Текст книги "Бесконечная мысль. Философский роман"

Удовольствие и наслаждение

Лежа в гамаке на берегу возле дома, в который, они наконец переехали, Артур с Олесей, обнявшись, смотрели на звезды. Отныне такое времяпрепровождение стало их ежевечерней традицией. Размеренное покачивание широкого веревочного ложа, казалось, является частью единой мелодии, сплетаемой ритмом волн, стрекотом цикад и шумом ветра в верхушках пальм.

– Знаешь, – мечтательно протянула Олеся, – иногда в такие моменты наполненности всей этой красотой, глубиной и таинственностью мира вокруг хочется совершить что-то невероятное – сочинить прекрасную мелодию, написать гениальную картину. Но почему-то всегда не хватает энергии, чтобы встать и действительно начать что-то делать: записывать, рисовать, доводить до конца. А ведь потом – спать, а завтра начнется новый день, и я заверчусь в круге привычных забот – и конечно, так никогда и не найду время для воплощения в жизнь этого, единственно важного… Почему так происходит?

Артур помолчал некоторое время, с помощью малозаметных усилий поддерживая ритм раскачивания, слегка сбившийся во время монолога Олеси, и, наконец, ответил:

– Ты знаешь, я в таких случаях люблю задавать неприличные вопросы: например, «что такое энергия?»

Олеся улыбнулась:

– Да знаю. Поэтому и спрашиваю… Энергия? Ну, скажем, силы, желание и возможность что-то делать. Мотивация.

– То есть энергия и мотивация – это одно и то же? Или все-таки не совсем?

– Наверное, нет. Хотя они как-то связаны.

– Безусловно, – улыбнулся Артур.

– А надо ли вообще это прояснять? – нахмурив лоб, произнесла Олеся, непроизвольно усиливая ритм раскачиваний. – Главное, чтобы эта энергия в жизни была, разве не так?

– Если это всегда получается, то конечно. Ты знаешь, как сделать так, чтобы получалось?

– Если бы, – вздохнула Олеся, – скорее наоборот: постоянно думаю, как разорвать порочный круг, когда энергия на нуле – и поэтому нет сил заняться чем-нибудь, что могло бы ее принести. Так с чего начать, чтобы это изменить?

– Я думаю, – с шутливой серьезностью принялся излагать Артур, воздевая руку к серпику луны, – начать стоит с отказа от слова «энергия», раз уж мы согласились, что в действительности не знаем, что оно означает. И даже от слова «мотивация». Давай попробуем начать с более простых и феноменологически ощутимых вещей: например, таких, как «удовольствие» и «наслаждение». Как думаешь, а?

– Мне кажется, мы уже… И не раз… – хохотнула Олеся и чмокнула Артура в щеку. – А если серьезно, то выбор кажется довольно странном. У Лакана вроде бы эта оппозиция встречалась, но, насколько я понимаю, ты приписываешь этим словам другие значения. В любом случае надо бы их прояснить.

– Пожалуйста. Наслаждение – в противопоставлении удовольствию – эффект от открывшейся вдруг возможности впитывать, воспринимать более широкий поток льющихся на тебя из мира сигналов: ощущений, звуков, образов. Соответственно, наслаждение возникает как эффект изменения, «приращения» психической структуры и ощущается на контрасте с предыдущим состоянием. Более того, чем выше уровень наслаждения, тем больше потенциальных возможностей для изменения состояния дальше. Что может привести к эффекту положительной обратной связи и дать возможность для получения дальнейшего наслаждения – если грамотно оседлать этот самоподдерживающийся тренд.

Удовольствие же возникает просто в результате оптимального режима восприятия без дополнительного расширения восприятия – так сказать, в обычном режиме. К определенному удовольствию мы привыкаем, наслаждение же всегда оказывается чем-то новым и избыточным. Если говорить о позиционировании на эмоциональной шкале, то удовольствию может быть примерно сопоставлен уровень умеренного интереса, когда человек успешно получает именно то, на что рассчитывал, наслаждение же знаменует собой переход на более высокие уровни – такие, как эйфорию, экзальтацию и экстаз, – выливающиеся либо в необычайно приятные ощущения, либо в нуминозные экзистенциальные переживания, либо в творчество – если дело дошло до изменений на уровне семантики внутреннего языка.

