Текст книги "Бесконечная мысль. Философский роман"

– Он настолько обязателен? Для всех? И нет других смыслов в жизни? Тебя послушать, так возникает ощущение, что творчество обязательно, оно для всех – и ему можно легко научить. Каждого, – нахмурилась Олеся.

– Конечно, нет. Но этого и не требуется. Как правило, большинству людей, у которых вообще рождается подобный запрос, нужно всего лишь дать платформу, плацдарм для реализации. А дальше человек все делает сам. Как только выходит из «позиции Бонка» и получает возможность для построения реального плана своей жизни…

Артур искоса, чуть прищурившись, посмотрел на Олесю, улыбнулся, будто приняв какое-то решение, и продолжил:

– Смотри. Творчество, как создание новых для тебя структур, предполагает две вещи: трансгрессивную свободу расширения собственных границ и синтаксическую направленность творческого акта. Крайности здесь, соответственно, тоже две. Если у тебя есть свобода, но нет направленности, ты будешь постоянно погрязать в трясине тысячи мелких дел и ощущать перманентную демотивацию создать что-то серьезное. Задаваясь при этом маловразумительными вопросами относительно необходимости всего, что ты делаешь. Помнишь ворону из мультика про Нафаню? «Куда хочу? Куда лечу?»

Если же есть направленность, но нет свободы, ты будешь ощущать систематическое принуждение. Внутреннее или внешнее. Тоже далеко от творчества.

– Да, я на эту тему другую фразу из мультика знаю: «нагибаюсь и уже чувствую, что работаю».

Артур с некоторым подозрением покосился на Олесю, но от вопросов и комментариев воздержался.

– И та, и другая крайность – проявления «бонкапозишн». Когда твой внутренний экзистенциальный навигатор сбит, и все действия утопают в сопротивлении реальности, потому что основаны на симулякре карты. Что бы ты ни хотела сделать «как лучше» в такой ситуации, получаться будет «как всегда». Творчество именно потому так трудно для большинства людей, что основано на умении держать баланс в самой непростой ситуации: подобно мотоциклисту, на полной скорости вписывающемуся в крутой поворот. Творчество – не широкая столбовая дорога, а узкий канат, натянутый между двумя небоскребами.

Олеся молчала, глядя на закат. Артур продолжал:

– Я вижу, ты хочешь спросить – почему это именно так? На чем основаны все эти метафоры? Что ж, если хочешь, я могу тебе серьезно ответить. Есть один важный аспект, который обычно не обсуждают: тонкость восприятия. Ты не замечала, что постепенно, день за днем, месяц за месяцем теряешь эту тонкость? Если в детстве каждый дом, каждое дерево и каждый вечер имели свое собственную окраску, свой неповторимый ореол, свой фантазматический флёр, который невозможно было спутать ни с чем, то с течением времени всё это стало сливаться в однотипную череду образов, отличимых только по формальным, закрепленным в языке, и, в конечном итоге, чисто внешним параметрам. Не в силах обрести возможность произвольного творческого самоизменения, сознание начинает становиться зависимым от грубых способов изменения своего состояния – например, таких, как алкоголь. И в дальнейшем уже не может обойтись без этих «ударов эмоциональной кувалдой» – потому что иначе не движется вообще никуда, пребывая в одной и той же заскорузло-апатичной позе прострации. Нуминозность и вообще достойную запоминания яркость в такой «позиции Бонка» обретают только пиковые состояния, вызванные совсем уж необычным, вопиюще-неестественным сочетанием социально значимых событий – например, такими, как смерть близкого родственника и получение квартиры – или, само собой, наркотиками. И с течением времени для достижения различимого эффекта изменения такому притупленному сознанию требуются все более мощные раздражители. Если бездумно продолжать скатываться по этому пути, то, очевидно, к старости человек становится бревном. Почти бесчувственным и мало на что способным, апатично стекая в затхлое болотце вялотекущей деменции и Альцгеймера.

