Текст книги "Бесконечная мысль. Философский роман"

Пафос буддийской мысли о «Я» выстраивается примерно в том же контексте: если даже «Я» – максимально надёжное данное, которое есть в опыте восприятия, – оказывается на каком-то уровне детализации не целостным, условным, собранным из частей, тогда разговор о том, что вообще значит «существовать» и «восприниматься» переходит на совершенно другой онтологический уровень. На этом уровне не существует вообще ничего из известного в привычном смысле. И, следовательно, то, что все-таки будет существующим на нем, радикально отличается от всего, что встречалось в качестве объекта размышления раньше.

– Постмодерн какой-то… – проговорил Тимофей, поежившись на своей табуретке. – Я себя сейчас чувствую так, будто тонкая доска здравого смысла, на которой я до этого удерживался, с плеском ухнула в эмоциональные пучины.

– Для того чтобы этого не происходило, и сборка мира оставалась гибкой и подконтрольной, буддизм как раз и предлагает развивать пресловутый баланс в медитации, – улыбнулся Артур. – Тут есть еще один важный аспект, который обычно упускается из виду. Представь себе, что ты сидишь дома и вообще-то у тебя есть свободное время и желание сделать что-то творческое, но к тебе пришел сантехник и снял нахрен раковину и ванную, разворотив кафель, напачкав и, разумеется, выключив воду. И не уходит, продолжая натаптывать и тихо материться. Вообще-то он даже не претендует на то, чтобы всецело завладеть твоим вниманием. Да и не смотрит особенно в твою сторону. Просто у тебя небольшая однокомнатная квартира, и никак нельзя от него отгородиться. Скажи, ты будешь в том состоянии, чтобы сделать то творческое, что задумал? Например, писать книгу?

– Понятно, какого ответа ты от меня ждешь. Вряд ли.

– Хотя, обрати внимание, формально ничто не мешает тебе это делать. Сантехник никак не препятствует твоей активности. Так вот. Тело с его эмоциональными паттернами и структурой желания постоянно выступает в роли такого внутреннего сантехника, устраивая тебе разные форс-мажоры и постоянно смещая баланс, на котором реализовано сознание. Задача – этот баланс постоянно поддерживать. Всегда скользить по гребню эмоциональной волны, сколь бы мощной она ни была, вместо того, чтобы барахтаться под ней.

– Отлично. Можно сказать, заповедь настоящего дхармоеда, – улыбнулся Тимофей. – И как это сделать?

– Выстроить независимую структуру внутреннего языка, обеспечивающей контроль над мыслями, – пожал плечами Артур.

– А чем плох обычный «внешний» язык?

– Сам по себе – разумеется, ничем. А вот если за неимением альтернативы пользоваться им как внутренним, ситуация меняется. И в этом случае внешний язык плох по меньшей мере тем, что он не позволяет сохранить наиболее тонкие, а значит, ценные аспекты экзистенциального опыта в твоей собственной тональности, постоянно огрубляя и подводя под мейнстрим описание реальности. Если ты используешь внешний язык как внутренний, кодируя, а потом и воспроизводя с его помощью отдельные моменты своего опыта, то тем самым неизбежно снижаешь детализацию восприятия, а значит и общий уровень осознанности. Превращаясь постепенно в Юру Раздолбина. С этим связано еще одно любопытное наблюдение: ты задумывался, почему детство кажется большинству людей таким волшебным временем? Потому что эта личностная тональность на первых годах жизни, как правило, еще окончательно не погребена под катком упрощенной кодификации.

– А потом? Однозначно теряется? – прищурился Тимофей.

– А потом – по-разному. Кто-то умудряется сохранить ее, пронеся через все испытания жизни. Это своеобразный экзистенциальный героизм. Но в подавляющем большинстве случаев она, к сожалению, теряется, и часто безвозвратно. С первых лет жизни общество побуждает отказываться от нативных способов восприятия; контекстом и умолчанием давая понять, как «правильно» описывать и оценивать свой внутренний опыт. Задавая уровень детализации, по странному стечению обстоятельств полностью совпадающий с уровнем обыденного языка. В детском саду, в школе, на продленке, при общении в коридоре, столовой, магазине, везде, – и вот наступает момент, когда человек начинает всерьез верить в то, казавшееся до этого совсем уж неправдоподобно-грубым, описание мира, которое предлагают воспитательницы и учителя.

