Текст книги "Пять дней на Святой Земле и в Иерусалиме"

В тихом раздумье возвращались мы к хижинам, окружающим место Вознесения. Поминутно взор устремлялся то направо, то налево, к несравненным картинам с одной стороны – Иерусалима, с другой – отдаленной долины Иордана, на которой в трубу можно было различить самые воды священной реки. Я поклонился ей – первой свидетельнице величайшей тайны триединства Божия, прообразу и первой купели воссоединяющего нас с Богом таинства, – и еще раз поскорбел, что лишен был возможности видеть край, где дух Предтечи как бы до сих пор еще витает. От деревни мы стали спускаться тропинкою по восточному склону горы, пока выехали на дорогу Вифанскую. Местность в первый раз показалась мне такой, какой я привык воображать ее. Несколько холмистая, оживленная зеленью садов и виноградников и обставленная кругом горами, она успокоительно действовала на сердце. Перед нами Вифания. Издали бросается в глаза небольшое четыреугольное отверстие, выходящее на единственную улицу селения в том месте его, где видится наибольшее число лучших его зданий, или старых и новых развалин, как приличнее назвать дома Вифании. Где, в котором из них, или на месте которого из них жили приснопамятные сестры Марфа и Мария, так ярко освещенные Евангелием в назидание всем ученицам Иисуса Христа? Напрасно было бы допрашивать о сем немое место и глухое предание. Мы остановились у самой пещеры Лазаря. Нам немедленно принесли несколько восковых свечек, и при свете их мы спустились вглубь могилы: там, среди мертвой тишины и гробовой сырости, я без труда представил себе поразительное событие. Лазаре гряди вон! Эти повелительные звуки творческого голоса слышались там вверху, а здесь совершалось неописанное чудо: мысль о том, как разлагающийся организм телесный вставал вдруг живым существом, наводила ужас на сердце, а присножеланный глас Друга-Воскресителя, преисполненный любви и милосердия, нес ему сладчайшую отраду, давая угадывать в себе божественное сочувствие и с его немощами! Я осмотрел пещеру. Она довольно глубока и тесна, но вместе с тем несоразмерно высока, когда-то была обделана изнутри камнем и, по-видимому, вмещала в себе малую церковь. Теперь трудно узнать что и как в ней было в старину. Мы вышли вон, держа в памяти, как выходил некогда Лазарь, обвитый и обвязанный, не столько идя, сколько влачась к Свету жизни. Поразительно величие чуда воскрешения Лазаря, мертвеца четверодневного, но не менее поразительно, как мог встать и выйти сам собою из глубокой и темной пещеры еле живой человек, связанный по рукам и по ногам, с завитым в плащ лицем. Но Зиждительная Воля влекла к себе воскрешенного, и Лазарь шел и явился в отверстии гроба! Невольно тут разделяешь ужас видящей это зрелище толпы.

Дорога в Вифанию

Отдохнув у пещеры, мы отправились к соседней мечети, желая разглядеть бывшую христианскую святыню, но дикий фанатизм какого-то нищего магометанина возбранил нам это. С высоты одной разваливающейся стены могли только взглянуть на ее небольшой двор и скрывавшийся в тени фасад, говоривший ясно о первоначальном назначении здания. Зато мне указали камень, где встречен был Господь плачущею сестрою умершего, и где Сам Он прослезился, послав слезою своею утешение всем скорбящим. Четвертое евангельское место в Вифании не было указано мне. Предание не отметило для потомства дома Симона прокаженного, где совершилась приснопамятная вечеря, прославившая благое усердие ученицы и обесславившая злое усердие ученика.

Вифания

Грустно простился я с Вифанией, не находя возможности веселиться там, где плакал Христос. При отъезде же нашем тот же фанатик-нищий протянул к нам руку за милостыней. На замечание наше, что он стыдился бы теперь смотреть в глаза нам, когда только что поднял на нас всю деревню своим криком, не позволяя нам смотреть на мечеть, он отвечал совершенно спокойно: «Того вам нельзя, а это можно». Обратный путь наш был уже не через вершину горы, а дорогою, идущею по южному ее склону, – несомненно, тою самою, которая была и во время Спасителя, потому что местность не позволяет иного пути. Тут, следовательно, где-то была иссохшая по слову Господнему смоковница. Тут Господь воссел на осля, и с царскими почестями провожден был народом до самого Иерусалима. Пред нами открылась глубокая долина, или рытвина Геенская, ужасная по своему имени и безотрадная по своему виду. По одну сторону ее возвышалась гора Злого совещания, а по другую – славная гора Сионская и вместе с нею Иерусалим, который как бы говорил мне: «Еще с вами мало есмь. Вмале, и к тому не видите Мене». Мне стало еще грустнее. Я не смел приложить к себе другой половины стиха: «И паки вмале и узрите Мя…» Кто знает будущее?