– И что же можно противопоставить этому? – серьезно спросила Олеся.

– Например, медитацию. Однако и медитацию сейчас, в век поп-культуры нью-эйджа, часто понимают, исходя из той же «бонкапозишн». Как сферическую деятельность в ментальном вакууме, доступную только эльфийским монахам-небожителям. Поэтому ее требуется сначала «раскодировать», понять, перевести на свой внутренний язык.

Артур снова искоса посмотрел на Олесю и, очевидно, убедившись в чем-то, продолжил с изменившейся интонацией:

– Конечно, есть и другие способы. Уникальные, нуминуозные моменты истины. Например, такие, который был у нас с тобой. Но они всегда труднопредсказуемы, это большая удача. Медитация же – пожалуй, одна из немногих вещей, способных вернуть нативную тонкость постепенно и контролируемо, по шагам. Оживить свое восприятие свежими микроразличиями, неспособными быть выраженными в словах ранее. Грубых словах, обманчивых и всегда предающих союзниках, обитающих в казарменном общежитии языка, истоптанных вдоль и поперек шеренгами однотипных восприятий, истертых коммунально-хозяйственной неразличимостью смыслов… Словах, после медитации обретающих новое измерение нуминозности и глубины, способное сохранить что-то из обретенного опыта.

Что же необходимо для такой медитации? Находить в однородном поле восприятия повседневности едва вытарчивающие краешки новых экзистенциальных аспектов. Хвататься за них вниманием, вытягивать их, разворачивая до возможности полноценного сохранения в памяти. Творчество – это и есть процесс их разворачивания, становления понятиями, образами, звуками, красками и движениями. Теперь понятнее, как медитация помогает творчеству?

– Да… – медленно произнесла Олеся, пристально глядя на отблески заходящего солнца на постоянно меняющейся поверхности моря, – Ты знаешь, я сейчас вспоминаю, что действительно в детстве могла вот так, ни на чем особенном, входить в удивительные пластичные состояния. Восприятие и мысль в них текли как-то сами по себе. Из этого и рождалось что-то новое. Но это новое… оно… мммм… – Олеся замялась и перевела растерянный взгляд на Артура.

– Дай-ка я попробую помочь: Но это новое не было самым главным, являясь всего лишь артефактом, побочным эффектом – наподобие опилок. Главным было именно то бесконечно более глубокое и высокое, из которого это новое рождалось. Так?

– Так, – кивнула Олеся. – Именно в этом, в общем-то, и состояли пиковые моменты жизни. Да… Новое, живое и интересное. И… вот это большее постепенно истекло, выдохлось потому что, потому что…

– Потому что у тебя не было сердечного друга или подруги, способных разделить с тобой реальность этих более тонких различий, уходящих гораздо глубже поверхности слов. И, если даже словами это неописуемо, не было никакого другого способа запомнить их и удержаться на этом уровне самостоятельно, в одиночку. В результате они просто начали истираться, подвергаться эрозии – подобно тому, как постепенно смываются волнами моря изящные линии картины, нарисованной кем-то на прибрежном песке. Равнодушный мир кирзовыми сапогами необходимости втоптал их в столбовую дорогу жизни.

– С ума сойти, – перевела на Артура восхищенный взгляд Олеся. – Ты просто читаешь мои мысли. Удивительно точно.

– Спасибо. Из такого понимания творчества вытекает дальнейшее: если этой тонкости восприятия и пиковых моментов нет в твоей жизни, это обессмысливает саму жизнь, делая ее грубым, слабопереваренным месивом из сравнительно однородных впечатлений. Если в жизни нет свободы и направленности к цели; нет ничего, что было бы новым, нуминозным, не сводимым к усредненным траекториям судеб сотен и тысяч людей до и после тебя, какой в ней тогда смысл и удовольствие?

– И как же выбраться из всего этого?