Артур бросил взгляд на Олесю – та молчала, очевидно, обдумывая, – и продолжил:

– Текущее состояние сознания во многом обусловлено тем, как именно может возникнуть наслаждение в его структуре, и как будет утилизирован этот новый, дополнительный, поток психикой: распространит, седиментирует или распылит ли она его. В некоторых конфигурациях, кстати, наслаждение не может возникнуть вообще – это монотонно-шаблонные сборки, чье унылое существование подчинено одному и тому же неизменному ритму.

В других оно возникает на какие-то мгновения, но остается исключительно сенсорным. Т.е. человек просто испытывает некоторое время исключительно приятные ощущения – и всё. Потом постепенно возвращается к «родным берегам» – привычным паттернам восприятия и реагирования. В третьих оно уже ведет к перестройке экзистенциалов и диспозитивов – способов эмоционального реагирования, когда избыточный потенциал наслаждения сносит старые, не пропускающие многого, конструкции и формирует новые. В четвертых – наверное, самых интересных – это уже происходит на ментальном уровне. То есть изменяется сам способ осознавания, схватывания настоящего момента.

– Видимо, это с нами и произошло… И я так понимаю, здесь есть какая-то связь с разными уровнями творчества? – задала вопрос Олеся, внося свою лепту в процесс синхронизации раскачивания.

– Конечно, – согласился Артур. – Самая прямая. Я даже возьму на себя смелость утверждать, что этим конфигурациям соответствуют разные типы искусства: сенсорно-попсового, экзистенциально-эмоционального и, наконец, концептуально-символического. Как ты понимаешь, структура воздействия каждого из них базируется на разных способах получения наслаждения. Конечно, в реальной практике почти любое произведение искусства содержит в себе сразу все аспекты, но их пропорция в месседже и способах его донесения до реципиента сильно варьируется. Например, наслаждение от концептуального искусства во многом обусловлено внезапным осознанием нового аспекта восприятия реальности, пласта идей, которые прежде не рассматривались в такой перспективе или не осознавались с отчетливостью. Что, согласись, достаточно сильно отличается от порождения сильного эмоционального впечатления, являющегося техникой трансляции наслаждения в произведениях искусства, ориентированных только на эмоциональный отклик.

Но давай не будем забираться сразу в глубокие дебри – лучше разобраться сначала с базовыми вещами:

Один из самых сложных для практического разрешения экзистенциальных парадоксов заключается в том, что с наращиванием новых уровней сложности психики человеку всё сложнее распределить на каждый из них входящий поток удовольствия. Ведь именно на рукавах реки удовольствия эти уровни и появляются – метафорически можно сказать, что они расходуют её, как своеобразные внутренние ГЭС воду. Поэтому велик соблазн свернуть вообще все ментальные конструкции для того, чтобы попросту «убрать плотины» и не перегружать ими систему. Этой идеей одержимы, в частности, наши любимые шизотерики.

– Ага. «Выключи мозг! Выключи мозг!» – пискляво-дребезжащим голосом спародировала Олеся.

– Однако есть и другой путь: по фрагментам собрать с помощью крупиц испытанного за жизнь наслаждения новые элементы сознания, чтобы они, ничему особенно не мешая, позволяли работать с остальными структурами психики в новом режиме базового удовольствия. Причем, сделать это так, чтобы замкнуть всю конструкцию и постараться создать нечто наподобие «вечного двигателя наслаждения». В этом случае оно будет обеспечиваться не случайными поступлениями стимулов извне, а осознанным, целенаправленным усилием изнутри. Произвольно. По желанию. С помощью своего внутреннего языка. Тем самым реализуется положение вещей, при котором удовольствие, как вполне подконтрольный сознанию процесс, способно будет приводить к появлению прибавочного наслаждения внутри самой психики.

Артур снова покосился на Олесю, которая молча лежала, не отвечая и даже перестав раскачиваться. Ее расслабленный взгляд был устремлен в заполненное тихо мерцающими звёздами небо. Подождав некоторое время, он продолжил:

– Разумеется, не мне первому пришла в голову такая гениальная мысль – в буддизме это уже несколько тысяч лет является магистральной линией развития, и стадии медитации, размечающие путь к «вечному кайфу» запечатлены в традиции под названием «дхьяны». Западная же культура почти ничего не знает об этом, и «нашим» человеком прибавочное наслаждение, направленное на достижение первой дхьяны, будет восприниматься просто как творчество.