Палимые солнцем, мы спешно спускались к потоку Кедрскому. Почти над самою окраиной его мы проехали по кладбищу еврейскому к гробницам, носящим имена Захарии[16]16
  Греческий Проскинитарий вместо Захарии имеет имя Исаии.


[Закрыть] и Авессалома. Последняя своею странной фигурой обращает на себя невольно внимание каждого. На одну треть высоты своей она забросана камнями в укор памяти неблагодарного сына. Если памятник точно Авессаломов, то он дело рук Давида, заслуживающее если не почтительной, то снисходительной памяти. Памятников Давидова времени так мало, что если доказана будеть подлинность Авессаломовой гробницы, археология должна употребить все средства, чтобы спасти ее для отдаленнейшего потомства, возбранив невежеству всякие нападения на драгоценный остаток глубокой и поистине священной древности. У памятников сих мы спустились на мост, пересекающий поток, и, перешед его, стали подниматься к Сиону. Это также Страстный путь. Им вели Господа в ночь предания из Гефсиманского сада к первосвященнику Анне. Им же, конечно, апостолы, собравшиеся «богоначальным мановением» в Иерусалиме после многих лет проповеди, несли тело Богоматери с Сиона в Гефсиманию на погребение. Поравнявшись с углом городской стены, я внимательно рассматривал ее постройку, желая увидеть в ней что-нибудь, уцелевшее от времени Неемии. И точно, основные камни стены своим видом и огромностью заставляют думать о временах дохристианских. Спутник предлагал мне ехать берегом к Силоаму, и оттуда подняться к Сиону по Геенне, но было уже за полдень, я должен был спешить, и потому отказался видеть целебную «купель», превратившуюся теперь, как уверяют, в грязную лужу. Поднявшись на крутизну, мы ехали вдоль южной стены города, из-за которой виделся верх великой церкви Введения Божией Матери, обращенной в мечеть, известную под именем Ель-Акса. Она долго привлекала к себе мое внимание. Счастливые поколения будущие узрят, конечно, и ее славу. Наконец мы были на Сионе.

Иосафатова долина и ложе Кедронского потока

Гора Сион

Сион и Псалтирь, Псалтирь и богослужение, – мы все в родстве с Сионом. Но не одна Псалтирь связала нас с ним. У нас с Сионом есть другой существенный и глубочайший союз жизни. От Сиона мы получили «хлеб небесный и чашу жизни». От Сиона мы приняли «Духа сыноположения, вопиющего в сердцах наших: Авва Отче». От Сиона «изыде закон», обнявший всю вселенную и связавший все человечество в единство царства Божия. От Сиона – благолепие красоты Его (Бога) разлилось живыми, светлыми и чистыми струями на весь обитаемый нами мир. Мы здесь познали Бога так, как не могла показать нам Его никакая наука, никакая самая усиленная подвижническая практика. О верный Сион (Ис. 1, 26), град Го спода, Сион Святого Исраилева (Ис. 60, 14)! Ужели это ты под ногами смиренных путников являешься такими смиренными и неблаголепными очертаниями земли засоренной, заброшенной, намеренно пренебреженной? Как бы исполняя заповедь священной песни: «Обыдите Сион и обымите его» – мы окружили гору с южной стороны и обняли взором все его невзрачные здания. В виду Сиона у ворот средневековой постройки мы спешились и немедленно очутились среди толпы детей, с криком сопровождавших нас внутрь ограды. Неприятно подействовала на меня эта встреча. Священнейшее место земли желалось увидеть и обозреть среди невозмутимой тишины мира внутреннего и внешнего. Мы введены были в комнату со сводом, поддерживаемым двумя колоннами, разделяющими ее по длине на две половины. Это все, что дозволено видеть христианину. С первого раза ясно становится, что комната эта есть только часть здания, уходящего за ее стены и перегородки. В южном углу ее есть спуск в подполье к мнимым или истинным гробам Давида и Соломона. Туда, разумеется, не было возможности проникнуть. Я хотел посмотреть сквозь заколоченную досками дверь в северной стене комнаты, выводящую, сколько можно судить, на открытый двор или задворье. Дети подняли крик. Особенно отличалась неистовством одна девочка десяти или двенадцати лет. Спутник мой с полным хладнокровием вступил с ними в разговор, «урезонивая» их. Но эта мера оказалась недействительною. Тогда он подошел к девочке и ласково сказал: «Зачем ты кричишь? Ты не знаешь, что когда кричишь, то лицо у тебя делается как у старухи». Между детьми раздался хохот. Крикунья покраснела и умолкла. За нею и другие все утихли. Однако же, когда я снова, и уже издали, стал смотреть сквозь щель двери, ее маленькие фанатики загородили собою. Таким образом, все, что приносит взору и сердцу христианскому нынешний Сион, есть одна пустая комната смешанного стиля византийско-готического – безмолвная указательница места, на котором совершились два самых важных для жизни нашей откровений Божиих. Отсюда, с этой исходной точки истории нашей церкви, Иерусалим представляется рубежом древнего мира. Его стена, по-видимому, так некстати рассекшая Сион на две части, кажется, поставлена нарочно служить ясным знамением сего раздела заветов. Поя мысленно восхитительные песни праздника Троицы, я носился воображением в оной горнице, а взором прощался с безотрадным зрелищем разрушения, пустоты, нечистоты и диковраждебной толпы водворившихся на Сионе. Бог спасет Сион… и любящие имя Его вселятся в нем (Пс. 68, 36–37). «Господи! Ужели они, эти нынешние населители Сиона, есть любяшие имя Твое» – спрашивал я, посылая последний вздох уже исчезавшему за соседним домом Сиону. Дом этот, с виду похожий на тюрьму и принадлежащий, как мне сказали, армянской общине Иерусалима, носит имя первосвященника, судившего Судию всяческих. С его памятным именем возвращается в душу ряд печальных представлений, неотразимо преследующих посетителя Иерусалима. А вот и он сам, город мира, уже века и тысячелетия не оправдывающий судьбами своими своего названия. Мы въехали в него воротами Сионскими, высокими и крепкими, как и все твердыни, сторожащие Иерусалим. Возвратились в гостиницу вчерашним путем, – единственным, на котором европеец может вздохнуть свободно.

