Текст книги "Пять дней на Святой Земле и в Иерусалиме"

4 часа вечера

Вурочную минуту двинулись с места и пошли вдоль северного берега ларнакского залива прямо на восток. Прощаюсь с Кипром. «Остров Кипрски, в нем обретается сорок градов, данию была (sic) за цесарем и за папою римским, а ныне за турецким». Так значится в Козмографии русской. Немецкая Козмография 1553 года с своей стороны уверяет, что Кипр отстоит от Киликии на пятьдесят тысяч шагов, и что, согласно с рассказами Плиния, олени целыми стадами переплывают с Малой Азии на остров, и какие олени? – которые живут по сто лет и проч. Как бы то ни было, это Плиниево свидетельство о морском плавании сухопутных животных может пригодиться нам при исследовании дивных сказаний о ношении по средиземной пучине Марков Фраческих, Мартишанов и других необычных плавателей. Согласно с преданием церковным, вот уже двукратно ступал я по земле, которая носила на себе носившую Носящего вся. Не невозможная вещь, что Приснодева посетила еще и третье место земли, освятив собою и благословив молитвенно и нашу Европу. Разумею Афон. Только это вероятнее могло случиться во время переезда ее не из Палестины на Кипр, а из Кипра в Ефес. Посмотрев на карту Архипелага, не находишь ничего невозможного в том. От Ефесского залива к Афону можно провесть по морю совершенно прямую линию, миновав всякую промежуточную землю. Знаю, что перед волею Божиею ничего не значат препятствия и расстояния, но говорю это для тех, которые по слабости духа поверяют вероятным веруемое.

Солнце садится за далекими горами острова, из коих одна также носила некогда имя заветного для язычества Олимпа. Передать нельзя всех неизобразимых красот солнечного заката на Средиземном море. То, что мы видим в этом роде у себя дома в самую лучшую (т. е. жаркую) пору года, можно назвать одною бесцветною фотограммою действительности. Я загляделся, и вовсе не ожидал, что от поэзии неба вдруг перейду к прозе земли. Не избежал и я участи стольких других, и когда всего менее был приготовлен к тому, услышал под самым ухом резкий, и как бы для глухого предназначенный привет по-французски: «Добрый вечер, господин! Какой прекрасный вид! Что вы читаете? Вы русский? Не правда ли? По-французски или по-немецки вы лучше говорите[38]38
  Заграничные поносители церкви нашей стараются внушить всем и каждому мысль о крайнем невежестве духовенства нашего. Вот факт, посрамляющий их. Католик, встретивши совсем незнакомого ему русского священника, спрашивает его, на каком он языке лучше говорит: на французском или на немецком? Видно, что общее мнение европейцев о нас расходится несколько с ультрамонтанским.


[Закрыть]? Может быть, вы знаете по-арабски? Я только еще начинаю учиться: таиб, ля муш-лязем, катыр-херак. Вы читали энкиклик папы?

Не находите его современным? Ге? Какого вы мнения об англиканской церкви? Они думают, что у них тоже есть священство! Протестанты, и более ничего! У них королева-папа. Как бы то ни было однако же, вопрос стоит на том, царь ли глава церкви, или папа. По-вашему – царь, по нашему – папа. Надобно отдать честь святому отцу. Мысль высокая – созвать вселенский собор. В каком смысле, вы полагаете, ответит ему ваш патриарх?» Я все ждал, не остановится ли нахлынувший поток речей, чтобы хоть на что-нибудь, хоть как-нибудь ответить. Увидев, что собеседник замедлил на слове патриарх, я, как смог, сказал, что патриарх, может быть, и отвечать не будет вовсе. «Как? папе?» – возразил собеседник. «Мы имеем четырех патриархов, и все они – папы» – ответил я, уже не знаю с сколькими ошибками, и рад-не рад был потом, когда кто-то по соседству, произнесши имя Гарибальди, отвлек от меня усердного почитателя «святого отца». И долго потом еще слышался звонкий голос богослова-политика-лингвиста. Нашелся один новый (от Кипра) пассажир, который попытался было переговорить «ходячие разговоры». Тут-то надобно было послушать, в какой дремучий лес естествоведения и религиозного скептицизма зашли геркулесы слова. Замечательно, что никаких возражений ни с которой стороны при этом не было, а напротив, один поддакивал другому. Затронули и астрономию, и геологию, и химию. С плеча рубя и отрицая все, наш философ поминутно заверял, что он не безбожник однако же, а что это только «его идея»! Последнее, что я слышал, уже отправляясь спать, были слова: «Нам твердят, как попугаи: Pater noster, Ave Maria, и ничего, ничего более!» Их говорил новый пассажир, видимо, не от имени «своей идеи», а чуть ли не от лица всего человечества.

