Текст книги "Пять дней на Святой Земле и в Иерусалиме"

Внутренний вид храма Рождества

Греческая преграда в храме Рождества

Из церкви мы отправились в прилежащий к ней с восточной стороны греческий монастырь. Мы вошли на четвероугольный двор, обнесенный со всех сторон двухъярусною галереей и рассеченный пополам крытою террасою, на которую снизу вели лестницы. С галерей нас приветствовали знакомые лица наших спутников, пришедших сюда еще днем. Уроженцы большею частью крайнего севера, они считали себя перенесенными чудом в Вифлеем и затруднялись верить, что здесь на самом деле они видят тот вертеп и те ясли, о которых столько слышали, бывало, в святки на далекой родине. Всего более мешали их простому представлению ясли, которых они напрасно искали в вертепе, хотя и прикладывались к ним. Я хотел сказать им, что если они желают видеть ясли Христовы, чтобы шли в Рим, в церковь «Святой Марии Великой», но не знал сам, что там за ясли хранятся и раз в году показываются, ибо сам не имел счастия видеть их, и потому удержался приложить смущение на смущение усердным христолюбцам. Нас ввели в большую комнату, обставленную вокруг стен низкими и широкими лавками. Там нас ожидал уже и радушно принял преосвященный вифлеемский Иоанникий, почтенный старец, недавно перемещенный сюда с другой какой-то (кажется номинальной) епархии. Около часа мы с ним беседовали о предметах, более чем общих. Я несколько раз пытался завесть с ним речь об отношениях его к монастырю латинскому, но получал от него всегда ответы весьма сжатые, так что из опасения надоесть перестал вовсе говорить о том. Часов в девять владыка пригласил нас ужинать, хотя все мы охотно предпочли бы ужину покой, в котором имели ощутительную нужду. Я же, кроме того, имел нужду и в уединении. С раннего детства слагаемые в сердце образы «Вифлеемской Ночи» вместе с сладкими песнями церковными рождеству Христову, теперь просились вон из души. Мне хотелось пересмотреть их, переговорить, перепеть. Лишь только я остался один, окруженный глубокою тишиной, хлынули из заветного тайника умилительные представления. Единственная, священнейшая ночь оная со всеми ее неисчислимыми и неизмыслимыми чудесами окружила, так сказать, меня теперь и веяла на меня своим благодатным дыханием. Я сознавал, что я в Вифлееме; и этого достаточно было к тому, чтобы всякое представление мое из круга событий той ночи получило ясность, жизнь и силу. И так, сладким представлениям и их повторениям конца не было. Но вместе с ними, по слабости естества, вызывались, или лучше, незванно появлялись и другие, тоже умилительные, только в другом роде, представления давнего детства, столь много увлекавшегося, бывало, мало понимаемым событием, но сильно чувствуемым праздником его. На устах была трогательная и любимая песнь: «Эдем Вифлеем отверзе. Приидите видим! Пищу в тайне обретохом. Приидте приимем сущая райская внутрь вертепа! Тамо явися кладезь неископан, из негожедревле Давид пити возжадася. Тамо обретеся корень ненапоен, прозябаяй отпущение. Тамо Дева рождши Младенца, жажду устави абе Адамову и Давидову». С языка лилось пение, а воображение рисовало сумерки зимнего холодного дня, тишину родного дома, любезный образ отца, со святым увлечением певшего эту самую песнь, вторимую моим, прерывавшимся от чувства голосом, и затем общее поющих усилие представить себе Вифлеем, вертеп. Тихие образы, ничем не заменимые! Рассеевая часто невпопад душу, занятую размышлением, и в один миг заставляющие ее терять собранное часами, они в то же время способны дать ей мгновенно умиление, перед которым размышление многих лет не значит ничего! Сон бежал от меня. При мерцании луны я ходил долго по галереям монастыря, и, недовольствуясь этим, выходил даже на церковный двор, где, смотря на громаду храма, старался впечатлить в памяти Вифлеем действительный взамен идеально составленного по образцам, свойственным другому климату, другим местностям, другим нравам и обычаям. Было уже за полночь, когда я возвратился в комнату.

Греческая церковь над пещерой Рождества

Понедельник, 23 сентября.

День четвертый.