– Примерно так, как мы это сейчас с тобой делаем, – перевел взгляд на горизонт Артур. – Пониманием. В первую очередь необходима осознанность. Именно осознанность позволяет ставить точку «Я+» с фиксированными координатами на твою внутреннюю карту. Сохранять ее и удерживать, не давая размыться в тумане забвения. Скажи, что отличает наше с тобой общение от обычного повседневного трепа, к которому ты привыкла за годы жизни?

– Даже не знаю, как выразить, – задумалась Олеся. – Наверное, странное сочетание научной твердости рассуждения и… какой-то… глубины, наверное. Похоже на искусство…

– Именно, – кивнул Артур. – Сочетание метафорической образности и структурно точных понятий. Это способ захватить внимание, перегрузить его сенсорным, эмоциональным и ментальным потоком. Для того чтобы возникло творческое движение, требуется своеобразная внутренняя лавина, сходящая с гор потоком наслаждения – лавина, которая могла бы захлестнуть тебя с головой. Причём, нюанс в том, что поток этот должен быть весьма избирательно выстроен: одновременно мощный и превышающий привычный тебе уровень детализации, эстетичный и приносящий наслаждение: сдвигающий экзистенциал в притягательную для тебя сторону. Прецизионное изменение состояния сознания, в результате которого ты обнаруживаешь себя «в другом, более глубоком, объемном и приятном мире», куда выносит «лавина наслаждения». Но это еще не всё. Дальше нужно обрести возможность самостоятельного перемещения в этом новом пространстве. Конечно, было бы здорово освоить всё это богатство творческого восприятия, лавируя на чистом экспромте, вообще без построения системы внутренней навигации – но, к сожалению, многие этот вариант уже пробовали, в детстве. Например, ты. Получилось?

– Не особенно – улыбнулась Олеся. – Похоже, лавина погребла с головой. А как обрести эту внутреннюю навигацию?

Артур как-то неуловимо внутренне подобрался на своем бревне, и его голос изменился еще раз, став более спокойным и плавным:

– Посмотри на пейзаж перед собой. На всю картину в целом, включая особый оттенок, придаваемый всему лучами заходящего солнца, частично пробивающимися сквозь облака, и особый характер волн, вызываемых именно таким ветром. Обрати внимание на глубину всего, что ты видишь. Корабль на заднем плане находится значительно дальше от тебя, чем камень, вытарчивающий из воды на переднем. А теперь осознай, что вся эта глубина создана твоим восприятием – и находится, условно говоря, внутри психики. Это ведь и правда так. Изображение, возникающее на сетчатках глаз, плоское. Именно психика создает ощущение глубины. А теперь постарайся выйти вниманием за пределы этого, известного и обжитого тобой, внутреннего пространства.

– Что? – переспросила Олеся.

– Представь себе, что внутри твоей психики существуют области, находящиеся за пределами этой постоянно меняющейся перед глазами картинки, за пределами визуального восприятия мира вообще. И аудиального с кинестетическим тоже. Как будто ты смотришь из своего убежища внутри головы на мир через монитор пяти органов чувств. А теперь попробуй обратить внимание на то, что находится за пределами этого монитора. Это ведь никак не противоречит твоей картине мира, правда? Просто органично ее дополняет, – Артур мягко и как бы приглашающе улыбнулся и продолжил.

– Поначалу, возможно, покажется, что это пространство вовне никак не размечено и не структурировано. Но затем внимание осваивается и начинает замечать структуры там, где до этого было только аморфное ничто.