Сионские ворота Иерусалима

Вид на Иерусалим из Иосафатовой долины

Я нашел всех уже готовыми к отъезду. При вещах моих лежал мешок с подарками из Патриархии, заключавший в себе четки, крестики, иконы из перламутра и большое количество мыла. Внимание почтенного владыки-наместника тронуло меня. В то же время меня убедительно звали, хотя на минуту, в патриаршую типографию. Я и без приглашения желал видеть ее; там меня ожидал архиепископ Лиддский Гераси м, второй епитроп патриарший, урожденец Пелононеса. Он мне показал все, что было замечательного в заведении. Печатались современно и греческие и арабские книги. Во всем видна была деятельность, достойная высокой похвалы. Жаль, что срочный час не позволил мне войти в более подробное обследование отделения арабских книг. Я вынес с собою из типографии горячее чувство признательности блаженнейшему патриарху Кириллу за его просвященную ревность к делу Божию. Преосвященный Герасим дал мне на память прекрасно отпечатанную Толковую Псалтирь бывшего патриарха здешнего Анфима и Беседы святого Григория Паламы. Когда я вышел на улицу, общество наше уже шумно разбирало лошадей. Я поспешил взять напутственное благословение преосвященнейшего Мелетия, столько известного в России под именем «Святого Петра». Почтеннейший иерарх как бы забыл, что уже одарил меня богато, еще искал в убогой келье, чем бы благословить меня на дорогу, и кстати нашел на полке просфору. «Вас видели и не видели, – сказал он, провожая меня. – Надеюся, что еще будем видеться». Я внутренне пожелал, чтобы слова его сбылись, и просил его святых молитв. От него я зашел проститься с дряхлым старцем преосвященнейшим Агафангелом, которого нашел в церкви Святых Константина и Елены у вечерни. Крепко желал еще раз помолиться у Гроба Господнего, но, из боязни отстать от своего общества, не решился сделать это. Да проникается присно памятью его сердце мое, и да сделается оно само гробом Христовым, покоищем чистым и невозмутимым божественных даров!

