Текст книги "Бесконечная мысль. Философский роман"

Артикль и забвение бытия

Уже рассветало, а Тимофей с Артуром всё брели по опушке леса вдоль берега Ладожского озера. Учитывая обилие полиции на танцполе, возвращаться к машине Артура было опасно. К счастью, Тимофей припарковался в другом месте. Но для того чтобы добраться до него и не наткнуться на блюстителей правопорядка, приходилось делать солидный крюк.

Дискуссия относительно ситуации, сложившейся в современной музыке, не затихала всю дорогу, постепенно приобретая специфическую направленность:

– Я все-таки не могу представить: что же происходит с психикой тех, кто радостно вытанцовывает часами под завывания перфоратора? – не в силах успокоиться, вопрошал Тимофей.

– Слышал ли ты что-нибудь о спекулятивном реализме Хармана и Мейясу? – задал ему вопрос основательно подуставший от этих излияний Артур.

Тимофей отрицательно покачал головой:

– Единственная ассоциация, которую вызывает у меня слово «спекулятивный», относится к доперестроечной борьбе с фарцовщиками. А этот, как ты говоришь… Ме…

– Мейясу, – подсказал Артур.

– Да-да, вот он прям из старой песенки.

Тимофей остановился, запрокинув голову, и протяжным голосом затянул:

 
      Я в весеннем лесууу
Закопал Мейясууу…
 

– Ладно-ладно, а то нас сейчас полиция услышит – недалеко ушли. В некотором смысле я согласен с твоей радикальной интерпретацией, – улыбнулся Артур. – Так вот. Этот спекулятивный реализм, возникнув совсем недавно, уже в нулевых, пропагандирует отказ от концепции привилегированного доступа и корреляционизма.

– Крутяк! Вот это загнул! – бесхитростно восхитился Тимофей. – А если не выпендриваться, и по-человечески?

– А если по-человечески, то эти ребята утверждают, что нет никакой серьезной онтологической разницы между танцующими и перфоратором. Или динамиком, под которым валяются шумовики.

– Похоже, если долго под ним лежать, всякая разница действительно исчезает, – с ухмылкой отреагировал Тимофей. – И что же, этот спекулятивный реализм объясняет, как всё докатилось до такого состояния?

– Нет, у него другая задача: он как раз и «докатывает», совершенно по-ницшеански подталкивает ситуацию дальше. И делается это с помощью раздуваемого на весь мир представления о толерантности, в соответствии с которым теперь надо считаться не только с правами меньшинств и животных, но и предметов. А чтобы удобнее было это делать, объявляется, что само разделение на «одушевленность» и «неодушевленность» ложно и бессмысленно. То есть ты для них от предмета ничем не отличаешься.

– И что, молодежь сейчас в это верит?

– Молодежь по большей части ничего об этом не знает. Дело тут в другом: и «перфораторный бростеп», и спекулятивный реализм являются порождением одной и той же волны постмодерна. Отсюда и специфическая «искусственная жесткость» этих жанров, и акцент на необходимости страдания того, кто по недомыслию является их слушателем.

– А зачем тогда люди это делают? – поднял бровь Тимофей

– Потому что остальное их уже мало цепляет, ведь потерян нативный экзистенциал, утрачено чувство реальности. Я в курсе, тебе это сложно понять. Мне – тоже. Но если посмотреть на историческую развертку тысячелетнего процесса деформации массового сознания западного человека, то многое прояснится.

– И что же именно?

– Во-первых, то, что лейтмотив этого длительного процесса: десакрализация. Устранение трансцендентных и мистических аспектов восприятия. Во-вторых…

– Подожди-подожди, – Тимофей остановился. – Давай сначала разберемся с «первым».

– Понимаешь, – немного помолчав, начал Артур, – сегодня, когда речь идет о мистике и древних верованиях, обычно весьма тенденциозно и однобоко воспринимают эту тематику. В полном соответствии с тем, что Кен Уилбер называл «до/над заблуждением»: обычно полагают, что шаман, например, это какой-то полубезумный, малограмотный волосатый мужик, т.е. скорее «недо» -человек. А в действительности всё как раз наоборот – и, если разобраться, окажется, что он скорее «сверх».