– А зачем нужны именно дхьяны? Я имею в виду, в целом весь этот путь, выстланный крошками удовольствия, может быть другим? – задала вопрос Олеся.

– Вполне вероятно – может. Скажем, как в дзене – реализованным одним гигантским прыжком. Только вот, по всей видимости, это невозможно без учителя. Поэтапный же путь, основанный на дхьянах, вполне можно осилить своими силами – при условии правильного понимания инструкций. Однако путь этот длинный, и без удовольствия просто невероятно скучно было бы удерживать в шаматхе одно и то же монотонное состояние, раз за разом разворачивая мыслепаттерны самоизменения. А с удовльствием – и тем более наслаждением – в дхьяне не скучно, само нахождение в ней это постоянная новизна и радость.

Артур умолк. Прошло еще некоторое время, заполненное шелестом волн и тихим пением цикад за спиной, и Олеся снова спросила:

– Хорошо. И как именно к этой радости пробиться? Ты говорил об инструкциях?

– С помощью медитации: аналитической и генеративной. В аналитической своей части она должна быть направлена на выяснение того, какой именно сформировавшийся за жизнь репрессивный механизм самовздрючивания мешает тебе этот вечный кайф получать. А в генеративной – на замену его позитивными и человечными способами добиваться желаемых изменений.

– Репрессивный механизм? – приподнялась на локте Олеся. – Ты уже не в первый раз о нем говоришь. А он-то здесь каким боком?

– Это целая история. Весьма интересная и поучительная, – старательно добавляя в голос иронии, нараспев произнес Артур.

– Я вся внимание, – улыбнулась Олеся.

– Представь себе маленького ребёнка. Он хочет, хочет и хочет. Без перерывов и внутренних ограничений. Если позволять ему реализовывать каждое пришедшее в голову желание, он попросту будет социально неадекватен, не говоря уже о том, что это банально нереализуемо. Если же ребенок без разбору будет подавлять вообще все порывы – то вместе с водой может выплеснуть и себя самого, так сказать. «Приударить и приубить». Поэтому с детства каждого из нас заставляют выборочно корректировать механизм, ведущий от желания к его реализации – и что не менее важно – корректировать быстро. Быстро – потому что ситуации, в которых нужно заставлять себя изменить намерение, возникают очень рано, еще во младенчестве, и ребенок к ним всегда не готов. Это легко понять: какие шансы у маленького человечка за секунды, пока происходит актуальное принятие решения, разобраться со всем этим огромным эмоциональным пластом и перенастроить существующую систему так, чтобы изменять ее без напряжения и подавления – на одном удовольствии? Почти никаких. Да еще взрослый требует, чтобы «сила воли» была применена прямо сейчас, немедленно. Обычно на то, чтобы «заткнуться». И ребенок ищет внутри себя способ быстро осуществить требуемое изменение и, как правило, находит его – в направленном на подавление желания внутреннем напряжении. Это становится базовым способом совладания с потоком влечения. А затем уже сформировавшийся аппарат саморепрессирования масштабируется и применяется многократно, выстраивая всё разветвленное здание автоматизмов по приспособлению человека к окружающей социальной среде. Так вот. Аналитическая медитация, о которой я говорю, и должна быть направлена на то, чтобы распознать, как именно у тебя работает этот механизм – где именно произошел сбой базовой программы желания и каков твой способ его репрессирования. Общего рецепта, к сожалению, дать невозможно, ведь у каждого он имеет свои особенности и нюансы, поскольку складывается под воздействием бесчисленного множества разных факторов, составляющих автобиографию.

– Боже, – тихо прошептала Олеся, – кажется, я понимаю, о чем ты. И что, все люди в этом самовздрючивании живут?

– Я конечно, не располагаю точной статистикой, но полагаю, что в нашей культуре – подавляющее большинство. Строят всё здание произвольных действий на хроническом напряжении, которое вызывает любая мысль, любое действие. Такая структура самомотивации похожа на безумные действия неумелого водителя, которому для вхождения в любой поворот приходится резко дергать ручник, а потом давить на газ. И так, постоянно замирая и подергиваясь, рывками двигаться к финишу на сожженных шинах. Собственно, это и называется «дукха», страдание.

Вторая – генеративная – часть медитации посвящена тому, как от этого постоянного самовздрючивания перейти к комфортному рулению. Поменять репрессии на спокойное и радостное самоизменение. При каждом таком внутреннем открытии и перестройке вся система желания начинает работать чуть более эффективно, устраняется один из барьеров для свободного протекания потока. В итоге – больше удовольствия, и способность испытывать наслаждение возрастает. Профит.