С трудом и в беспорядке пробирались мы по тесной улице, пока не выехали на площадку перед Вифлеемскими воротами. Здесь по возможности устроились, дохнули в последний раз освященным воздухом Иерусалима, перекрестились и выехали за ворота. Мною владело чувство довольства и радостной благодарности Богу, сподобившему меня видеть места, от ранней юности желанные, святочтимые и любимые. Но по мере того, как отдалялось от глаз светлое видение, в сердце закрадывалась тоска. Мне жаль было расстаться с Иерусалимом. Он вызывал во мне уже чувство родное. На минуту мне казалось даже, что там, за стенами его, я оставил и Иисуса Христа. Томительно прошло через сердце это неразумное представление. Уже мы миновали и магометанское кладбище, и древний водоем. Подробности города стали сливаться в один очерк стены, венчаемой кое-где выпуклыми возвышениями. Я не сводил глаз с зрелища, поистине ненаглядного, ожидая трепетно с каждым новым шагом лошади, что оно вдруг сокроется от меня. Но скрываться начало оно постепенно. Ближайшие неровности земли стали задвигать собою южную окрестность Святого Града, и вскоре на месте его представили взору одни свои голые очертания. На душе, сверх чаяния, стало легко. Я дерзнул припомнить при этом блаженных апостолов, возвращавшихся, по разлучении с Учителем, с горы Масличной с великою радостью (Лк. 24. 52), о чем я многократно думал и недоумевал. Хвала Ему, сияющему солнцем благодати своей на благия и злыя!

Мы ехали дорогою, которою Богочеловек в прерадостный день воскресения шествовал с двумя учениками в Еммаус. Как не подумать, что это необычное и неожиданное, таинственное явление Его на пути в мир языков, во славе обоженного человечества, преднамеренно было устроено Им как утешение отдаленнейшим родам христианским, – как первый привет Его Европе, имевшей столько возлюбить Его, – как сладкий залог обручения Его с церковью языческой, дотоле не любимой, а отсели возлюбленной (Рим. 9. 25), дотоле пустой, отселе многочадной. В частности же для христолюбивых поклонников, встречаемых и провожаемых памятию сего явления, оно должно быть, с одной стороны, наставлением им, идущим во Иерусалим, чтобы они не искали там, подобно Мироносицам, живого с мертвыми, с другой – утешением им, отходящим из Иерусалима, ибо и в них от незримого, но несомненного присутствия Его сердце может гореть всякий раз, как они будут слышать слово Его во святом Евангелии и на пути своем к отдаленной отчизне. Было к вечеру, и день преклонялся, когда мы проехали мимо селения Галонье. И здесь ищут потерянного для географии Эммауса. Кажется, с большей вероятностью можно усматривать его здесь, нежели в абугошевой деревне. От последней нелегко было Клеопе и другому ученику дойти до Иерусалима в краткий срок обвечеревшего дня[17]17
  А до места Кубей-би, лежащего в стороне от дороги, которая в средние века вообще считалась за Еммаус, еще далее. Га (или Ка) ленье есть несомненно испорченное Co-lonia. По свидетельству Иосифа Флавия (О войне Иудейской. VII. 6. 6), Император Веспасиан поселил в Еммаусе восемь сот солдат, выслуживших свой срок. Вот о снование, на котором можно строить предположение о тожестве Галенье с Еммаусом.


[Закрыть]; хотя, с другой стороны, от Галонье до Иерусалима расстояние менее означенного в Евангелии, т. е. не составит шестидесяти стадий. Вблизи одного колодца на открытом поле мы встретили наступающую ночь. Малый отдых продолжался до восхода луны. При ее мерцании мы отправились далее и, миновав Абугош с едва очертывавшеюся в сумерках церковию, вступили в грозное ущелие, столько страха наводившее прежде на поклонников, да и теперь еще не совсем безопасное. В распросах и рассказах о путешествии некоторых спутников на Иордан, а также и в поверке впечатлений иерусалимских, мы скоротали ночь. Часам к трем утра, в крайнем изнеможении добрались до Ремли.

Среда, 25 сентября

Восход другого светила прервал другой наш отдых. С силами разбитыми я еще раз сел на лошадь и опять не имел ни времени, ни благоприятных условий к тому, чтобы рассмотреть город, по крайней мере напечатлеть в памяти его общий очерк. Теплота дня и веселая местность мало-помалу оживили меня и заставили забыть бедственно проведенную ночь. Трехчасовой последний путь мой по Святой Земле совершен был под самыми благими впечатлениями. Прошедшее представлялось сладким сном, будущее – великолепным праздником. Завидев Иоппию, мы забыли и усталость, и смертельно томившую жажду, и понеслись к ней с быстротою, от которой я тысячекратно желал, но не мог или не умел отказаться. Самые радостные приветы посылались морю, когда оно показалось нам снова, после пятидневной разлуки.

И было чем восторгнуться! За светлою синевою вод его мне зрелся уже лучезарный Египет.

А. А.

Декабрь, 1857 г.

Ликодим.

Приложения

От Босфора до Яффы (Брату)

Верный своему обещанию писать вам «с дороги», спешу выполнить данное слово. Не надеюсь сообщить ни новое что-нибудь, ни сколько-нибудь занимательное; но, полагая, что всякое летучее слово путешествующего имеет некоторое значение в глазах сидящего дома, решаюсь представить последнему род дневника из двенадцатидневного пребывания своего на пути от Босфора до Яффы.