Вот, например, песочного цвета собака, лежащая слева, кажется тебе более близкой и приятной, чем та, которая бежит сейчас справа. Причем, в этом ощущении приятия есть два пласта: первый связан с первоначальным восприятием, когда ты ее еще не знала, но она тебе уже понравилась, второй – с опытом ваших с ней дальнейших отношений, в результате которых она даже обрела кличку. Всё это не существует больше нигде – только в твоей психике. Но от этого не становится для тебя менее реальным. Интроцептивная тонкость начинается с признания реальности той феноменологии, которая невидима для окружающих, но налично дана в твоем текущем осознании. Реальность эмоций, привычных способов восприятия и реакций ничуть не уступает реальности этого пляжа и бегающих по нему собак. Прикасаясь к поверхности бревна, на котором сидишь, ты чувствуешь не дерево, а специфическую деформацию подушечек пальцев. Наблюдая этот фееричный закат, ты наслаждаешься цветами, возникающими у тебя в восприятии. Далеко не самим солнцем. Эти цвета и есть твоя реальность. Хорошие новости заключаются в том, что способ интерпретации этих импульсов, однажды закрепившийся в детстве, можно поменять. Причем, не только в визуальных или кинестетических, но и эмоциональных аспектах: того, с чем воспринимаемое у тебя ассоциируется, какое состояние вызывает. Именно это дает расширение пространства экзистенциалов. И как результат – творчества, возможности направить внимание в новую, еще никогда прежде не испытанную, сторону. Воспринять, оседлать, сделать своим целое новое эмоциональное измерение, которое всегда было доступным, просто ты не догадывалась двинуться в его сторону.

Олеся сидела на своем бревне с легкой улыбкой, наблюдая за тем, как постепенно сгущаются сумерки, и слушая шум волн, плавно накатывающих одна на другую.

– Знаешь, что сейчас было, – наконец сказала она. – Пока я смотрела на заходящее солнце, на какое-то время всё, что было в жизни, вдруг, в перспективе «bonkaposition», приняло отчетливо наказательный характер и выстроилось в череду ударов, которые обрушивались, один за другим, с детства – забивая, блокируя любые творческие проявления. А затем, что-то произошло, и, слушая твои слова, я неожиданно смогла ощутить это по-другому: так, как будто это были всего лишь не ведущие к цели развилки жизненного лабиринта, которые я лично проверила, ощупала тупики и убедилась, что там счастья нет. А значит, теперь легко смогу сориентироваться и выбрать правильный путь – ведь направлений осталось не так много.

– Вот и хорошо. И, похоже, одно из этих направлений определенно ведет нас в сторону дома, – улыбнулся, вставая, Артур.

Последние отголоски догорающего над морем заката еще цеплялись за нижние края облаков, а оранжевый байк уже разгонял фарами налетающие полчища сумеречной мошкары, унося парочку прочь от берега.

Depeche Mode

С Геной и Машей Артура познакомила Олеся, сказав, что они выпускники философского факультета, и поэтому обязательно найдутся общие темы. В целом так оно и вышло: общение оказалось достаточно интересным, но, к сожалению, недолгим – уже через неделю знакомства выяснилось, что Гене и Маше, заядлым лонгстейерам, живущим в Таиланде больше трех лет, банально не продлили учебную визу в иммигрейшне. Собственно, по случаю такого поворота визовой фортуны они и решили устроить у себя на веранде прощальный вечер, посвященный предстоящему отлету в Россию. Артур с Олесей, разумеется, были приглашены.

– Вы уж держитесь там, в родных сугробах, – улыбаясь, поздоровался с виновниками торжества Артур, вручая им стилизованную меховую шапку из самуйского «Ice Bar» в качестве сувенира.

– И вам всего доброго, здоровья, хорошего настроения… – в тон ему, с доброй медведевской улыбкой откликнулся Гена. – Проходите на веранду, присаживайтесь на пуфы. Вы сегодня первые. Кстати, слышали – Максу с Валей и Игорю тоже отказали?

– Да, в последнее время потянулась вереница невольников обратно в Сибирь. Тайцы зверствуют, им нужны только двухнедельные туристы-пакетники; лонгстейеры, видимо, совсем ни к чему. Скоро все, кто на тайках не женился, разъедутся, – иронично ворча, пророчествовала Олеся. – Переживаете, наверное: не искупнуться больше в январе?

– Да мы, если честно, за последние годы почти на море-то и не были, – пожала плечами Маша. – Только в первые месяцы специально купались. А сейчас как-то лень даже на берег тащиться.