Сначала в истории шаман появляется как фигура, выстраивающая совместное будущее рода, клана. Его задача состоит в обеспечении коллективного мировоззрения: рамки, которая могла бы объединить всех в роду и сплотить их для достижения общей цели. Власть шамана над будущим рода весьма велика – из-за близости к каждому члену клана. Чтобы понять это, представь себе, что у тебя есть родственник, работающий в ФСБ на высокой должности и способный за несколько минут навязать тебе тот вариант поведения, который нужен ему. В общем, шаман прекрасно знал личную историю каждого. И похоже, владел техниками, позволявшими принудительно изменять состояние сознания человека. Хотя бы и с помощью разного рода веществ. Сакральность всегда была «где-то рядом» для родоплеменного человека, буквально на расстоянии вытянутой руки. Ее «провайдером» являлся шаман.

Проблема заключалась в том, что у соседнего рода тоже был свой шаман. И отношения между ними не всегда оставались теплыми и дружескими. Сплошь и рядом шаманы устраивали то, что сегодня назвали бы «баттл» – разумеется, чаще всего это приводило к реальной войне кланов. Что соответствовало на метафорическом уровне войне богов и духов в пантеонах разных сообществ.

Именно по этой причине при разрастании кланово-родовой структуры функция, которую выполнял шаман, постепенно стала переходить к священнику, представляющему некоторую централизованную религию. Дело не в том, что священники были прогрессивнее или в каком-то смысле лучше влияли на умы людей – просто государствам для своего существования жизненно необходимо иметь согласованную, не утопающую в междоусобных противоречиях, модель построения коллективного будущего граждан. В этой роли и выступала имперостроительная религия, пропагандировавшая кротость к «своим». Согласование мировоззрения обеспечивалось уже не на уровне клана, а на уровне народностей – связок из большого количества родов. В то же время власть над сознанием каждого конкретного человека у священнослужителя была меньше, чем у шамана, а воздействие на состояние – не таким сильным. И это вполне естественно, ведь его основная социальная функция – следить за тем, чтобы граждане не поубивали соседей: ведь гораздо проще наехать на ближнего своего, чем затевать далекий зарубежный поход на иноверцев. Тем более что наехать всегда есть за что: кто-то не поделил невесту, кто-то дом…

Разные интегрирующие религии по-разному преодолевали остатки язычества и шаманизма: буддизм, например, обычно ассимилировал их, вводя в специальный «кессонный» пантеон «духов-защитников учения». А христианство и ислам – чаще всего просто выжигали огнем и мечом. Хотя были и вариации.

– Допустим, – пожал плечами Тимофей. – И что дальше?

– А затем уже сама интегрирующая религия на заре модерна в Западной Европе начала подвергаться процессу десакрализации и разлагаться: сначала на лютеранство и кальвинизм, а затем и вообще накрылась атеизмом. Это породило ситуацию, при которой функция простраивания и согласования коллективного образа будущего перешла к мирянам, людям, далеким от сакральности: государственным служащим, ученым, буржуазии и т. д. Дальше всего на этом пути зашли как раз-таки мы, русские: СССР был государством, полностью перешедшим на безрелигиозное управление. Своеобразными диамат-аналогами шаманов у нас были политруки и спец. службисты. Но на этом, в отличие, например, от Китая, мы не остановились – и в 90-е двинулись еще дальше, сломав и такую систему.

– И что же теперь? – повернул голову Тимофей.

– А теперь наблюдается весьма интересная ситуация: маятник десакрализации качнулся в обратную сторону – и люди отчаянно ищут какой-то новой духовности. На всех уровнях: в шизотерике нью эйджа, традиционализме и даже возврату к темной мистике спец. служб. Но это у нас. А на Западе он всё еще продолжает свое неумолимое движение прочь от сакральности. А что еще сохраняет ее отголоски в современном мире? Сознание. Личность. «Я». То, что принято называть перспективой «от первого лица» и выделять, обособлять от окружающего мира, приписывать особый статус. Вот спекулятивные реалисты, последовательно проводя дальше линию постмодерна, в этом статусе «Я» и отказывают.

– Знаешь, это заставляет вспомнить старый армейский анекдот: «Нельзя же всё ломать. Надо еще и на чем-то сидеть», – серьезным тоном произнес Тимофей. – Если разломать даже «Я», четвертую стенку западного мировоззрения, что же тогда остается?

– Бессмысленный мир объектов, – сказал Артур. – В котором водятся всякого рода Мейясу. По онтологическому статусу не особенно отличаясь от Хармана, искусственного интеллекта и табуретки. Мир дизинтегрированного субъекта-вещи, вынужденно-толерантного к другим вещам. Что же это означает для социума в практическом плане?