Впрочем, всё не так уж уныло – и в этой сложности есть своеобразный драйв, ведь искусство дхармоеда, удерживающего баланс на эмоциональных подъемах и спадах, похоже на сёрфинг: либо ты держишься на волне, либо оказываешься под ней. Промежуточные варианты, к сожалению, сводятся ко второй альтернативе. Зато, если уж удалось устойчиво встать на доску, поддерживать достигнутый уровень дальше не так уже и сложно. Каждая секунда, проведенная в состоянии высокой осознанности, будет работать на тебя, подтверждая правильность выбранной экзистенциальной стратегии.

Настоящий дхармоед, конечно, постоянно находится в режиме такого ментального серфинга. Своеобразной разновидности випашьяны, реализованной на перепадах состояния.

– Ну, если разных гуру послушать… Сегодня кто только медитацией не занимается, – ухмыльнулся Тимофей.

– Да, к сожалению, под медитацией сейчас понимается невообразимое месиво из всего со всем, – кивнул Артур. – Это прискорбно. Поэтому так важна тщательная инструкция, доступно и по шагам описывающая, что и как именно делать, предлагающая четкие критерии… Такая медитация достаточно сильно отличается от обрыдлого жупела нью эйджевских «борцов с умом», где, наоборот, основная заповедь – никаких критериев, никаких инструкций.

– И ты эту инструкцию можешь дать?

– Могу попробовать, – пожал плечами Артур. – Но с условием необходимости твоей собственной, независимой проверки всего предлагаемого. Будучи умным и талантливым человеком, ты сам сможешь всё прояснить. Интересно?

– Более чем, – кивнул Тимофей.

– Тогда отправимся, как потеплеет, на природу для решающего эксперимента…

Our happy hardcore

– Я уже на месте, здесь, на берегу Ладожского Озера. Поинт телеграфировал. Встречаемся через час. У левой колонки, как обычно, – отзвучал бодрый голос Тимофея в трубке, и раздались гудки. Артур стоял, отрешенно держа в руках мобильник, а внутри расцветала радостная, залихватская радость, запуская лавину юношеских воспоминаний. Вечер обещал настоящий русский рейв – ревущий, отчаянный и судьбоносный. Такого в его размеренной взрослой жизни не было уже давно.

Артур посмотрел на часы, убедился, что Олеси не будет еще долго, подхватил куртку, надел кроссовки и, почти театрально повернувшись на скрипнувших носках, выскользнул за дверь, бесшумно прикрыв ее за собой. Все-таки ночь на дворе, лучше поберечь сон соседей.

Ехать до указанного поинта было прилично, и означенный час как раз должен был уйти на доставку себя. Машина летела по недавно отремонтированному Приозерскому шоссе одиноким светящимся болидом, наполненный изнутри звуками happy hardcore’a.

Найдя нужный поворот по карте, Артур притормозил, нырнул вправо и затрясся по грунтовой дороге. Вскоре впереди показался указатель в виде столба с наклеенным плакатом, изображающим колонку с отчаянно клубящимся желтым смайликом – и фары высветили корпуса машин, неожиданно плотно для этих глухих мест пригнанных друг к другу. Ну что ж, стоянка. Как раз час.

Тимофей стоял под плакатом с обычной в таких случаях широченной улыбкой на лице, отстраненно-приветственно помахивая другу рукой.

– Как твоё ничего? – не меняясь в лице, неестественно-бодро поинтересовался он.

– Более чем, – ответил Артур, оглядываясь вокруг и ощущая, как непроизвольно поднимаются вверх уголки губ. – Твоё, я смотрю, тоже.

– Не скучаем. Вот стафф, давай чуть отойдем и сразу воспримем, а то мало ли что.

– Давай.