– Меня это всегда удивляло. Ведь теплое море под боком – купайся-каждый день-не хочу? – недоуменно приподняла бровь Олеся.

– Ну, как раз туристы-пакетники в основном и бултыхаются с утра до вечера: тру-лонгстееры, бывает, годами не купаются. Это ведь со временем приедается и становится бессмысленным… – откликнулась Маша.

– Да, а почему? – усаживаясь в зеленое кресло, серьезным тоном поинтересовался Артур.

– Как почему? Всё равно ведь счастье иллюзорно и недостижимо: как говорил классик, оно отодвигается с каждым шагом, который приближает нас к нему. Чем больше внешних поводов для счастья, тем быстрее оно приедается, становится монотонной повседневностью, а значит, теряет свою характеристику переживания именно как счастья. Ты же должен это понимать, – ответил Гена.

– Не уверен, – протянул Артур. – Может быть для большинства людей в их текущем состоянии это так. Или почти так. Но с тем, что это обязательно должно быть так для всех, я бы поспорил. Полагаю, дело здесь не в сущностном свойстве счастья как явления убегать, а в отсутствии «неубегающего», эвдемонического счастья в экзистенциальном опыте.

– Какого счастья? – переспросила Маша.

– Эвдемонического. Внутреннего, зависящего только от тебя в противоположность гедонистическому – внешнему, зависимому от изменяющихся внешних условий. Если хочешь, для того, чтобы объяснить разницу между ними, я могу привести пример из своей жизни.

– Конечно, давай, – кивнул Гена.

– Долгое время я жил на северо-западе России, в постоянном холоде – и летом, и зимой – думая о том, как хорошо будет круглый год загорать и купаться на жарком юге. Причем представление о том, как и в каких именно декорациях должно быть «хорошо», существовало в моем сознании в виде классического образа тропического пляжа, из рекламы Bounty или Palmolive: пальмы, теплое чистое море, легкий ветерок, приятные запахи, и, конечно же, неизменный гамак на берегу. Каждый раз, оказываясь за границей, я бессознательно сравнивал этот идеальный образ с тем, что видел. И каждый раз, будь то Египет, Турция, Испания, Тунис или Марокко, оказывалось, что какие-то досадные черточки отличают вожделенный идеал от реальности. И вот однажды, оказавшись на безлюдном пляже в Сиамском заливе, я понял – это оно. Могу даже детально вспомнить, как это было: я стоял на кромке прибоя и смотрел на пальмы, шелестящие на берегу под порывом легкого ветерка, а внутри шло привычное натягивание образа на реальность. Но в отличие от предыдущих ситуаций невозможно было найти между ними серьезных отличий. И вот я оказался перед вопросом: а на что еще мне теперь проецировать свои образы тропического рая, если не на эту картинку и эти ощущения? Ведь тропичнее уже некуда. Оставалось выбрать один из двух путей дальнейшей эволюции этой ситуации: оспорить сам факт сходства образа и реальности, сделав ставку на поиск еще более утонченных и тропических мест – или согласиться с тем, что сходство это уже налицо, и изменить саму стратегию бесконечной погони за счастьем. Я выбрал второй путь – и чаша внутренних весов необратимо качнулась в одну из сторон. В сторону эвдемонии, при которой этот пейзаж стал устойчиво восприниматься как пронизанный счастьем. Без монотонии и постепенного выгорания, обусловленного привыканием. Больше не надо было искать всё более роскошных внешних условий: отождествление образа и реальности необратимо произошло. С тех пор я купаюсь каждый день. Ну или почти каждый. И никакой скуки это не вызывает.

– Хм. Интересная история, – сказала Маша. – Тогда зачем для этого внутреннего счастья вообще нужны внешние условия наподобие моря и солнца? Можно ведь в сугробах сидеть – и переться. Эвдемонически…

– Можно, – серьезно ответил ей Артур. – Но для этого надо сначала обрести опыт отождествления образа мечты и реальности – чтобы успокоить ретивых коней бесконечного поиска лучших внешних условий. То есть пиковые переживания все-таки важны – чтобы в дальнейшем было что закреплять в качестве нового стандарта восприятия, и уже с вершины сбывшихся ожиданий подступаться к подлинным источникам счастья.