Константинополь, 25 сентября 1868 г.

Последний день пребывания моего в Цареграде. Могу сказать, что уже и последний час. По возможности исполнил долг, лежащий на всяком русском, посещающем Константинополь. Видел Святую Софию снаружи и изнутри (с хор), и перестрадал сердцем за весь тревожный период ее христианского существования. Был во Влахерне и слышал там, что есть намерение строить на месте бывшего великого храма Богоматери новую церковь. При этом позволил себе не усомниться, что и русская лепта примет свою долю участия в деле, столько близком России, по воспоминаниям ее давно минувшего былого. Ходил и к Живоносному источику, за стенами старого города к юго-западу, и умывался его целебною водою. Прекрасное место, осененное целою рощею кипарисов и других деревьев, напоминавшее мне наши родные дубравы. Посетил с десяток[18]18
  Св. Ирины, Свв. Сериия и Вакха (Малая Святая София), Студийский монастырь (Ахор-джами), Вседержителя (Килисе-джами), Всевидца (Παντεπόπτου), Спаса на селе (Кахрие-джами), Всеблаженной (Фетье – джами), Пречистой, Приглядной или Загляденной (Περιβλέπτου), Св. Екатерины (или Феодора Тирона), а по мнению европейцев-исследователей: Богородицы, Св. Феодосии (Гюль-джами) и две-три безыменных. При обозрении всех их я пользовался обязательным руководством вашего неутомимого исследователя древностей, достопочтеннейшего о. архимандрита нашей константинопольской церкви Леонида, приготовившего к печати целое сочинение о сказанных церквах с рисунками.


[Закрыть] древних церквей Византии, обращенных теперь в мечети, из коих две имеют в себе еще мозаические иконы. Грустное и умилительное зрелище! Видел убогую и печальную, и даже как бы страшную Вселенскую патриархию, и те заколоченные ворота ее, перед которыми был повешен патриарх Григорий V. Принял благословение преемника и соименника его, ныне занимающего вселенский престол. Спускался в великую систерну, называемую турками Тысяча одна колонна, и жалел, что сырость места не позволила мне списать множество древних монограмм, начерченных на колоннах, и, по-видимому, означающих имя трудившегося мастера. Был в оттоманском музее чучел и бранных доспехов, где есть несколько камней и кирпичей с византийскими надписями. Прошелся по древнему Ристалищу с двумя обелисками и пресловутым дельфийским треножником в виде трех, свивщихся столбом змей. Что еще? Вдобавок видел (издали) 15–20 дворцов султанских, между коими есть превосходящие красотою все, что мне до сих пор удавалось видеть в этом роде. Один из них вот и еще мне виден несколько в глубине перспективы Босфора. До глаза доносится ослепительный луч кровли нового хрустального дворца. Старой Византии и во сне не грезилось, конечно, подобное великолепие. Но и то надобно сказать, что ей в самые тяжкие болезненные сны никогда бы не приснился на Константиновом троне Абдул-Азис! В четыре часа должен был отправиться наш «Аскольд». Ровно в четыре он снялся с якоря, но около получаса еще ходил взад и вперед по пристани, ожидая, как говорили, почты и давая нам случай ещё раз с разных точек насмотреться на необъятный город, город в преимущественном смысле, как до сих пор еще греки называют свою бывшую столицу. Наконец мы идем вперед невозвратно. Огибаем Дворцовый мыс (Серай-бурну), за которым мало-помалу скрывается «он-пол» (Пера) города, сперва мост, потом галатская башня, затем русский дворец (Московсерай), а наконец и вся Галата и весь Босфор. Остаются для взора древний Хрисополь (Скутари) и древнейший Халкидон (Кади-кей), горевшие на тот раз в тысячах огней под лучами заходящего солнца. Поравнялись со Святой Софиею. Прощай и спи до радостного утра! Плывем вдоль стены Константиноноля. Вот место, на котором третьего дня бросил в нашу лодку камнем с берега молодой поляк, одетый казаком и состоящий на службе у «турского цесаржа», когда мы возвращались из студийского монастыря. Когда турки перестали кидать камнями в христиан, то начали делать это христиане! Вот предполагаемый дворец Буколеон, вот пристань Катерга, вот, наконец, и Семибашенный замок, в который еще не так давно отживающая и здесь свой век татарщина садила послов Европы. Это крайняя южная точка Константинополя. По левую сторону парохода последнею точкою земли была почти уже не различавшаяся группа Принцевых островов; их также насчитывается семь. Таинственная цифра была моим последним впечатлением на нынешний прощальный день. Загадать разве на прощание Стамбулу еще семь царствований? Нет, много. Или семь лет? Конечно не я скажу: мало.