Бейрут, 2 октября

Стоим в пристани бейрутской, куда пришли рано утром, и будем стоять здесь целые сутки. Виртембергцы выбираются на берег. Намерены пожить сперва в Бейруте, а потом переехать в Кайфу, откуда к лету перебраться куда-нибудь, например, в Галилею, на окончательное жительство. Боюсь, как бы под конец странствования не очутились в Виртемберге. Со мною ласково прощаются, говоря заученное в России: до свиданиа! Выбирается в Бейрут и обозвавший вчера кого-то попугаями. «Куда?» – спрашивает он меня лаконически по-русски. «В Яффу» – отвечаю я. «Поп?» – продолжает он спрашивать. «Да, священник». – «Одесса? Кисноф?» – «Нет, из NN». – «Я был в Русь. Одесса. Бесараб. Везде был. Воду, у меня вода». Не знаю, что он хотел высказать своею водою. Порывшись в саквояже, он с торжеством показал мне издали какой-то сертификат на русском языке с двуглавым орлом, а прощаясь, протянул мне руку. Чуть ли твой либерализм вчерашний тоже не вода напускная, которую вид первого «попа» может вытянуть из тебя как губка, сказал я ему мысленно в напутие. И неугомонный говорун тоже оставил пароход. На верхней палубе воцарилась тишина. Не переставала только по-прежнему носиться по ней взад и вперед девочка-турчанка, лет тринадцати-четырнадцати, обращавшая на себя всеобщее внимание своею, не согласною с мусульманскими нравами развязностию. Мне сказали сегодня, что ее везут на продажу в Александрию. И кто же везет? Родная сестра! Насмотревшись в трубу на утопающий в зелени город с красивыми домами своеобразной архитектуры и налюбовавшись на чудный и величественный вид Ливана, вставший громадною стеною над городом, я, несмотря на удушающий зной, отправился посмотреть на город вблизи. Нашел его непохожим ни на наши, ни на турецкие города. Знатоки дела видят на нем печать влияния уже Египта. Был в соборной церкви Святого великомученика Георгия, новой постройки, здании весьма обширном, но ничем не украшенном; был и в так называемой русской церкви Богоматери, построенной, как гласит молва, на русские деньги под ведением нашей Иерусалимской миссии; заходил в новую и прекрасную церковь «капуцинов», в неотстроенную еще протестантскую церковь и в прилежащее к ней обширное воспитательное заведение, известное под именем «американскаго», с типографиею, наводняющею Сирию, Палестину и Египет протестантскими сочинениями на арабском языке. Видели и православное училище, и даже не одно. Архиерея (митрополита) в Бейруте нет уже три-четыре года. Патриарх (Антиохийский) рукоположил бейрутцам какого-то грека; а те хотят иметь владыку единоплеменного себе, т. е. араба, и не принимают грека. На том дело и остановилось. По временам живет в Бейруте и сам патриарх (известный России Иерофей), приезжая сюда из Дамаска, где его кафедра. Из православного духовенства мне удалось познакомиться здесь с одним только о. архимандритом Гавриилом (Джибара). Он принадлежал прежде к униатской церкви, но в 1860 году вместе с другим архимандритом Иоанном присоединился к православию по известному поводу григорианского календаря, который папа хотел насильно навязать униатам. С тех пор достопочтенный отец (уже седой старец), несмотря на все невзгоды и тесноты неупроченного положения, составляет истинное украшение Антиохийского престола. А товарищ его, добившись в православии архиерейства, возвратился опять в унию и теперь живет в Александрии, раскаиваясь, как говорят, в своем бесстыдном поступке. Грустным впечатлением падает на душу глубокая, как все признаются, испорченность жителей Сирии и Палестины. Их совестию уже столько веков торгует бесчестная пропаганда латинская, и теперь они почти совсем стали холодны к той или другой форме веры. Еще грустнее слышать и видеть успехи протестантства в Бейруте и на всем Ливане. Тут главными деятелями являются американцы, а за ними прусаки. Кто бы у нас поверил, что холодные соседи наши, едва сами кое-чему верующие, занимаются самою жаркою пропагандою своей церкви на востоке. Преимущественно налегают ловкие сеятели «плевел сельных» на образование в своих школах девочек из местных христиан. Говорят, в одном Бейруте существует уже одиннадцать женских школ, а на всем Ливане насчитывают их более сорока. Какое христианство останется в Сирии через двадцать-тридцать лет, Бог один знает. Чтобы рассеять тоску, мы выбрались за город в сосновые рощицы и подивились трудолюбию или послушанию людей, обративших песчаную степь в неисходимый бор. Часах в трех за городом, на скате Ливана указали нам небольшое село, называемое «Святой Георгий», с богословскою школою. Впрочем, такою она была только в идее. Теперь она есть род нашего уездного училища с пятью учителями и с тридцатью учениками, число коих еще недавно доходило до ста. На вопрос, отчего школа упала, кто отвечает таинственно: от головы, а кто (справедливее) утверждает: от безголовья, разумея под безголовыми оных таинственников. Худой знак, когда члены одного и того же тела жалуются друг на друга. И на эту школу также пошло, говорят, несколько русских денег; отчего «лгущая и некраснеющая» пропаганда не стеснялась иногда называть ее прямо русскою семинариею. Еще указали мне на «русский госпиталь», выстроенный уже после «резни сирийской» и оставленный на произвол судьбы. Дом большой и прочный.

