни ласка, ни молитвы.
И дочь
ушла от нас.
Как кипарис засохший,
что не смог укорениться в обители
земли,
так юная душа твоя
не зацвела средь нас
в саду цветов, у стен, увитых розой.
 

 
Ушла краса, лишь тень осталась,
и ловкости былой уж нет,
и колдовство очей пропало,
и не звучит чеканный стих.
Но образ твой мне как икона,
когда ты шепчешь средь толпы
из реквиема отрешенно,
непокоренная, стихи.
 

Алекс Сузанна

 
Дождь, а с ним и огонь —
добрые друзья человека.
Человека читающего,
пишущего письма, затерянного меж воспоминаний:
каждое хочет быть единственным…
Но и влюбленных тоже,
чьи нежные слова,
дойдя до губ,
пеной мягкой растворятся…
Добрые друзья, пожалуй, человека вообще:
звоном своим, блеском своим
нас отрезают от того, что вне нас – от мира,
и вот мы заперты в комнате,
как заперты внутри самих себя —
от всего далеки, в сладкой покорности
неумолимой силе,
что правит нами державно:
и только мы теперь подданные, и
только мы – повелители.
 
 
Жизнь становится вскоре
нескончаемой цепью разоблачений…
а мы – зрители, одинокие и безгласные.
 

 
Зимним дождливым утром,
когда кажется, что жизнь – на глазах,
взирающих на нее, – расползается по швам,
по реке поднимался тяжелый баркас.
Некий странник раздвинул занавески
гостиничного окна
и увидел, как течет полноводная река,
как упрямо идет против теченья баркас,
груженый углем,
что накрыт зеленым брезентом.
Человек знает, что привело его сюда
в это раннее воскресное утро,
но еще не знает, что означает
увиденное: баркас,
упорно идущий против теченья реки
и неподвижно застывший в его глазах…
 
 
Таковы, вероятно, и дни нашей жизни:
река несет их
с легкостью к морю,
но вдруг возникает
упрямый баркас,
идущий против теченья – в поисках
несуществующих гаваней.
 

Вместо послесловия

К русским читателям[7]7
  Обращение «К русским читателям» написано Жуаном Маргаритом специально для двуязычной антологии «Тень другого моря. Современная каталонская поэзия», изданной Издательством Санкт-Петербургского университета в 2000 г. (составитель Е. Зернова).


[Закрыть]

Шестьдесят с небольшим лет я прожил в XX веке. И сколько бы ни продлилась моя жизнь в веке XXI, я все равно останусь поэтом прошлого века – века, когда в Каталонии очень важную роль сыграла русская литература, в то время как каталонская литература в России была уделом лишь узкого крута специалистов. Поэтому, дорогие читатели, я приветствую вас с радостью: эта антология будет для вас шагом к знакомству с каталонской литературой, и это приветствие – прежде всего проявление любви, которую пробудило во мне творчество русских писателей. Осознание вашей литературы и любовь к ней пришли через преодоление больших трудностей.

Революционный настрой в Европе первой трети XX в. вызвал в Каталонии огромный интерес к вашей литературе; возможно, самым ярким проявлением этого интереса стал выход в свет романа «Анна Каренина» в великолепном переводе Андреу Нина, выполненном в 1933 г. и до сих пор не утратившем актуальности. Но большая часть литературы, которая до нас доходила, доставалась нам уже после советской цензуры. Наша Республика проиграла гражданскую войну (1936–1939), и пришедший к власти фашистский режим, который просуществовал затем вплоть до 1977 г., со своей стороны также применил фильтр цензуры. И тем не менее мы продолжали знакомство с вашей литературой. Помню, как удивлена была Елена Зернова, увидев в моем доме книги по русской литературе на каталанском и испанском языках, большая часть которых были куплены мною в молодости, в 50-60-х годах. В нашей стране переводы произведений русских писателей были не редкость: это были подержанные книги, которые мы покупали на книжных развалах, некоторые из них были изданы в самом начале века такими издательствами, как «Мауси», «Антонио Лопес» или «Ла-Наве»; в основном это были произведения Толстого, Достоевского, Тургенева, Леонида Андреева и Горького. Через такие издательства, как «Риалп», мы знакомились также с поэзией XIX в., с творчеством как Пушкина, Лермонтова, Некрасова или Шевченко, так и А. К. Толстого или Полонского. После гражданской войны в Испании еще переиздавались некоторые произведения этих авторов, когда, наконец, в 50-х годах стали появляться в испанском издательстве «Агилар» великолепные издания в кожаном переплете полного собрания сочинений Достоевского, Толстого, Гоголя, Чехова. Все эти книги были для меня той литературой, без которой я не был бы тем, кто я есть, – ни как личность, ни как поэт.