– Погоди-погоди. Я правильно понимаю, что для этого отказа от репрессивного ручника необходимо «в прямом эфире», онлайн, так сказать, отслеживать, как именно у меня протекает эта автоматическая реакция самоосекания? – изумилась Олеся.

– Да, – просто ответил Артур.

– Но с какой же скоростью это происходит! Можно ли вообще успеть ухватить такие вещи?

– Можно. Однако для этого нужна действительно очень и очень хорошо развитая стратегия самонаблюдения. Да, и еще – весьма быстро работающая, – иронично осклабился Артур. – А что для этого необходимо? Правильно, хорошо проработанная семантическая карта своей психики, по возможности детальная и свободная от противоречий. Итак, для начала необходимо освоить теорию. Без этого никуда.

– А дальше?

– Дальше нужно начать изменять структуру желания по этой теории. А затем седиментировать, впаивать в структуру психики достигнутые изменения.

– Седи… что? – переспросила Олеся. – У тебя этот термин частенько проскакивает.

– Понравилось красивое русское слово «седиментация»? – улыбнулся Артур. – Закрепить. Инкорпорировать в психику. Итогом этого процесса становятся qualia, причем и эмоциональные, и ментальные, и сенсомоторные: если до него ты была вынуждена обдумывать, как и что тебе делать, то после ты начинаешь «ощущать» напрямую, перепрыгнешь ты канаву или нет; можно ли говорить сейчас этому человеку всё, что думаешь, или лучше стоит придержать это при себе; получится ли справиться с формулировкой и внятным изложением пришедшей тебе в голову необычной мысли. И так далее. Это знание встроено в сам взгляд, которым ты «прикидываешь».

– Хорошо. А ты можешь более подробно, на простых жизненных примерах, объяснить, в каких ситуациях появляется эта седиментация?

– Ну… Если уж совсем на бытовых… Седиментация наглядно проявляется, например, в фоновом просчете того, куда упадёт поставленный на пол пакет, – поймав удивленный взгляд Олеси, Артур как ни в чем не бывало продолжил. – Да, обычный пакет. Скажем, ты подходишь к двери, которую надо открыть ключом, а в руках у тебя – достаточно тяжелый и наполненный разнородным содержимым пакет из супермаркета. Ты ставишь его на пол, прислоняя к стене, а дальше – ситуация может развиваться по разным сценариям. Например, пакет осядет и вещи банально рассыпятся. Или – пакет немного осядет, но «выстоит». Нас интересует второй вариант – и особенно описание того, каким образом седиментация внутренней прикидки «куда и как ставить пакет?», произошла. Человек, несколько раз «обжегшийся» на том, что всё падает, будучи неудачно поставленным, постепенно седиментирует это «знание». И в следующие разы у него появляется четкое ощущение того, как именно следует ставить пакет, чтобы он под воздействием силы тяжести осел «правильно», например, уткнувшись в стену.

У человека без такого опыта не будет подобного ощущения – и пакет, скорее всего, упадет, – закончил Артур, постепенно повышая уровень иронического трагизма в голосе. – Похожее явление имеет место в случае с «примериванием» под турником – когда ты стоишь под ним и «прикидываешь»: допрыгнешь или нет? Обрати внимание, возникает, конечно же, не просчет на уровне измеряемого сантиметрами расстояния, а именно ощущение.

Так вот. Если некоторое нововведение – например, умение не репрессировать себя, а плавно входить в жизненные повороты, не теряя удовольствия, – седиментировано, встроено в целостную структуру психики, считай, дело сделано. Навык закрепится и дальше ты будешь пользоваться им при возникновении соответствующей ситуации. Если же седиментации не произошло, и соответствующее qualia не сформировалось – извини, похоже, через некоторое время произойдет «откат» к предыдущей стратегии.

– Господи! Это странно, но пакет, черт его подери, тронул мою душу своей сермяжностью. Ведь действительно, если въедливо раскладывать, всё так. Я же постоянно по жизни это проделываю. Только не обозначаю словами. Ты не поверишь, но мне этого просто никто и никогда раньше не рассказывал. Ты первый.