Порт в Бейруте

Жар африканский заставил меня бежать с суши на море. Сижу на корме парохода и отыскиваю взором те или другие посещенные в городе места. С Ливана, как от натопленной печи, несется на море расслабляющий хамсин. Он доносит до меня густой запах сосен и заставляет вспомнить пресловутые кедры ливанские. К пароходу беспрерывно подплывают лодки с грузом. Лодочники поднимают такой крик, какого я не слышал ни в Смирне, ни в Чанак-кале. Речь арабская на первый раз кажется дикою и невыносимою. Так и слышится в ней противное харчанье собак, готовых кинуться друг на друга. В этом впечатлении, сколько мне доводилось слышать, согласны все. И однако же надобно верить, что похожим на арабский язык говорили древние евреи, и что умилительные псалмы Давидовы читались и пелись так, как мы того и не воображаем. Абсолютно нехорошим, таким образом, не надобно считать ничего. Зной продолжался весь день, не уменьшился даже и по захождении солнца. Уже более недели удручает он все, живущее и дышущее в Бейруте. Пора сказать, что Бейрут или Байрут есть древний Вирит или Берит, финикийский город, известный в период царей сирогреческих. Первыми насадителями христианства здесь были апостолы Фаддей и Кварт из числа семидесяти. С именем Вирита связываются два многозначительные события, занесенные в Памяти христианства: первое есть всем известное чудо святого великомученика Георгия, оказанное над драконом, требующее тщательного исторического разъяснения; второе есть также чудо от иконы Спасителя, которым в свое время замыкал хульные уста императора Феофила-иконоборца один из Иерусалимских соборов. Предрагоценны эти прерадостные свидетельства неложности обетования Господа нашего – быть с нами до скончания века. А там, где они соединяются еще с памятию Его земной жизни, их значение для сердца не передаваемо словом. Еще мало, и я буду видеть те самые места, на которые взирал Он. О, сколько близкой тревоги уже зачала душа!