– А можно подробнее: как осуществляется это отождествление? Ведь, насколько я понимаю, именно в нем всё дело? Как способ восприятия радости может стать стабильным, не подверженным обычным процессам истирания и выхолащивания? – спросил Гена.

– Это как раз и есть самое сложное, – ответил Артур. – Пресловутая «целая жизнь борьбы» в дон-хуановском смысле. Борьбы за всё больший и больший контроль над своим способом восприятия. Для начала полезно разобраться с тем, что уже туда привнесено ситуациями прошлого, повлиявших на тебя и успевших наследить в бессознательном. Разорвать жесткость образованных этими импринтами уродливых эмоциональных сцепок.

– Это как? – деловито поинтересовался Гена.

– Попробую объяснить. Бывает так, что сидишь ночью на берегу и смотришь на лунные отблески, золотистой дорожкой протянувшиеся по поверхности моря, а с дискотеки за твоей спиной раздается убогое и однообразно-бессмысленное «тынц-тынц». Помещающее всё созерцаемое тобой визуальное великолепие в контекст какой-то инфернальной петросяниады, вымывая из него красоту и осмысленность. Что делать в таком случае? Вопрос риторический: чаще всего ум подталкивает людей бежать, не в силах противостоять этому сочетанию непреодолимой тупости и ее размеренного упорства. Однако существует и другой способ. Десемантизация.

– Вот об этом можно поподробнее? – улыбнулась Маша.

– Представь себе, что ты слушаешь китайскую речь. Поскольку ты не знаешь китайского, она воспринимается просто как поток звуков, обладающий неясной семантикой, то есть только намеком на потенциальное значение. Можно заслушиваться ее переливами, можно угадывать паузы, отмечающие переход от одной мысли к другой, но вообще-то самое естественное в данном случае – просто не обращать на этот потенциальный смысл внимание, воспринимая речь как шум. Согласись, если это сделать, несложно в этот момент размышлять о чем-то своем, совершенно не связанном с тематикой изложения. А теперь вспомни, так ли легко простраивать собственные параллельные цепочки размышлений и одновременно активно слушать речь, допустим, мамы, на родном языке, русском?

– Вот именно с мамой – сложнее всего. Попробуй ее не послушай, – иронично протянула Маша.

– То есть, разрывая устоявшиеся цепи семантической интерпретации и переставая воспринимать слова мамы как наделенные серьезным смыслом, слыша в них просто «бла-бла», мы обретаем новую свободу ментальных действий. Так? – спросил Гена.

– Примерно так, – кивнул Артур. – А если это получается, возникает закономерный вопрос – можно ли провернуть подобную процедуру десемантизации, с «тынц-тынц» -ритмом на пляже? Ответ – да. Однако для этого нужно осознанно оперировать с теми, обычно неосознаваемыми, пластами восприятия, которые затрагиваются структурой музыки, задавая определенное состояние, аспект приятия разворачивающейся под ее звуки жизненной ситуации. Выясняется, что это тоже семантика, только другого уровня. Более глубокая, чем слова.

Как можно выйти на этот уровень, определяющий уже обертоны – счастливые или нет – восприятия окружающего жизненного контекста? Например, посредством медитации. Серьезным – и, кстати, вполне измеримым – результатом будет возможность «проигрывать» внутри любую выбранную тобой осознанно мелодию, сохраняя верность ее эмоциональному настрою – слушая при этом «снаружи» любую чушь. Даже запредельно-разрушительные для психики орудия массового аудио-поражения формата Верки Сердючки или Филиппа Киркорова. Без раздражения и желания заткнуть уши и убежать. Так сказать, отстоять свой пляж. И свою лунную дорожку.

– Неплохо. Кажется, я начинаю понимать… – откликнулся Гена.