Но поскольку наша цензура пропускала очень немного из послереволюционной русской литературы, мне пришлось пользоваться, как и в случае большого числа запрещенных литературных произведений (включая и наши), аргентинскими и мексиканскими изданиями: они в значительной мере спасли для меня культуру 60-70-х годов, творчество Маяковского и Есенина. Во время поездок во Францию, которые утоляли мою литературную и кинематографическую жажду, я находил антологии, где фигурировали дотоле не известные мне имена русских поэтов – эмигрировавших или оставшихся в России, репрессированных или выживших. В этих книгах я впервые встретился с творчеством таких поэтов, как Бальмонт, А. Белый, Блок, Гумилев, М. Кузмин, Ахматова или Мандельштам, а затем от Ходасевича или Цветаевой до Вознесенского, Смелякова или Беллы Ахмадулиной. Это знакомство всегда было неполноценным, доступными оказывались лишь немногие стихи, да и то в переводе

с русского на французский, но, тем не менее, мне удавалось почувствовать насыщенный аромат этой поэзии. И хотя временами при переводе красота и поэтический смысл произведения могут теряться (яркий пример – поэзия Пушкина), все же можно сказать, что красота и поэтичность сохраняются в любом, даже несовершенном переводе.

Несколько особых случаев. Во-первых, Маяковский. С конца 50-х годов у меня было полное собрание его сочинений, выпущенное издательством «Платина» в Буэнос-Айресе. Во-вторых, Пастернак, творчество которого, несмотря на нашу диктатуру, стало хорошо известно благодаря его Нобелевской премии. И третий случай – это Евгений Евтушенко, который, возможно, благодаря своим двум поездкам в нашу страну – в первой половине 60-х годов, т. е. в расцвет франкизма, и в начале 90-х – был хорошо представлен нашими издательствами.

Наконец, интерес к творчеству русских поэтов получил особый толчок в 1984, 1990 и 1991 гг., когда у нас были опубликованы воспоминания Надежды Мандельштам, Нины Берберовой и Ольги Ивинской соответственно. Непосредственные участники событий объясняли нам то, что доходило до нас через фильтры трех цензур – нашей, вашей и цензуры той массы европейских интеллектуалов, которые в течение стольких лет помогали поддерживать ее. Начиная с последнего десятилетия в результате серьезных перемен, произошедших в России, Испании и Каталонии, произведения Блока, Мандельштама, Ахматовой и, особенно, Цветаевой стали переводить гораздо больше, чем когда-либо. В частности, произведения двух последних поэтесс были переведены на каталанский язык в соавторстве с Моникой Згустовой нашей коллегой Марией Мерсэ Марсал, умершей в прошлом году.

Наконец, многочисленные переводы произведений Бродского, который получил особую известность после своего изгнания и эмиграции в Соединенные Штаты, а затем и Нобелевской премии, отмечают наши встречи с вашей литературой в конце XX в.

Говорят, что человек влюбляется не в кого-то, а в саму любовь к кому-то. Мне хотелось бы, чтобы это приветствие, как это часто бывает между влюбленными, донесло до вас всю мою любовь к русской литературе.

Что касается нас – поэтов, представленных в этой антологии, – то нам не хватит слов, чтобы выразить свою благодарность всем тем поэтам, переводчикам и преподавателям, которые потрудились над созданием этой книги, продолжив вашу славную традицию поэтических переводов и тем самым оказав нам большую честь.

Для тех читателей, которые мало о нас знают, скажу, что мы пишем на языке маленькой древней страны с богатыми культурными традициями, расположенной между Францией и Иберийским полуостровом. В эпоху, когда складывались государства Европы, наша страна не смогла или не захотела иметь свою собственную судьбу – в отличие от других народов, также оказавшихся в сложных исторических условиях, например Польши.

Произведения, включенные в эту антологию, – только малая часть того, что написано плеядой поэтов Каталонии. Мне бы хотелось, чтобы, если вам будет созвучна поэзия каталонских авторов, вы имели в виду, что это лишь вершина айсберга нашей культуры и что нам предшествовало творчество многих других поэтов – и оно ждет вашего прочтения. Было бы замечательно, если бы вы смогли узнать нас через нашу литературу так, как мы знаем вас по вашей литературе.

Барселона, 6 января 2000 г.

Жуан Маргарит