«Пределы Тирски и Сидонски», 4 октября

Первое, что увидел я, вышедши рано утром наверх, был наш «Аскольд». Он только что пришел в Бейрут и еще выпускал пары. Говорят, что разведшиеся муж и жена не умеют сделать друг другу привета, встретившись где-нибудь вдали после того. Как и мне назвать то чувство, с которым я смотрел на своего старого знакомого? Я отворачивался от него, хотя очень хорошо знал, что никто меня не оправдает в том. В самом деле, чем виноваты дерево и железо, что я остался, по пословице, возле санок на соломке? Снимаемся с якоря. Насматриваюсь на подавляющую громаду воспетой горы, еще так недавно и так обильно упоенной христианскою кровью. Когда-то настанет мир на местах, столь дорогих христианскому чувству? Умирились, просветились и стали другим светить отдаленные края земли; а страна стольких и толиких обетований доселе дышит дикостию потопных времен! Что есть относительно ее особая воля Божия, это, я думаю, ясно всем. Удовольствуемся таким заключением. Однообразно, и как бы совершенно прямою линиею тянется берег финикийского помория. Около полудня мы прошли мимо Сура (древнего Тира). К сожалению, я не был наверху, когда проходили Сидон (теперь Сайда). Говорят, он больше Тира и оживленнее его. Но и Тир с моря все еще кажется значительным местом, хотя это, конечно, только самый слабый и неясный очерк славной столицы Хирама. Долго смотрел на него в трубу и думал о его прошедшем. Видно, был велик и крепок, когда сам Александр Македонский семь месяцев стоял под стенами его. Салманассар осаждал его пять лет, а знаменитый Навуходоносор тринадцать! Начинают слышаться знакомые библейские имена. Точно возвращаюсь на давно покинутую родину, и слышишь любезные когда-то голоса друзей детства!

Утром общество наше пополнилось и оживилось новою стихиею – арабскою. Смуглые лица, черные волосы, черные же, более или менее симпатичные глаза, длинная белая, до самого полу, рубаха, шитый шелком или золотом камзол и красный фес на голове. Так в общих чертах рисуется народ, в область которого мы вступаем. Но вероятно, это образчики высшего и зажиточного, и притом городского слоя. Те арабы, которых вчера мы столько видели на лодках у парохода, разнятся от этих как кирпич от мрамора. От самой Смирны я имею случай наблюдать одну личность – полного и краснолицего господина, по-европейски одетого, появляющегося то в шляпе, то в фесе, говорящего то по-турецки, то по-немецки, то по-французски и льнувшего особенно к будущим галилеянам, также не прочь бывшего ввязаться в религиозный разговор. Сегодня он вышел наверх с библиями немецкою и еврейскою и заговорил по-арабски. По бумагам он купец, конечно, отправляющийся в какой-нибудь Порт-Саид, а по профессии покупатель немощных и убогих совестей, одним словом – миссионер протестантства, шныряющий по Сирии и Египту вместе с легионом себе подобных, и усердно подкапывающий во имя Христово веру во Христа. При нем являлся прежде ассистентом один юноша медно-оливкового цвета, должно быть копт или абиссинец. Сегодня показался (из Бейрута) уже третий товарищ в изношенном плисовом пальто с еврейскими чертами лица. Очевидно, что это только еще начинающий миссионер, так сказать рассыльный великого магазина очищенной веры, сегодня и завтра христианин, а вчера и послезавтра еврей, смотря по тому, сегодняшний или вчерашний червонец чище и весче. Поминутно к честной компании пристает молодой вертлявый белорубашник с заискивающими улыбками, наводящими тошноту. По всему видно, что он боится, как бы ему не убавили чего-нибудь от ежемесячного содержания. Прежде, вероятно, был он православный или маронит. Вот она – библейская земля, в какое позорище измышленной действительности обратилась! Грустно, но поучительно. На корме уединенно сидят три «сестры милосердия». Две уже полные монахини, по-видимому, с крестами на груди, а третья еще в чепце и без креста. Все уже пожилые. Читают, вяжут, дремлют и тихо переговариваются между собою. Я не заметил, чтобы их, подобно мне, занимали проповедники «сытого и веселого христианства». Они привыкли уже ко всему, даже к русской рясе, и имеют несокрушимую веру в «апостольского делегата» Сирии и Палестины. Откуда и куда они едут, про то они одни знают, да их monseigneur. На днях в разговоре греков еще раз повторился слух, что «делегат» на случай выгонки святого отца из Рима уготовляет ему оседлое местопребывание в Иерусалиме. Не думаю, чтобы расчетливый «Patriarca di Gerusalemme» склонен или способен был сделать такую оплошность. Говорят даже, что в последнее время святой отец охладел несколько к верному сыну, подметив в нем действительно патриархальные замашки. Бедный отец! И своя семья старается отбиться от рук, а он еще думает, что всякая семья есть его семья! Замечательно, однако же; слово Господне: идеже есть труп, тамо соберутся орли, пережило уже не одно разрушение Иерусалима, и не одно только вещественное. Орлы слетались к нему несчетное множество раз. Что их влечет к нему теперь? Не запах уже, конечно, трупа, а разве чувство собственного тления, которое больному организму подсказывает искать свежего воздуха. Но вот беда. Гниющее заражает собою воздух. Разлагающаяся церковь Гильдебранда и разложившаяся вера экс-монаха августинского губят заразою «матерь церквей».