В час ночи колокол позвал нас к утрени. Ее служили в большой церкви Рождества, алтарь которой устроен прямо над Вертепом. Церковь была пуста и мало освещена. Только из глубины святой пещеры широкою полосой разливался в храм свет от неугасимых лампад. И священник, и диакон глашали по временам по-славянски, в утешение общества нашего, которое всякий раз, как слышало родной язык, нарушало тишину церкви шумом удвоенных поклонов и произношением втихомолку: Господи Иисусе! Служба была непродолжительна. По окончании ее мы опять разошлись по комнатам на час отдыха. Вторичный звон собрал нас уже в богоприемный Вертеп. Литургия правилась по-русски. Пение громкое и довольно согласное, хотя и совершенно безыскусственное, было умилительно. От исключительности положения нашего мы позволяли себе делать отступление от правил церковного устава, и дружное пение всеми присутствовавшими тропаря Рождеству Христову слышалось не раз, когда положено петь совсем другое. Обедня кончилась на рассвете. На церковном дворе ожидал нас целый базар, с разного рода местными произведениями: четки, крестики, иконы всякого вида и размера из перламутра, дерева, красного камня и камня Мертвого моря (из последнего камня даже чайные чашки с блюдцами) разложены были кучами по обеим сторонам дороги. Продавцы-арабы все объяснялись с покупателями по-русски, дополняя то, чего не выражал язык, знаменательными движениями глаз и рук. Покупатели больше всего бросались на крестики. Одному удалось купить за английский червонец перламутровый крест в поларшина вышины, и лицо его сияло восторгом. «Куда ты с таким большим крестом?» – спросил я. «Приложу в свою церковь на помин своих родителей» – отвечал он. У нас ведь из святого Вифлеема кто видал что-нибудь?» Взошедши наверх в приемную комнату, мы угощались из рук владыки вареньем и прочими принадлежностями восточного гостеприимства, в то время как лежавшая на столе толстая записная книга и стоявший при ней чернильный прибор напоминали нам ясно, что за одолжением естественно следует благодарение, хотя сему последнему дан такой вид, что оно опять похоже более на одолжение, потому что с посильным приношением вписывают имена приносителей для церковного поминовения. Мы простились с преосвященным. Все мои спутники немедленно отправились прямо в Иерусалим. Я же с обязательным о. Вениамином пошел снова в церковь, которую около четверти часа рассматривал при дневном свете. Кое-где на стенах ее еще видны остатки прежнего великолепия – мозаические иконы с подписями, на коих читается имя императора Мануила: такими же иконами украшен был и притвор. Осмотрев в последнем единственный теперь замечательный предмет – базальтовую купель, я оставил приснопамятный храм, а вслед затем и монастырь, и город.