– Что снова настало время шаманов, – улыбнулся Тимофей. – Так сказать, пришла пора «собирать камни».

– Да, – подтвердил Артур. – Время ресакрализации. А значит речь идет о преодолении «неопостшаманизма» и создании новой формы мировоззрения, сочетающей все известные на текущий момент источники: науку, искусство, вещества, философию, традиционные религиозные представления. Но для этого нужно заново открыть человеку измерение сакрального, которое он сейчас почти начисто утратил: нуминозные, пиковые мгновения творчества, единения и общности с другими, высокую и чистую трансцендентную радость экстаза.

– А что этому мешает?

– Как раз-таки современное представление о себе, полностью избавленное от подобных «гуманитарных излишеств». Если же это представление сознательно углублять и детализировать – хотя бы просто занимаясь рефлексией, чего современная западная философия делать настойчиво не рекомендует, – окажется, что «индивидуум», «атомарный субъект», на котором основано современное общество, в действительности совсем не атомарный. Он чуть менее чем полностью формируем обществом, окружением, социальным контекстом, а главное – языком.

– Языком? – переспросил Тимофей.

– Да. Именно и в первую очередь языком, – кивнул Артур. – И весь цивилизационный тренд, приведший в итоге к глобализации, постмодерну, бростепу и спекулятивному реализму, заложен в структуре английского языка.

– Хм… А почему именно английского?

– Потому что всё так называемое «глобальное сообщество» на настоящий момент говорит на английском языке. Так повелось еще со времен Британской колониальной Империи. Таким образом, когда говорят «глобальное» или «мировое» – в действительности имеется в виду «англоязычное». Если бы мировым гегемоном в силу альтернативного хитросплетения исторических перипетий стал Китай, согласись, глобализация выглядела бы совсем иначе.

– Как минимум, не было бы «МакДональдса» на каждом углу – и все писали бы иероглифами, – улыбнулся Тимофей. – Ладно, я в целом ухватил логику: если бы в планетарном масштабе возобладал русский, по всему миру усиленно учили бы падежи и полагали, что это очень удобно.

– Да. Поэтому, отталкиваясь от некоторых особенностей структуры английского, можно делать далеко идущие выводы насчет ментальности современного человека – и, как это ни удивительно, выводы вполне обоснованные.

– Хм… А можно конкретный пример? – попросил Тимофей.

– Конечно. Что всерьез отличает английский от русского, например? Какая часть речи сразу бросается в глаза нашим школьникам, вызывая больше всего вопросов? Артикль. Между прочим, когда-то в древнеанглийском его не было, и утвердился он в качестве обязательного элемента по историческим меркам, совсем недавно – в 11—12 веках. Очень показательно в этом плане, что в «лепетном английском», которым общаются родители с маленькими детьми, артиклей нет.

– Я сейчас на секунду представил, как это могло бы выглядеть, – хохотнул Тимофей. – Нависают такие мама и папа над ребеночком и давай: скажи «the mama», «the papa». Бред… Наверно, поэтому «mama», «papa» и прочие члены семьи без артиклей употребляются – чтобы младенец вообще мог бы в круг языка войти… Слушай, а «the Mama» это даже интересно, – с энтузиазмом продолжал он, оседлав норовистую мысль. – Мне воображение сразу же рисует сцену из голливудского блокбастера наподобие «Криминального чтива»: затягивающаяся косячком престарелая мадам с двустволкой и хитроватым прищуром – и выплывающее на экран название посвященной ей киноглавы: «The Мama». Пожалуй, это единственный контекст, в котором артикль был бы уместен.

– Я могу предложить как минимум еще один, – улыбнулся Артур. – У нас в Таиланде престарелая собака в резорте жила, она родила всех остальных тамошних собак. Мы ее «Мамой» назвали. Именно так – уважительно и с большой буквы. Вот она вполне на статус «the Mama» тянет. В общем, трудно не согласиться, что подбором артикля у англоязычного носителя заведует целый пласт психики. Примерно сопоставимый с тем, который у нас отвечает за выбор падежа. Но есть огромная разница: если падеж знаменует собой определенный аспект «схватывания» мысли, способ смотреть на вещи, то артикль всего лишь оперирует тонкими различиями в одном – логико-математическом, количественном – срезе реальности. В результате этот способ видения мира закрепляется, становится для носителя единственным и само собой разумеющимся, ведь процедура продумывания того, какой артикль использовать, обязательна. Таким образом английский, и шире – остальные западноевропейские языки, использующие артикль, – подталкивают к тому, что Хайдеггер называл «забвением Бытия».