Вид Сидона и Ливанских гор

3 часа

Поравнялись с древнею Птолемаидой, или по общеупотребительному – Акрой. Отсюда начинается уже патриархат Иерусалимский. По карте оказывается, что мы находимся против Галилеи. Блаженные горы те смотрятся в евангельское озеро Геннисаретское или Тивериадское. Так уже близко все подошло! Теплота, не похожая на расслабляющий зной дневной, чувствуется во всем составе и особенно в напряженном зрительном органе. Если бы хоть одно слово сочувствия со стороны, разлился бы в слезах. В простоте сердца высматриваю Фавор, но он не так высок, чтобы видеть его с той полосы моря, где находился пароход. Иные горы с плоскими вершинами выдвигаются одна из-за другой. Которая-нибудь из них есть та, на нейже град их (соотечественников Назарянина) создан бяше. Впереди нас уже давно чернеет длинною и почти ровною полосою Кармил с памятию великого и славного пророка и чудотворца Илии. Он идет в направлении диагонали к берегу моря, тянется почти на шестьдесят верст и отделяет собою Галилею от Иудеи. У самой почти (северо-западной) оконечности его по сю, т. е. галилейскую сторону лежит город Кайфа. Часа в четыре с небольшим мы остановились в пристани его. Он мал, но довольно пригляден с моря. Вверху, на самой оконечности кармильского мыса видится знаменитый монастырь кармелитов. В городе есть и русское подворье, пустующее, впрочем, целый год, ибо поклонники наши обыкновенно проходят прямо в Яффу, да и пароходы наши не останавливаются здесь. Мог бы быть предложен вопрос: зачем же то и подворье? Но верно, что может последовать и ответ: а тебе какое дело? Частию из желания заглянуть в этот галилейский уголок России, частию по несбыточной надежде добраться и до кармелитов, я вознамерился было съездить на берег, но оказалось, что капитан не велел спускать пассажиров с парохода. Так, по крайней мере, обвестилось на нем. Заходит солнце. Ему видна Иудея со всеми ее священными горами. От нас же закрывает ее Кармил. Совокупного облика ее мы не увидим, ибо все побережье ее пройдем ночью. «Сестры милосердия» оставили пароход. Не знаю, где они разминулись с новою пассажиркою, которая истинному пропагандисту иначе и представляться не может, как только «сестрою ожесточения». К нам пожаловала дама, полная и важная, видимо, привыкшая получать поклоны. К соблазну мысли, мне назвали ее епископшей. Действительно, это была жена Иерусалимского протестантского епископа. Она возвращалась через Кайфу из Назарета (как полагают), где у нее дочь замужем за тамошним пастором. В Назарете пастор! Видит ли благосклонный читатель, что пропаганда протестантства не пустое имя в Палестине? Она то смело, то робко, но всегда настойчиво, влезая во всякую щель, раскидывает мало-помалу пронырством и подкупом, а всего более даровым обучением, свою сеть по всему пространству патриархатов Антиохийского, Иерусалимского и Александрийского. Для кого и для чего протестантский храм в Назарете? Едва ли кому придет на мысль сказать: для протестантских поклонников. А весьма легко подумать, что цель ее – протестовать против чествования Богоматери в том самом месте, где благодатная Дева приняла почесть от архистратига небесных сил.

Последняя ночь в море. Новолуние, столько пугавшее меня переменою погоды или и прямо бурею, прошло благополучно. Слава Богу! Последняя ночь тоже предвещается тихая. Нечто, напоминающее вечер великой субботы, чуется мне в ней. Все готово, чтобы начать Пасху!