Поле пастушков близь Вифлеема

Путь мой лежал к востоку по склону горы, на которой стоит Вифлеем. Через четверть часа мы достигли пещеры, в которой, по преданию, останавливалась и кормила грудью божественного Младенца Богоматерь. Матери вифлеемские и окрестных мест берут себе землю из этой пещеры на благословение. Латины устроили в ней убогий престол, на котором и отправляют иногда богослужение, вероятно, по заказам матерей своего вероисповедания, коих в Вифлееме немало. Отсюда дорога идет несколько южнее. Еще издали мы увидели четвероугольную ограду среди поля, оживленного по местам масличными деревьями; через другую четверть часа мы были уже у нее. Это место явления ангелов пастырям в единственную ночь. Ограда сложена грубо и, видимо, в недавнее время, но в основании ее лежат большие тесаные камни; это заставляет думать, что она составляла некогда крепкое строение, которое с уверенностью можно относить ко времени построения над Вертепом великой церкви. Пространство площади, объемлемой ею, впрочем, не велико; наибольшее протяжение ее от запада к востоку. Близ северной стены, внутри ее, кучи камней свидетельствуют о бывшем там здании: тут была церковь. Место алтаря обозначается ясно. Стоя в черте его, я, несмотря на ослепительный блеск солнца, старался представить себе глубокую, холодную ночь. Думалось видеть тут неподалеку сжавшееся в кучу и спавшее стадо овец, а на месте, где я стоял, стерегших оное пастырей. Спутник, вожатай мой, понял мою мысленную работу и сказал мне: «Полноте! Мы еще не там, где было явление». Он указал на малое и глубокое отверстие в земле, почти возле самого меня, и сказал: «Там было то, что вы воображаете». – «Как и в земле?» – «Да! т. е. в пещере». Мы сделали несколько шагов к западу и увидели широкий спуск под землю. Сошедши вниз, очутились в полумраке пещеры, освещаемой несколько со входа и сквозь упомянутое отверстие в своде. Впереди нас стоял бедный иконостас. Осмотревшись, я увидел и другие принадлежности церкви. «Здесь вы видите пещеру евангельских времен, во всей ее первобытной неприкосновенности», – сказал мне спутник. Пещера, видимо, не носит на себе никаких следов обделки; было поразительно смотреть на это подземелье и думать, что таким оно было и в святую ночь ангельского благовестия. Но прежде я никогда не воображал, чтобы ангельское славословие раздавалось под землею. «Кто же сказал вам, что здесь, в подземельи было явлете?» – спросил я спутника нетерпеливо. «А кто же сказал, что не здесь, не в подземелье?», – возразил он. Никто не сказал ни того, ни другого. Я это знал хорошо. Заметив мое недоумение, спутник прибавил: «Приезжайте сюда зимою, и тогда увидите, оставляют ли здесь пастухи стада свои на ночь под открытым небом. Да и там, где вы живете, я думаю, то же самое делают». Я вспомнил, что это действительно так бывает. Но ведь речь не о стаде, а о пастухах, стерегших стадо. Была ли им нужда проводить ночь вместе со стадом в духоте и тесноте, или они, загнав стадо в пещеру, стерегли его поверх земли? Последнее казалось мне вероятнейшим. Во время этих размышлений в подземелье явился престарелый священник в рясе и чалме. Немедленно он надел на себя эпитрахиль, отдернул завесу царских врат и начал петь и читать литию. В первый раз я видел арабского священника и арабское богослужение. Все меня при этом занимало: и суетливые движения старца, превосходившие живостью даже греческие, и наряд его убоже убогого, и речь его, дико звучащая, и слово: «ыскэндер», различенное мною на эктении и произнесенное с особенным усилием, и взор его, в котором уже едва светился лучь жизни. Дрожащими руками взял он потом с престола ветхое рукописное Евангелие, и сказав по-гречески едва различаемым выговором: «От Луки Святого Евангелия чтение», – начал читать по-арабски повествование евангелиста о явлении ангелов пастырям. Не разумея слов, я понимал чтомое по выражениям лица чтеца, – до того резким, что казалось, он с кем-то спорил за истину всякого выражения Священного Писания, – и частью по возвышению голоса, доходившему иногда до того, что в нем уже не слышалось старческого дребезжания, а все сливалось в один гортанный крик. Пот струился с утомленного чела старца, а открытая и поросшая седыми волосами грудь подымалась часто и высоко. Памятною надолго останется мне эта первая встреча моя с арабскою церковью. И сия ветвь православия ждет заступничества и горячего участия нашей, можно сказать, царствующей церкви. Священник этот много лет был на приходе в Вифлееме[7]7
  В Вифлееме четыре приходских священника. По бедности жителей, всех их содержит монастырь греческий, в свою очередь содержимый патриархиею.


[Закрыть], но потом передал место сыну, и теперь живет на покое, если можно назвать покоем то, что он может ежедневно, и даже не по разу, бежать из Вифлеема к пещере вслед поклонников, чтобы прочесть им Евангелие и получить что-нибудь за труд.

Проводник наш – мусульманин – уже давно выражал нетерпение от нашего замедления. Он против воли поехал с нами сюда, и видимо сердился. Мы поспешили потому оставить место, не напитавшись, так сказать, им досыта. В Вифлеем мы уже не возвращались, а направили путь прямо на Иерусалим, даже не на монастырь Святого пророка Илии, остававшийся у нас слева. С косогора мы скоро спустились к каменистому руслу малой безводной речки. Один из береговых камней ее был для меня камнем претыкания, грозившего не малою опасностью, – что, вместо соучастия, произвело в проводнике нашем еще большее раздражение, которое меня немало смутило. Взбираясь на возвышенность, разделяющую горизонты вифлеемский и иерусалимский, я поминутно оглядывался на Вифлеем, напечатлевая глубже и резче в памяти его присножеланный образ. По сторонам дороги виделись окопанные виноградники с небольшими башнями, служащими для выделки вина. «Насади виноград, и окопа, и созда столп» – говорил Господь в притче о «делателях». Виноградники, с коих божественный Учитель брал примеры, и доселе остаются такие же, не смею сказать, те же, какие были тогда. Поразительно видеть и, можно сказать, осязать все это. О мехах для вина я почитаю излишним говорить. Они во всеобщем употреблении на востоке и даже у нас на Кавказе. Кровли, на которых можно заниматься беседой и даже переговариваться с дома на дом, и теперь повсеместны в Палестине. Светильник елейный есть единственный в домашнем употреблении. Град, вверху горы стояй, есть явление тоже обыкновенное. Возлежание есть любимое положение людей, не занятых делом или отдыхающих. Ослы и верблюды на каждом шагу. Я говорю только о том, что видел сам, и вовсе не имея намерения вдаваться в библейскую археологию.