Постоянно осуществляемая процедура логической типизации делает мысль пикселизированной и жесткой, «бриковой» как недоструганный Буратино, неспособной передать даже отблески сакрального, сохранявшиеся еще в древнеанглийском. Неудивительно, что в итоге это привело к всемирной торговле, компьютерам и спекулятивному реализму.

Кстати, если смотреть выступления «психоделического пророка» Теренса МакКенны, обращает на себя внимание тот факт, что его язык значительно более гибок и близок к древнеанглийскому, чем язык обычного англосакса. Это оказывает на носителя гипнотический эффект: метафорически говоря, МакКенна, как Кашпировский на своих сеансах, мягко берет соотечественника за его «лингвистическую шею» и начинает ею немного крутить, выводя в полузабытые позиции и тем самым слегка снимая привычную одеревенелость. Это объясняет, почему его называют именно «пророком» – ведь в англосаксонских странах проповедники используют особый язык, «язык Библии», благодаря старым переводам значительно ближе находящийся к древнеанглийскому – а значит, не лишившийся еще части древних лексических аспектов, таящих на дне колодца постмодерна отблеск остаточной сакральности.

– Интересная концепция, – хмыкнул Тимофей. – А что в этом плане происходит с русским?

– Наш язык наоборот, скорее похож скорее на жидкость, утекающую сквозь пальцы. И требуется очень надежный захват оперирующего внимания для того, чтобы он не просочился и не вылился весь. Русский язык предполагает глубинную слитость синтаксиса и семантики – синтаксические категории отражаются прямо в морфологии слова.. И в этой слитости до сих пор таятся искорки примордиальной сакральности: целостного сознания, способного на самотрансценденцию. Для того чтобы грамотно говорить на русском, человек должен уметь гибко «вертеть» лингвистической шеей: осуществляя достаточно сложные интеллектуальные действия по подбору и удержанию рода, падежа, числа, времени и т. д. Причем, делать это одновременно, памятуя о других частях согласуемого предложения.

– Ну да, неподъемные для иностранца русские падежи, – протянул Тимофей, подходя к полянке, на которой припарковался. – Но ведь их всего шесть. Можно просто запомнить.

– Можно сказать, «глубинных» падежей как аспектов «захода на мысль» у нас больше шести. Например, если рассмотреть простую фразу «сделать что-то дельфинчиком», обнаружится, что можно понимать ее как минимум в трех смыслах: «сделать что-то посредством дельфинчика», «сделать из чего-то дельфинчика», «сделать что-то как дельфинчик» – например, «плавать дельфинчиком». Как можно эти смысловые аспекты запомнить и учесть при построении фразы? Они ведь даже в учебниках не классифицированы.

Интересно то, что на контрасте между «глубинными» и «обычными» школьными падежами отчетливо проявляется разница между синтагмами, присутствующими у носителя языка, и способными зафиксировать этот факт дистинкторами, которых до некоторого момента у него нет. На основе введения этих дистинкторов в корпус языка можно постепенно сделать из русского «хорошо выделанный», «расширенный» русский, вполне способный на эксплицитное выражение новой сакральности. Так же, как из пракрита был некогда создан санскрит усилиями нескольких поколений брахманов.

– Вот сейчас ты что-то совсем непонятное сказал, – остановился Тимофей, рыская глазами между стволами деревьев в поисках машины. – Видимо, на своем «усовершенствованном» языке.

– Если хочешь, могу прояснить, – скромно потупился Артур. – Но это потребует времени. Есть у меня одна теория…

– Давай. Только не сейчас. Вот до дома доедем, – сказал Тимофей, пикая кнопкой сигнализации и открывая дверь. – Я в машине не разговариваю – отвлекает, только хорошую музыку слушаю. А за эту долгую ночь я по ней дико соскучился.

Бутылка сознания

На кухне у Тимофея было по-прежнему зябко и неуютно: прохладный ночной ветерок все так же задувал в приоткрытую форточку, заставляя Артура погружаться поглубже в мягкое кресло, которое на этот раз он уговорил хозяина принести из комнаты. Горячий чай немного смягчал этот эффект, слегка примиряя с действительностью, однако не до конца – и через некоторое время, когда очередная чашка оказывалась пуста, приходилось ставить чайник кипятиться еще раз: просто для того, чтобы не замерзнуть.