Святая земля, 5 октября

То духота, то неотступная мысль об Иерусалиме делали невозможным сон. Однообразный ход паровой машины, производя движением своим бесконечно повторяющиеся одни и те же звуки, напевал дремлющему сознанию, как младенцу, какую-то невнятную колыбельную песнь. То начнет слышаться нескончаемое «в Виф-ле-е-м», то вдруг переменится и тон, и темп, и слышится уже: «Ессе Homo!» Пытался встать и заняться чтением. Со мною было послано из Константинополя в Иерусалим несколько газет и журналов. Вчера еще усмотрел в «Воскресном чтении» критическую статью на «Иерусалимские письма» некоего г. Солодянского, но отложил чтение ее до Иерусалима. Читаю теперь. Так и видно, что критик пишет в тихом кабинете, окруженный только стенами да книгами, под благим впечатлением только что оконченной молитвы, а не сидит, подобно мне, например, между сестрами «священного сердца Иисусова» с одной, и ее преосвященством с другой стороны, и не видит всей бездны лицемерия и самообольщения, суемыслия и фанатизма, упорства и отчаявающего простоумия, раскрывающейся перед взором любого пассажира любого парохода, несущего в Иерусалим тот материал, из которого слагаются иерусалимские письма. Я его вижу отчасти, потому и говорю так. Конечно, можно не всматриваться в неровности и нескладности обыденных явлений иерусалимской (как и всякой другой) жизни, и прощать все ради Иерусалима, и писать одни светлые и радующие статьи про него, в роде «Путешествия в Иерусалим на поклонение Святым местам» (СПб. 1866 г.), но от каких писем больше пользы, этого, пожалуй, и не решит один критик. Ослабевшее зрение не позволяет ни читать, ни писать. Выхожу опять на привилегированную палубу. Уже пятый час ночи, темно, пусто, тихо и, что всего дороже, прохладно. Вот как будто и я тоже сижу в своем затишном кабинете. Как не впасть в приятную задумчивость при этом и не припомнить чего-нибудь? Но самое дорогое для памяти есть самое ненужное для читателя. Итак, прохожу молчанием одиноко проведенный час безмолвия. Над темным берегом не различаемой еще Иудеи блеснул «Люцифер», и далеко по морю рассыпал свой матовый луч. Почти вместе с тем, ярче небесного просиял впереди корабля земной светоносец, маяк Яффский. Его багровый огонь то ослеплял глаза, то исчезал совершенно. Давно желанная Яффа или апостольская Иоппия приближалась, проектируясь на белесоватом своде неба темным полуовалом, в котором сперва не различалось ничего, а потом стали отделяться один от другого густо застроенные дома, как бы нагроможденные друг на друге. Еще раз раздался гремящий звук бросаемого якоря, и вместе с ним отправилась на берег лодка с извещением о благополучном состоянии парохода.

Порт в Яффе

Я спустился вниз укладывать вещи. Прошло не менее получаса, пока все было готово к отправке на Обетованную Землю. Воздавая, по заповеди апостольской, всем должное, я отыскал капитана и поблагодарил его за его внимание ко мне (во все время он совершенно игнорировал меня), и вообще за его терпение (истинная правда) и ласковое обращение (тоже большею частию правда). «Настоящий добрый человек», как его в глаза при мне назвал в Смирне тамошний агент, протянул мне руку, и сказал басом: «Ничего».

Более прощаться было не с кем. Нас приняла большая лодка и понесла прямо на прибрежные буруны. Известный всему поклонническому миру Фотий Яковлевич командовал гребцами и самим их «капитаном». Ловко проскользнули мы в так называемые «ворота» и вошли, собственно, в пристань Яффы, годную только для самых малых судов. Палестинское солнце слало свои первоприветные лучи пришельцам. И сказать нельзя, как было вместе и томительно, и радостно. Лодка остановилась, не дошед до берега. Между мною и сушею оставался пролив шага в три шириною. Два полураздетых силача схватили меня под руки и поставили на землю, по которой ходил ХРИСТОС. Слава тебе Богу, благодетелю моему, во веки!

Ал. Орестов.