Далее они по-особому быстро и пружинисто зашагали по тропинке, деловито пошмыгивая носами. Полная луна в сочетании с почти белой ночью прекрасно освещали путь, а на лицах всё шире и непроизвольнее разрастались улыбки.

Неожиданно из кустов справа послышалось хрипловатое «Эй, ребзя! Есть чё?» – и Артур вдруг ощутил тот самый «sermyazhny mix» – исполненное суровой житейской правды сочетание алкоголя, дешевого одеколона и табака в определенной, труднопередаваемой пропорции, как оказалось, заботливо сохраненное детской памятью со времен очередей к зарешеченным вино-водочным ларькам. Почему-то это мгновенно собрало его мысли в кучку и настроило на серьезный лад. Поборов поднимающийся холодок инстинктивного отвращения, Артур привычно напряг лицо и, поймав специфическую для таких случаев стилистику, ответствовал:

– Отдыхайте, ребят, нет ничего.

– Уээаэуээ… – неопределенно отозвались из кустов.

Вышагивающий рядом Тимофей, казалось, полностью игнорировал инцидент. С его лица не сползала уверенная, бодрая улыбка.

Впереди между деревьев показались огни стробоскопов и стало очевидным характерное «тыц—тыц». Друзья непроизвольно ускорились. Однако что-то во всем происходящем было не так. С каждым шагом навстречу танцполу становилось всё более ясным: вместо адекватной музыки здесь царствует жесткий, бессмысленный и беспощадный бростеп, перемежаемый своим вялым родственником дабстепом и даже элементами r’n’b.

Однако делать было нечего – раз уж пришли, надо попытаться как-то развлечься.

Через полчаса мытарств, шатаний по территории мероприятия, исследования импровизированных танцполов и общения с диджеями, Артур с Тимофеем набрели на полянку «шумовиков». Представшая их взорам сцена выглядела крайне экзотично: у берёзы стояли огромные, переливающиеся разными цветами, колонки, из которых лился бесконечным потоком монотонный dark noise. А под ними неподвижно лежали с закрытыми глазами сами «шумовики», напоминая тела для инкубации Чужих из фантастических боевиков. По крайней мере, общее впечатление было именно таким.

После этого стало окончательно и бесповоротно ясно: мероприятие безнадёжно, и сделать с этим ничего нельзя. Самое лучшее, что можно было предпринять в такой ситуации – просто пройтись по берегу, подышать на природе, чтобы не потерять состояние и пообщаться.

– Вот как так можно, а? Сначала заявлять, а потом обламывать? – возмущался Тимофей, отпинывая с дороги камушек. – Что это за организаторы, что за вечерина, а? Какой это хэппи хардкор? Помнишь, какая раньше нормальная музыка была?

– Помню, – коротко кивнул Артур.

– А сейчас бростеп повсеместный и драмина эта долбаная. Бензопилу бы лучше к микрофону поставили, чесслово.

– Может быть, это мы с тобой постарели? Я вот после этих содроганий перфоратора совсем олдфагом себя чувствую… Мы уже зубры и просто не понимаем глубинной сути «современных вибраций»?

– «Вибраций», ага, – ухмыльнулся Тимофей. – Как это музыкой вообще можно назвать?

Неожиданно взгляд Артура стал другим – более пристальным. Стафф делал свое дело, придавая силу и устойчивость мысли.

– А давай серьезно это разберем? Как ты, не против?

– Ты знаешь, я всегда за конструктивный треп, – деловито насупился Тимофей.

– Вот ты скажи, какие состояния рождает у тебя хэппи хардкор?

– Эйфорические, ясен пень.

– А как ты их расцениваешь с точки зрения шкалы эмоций?

– В смысле?

– Выше они обычных, ниже или ортогональны – просто в другой плоскости?

– Наверное, выше, – почти сразу ответил Тимофей. – Даже в названиях самих треков чуть менее чем всегда слово «higher» присутствует.

– Я примерно так же считаю, – улыбнулся Артур и продолжил развивать мысль. – То есть олдскульный хэппи действительно поднимает человека по эмоциям. Так?