Артур отодвинул чашку, встретил вопросительный взгляд сидящего напротив Тимофея и, глубоко вдохнув, продолжил:

– …Итак, давай вернемся к тому моменту теории, на котором мы остановились. Топологически сознание – это Бутылка Клейна. Т.е. четырехмерный самозамкнутый водоворот, условно-внешней стенкой которого является окружающая реальность, а условно-внутренней – субъективное ее восприятие. При этом строгого разделения на внешнее и внутреннее, как известно, для этой фигуры осуществить невозможно. То есть нельзя с уверенностью указать на точку, в которой заканчивается внешняя реальность и начинается сознание. И наоборот. Что находится в полном соответствии как с буддийским миропониманием, так и с имплицитной онтологией современной науки.

Что же представляет собой эта «Бутылка»?

Сенсорный поток, создаваемый для человека пятью чувствами, дополняясь моторикой, образует основное тело водоворота сигналов, так сказать, его внешнюю емкость. Входную часть этой первой, сенсомоторной бутылки наполняют перцепты: визуальные, аудиальные, кинестетические и т.д., выходную – «идеомоторные импульсы», формирующиеся в результате весьма сложной обработки входящей сенсорики. Однако самое интересное, как обычно, происходит между сенсорной и моторной частью – там, где первое согласуется со вторым посредством условных «координативов».

В этом промежутке первая, «внешняя» бутылка претерпевает причудливое искривление – и внутри нее, прямо из стенки, формируется вторая – «внутренняя», меньшая по условному топологическому размеру. Этот водоворот является частью первого, ведь границы между ними нет, и гипотетический внутренний наблюдатель, двигаясь по стенкам вместе с потоком сигналов, нигде не обнаружил бы непреодолимой преграды; однако для простоты описания я все-таки буду называть эту «внутреннюю» бутылку второй.

Это часть, обеспечивающая базовую, на данном уровне, как правило, достаточно смутную, систему целеполаганий и ориентации в реальности посредством эмоциональных состояний. Она, как и «первая бутылка», предполагает условное разделение на две области: входную, вытекающую из сенсорной, отвечающую за быстрое позиционирование себя относительно контекста, и выходную, предваряющую моторную, выдающую эмоциональные паттерны реагирования на распознанную в этом контексте ситуацию. Эта «эмоциональная бутылка» есть, разумеется, не только у человека, но и у всех млекопитающих. В целом – существ с лимбической системой мозга. Если хочешь, можно даже назвать её не эмоциональным, а лимбическим контуром.

– Можно пояснить подробнее? – попросил Тимофей. – Не совсем ясно, что считать эмоцией, а что нет. И в особенности – про «позиционирование» и «реагирование».

– Представь себе, что ты шиншилла. Как ты определяешь, что тебе сейчас, в конкретной жизненной ситуации, нужно сделать – и вообще, правильно ли ты живешь? Не надо ли что-то поменять в твоей, так сказать, жизненной стратегии?

– Ну, наверное, если я – шиншилла, то действую в соответствии с инстинктом.

– А как именно субъективно этот пресловутый инстинкт тебе представлен? – улыбнулся Артур.

– Хм… Трудно, конечно, отвечать за шиншиллу, но, наверное, на ее месте я сопоставлял бы то, что вижу и ощущаю с тем, чего хочу получить. И дальше действовал бы в соответствии с тем, в какую сторону подталкивают меня эти отличия.

– А посредством чего сопоставлял бы? Помни, ты – грызун, у тебя нет концептуального мышления, нет выстроенной на основе языка классификации объектов. То есть вообще нет. Есть только сенсорные стимулы и – эмоции.

– Тогда даже и не знаю, как описать, – расплылся в улыбке Тимофей.