– Поверю, – ответил Артур, спокойно глядя в ночное небо, – еще как поверю…

Bonkaposition

В завершение очередных вечерних покатушек по острову Артур привез Олесю на пляж Hin Kong, знаменитый в первую очередь своими шикарными закатами. И действительно, стоило запарковать байк, как небо над морем начало окрашиваться в оранжевые тона, хотя отдыхающих на пляже все еще было достаточно, и, несмотря на официальный запрет, вдоль полосы прибоя сновали туда-сюда вездесущие торговцы.

– Do you have a coconut ice cream? – спросила Олеся у проходящей мимо тайки с характерной переносной сумкой-холодильником, испещренной цветастыми ценниками.

– Solly. No have, no have… – покачивая головой из стороны в сторону, с традиционной улыбкой отвечала та.

– Что же они «no have» -то везде вставляют? – шутливо возмутилась Олеся, развернувшись к Артуру. – Ладно бы «don’t have» или хотя бы просто «no». Я не первый раз этот пресловутый «ноухэв» от тайцев слышу. Такое впечатление, что их здесь в школах так учат английскому.

– Да это же просто тайский «бонкапозишн»! У них в языке есть форма «май ми», которая точно этому «ноухэву» соответствует, – улыбнулся Артур. – Давай сядем здесь на это живописное бревно у берега. Намечается красивый закат.

– Что-позишн? – несколько обескураженно переспросила Олеся, присаживаясь рядом.

– «Bonkaposition»! – еще раз, уже с отчетливой карикатурно-пародийной псевдо-английской артикуляцией произнес Артур. Затем, глядя на недоумение, проступающее на лице собеседницы, пояснил:

– В русском предисловии Мишеля Фуко к тексту Делеза и Гваттари «Антиэдип» переводчицы ввели такое интересное словосочетание, как «позиция Юкста». Затем оно стало мемом и быстро расползлось по всему русскоязычному гуманитарному сообществу. Вообще-то в оригинале у Фуко фигурировало обычное французское слово «juxtaposition», т.е. «суперпозиция», «взаимоналожение». Но литературные боги распорядились судьбой этого концепта иначе – и он стал метафорой порожденного непониманием иной ментальности симулякра, кросс-культурного «сферического коня в вакууме». Ведь «позиция Юкста» это далеко не просто глупость. Прямо-таки ощущается, как работала переводческая смекалка, когда, не зная значения «juxtaposition», навевала мысль, что «juxta» это, должно быть, фамилия. Скорее всего, очередной теоретик структурной лингвистики. С такой вот простой и незамысловатой фамилией – Юкст.

– А почему тогда с маленькой буквы? – улыбнувшись, поинтересовалась Олеся.

– Кто поймет этих французов? Может быть, из-за отсутствия уважения к этому автору со стороны Фуко… – иронично прищурившись, поддержал её настрой Артур. – Вот эта «позиция Юкста» идеально подходит для описания того, как в наших школах учат иностранному языку. Наверняка ты знакома с базовым советским учебником по английскому «Бонк, Котий, Лукьянова». Если только ты не учила немецкий, у тебя в общем-то не было шансов с ним не познакомиться. По «Бонку» училась вся страна. «Бонк» стал именем нарицательным, используясь в оборотах наподобие: «выдай им бонка» или «в бонке посмотри».

– Ты удивишься, но одно время меня даже заставляли учить по нему других, – вставила свой комментарий Олеся. – Да уж, «Бонк» – это почти что русский Юкст.

– Ага. При этом многие удивлялись, узнав, что все авторы данного методического пособия – женщины! Т.е. не только пресловутый «Бонк», но даже Котий!

– Не говоря уже о Лукьяновой, – добавила Олеся.

– Так вот, – продолжал Артур. – Учебник этот, как и положено, изобиловал натужно-социалистическими диалогами комрада Петрова с комрадом Ивановым в стилистике «I live in London», «My name is Boris», «I am a communist» и текстами со звучными названиями типа «From Verkhoyansk to Sukhumi». Но не это главное. Основное достоинство этого учебника для всей советской образовательной машины заключалось в том, что реальный английский язык по нему выучить было невозможно! Доказательством чему являлись поколения русских людей, проучивших «бонк-инглиш» 10 или 11 классов – и так и не умеющих связно говорить. Соответственно, тем самым резко снижался риск «поймать не те волны из-за рубежа» или почерпнуть что-нибудь из «неблагонадежных заграничных источников». Но реальный эффект оказался значительно более глубоким и неоднозначным…