Вид Босфора недалеко от Константинополя

Эллиспонт, 26 сентября

«Путь, иже есть в Иерусалим. От Царяграда по лукоморию идти 300 верст до великого моря. До Петалы острова 100 верст… от Петалы до Калиполя 100 верст… от Калиполя 50 верст до Авида града… а оттуду до Криты 20 верст… а от Криты до Тенеда острова 30 верст». Так считал в свое время наш первопаломник Даниил. Петалою, очевидно, в его время называлась группа островов, идущих в море от полуострова кизического в виде подковы, а по-гречески Петало, из коих наибольший зовется теперь Мармара, давший, уже в позднейшее, конечно, время, свое имя всему Передпонтию (Пропонтиде). Счет у паломника верен. От Константинополя до Мармара считается с небольшим 60 миль, т. е. около 105 теперешних наших верст. Все это пространство мы проплыли ночью. Когда я утром вышел наверх, то даниилова Петала была уже далеко за нами и почти сливалась с кизическим берегом. Мы оканчивали вторую сотню верст, т. е. подходили к Каллиполю. Провели ночь холодную. Над всей палубой растянут был полотняный навес, что, без сомнения, немало бедных людей предохранило от простуды. Но чуть взошло солнце, вдруг все потеплело и повеселело. Минули Каллиполь с правой и Лампсак с левой стороны пролива. О последнем паломник наш не упоминает. Столько пригодное и полезное поклоннику указание придорожней святыни любознательный мних и игумен начал с города Авида, против которого, по его сказанию, «лежит святый Еуфимей Новый». Но он мог бы начать еще с Халкидона, где был гроб святой мученицы Евфимии. Если слово «лежит» принять в более широком смысле, а именно – «пострадал» или «успокоился», то к имени всехвальной мученицы мы присоединим еще имена двух епископов халкидонских, Никиты и Козьмы, и одного мученика Секутора (13 апреля), принадлежащего также Халкидону. Затем город Ираклия даст нам для памяти имена своих мучеников: Феликса и Януария (7 января), Каста, Виктора, Ирина (1 апреля), м учениц Севастианы (16 сентября) и Гликерии (13 мая), и 40 девственниц с учителем их Аммуном (1 сентября). В Кизике страдали известные девяточисленные мученики (29 апреля) и святая мученица Трифена (31 января), а равно прославился исповедничеством и страданием и епископ места Эмиллиан (8 августа). Оба города до сих пор остаются митрополиями соименных им епархий Константинопольского патриархата, стоящих в ряду одна третьею, а другая четвертою, одна на северном, другая на южном берегу Мармарного моря и Дарданельского пролива. Впрочем, на острове Мармара есть особая епархия, называемая Приконисскою, по древнему имени острова. Она занимает одно из последних мест в числе восьмидесяти пяти митрополий патриархата. Каллиполь, который мы только что минули, образует особую епископию под ведомством ираклийского митрополита. Теперь таких епископий три, а когда-то было пятнадцать, и называлась она громким именем Европейской, а иногда скромнее – Фракийской. Кизическая же называлась Эллиспонтской и имела под собою двенадцать епископий, в числе их и одну, называвшуюся Свято-Корнилиевой, или по древнему – Скепсийской. В городе этого имени окончил дни свои св. Корнилий Сотник. Напрасно ищут теперь места его. Полагают, что оно было на знаменитой горе Иде. Лампсак (утопающий в зелени и похожий на несколько скученных мыз) также состоял в числе эллиспонтских епископий и славен своим святым епископом Парфением (7 февраля), и другим епископом Евсхимоном (14 марта), и мучеником Петром (18 мая). Вообще же к области Эллиспонта принадлежат еще следующие (мне известные) имена святых: Кирина, Прима и Феогена мучеников (1 января), Менигна (Menignus Fullo?) мученика (15 марта), Вассы мученицы (21 августа) и столько известных отшельников Аврамия и племянницы его Марии… Итак, пока доедешь до града Авида и до св. Евфимия Нового, есть о чем благоговейно припомнить и к кому отнестись со словом молитвы.