– По крайней мере, меня. Эффект, конечно, истирается с годами, но не до нуля.

– А драм? Или, не дай госсподи, бростеп? Что они делают с эмоциями?

– Не знаю, как у молодняка, но у меня от этого долбёжника всё опускается.

– А почему такая инволюция произошла всего за несколько лет, как думаешь?

Тимофей пробурчал в ответ что-то невнятное, из всего потока Артуру удалось разобрать только слово «уроды». Немного помолчал и вскинул глаза на собеседника:

– А ты не согласен? Разве в наше, так сказать, время музыка не была объективно лучше?

– В том-то и дело, что согласен. И нисколько в этом не сомневаюсь. Поэтому мне и важно разобраться, почему это так. Исследовать «дух времени» на материале мелодий, понимаешь? Ведь тогда музыка определенно была воротами в иные – верхние – миры восприятия, полные возможностей и предвкушений. Каждый рейв казался ступенькой к счастью – и что характерно, частенько оправдывал ожидания. И дело даже не в эйсид-романтике: да, конечно, на всю жизнь остается в памяти первый кислотный поцелуй на танцполе и безбашенный секс под эксами с «загадочной незнакомкой». Дело в том, что тогда всё было действительно… – он немного замялся, подыскивая верное слово и вынужденно переходя в чуть более глубокое состояние, – нуминозным. Единственным и неповторимым, судьбоносным – настоящим edge of moment. И музыка… да, определенно, музыка тогда получалась у диджеев действительно волшебной. Она несла на себе налет вечности, преодолевая унылые рамки занюханной повседневности…

Как обычно под веществами мысль Артура работала быстро и четко. Метафоры всплывали в сознании одна за другой.

– Этот прорыв был похож на дыру в зонтике, – взгляд его стал мечтательным и поднялся вверх, на сероватое ночное небо Лен. Области. – Дыру, сквозь которую просвечивали звезды.

– Что? – переспросил слегка отлетевший вниманием Тимофей.

– У Делёза есть отличная метафора на эту тему. Представь себе, что поколения художников рисуют с обратной стороны зонтика изображение звёзд, которые должны быть видны людям «снизу». У кого-то получается хуже, у кого-то лучше, кто-то добивается прямо-таки потрясающей достоверности передачи. Но вот однажды появляется человек, который просто прорывает ткань зонтика. И сквозь этот прорыв сияют настоящие звёзды. Этот момент прорыва и является по-настоящему нуминозным, понимаешь? Затем края зарастают, и дальше на заросшей после акта трансгрессии поверхности запечатлеваются подражателями характерные особенности краев зиявшего некогда отверстия… Так вот, – голос Артура приобрел специфическую глубину и наполненность. – История эволюции музыки это отражение эмоционально-политических и интеллектуальных колебаний поверхности этого зонтика, можно сказать, ткани социальной матрицы. И особенно показательно этот процесс разрывов и зарастаний запечатлен в промежутке от 50-х до 00-х.

– А почему от 50-х?

– Трудно сказать. Очевидно, в это время что-то случилось: то ли массовое распространение синтетических веществ сделало свое дело, то ли взрывное экспоненциальное развитие электроники и средств массовой информации, то ли еще что-то, но под благопристойной поверхностью социума определенно сместились какие-то основополагающие тектонические плиты.

В массовом порядке на «подножном травяном корму» стали появляться хиппи, развивая эстетику «детей-цветов» и соответствующую музыку, затем психоделики стали всячески запрещать на гос. уровне, и это привело к серьезной дифференциации всего потока, разбивая его на части, по-разному адаптировавшиеся к новым изменениям: панк-рок, диско, затем happy 80’s и т. д.

Большая часть из них была коммерциализирована и, таким образом, использована системой против интенции первоначального контр-культурного порыва создателей. Особенно хорошо это видно на примере панк-рока и его всесторонней аффиляции MTV. Начиная со второй половины 70-х выпускать маскирующийся под панк рокопопс стало очень выгодным. Как говорится в этой среде и по сей день, нет ничего более коммерческого, чем хорошенько опопснённый псевдо-протест. На обратной стороне зонтика стало всё больше шитых белыми нитками кургузых заплаток.