Английский язык, исходя из «позиции Бонка», для русского человека, изучавшего его в школе, – это гораздо больше, чем просто английский язык. «Bonkaposition» дает такое фантасмагорическое наслоение смыслов, при котором в результате одиннадцатилетних мытарств в сознании несчастного «пьюпила» образуется симулякр «эльфийского английского в вакууме» – языка инопланетян или небожителей из другого мира. Разумеется, простым смертным даже не приходилось рассчитывать на то, чтобы овладеть таким невообразимым по своей сложности «лингвистическим кентавром». И вся образовательная система была рассчитана на то, чтобы только укреплять граждан в этом убеждении. В начале 90-х это сильно способствовало быстрейшему проникновению «карго-культа» в сознание советских людей и преклонению перед недосягаемым в интеллектуальном отношении Западом.

– Это похоже на историю внедрения «Qwerty-клавиатуры», которая изначально задумывалась как способ снижения, а не увеличения, скорости печати, – откликнулась Олеся. – «Бонк» меня этим всегда вымораживал. К счастью, я достаточно быстро уехала за границу, и язык выучила уже там. Но как же на практике учителя в советских школах рассчитывали передать какие-то знания ученикам? Ведь у кого-то получалось – были же частные репетиторы. Синхронисты. Переводчики МИДа, в конце концов.

– А вот здесь принципиально важный момент. Синхронисты, реально работавшие на международном уровне, и МИДовцы, разумеется, учили язык совершенно по-другому. Они с веселым недоумением читали «Бонка», потешаясь над тем, какое понимание языка должно было возникать в головах у «обычных смертных» в результате этого чудовищного «juxtaposition».

Репетиторы же бывали разные. Большая часть даже и не пыталась обучать детей реальному английскому, поскольку сама им по-честному не владела. Они просто зарабатывали деньги репетиторством на основе классического бонк-симулякра, культивируемого в этой среде. Что же касается тех редких ситуаций, в которых ученики могли столкнуться с реальностью и проверить полученные знания на практике – например, таких, как выезд за рубеж и общение непосредственно с носителями, – то здесь сознание «педагога» раздваивалось в соответствии с классическими канонами «двоемыслия», и он начинал бессознательно веровать в удивительную установку, которую можно назвать «надеждой на снисхождение харизмы». Как известно, харизмой назывался в Евангелии дар языков, снизошедший на апостолов. Не давая учащемуся адекватных критериев подбора того или иного способа выражения мысли по-английски, преподаватели, вместе с тем, бессознательно рассчитывали на то, что образовавшуюся смысловую лакуну при попадании в иноязычную среду заполнит «дух святой». Или просто ученик, прилетев в Нью-Йорк или Бостон, от неожиданно нахлынувшей радости ощутит в своем сердце «харизму», которая и прорастет в его сознании всеми необходимыми лингвистическими дистинкциями.

– Да, я еще слышала об альтернативном варианте обучения: обретение языка посредством руконаложения, – хохотнула Олеся.

– К сожалению, на практике чудо при таком подходе случалось крайне редко. В результате иногда целые районы за рубежом, в которых компактно проживает русская диаспора, вроде Брайтон-бич, как не говорили по-английски, так и не говорят. Годами и десятилетиями.

Но самое удивительное заключается в том, что bonkaposition продолжает прекрасно здравствовать и сегодня – после снятия «железного занавеса». Подобно философии марксизма-ленинизма, успешно пережившей девяностые и оставшейся в качестве имплицитной базовой установки философских факультетов страны, «позиция Бонка» преспокойно применяется и поныне для адаптации учебников Мёрфи и перевода других иностранных классиков на «русскоязычные рельсы». В результате, как русские школьники не знали английского языка, так и продолжают его не знать – до тех пор, пока не причастятся святых таинств овладения языком посредством руконаложения в каком-нибудь лингвистическом лагере Канады или Австралии.

– Прямо-таки как история с Драйзером, – неожиданно заметила Олеся.

– А что с ним? – принимая более удобное положение на своем бревне для созерцания разгорающегося заката, поинтересовался Артур.