– Собственно, всё уже описано – посредством эмоций. Задумайся над тем, что эмоциональные состояния – например, такие как «мне хорошо» или «мне страшно» – это необычайно быстрый и эффективный способ целостной обратной связи на общее состояние организма и одновременно его положение в сложившейся конфигурации окружающей среды. Если эмоции в основном позитивные, шиншилла в целом справляется с жизнью, преуспевает, неплохо размножается, достигает желаемого – все ок, ей можно успокоиться и не менять так хорошо приспособленных к среде паттернов. Если же эмоции по большей части негативные, и лимбическая система постоянно сбоит, посылая сигналы о неблагополучии – надо срочно подсуетиться и что-то поменять в поведенческой стратегии. Ведь это вызывает дискомфорт, стресс, подталкивающий пушистый организм к самоизменению.

– То есть ты предлагаешь считать, что с помощью эмоций шиншилла и формирует свою картину мира? Сенсорные сигналы для нее срастаются в эмоциональный образ мира? И себя, и свои шансы по жизни она воспринимает именно в этом эмоциональном пространстве состояний?

– Да, – кивнул Артур. – Это должно быть нетрудно представить, ведь в нас с тобой встроен похожий эмоциональный контур. В качестве некоторого прояснения можно рассмотреть его динамически, во времени: на входе сигналы от сенсомоторного контура сливаются в целостные эмоциональные гештальты восприятия ситуации, которые с некоторыми аллюзиями на Лакана можно назвать «фантазмами». Затем, опять же, следует обработка, в ходе которой на выходе порождаются эмоциональные установки – с определенными коннотациями, теперь уже на фукианство, обозначим их как «диспозитивы», – определяющие, как менять эту систему дальше, и регулирующие вывод сигнала к действию на моторику. Диспозитивы достаточно близко соответствуют тому, что описывается естественным языком, когда говорят об эмоциях. Например, гнев – это что-то, похожее на смутное решение психики как целостной системы «пробивать» сложившуюся жизненную ситуацию силой. А страх – наоборот: «эмоциональное решение» оставаться на месте и быть по возможности незаметным. Можно сказать, что эмоциональные диспозитивы являются чем-то вроде «прикидок», как из ощущаемого состояния перейти в желаемое. Параллаксом между фиксируемым на текущий момент образом «Я» и желаемым «Я+».

Если эти «прикидки» в целом приводят к положительному вердикту: «да, желаемое состояние реализуемо, и в целом ясно как и что делать для его достижения» – то испытываемая эмоция позитивна. Здесь, конечно, есть еще масса интересных моментов, касающихся, например, экзистенциалов – структур порождения желания, находящихся на нашей схеме между фантазмами и диспозитивами, – но давай двинемся дальше. Для начала нужен целостный набросок теории.

У человека есть еще один уровень вложенности – третья «бутылка», реализованная на стенке второй, «эмоциональной», как раз в самом «интересном» месте принятия решений – посередине между фантазмами и диспозитивами, задающими паттерны для конкретных действий. Как и в предыдущем случае, «третья бутылка» не отделена от всего остального каким-либо рубежом и является продолжением общей топологической поверхности Клейна.

Что же она собой представляет? Синтаксический контур, обеспечивающий навигацию, управление содержанием предыдущих контуров. Конечно, термин «синтаксический» выбран достаточно произвольно – ведь примерно с теми же основаниями можно было назвать эту бутылку и «семантической», и даже «семиотической». Именно эта «третья бутылка» является для человека базовой, нормативной и в итоге порождающей внутренний язык и рефлексивное самосознание, не без помощи которого мы сейчас с тобой и общаемся.

– Интересно… – после некоторого молчания произнес Тимофей. – Я правильно понимаю, что каждый новый уровень вложенности создается для того, чтобы реализовать всё более гибкое управления психикой «изнутри»?

– В целом да, – кивнул Артур.

– Но почему для построения третьего уровня понадобился именно язык? Он ведь даже не врожден организму, и его приходится осваивать достаточно долгое время.

– Потому что языковые знаки и символы, в отличие от перцепций и эмоций, – статичны. Они специально созданы для того, чтобы задавать и удерживать – а затем и транслировать другому – фиксированное значение, которого не встретишь нигде в реальности. С помощью статичных символов можно осуществлять навигацию по пространству смысла посредством кода языка. Тем самым открывается возможность выхода за пределы сиюминутно-позиционной скоротечности эмоций. Именно этим, достаточно изощренным и, как ты правильно отметил, искусственным приемом достигается дополнительная произвольность. Весьма относительная, конечно, но значительно большая, чем у животных.