Пароход стоит в Чанак-Кале – то, что у нас называется «Дарданеллами». Городок с виду кажется непривлекательным и, видимо, недавнего происхождения. К пароходу подплывают лодки с провизией и местными изделиями, между коими первое место занимают кувшины, напоминающие собою фигуру журавля, из местной глины с земным муравленьем и сусальным золотом, нередко заносимые и к нам в Россию поклонниками, здесь же на Востоке известные под именем чанак, конечно, от места производства их. В Чанак-Кале нет ничего, на чем бы могло остановиться религиозное чувство. Паломник-путеводитель даже и не знал о нем. Пользуюсь этим случаем и дам отчет о Дардане и Элле, именами коих история и география почтила пролив. Дардан был первый (из известных) царь соседнего поморья азиатской стороны. Говорят, что он выстроил и знаменитую Трою. Владения его, верно, были очень обширны и простирались за пролив до высоких «Розовидных» гор (Родопи), отчего вся та часть Фракии долго называлась Дарданией. Что же касается до Эллы, то это была дочь Фивского царя Афаманта[19]19
  Афамант царствовал в Биотии. Там есть и Фивы (седмивратные). Конечно, все происшествие могло случиться и там. Но вероятнее, что Афамант царствовал тут поблизости на Фивском поле, известном в древности и прилежавшем Адрамитскому заливу.


[Закрыть]. Осужденная отцом своим вместе с братом Фриксом, по наговору мачехи, на смерть, она бежала «за море». По повелению «отца жизни» (Ζευς πατηρ=Jupiter), беглецов подхватил златорунный баран и понес по водам в отдаленную Колхиду. Элла упала в воду и потонула здесь в проливе, или, что то же, море, понте. Отчего и вышел Эллиспонт. Совещусь сказать, а право, при имени «баран», мне неотступно припоминается Байрон, который также здесь переплывал пролив, сочиняя свою известную «Абидосскую (до Авида града) невесту». Греки того времени также считали его златорунным, он также имел полное желание спасти от истребления Эллу или Элладу. Даже Зевес тогдашнего политического Олимпа помогал как будто спасаться беглянке от Афаманта (оттомана). Игра звуков, конечно; но к чему же и привесть может баснословие древности, как не к игре? Аккуратный Dictionnaire[20]20
  Dictionnaire universel d’histoire et de gé ographie par M. N. Bouillet.


[Закрыть], которым я пользуюсь, насчитал 824 крепостных орудия, защищающие с обеих сторон пролив. И, несмотря на то, прибавляет книга, английская эскадра два раза прорвалась через него в 1807 году. Куда заносит людей (большею частию соседей) желание истреблять друг друга! Тут, на правом берегу, дрались когда-то афиняне со спартанцами. Не нашли места у себя дома! В Фарсале дерутся Цезарь с Помпеем! В Анкире – Тамерлан с Баязидом! В Полтаве… в Требии… в Ватерлоо! Но оставим дела важные и притом давно минувшие. Плывем далее. На палубу выходит снизу паша, отправляющийся на губернаторство в X. Наш пароход везет его до Александретты. Многолюдная прислуга окружает сановника. Сперва мне казалось, что она не смеет и смотреть на него от безмерной разницы между его и своим положением. При каждом вопросе его, отвечающий встает и делает рукою знак почтения. Так было еще сегодня утром. Удивился потому я немало, когда увидел теперь, что паша от нечего делать уселся играть в шашки с своим черным слугою. Добрый и почтенный старик знает по-гречески, и в разговоре с одним духовным лицом употребил даже выражение: «вашими молитвами». На русской территории турок и грек говорят друг другу такие вежливости! Как переменились «времена и нравы»! А ведь можно бы еще как будто слышать на берегах соседнего Граника остервенелый бой Александра с Дарием и Лукулла с Митридатом, на чужой земле догрызающих друг друга! Выходим в «Великое море», начинается волнение, а с ним и кружение головы. Оттого и мысли возвращаются те же. Берега все более и более расходятся. «На лево в Иерусалим, а на десно ко святей горе и к Селуню и к Риму». Смотрю «на десно» и ищу на море Афона. Бывальцы говорили, что при выходе из пролива сейчас же покажется Святая Гора, точно верхушка сахарной головы, выникающая из моря. Напрасное усилие. Не видно ничего. Надобно выплыть в тот день года, и в тот час дня, когда солнце садится прямо за Афонским полуостровом. Впрочем, и мало вдали видится свободного моря. Острова Лимно и Имвро перегораживают дорогу зрению, и представляется, что мы все еще плывем по проливу, только несравненно более широкому. Наконец вошли действительно в пролив, между материком с левой и островом Тенедо с правой стороны. Остров этот мал, невысок, безлесен, вообще невзрачен. Таким же представляется и одноименный ему город с крепостию. Пароходы не останавливаются у города, и потому мы походили по нему только с помощию трубы. В течение суток мы совершили 300 верст. Довольно. Пора и отдохнуть.