– А теперь представь себе, что можно сделать следующий шаг – и провернуть нечто подобное с аспектом, в котором ты все воспринимаешь эмоционально. Просто понять это, разумеется, недостаточно. Достижения теоретической мысли должны быть закреплены в живом, трепещущем восприятии. Если ты добрался до некоторого осознания, очень важно, чтобы следующим шагом стала его так называемая седиментация – то есть инкорпорирование достигнутого прозрения в само мировосприятие, в стекла «внутренних эмоциональных очков», сквозь которые ты смотришь на мир.

В результате можно добраться до такого глубокого и фундаментального уровня, который позволит ресемантизировать весь воспринимаемый тобой мир в целом, который – если разобраться – является такой же нелепой и убогой псевдо-петросяновской поделкой при сопоставлении с тем, чем он мог бы быть.

– А почему обязательно убогой? – с некоторым сомнением поинтересовалась Маша.

– По той же причине, по которой убогим является базовый для мейнстрима pop-style. Из-за «намеренной усредненности», призванной соответствовать восприятию максимально широких слоев аудитории. Его старательно и кропотливо таким производят – и старательно поддерживают, заботясь о том, чтобы эта чудовищная «ментальная попса» постоянно звучала на твоем внутреннем танцполе. Конечно же, ни о какой эстетике и тяге к прекрасному в этом случае речь не идет. Это именно хладнокровно и сознательно разрабатываемое одной группой людей против других социальное оружие. Такое же, как реклама или мода.

– Ну ладно реклама. А мода-то здесь при чем? Разве это рассуждение о социальной попсе касается желания людей красиво одеваться? – удивилась Маша.

– А при чем здесь красота? – в тон ей отозвался Артур со своего кресла. – Достаточно посмотреть полчаса Fashion TV, чтобы убедиться в том, что мода – особенно современная – абсолютно необъяснима с позиций эстетических предпочтений. Моду просто неправильно понимают. В действительности все разговоры о красоте – это всего лишь социальная мимикрия: внешний, поверхностный пласт, который сегодня, подобно тоненькой резинке стрингов, оставшейся от закрытых купальников прошлого, уже практически ничего и не прикрывает.

– А что же тогда такое, по-твоему, мода? – спросила Олеся.

– Мода – это социальный институт, специально разработанный и реализованный в Новое Время для того, чтобы замкнуть культурные коды на формирующуюся верхушку класса буржуазии.

– Ну-ка, ну-ка, это прямо-таки даже интересно, – откликнулся Гена. – А можно поподробнее?

– Можно. Начнем издалека: с отличия моды от искусства ухода за собой в узком смысле этого слова. Конечно, можно в каком-то смысле говорить о древнеегипетской моде на прически и тому подобной ерунде, но всё это будет достаточно жалко и вымученно. Мода в современном смысле этого слова появилась в Италии пятнадцатого века, вместе с банковским делом и сложным процентом, являясь одним из явлений, сопровождающих подъем нарождавшейся буржуазии как нового социального класса. Искусство же было всегда, с момента зарождения сознания. Если в искусстве еще есть какие-то – пускай во многом интуитивные – критерии различения шедевра и не-шедевра, то в моде эти критерии изначально были устранены ее основателями. В конечном счете, именно мнение «законодателей мод» и определяет, что в этом сезоне будет модным, а что нет. А потом и в следующем. Соответственно, для чего-то мода нужна была активному и предприимчивому третьему сословию, далекому от чисто эстетических идеалов. Для чего?