Поэтому так называемое человеческое сознание большую часть жизни «является» концептуальным описанием мира, т.е. «третьей бутылкой», причем, описанием, дистинктированном на основании структур языка, что было справедливо отмечено еще Кантом. Глядя на мир, мы, как правило, не наблюдаем перцепций, дхарм, фотонов или волн – а видим объекты и процессы: людей, стулья, камни, покачивание ветвей деревьев. В целом – то, что можно выразить на каком-то языке, пускай даже и внутреннем.

– А с точки зрения твоей теории у человека безусловно-эмоциональная часть, как у шиншиллы, есть? – поинтересовался Тимофей

– Разумеется, есть, но не столь безусловная. Дело в том, что даже эмоции, составляющие прямо сейчас для тебя содержание «второй бутылки», подвергаются категоризации и означиванию. Даже собственное желание – и это отмечал уже Лакан – дано человеку посредством символов.

– Что-то часто ты сегодня Лакана вспоминаешь, – осклабился Тимофей, устраиваясь в кресле поудобнее. – Но с моей наивно-биологизаторской точки зрения похоже на правду.

– Очень похоже, – улыбнулся Артур, игнорируя невнятный дружеский выпад, – но давай продолжим. Что же составляет содержание третьей, синтаксической, «бутылки»? То, что принято называть «мыслями». То есть ментальные акты, постепенно формирующие по определенной схеме картину мира.

– Она тоже находится в третьей «бутылке»?

– Если отвечать коротко – нет. В третьей бутылке осуществляются модифицирующие ее акты, результаты которых седиментируются, оседают затем все-таки преимущественно во второй. А иногда и в первой. В результате образуя довольно устойчивую структуру на всех трех контурах, сквозь призму которой воспринимается всё остальное, – именно это я и называю «картиной мира». Она задает и удерживает убеждения, ценности, являясь, по сути, теми «очками», через которые ты ежесекундно смотришь на реальность.

– Хм, с этими, как ты говоришь, «очками» еще предстоит разбираться… – протянул Тимофей. – Но ладно, я понял: частности и детали потом. Ок, наверное, третья бутылка тоже содержит внутреннее деление на «входную» и «выходную» части?

– Потенциально – да. Если удастся вырастить в ее недрах четвертую, – улыбнулся Артур. – Входная часть в таком случае представлена конгломератом достаточно отчетливо выделенных дистинкторов – способов артикуляции, категориального расчленения целостной реальности воспринимаемого на «запчасти», имеющие названия во «внутреннем языке». Затем следует процесс обработки, задаваемый концептом как общей схемой, в результате которого на выходе имеем определенную синтагму: некий ментальный аналог диспозитива на эмоциональном контуре. Синтагма это структура для осуществления мыслительных актов, «рабочие руки» третьего контура.

– «Рабочие руки» для чего? – приподнял бровь Тимофей.

– Для чего угодно: действий, вариантов развития событий, даже эмоций. Всего, что может стать объектом продумывания, – ответил Артур. – Синтагма на практике реализует концептуальную схему, по которой мысль будет собираться из отдельных элементов, «нарезанных» дистинкторами… Все вместе дистинкторы, концепты и синтагмы составляют корпус «индивидуального языка», позволяющего осуществлять внутреннюю навигацию. Однако такая красивая трехтактная схема проявляется только, если контур достроен. Про синтаксический контур большинства людей сказать этого нельзя.

– Ага. И гипотетические зачатки «четвертой бутылки» должны располагаться в концептуальном блоке, как раз «между»… эээ… дистинкторами и синтагмами?

– Похоже, что так, – кивнул Артур.

– И из чего именно этот новый контур должен вырасти?.. – спросил Тимофей, и почти сразу же перебил сам себя. – Дай-ка попробую угадать: из контроля за вниманием?

– Для того, чтобы ответить на этот вопрос, давай обратимся к интроспективному опыту, – предложил Артур. – Внимание может быть направлено на физиологию?

– Легко. Прямо сейчас я вот ощущаю, что нога чешется.

– На эмоции? Мысли?

– Конечно. Я вот обратил внимание, что в процессе уяснения всей этой теории у меня настроение почему-то поднимается. А уж для того, чтобы уследить за галлонами изливаемой тобой концептуальной мысли нужно поистине неотступное и неослабевающая концентрация, – Тимофей улыбнулся.

– Спасибо, – сказал Артур. – Итак, каждую секунду во внимании представлены – либо как фигуры, либо в качестве фона – все три бутылки: и сенсорная, и эмоциональная, и синтаксическая. Так?