Читаю сообщаемое Jtinerair’ом[21]21
  Itinéraire de l’Orient. par A. Ioanne et Isambert.


[Закрыть] о Тенедо. Довольно подробно и отчетливо все сказано. Разумеется, сказания о святом Авудиме у француза не отыщешь. А распросить о нем подробнее было не у кого. И относительно церковного управления острова я также ничего не узнал. За обедом (5 часов) нам сообщили печальную весть о крушении фрегата «Александр Невский». В разговорах о несчастиях вольных и невольных, мне пришлось в первый раз услышать об одном обстоятельстве, которого я доселе совершенно не знал, а именно, что будто бы когда-то не так давно, и где-то не очень далеко замерз целый русский батальон пехоты, весь до одного человека, оттого, что лишний час времени простоял на морозе, в ожидании какой-то церковной церемонии. Весь… мне кажется, уже чересчур много. Опять сидим наверху. Паша тянет кальян. Юноша направляет свое стеклышко все в ту же сторону и на то же лицо. Дети гоняются друг за другом по палубе, падают, ревут. Троянские горы все еще перед глазами. Давно миновали мы и город с запоздалым именем Трои, т. е. Александрию-Трою или Троаду книги Деяний Апостольских, заложенную Александром Великим, в том, вероятно, предположении, что знаменитая и многопетая «троянская столица» была на том самом месте, тогда как по изысканиям оказывается, что пресловутый Илион находился глубже в материк верст на двадцать пять от сей восемнадцатой Александрии, прославившейся паче всех своих соименниц, исключая великой Александрии египетской. Что сказать вам? Нет возможности смотреть на такие приснопамятные места и не увлечься воображением в давно отживший мир. Ведь это она – Троянская война – со всеми ее сказками и присказками, малейшею былью и несоразмерными небылицами происходила когда-то тут, волновала собою современный мир и перешла потом в наследство отдаленнейшим родам. Стараюсь, но напрасно, отгребаться от наплыва навязчивых воспоминаний, вызываемых именем Трои, но не к Трое относящихся, не к Приаму и Агамемнону, и не к деревянному коню, а к одному большому, старому деревянному дому, стоявшему когда-то на высоком берегу большой реки, в котором память ясно различает 60–70 юных ратаев науки, готовых также при первой возможности выскочить из своей засады, как из троянского коня, но терпеливо сидящих за книгами и тетрадями, и слушающих лекцию о Троянской войне, о Парисе и Елене (вкратце), о Гомере (пространно), об Афине-Палладе (почти ничего) и о любезных Гекторе и Ахиллесе, в которых каждый склонен признать или себя, или своего «дружка», или хотя соседа по скамейке… Прощай, золотая Троя снежных полей и невозвратимых дней! От Трои перехожу к апостольской Троаде. В первый раз мы выходим на след «апостола языков». Он был, правда, и выше, проходил, как сказано, Мусию, т. е. эллиспонтскую область; но мы не знаем, где в ней был и где не был. Сошел, говорится, наконец в Троаду. Здесь он увидел во сне какого-то македонца, который просил его придти в Македонию и помочь им. Может быть, то был сам основатель города, когда-то поклонившийся в Иерусалиме истинному Богу и пожелавший хотя по смерти истинного добра своей Македонии. Апостол признал свой сон откровением Божиим и немедленно отправился отсюда в Македонию. Это была первая колония христианства в Европе, по крайней мере – первая известная нам. Пусть бы в самом деле это был дух его, разнесшего свое «эллинское» идолослужение по Азии, раскаявшийся в причиненном им зле и взыскавший Христа! Во второй раз апостол посетил Троаду, возвращаясь из Македонии. В это время произошел известный случай с Евтихом. В Троаде мы знакомимся, хотя в кратких чертах, с совершением божественной литургии в самые первые времена церкви нашей. И день воскресный, и горница со свещами многими, и слово, простертое до полунощи, и фелонь, и книги паче же кожаные. Все это связано с заветным и без того именем Трои. Христианский преподаватель эллинского баснословия пусть не забывает на уроках своих сего исторического соотношения Трои с церковию и Омира с Павлом. Кроме апостола, стяжавшего всемирное гражданство, проходя мимо Троады, поклонник пусть припомнит и троадского гражданина Карпа, у которого оставался фелонь апостольский, и который сам был апостолом и первым епископом македонской Веррии (Вереи?). Паломник наш, назвав Троаду городом «великим» и «бывшим», упомянул и о проповеди апостола в нем. Если я что-нибудь сказал больше сего, то радуюсь тому. Следующий за мною поклонник пусть дополнит нас обоих.