Окружающие молчали. Артур продолжил:

– Ответ достаточно прост – для демонстрации статуса. Мода «от кутюр» соответствует по всем параметрам статусу идеального отличительного признака статусного потребления. В самом деле, одежда всегда при человеке, в отличие, например, от дома или средства передвижения. Ее стоимость должна быть в случае haute couture запредельна для обычного смертного. Более того, обычный смертный совершенно закономерно не понимает, зачем ему «такое фуфло за такие деньги» – ведь речь идет именно о соревновании финансовых элит в игре перенаправления потоков человеческого внимания и капитала. Это экономическое различие «верхов и низов» становится совершенно непреодолимым именно в результате постоянной изменчивости моды, когда требуется каждый сезон менять одну сверхдорогую вещь на другую, чтобы не вывалиться из тренда. Не говоря уже о зыбком и конвенциональном характере самих критериев определения, что нынче модно, а что – нет, остающихся в руках определенного микросообщества. Как и в случае с образом райского пляжа, картинка «гламурного прикида» стала постоянно убегающим миражом – однако особый цинизм ситуации заключается в том, что отодвигается она другими людьми.

В результате мы и получили постепенно подмявшую под себя все остальное индустрию моды, которая является весьма эффективным инструментом управления обществом в целом.

– Слушай, очень похоже на правду. Но неужели люди не видят бредовости самой этой идеи бесконечной погони за гламуром, – поддержала Артура Олеся.

– Для кого-то эта «бесконечная погоня» – смысл жизни, – ответил он. – Поэтому относиться к этому пренебрежительно я бы не рекомендовал. Ведь мода демонстрирует сами основы современного общества потребления. Ее законы распространяются на все проявления этого общества, порождая, например, такую странную вещь, как бренды.

– Ну уж пристрастия к брендам я никогда не понимал, – откликнулся со своего кресла Гена.

– А надо бы понять… Именно понять, а не бессознательно и покорно впитывать, как задумано системой. Не так давно я сделал для себя небольшое открытие – для большинства людей бренды – это провайдеры нуминозного в их жизнь. Маленькие ворота, пропускающие из бесконечных пространств трансцендентного «ветерок свободы». Абсолютно в том же смысле, в котором раньше провайдерами были религии.

Человек сегодня рассказывает друзьям и близким о том, как все ахнули от новой кофточки или об удовольствии, которое он испытал, попробовав новый сорт кофе в «Старбаксе» так же, как раньше говорил о снизошедшем на него в церкви откровении или явлении божества во сне. Для него это действительный и неиллюзорный прорыв к новым, манящим сферам опыта. Если бы древнегреческий пантеон реинкарнировал сегодня, то он, несомненно, воскрес бы в качестве «сакрального ребрендинга»: ЗАО «Зевс» или «Марс» LLC.

– Кстати, «Марс» прекрасно себе существует, – улыбнулась Олеся.

– Я в курсе. Сникерсы производит, – отозвался Артур. – Поэтому люди и делятся бесконечно друг с другом этими брызгами нуминозности, обсуждая шмотки и сумочки – поскольку полностью и безвозвратно оторваны от каких-либо других, более широких его каналов и источников. Вместе с этими разговорами, подобно рабочим пчелам, они переносят и распыляют друг на друга пыльцу размножающихся брендов. Совершенно этого не осознавая.

– Оторваны от других источников, ты говоришь. Но кто же их оторвал? Кто запретил? А как же творчество? Искусство? – спросил Гена.

– Да точно так же, – улыбнулся Артур. – Они его потребляют: люди вывешивают свои снимки на фоне Джоконды в соц. сети так же, как голые ноги с видом на море или новый слоеный мохито со светящейся трубочкой. Как еду, сфотографированную в ресторане. Для них, чтобы получить свои крупицы нуминозности, важен сам акт потребления чего-то, признаваемого всеми шедевром, личные ощущения при этом совершенно не важны; главное, чтобы зарекомендовавшие себя бренды от искусства предоставлялись качественными провайдерами. Лувром™, например. Или Эрмитажем©. Никакого воздействия собственно на синтаксис и семантику восприятия большинства людей произведения искусства теперь не оказывают. Они не смещают и не перестраивают сознание. Поэтому и смотреть как на искусство люди готовы на всё, что угодно: хоть на новый Айфон, хоть на кучку говна на Красной Площади – лишь бы окружающие признавали это модным.