– После ухода советской власти с авансцены истории литературная пропаганда наподобие книг Чернышевского или критики Белинского и Тынянова стала совсем неактуальной, и народ перестал все это читать, но Драйзер, Диккенс и прочие пролетарские англо-саксы, преспокойно удержали позиции на домашних книжных полках. При том, что в СССР они были изданы только потому, что заранее отбирались нашей партийной пропагандой как образцы социально-правоверной критики капиталистической Англии. То есть симулякр «свободной литературы Запада», будучи однажды искусно введенным в русское коллективное бессознательное через «тягу к иному и полузапретному», остался стоять в народном сознании неколебимой скалой в бушующем литературном море. Несмотря на то, что и породившие его запреты, и сама идеология, способная проделывать такие изощренные манипуляции с психикой граждан, бесследно растворились в штормовых волнах времени.

– История с Драйзером даже лучше, – с восхищением в голосе поддержал ее Артур. – Помню, в детстве меня несколько озадачивало: кому нужны все эти скучнейшие тома «Стоиков» и «Оплотов», стабильно соседствующие на полках с Пушкиным, Лермонтовым и Толстым? Теперь всё проясняется.

Олеся благодарно улыбнулась:

– То есть «позиция Бонка» заключается в том, чтобы на самом деле всячески препятствовать реальному овладению навыком под предлогом глубокого его изучения?

– Ага, примерно так. В сознании ученика создается симулякр того предмета, который предполагается изучать. Затем следует долгое, нудное и монотонное изучение этого симулякра вместо самого предмета. При этом очень важно, что закономерно возникающие «проблемы в обучении» решаются посредством убеждения учащегося в том, что проблема именно в нем, а не в методике. Именно из-за своей тупости, за которую «и три-то поставить стыдно», он до сих пор не знает английского. А учительница в этой ситуации – просто светоч разума, летящий к мечте на крыльях прогресса.

– Любопытно то, что «Бонк» весьма близок по звучанию английскому «bonker», что в вольном переводе означает «идиот», «придурок», – неожиданно добавила Олеся.

– Не говоря уже о том, что даже в русском уже вполне официально существует «бонк для курения» травы и всякого рода смесей, – кивнул Артур. – Да и аглийский слэнговый глагол «to bonk» означает буквально старый-добрый «чпокинг». В этом даже проглядывает некая высшая провиденциальность. Ведь именно «чпокнутым придурком» себя обычно и ощущает человек, поставленный в «позицию Бонка».

– Так вот почему я все время обучения в школе ощущала себя полной дурой, неспособной разобраться в отличиях перфекта от прошедшего времени.

– Ага. В данном отношении ты не одна – все, кто не «родился билингво», это в той или иной степени на себе ощущали. Вообще, складывается ощущение, что «позиция Бонка» не какая-то забавная случайность, а часть общей, хорошо продуманной, стратегии обучения, при которой и на уроках обществознания, и на уроках истории, и даже на физкультуре человеку подсовывается симулякр вместо реальности. В стилистике: «стойте и машите руками возле бассейна – когда научитесь плавать, нальем вам воду».

– Наверное, так они берегут детей от столкновения с реальностью, – предположила Олеся. – Ведь взрослая жизнь – довольно жесткая штука.

– И лишают их тем самым шансов на реальное изменение чего-то в жизни. В первую очередь – в своей.

– В этом наверняка есть и какие-то положительные стороны… – без особой уверенности протянула Олеся.

– В том, что человека одиннадцать лет натаскивают жить в симулякре, а потом он сталкивается с чем-то совсем другим?

– Ну да. Например, у него растет творческий потенциал. Развивается фантазия… – голос Олеси становился все более и более неуверенным, пока не затих окончательно.

– Не ощущаешь ли ты сейчас, проговаривая эти слова, как сзади подкрадывается «бонкапозишн»? – улыбнувшись, перевел на нее взгляд Артур. – Не было ли тебе втиснуто это очевидно несовместимое с жизнью убеждение где-то между изучением причин первой мировой и сабдженктив мудс? Творчество и фантазия вряд ли проявятся от бесконечного повторения таблицы неправильных глаголов. Симулякры тут не помогут.

– Ну хорошо. А всем ли вообще надо заниматься творчеством? Разве за тысячелетия не было создано все, что только можно? Мне кажется, мир уже и без того настолько переполнен творчеством, что кажется – некуда деваться от его результатов, – развела руками Олеся.

– Вот! – протянул Артур, гротескно воздевая палец вверх. – Примерно этого убеждения, очевидно, система от тебя и добивалась. Дело не в артефактах, которые остаются после творческого акта. Их действительно вокруг много. Дело в самих этих актах. Именно творческие состояния являются самыми важными. Для тебя. Не для окружающих.