– Ну, положим, попса всегда была. И общество во все времена разделялось на тех, кто хавает нитки, как ты говоришь, и тех, кто… Ведь если зайти с другой стороны, дай послушать олдскул 90-х современному калдырю – что он поймет? А если дать послушать нам музыку 60-х? – вопрошал Тимофей.

– Вооот! – Артур воздел палец к ночному небу, подернутому легкой дымкой набегающих облаков, и голос его приобрел почти монументальную глубину и торжественность. – Если дать послушать нам нормальную – я подчеркиваю – музыку 60-х, а не голимый попс, то ощущения – вполне себе «будьте-нате». Проверялось неоднократно.

И даже если не брать для рассмотрения творчество таких электро-титанов, как Giorgio Moroder, Jean Michel Jarre или Vangelis, а просто послушать Raymond Scott, Palmbonen или Eclection – уверяю, тот же самый «ветерок победы», что и в хэппи хардкоре, ты там ощутишь. А в даб– и бростепе ничего, кроме жесткого и, похоже, намеренно внедряемого создателями в размякшие от веществ молодежные мозги тупилова, нет.

– Ну хорошо. А как насчет нашего happy hardcore’а?

– Конечно, в семье не без урода, но в целом хэппи изначально был не ориентированной на формат MTV музыкой масс, его даже и не услышать было толком по телевизору. А ориентирован он был на то, чтобы поднимать настроение и по возможности дарить специфическое эмоциональное состояние имеющей к нему доступ на вечеринках молодежи. В основном, конечно, западной. Более того, хэппи достаточно часто делался на ремиксах – и скажи мне, какой стиль чаще всего был их основой?

– Ну, если так посмотреть… наверное, как раз счастливые треки 80-х, – ответил Тимофей. – Опять же, их не только хардкор, но и поднявшийся сейчас vaporvawe активно сэмплирует.

– Именно! А почему? Потому что именно в лице пресловутых happy 80’s массовая культура приблизилась к максимально возможному для неё потолку счастья. После этого в ящик волной полился стиль grunge, пост-рок и пошло планомерное понижение по эмоциональной шкале. И что же делает в этой ситуации хэппи хардкор? Он выборочно использует отдельные, самые эйфорические, моменты, продвигаясь ещё дальше – и прорывает штопанный зонтик, избавляя заложенный в этой музыке экстатический потенциал от дегенеративных попсовых напластований.

Лицо Артура сияло. Глаза блестели и казались двумя зеркалами, отражающими бьющуюся внутри мысль вперемежку с отблесками бледной луны.

– Ты смотрел «Прикосновение»? – неожиданно спросил он.

– Нет, а что это? – несколько испуганно откликнулся Тимофей.

– Это древний перестроечный фильм про жизнь и посмертие. Так вот, есть там фраза «жизнь прекрасна и удивительна», лейтмотивом проходящая через все киноповествование. Проблема по сюжету заключалась только в том, что за произнесение этой фразы персонажам полагалось корректирующее судьбу негативное кармическое воздаяние из некоего условного царства мертвых.

Понимаешь, в случае с олдскульным хардкором эта фраза не просто является случайной метафорой – она абсолютно точно отражает суть всего происходящего. Как будто кто-то из отцов-основателей жанра вернулся оттуда, познав небытие, – и с удвоенной силой принялся утверждать человеческую радость, убедившись в ее глубокой сакраментальной природе. И истина тела, жаждущего удовольствия в движении, смыкается в этом порыве с желанием разума, прорывающего границы трансцендентного и выходящего из тесных рамок на новые метафизические просторы.

– Я смотрю, ты прям оседлал своего конька, – улыбнулся Тимофей. – Метафора яркая, да. И что с этого?

– Как что? У буддистов, например, есть такое понятие, как «трешна» – жажда жизни. И основная проблема существования, если пытаться донести их точку зрения современным языком, заключается в том, что все мы – «трэшнаманы», лайфоголики. Подсевшие на быструю смену внешних событий игроки. А жизнь – это невообразимая, пьянящая, чудовищная и опасная форма игромании, захватившая нас очень-очень давно. Много эонов назад.

– Неплохо. «Трешна», кстати, очень уж на «трэш» похожа. Не знаю, случайность ли это. А что такое «эон»? – спросил Тимофей.

– Это раунд в космической игре, измеряемый промежутком между Большим Взрывом и Большим Схлопыванием. Продолжительность жизни локальной Вселенной, которых, по буддийским представлениям, было уже очень много. Так вот happy hardcore в лице, так сказать, отдельных своих представителей нашел какую-то парадоксальную окольную дорожку к признанию и освоению этой игровой зависимости – через интенсификацию и пресыщение ею.

В случае с русским рейвом на восприятие молодежью клуба как места сакральной практики накладывалось еще и то, что он подоспел как раз вовремя, органично вписавшись в идеологию отмены запретов и расширения границ и возможностей. Поэтому для нас это было чем-то значительно большим, чем просто музыкой. Да и для диджеев тоже. В результате доля обдолбанных party animals среди русских рейверов была значительно меньше, чем идейных психонавтов.

Тимофей, задумавшись, неподвижно сидел на бревне и молчал, созерцая легкие волны, изредка нарушающие гладь Ладожского озера, на котором серебрилась лунная дорожка. Артур, коротко взглянув на него, продолжил:

– Ты когда-нибудь задумывался о том, что диджей – это современный шаман, направляющий состояние сознания людей? И если говорить о том направлении, которое предлагается на вечеринках сейчас – к сожалению, в большинстве случаев это банальное нисхождение, путь к тупому алко-трэш-барбитуратному угару и дегенерации. Поэтому любому нормальному человеку, успевшему застать лучики реального счастья, почти невозможно присутствовать на подобных мероприятиях. Можно сказать, что это своеобразный откат в рамках танцевальной культуры, последовавший за эйфорическим взлетом рубежа 90-х. Снова всё шито белыми нитками.

А произошло примерно следующее: рок и попс постепенно вытеснили рейв из бессознательного русского человека подобно тому, как криминальный авторитет вытесняет наивного, но неожиданно оборотистого поначалу дельца со «своего» рынка. Дело не в каких-то эстетических достоинствах или недостатках. Дело просто в том, что рокопопс проще и понятнее, затрагивает присутствующие у каждого слои психики, а значит – может позволить себе поднять количественно большие массы. Ну и соответственно большие деньги. А сейчас, в лице brostep’а и прочих маловменяемых бастардных сиблингов рейва мы можем наблюдать крайне неудачную попытку совместить «всенародность» и «электронность» – чтобы и деньги у организаторов танцевальных мероприятий были, и вроде как преемественность по отношению к вечеринкам прошлого сохранялась. Но, конечно, это уже давно стало примитивной баблоколотилкой, никакого отношения к искусству не имеющей…

Тимофей по-прежнему молчал, глядя в темноту. Со стороны танцплощадки раздались сигналы сирены и замелькали красно-синие огни. Друзья переглянулись, одновременно понимающе улыбнувшись.

– Обрати внимание, – сказал Тимофей, – мы сидим на берегу холодного озера и слушаем, как менты разгоняют очередную дискотеку, на которую, собственно, мы и пришли. И при этом, можно сказать, радостно и благополучно пребываем вне процесса.

– И? – Артур вскинул на него заинтересованный взгляд.

– В конечном счете система съест сама себя. Я уверен, что маятник скоро качнется в другую сторону, и у подрастающей молодежи будет свой happy hardcore.

Его лицо стало неожиданно заострившимся, твердым, обретая в отдаленных красно-синих вспышках загадочный, почти неземной ореол.

– И мы ещё потанцуем, на правах полноценных олдфагов!

Артур молчал, погрузившись в размышление. Холодные воды Ладоги красиво серебрились в лучах заходящей луны, и тихо шумел ветер в кронах елей на берегу. Дискотека вдалеке затихла.