Послав последний взор – и почему не сказать вздох – Вифлеему, я простился с веселою окрестностью его, и по обнаженной, безжизненной равнине, покатой несколько вперед, поехал к Иерусалиму, который виделся отсюда двумя своими сторонами, южною и западною, или точнее стенами, определяющими его с этих сторон. Печальная местность! Печальный город! Спутник отвлек мое внимание от града Божия к предмету, который занимает поклонников наравне с важнейшими памятниками Святой Земли. Он указал мне на ровное место при дороге, где всегда можно видеть множество мелких округленных камешков, величиною с горошину, разбираемых поклонниками на память, и всегда находимых в изобилии. Предание об этом каменном горохе я и слышал, и читал, но оно не могло во мне возбудить умиления. Заметив мою несловоохотливость, спутник завел беседу с проводником, желая чем-нибудь задобрить его; тайная же мысль его была уговорить его ехать с нами до Крестного монастыря. Мы были недалеко от него, и если бы успели обозреть его сегодня, свободнее завтра могли бы осматривать северо-восточную окрестность Иерусалима. Но при первом слове нашем о монастыре, смягчившийся было до улыбки, проводник наш покраснел от злобы. Вследствие чего мы и решились отложить поездку туда до вечера. Около десяти часов мы были уже в стенах города и мирно возвращались в свой приют.

После малого отдыха, тот же неутомимый и достойный всяких похвал отец Вениамин повел нас по городу для обозрения наиболее чтимых и отмеченных историею и преданием мест. Мы начали путь свой от площадки перед храмом Воскресения, с южной его стороны. Она слишком известна по рисункам. Стоя на ней лицом на север, в линии существовавших некогда колонн, от коих теперь остались одни основания, видите перед собою часть храма, или почти целую половину его, заключающую в себе собственно церковь Воскресения или Греческий Собор и придел Распятия. Стена в нижней части пробита двумя большими смежными дверями, из коих ближайшая к востоку закладена камнем, а другая служит входом в храм. Над дверями, в верхней части стены есть два больших окна, так же как и двери, смежные друг другу и разделяемые одной колонной, по сторонам которой из глубины стены к ее поверхности идет ряд выступающих карнизов, обрамляющих весь оконный прорез и увеличивающих таким образом простенок. Архитектурная особенность эта есть изобретение Византийцев, от которых в XII и XIII столетиях перешла в смешанный романский стиль и окончательно окрепла в готическом. Правее линии дверей и окон выступает впереди стены, шага на два или на три, крыльцо, ведшее некогда в придел Распятияя или на Голгофу, которая, как из этого обстоятельства заключать надобно, не имела некогда прямого сообщения со внутренностью храма, хотя, видимо, входила в объем его. В крыльцо это упирается глухая и высокая стена, идущая под прямым углом к храму и ограничивающая площадку с восточной стороны. За нею находится приют Коптов и Абиссинцев. Параллельно сей стене, с западной стороны, ограничивает площадку другая, также глухая стена, с несколькими выступами алтарных ниш, скрытых за нею церквей греческих. В ряду ее, у самого храма, возвышается тяжелая и крепкая четвероугольная башня, предназначавшаяся когда-то, конечно, для колокольни, но оставшаяся недостроенною. Она стоит пока праздно и бесполезно, – до времени молчит. Но, полагаю, при первой попытке обратить ее в колокольню, она возбудит не менее шума в христианском мире, как и «ключи Вифлеемские» и «большой купол храма». Такова обстановка нынешней площади великого храма Воскресения Христова, сокращенной до размеров, поистине жалких! В христианские времена Иерусалима было, конечно, иначе. Следы бывшей колоннады говорят ясно, что в старину храм был свободен от пристроек. Утешительно по крайней мере то, что все загромоздившие бывшую площадь постройки суть жилища христианские. Пока я не видел Иерусалима собственными глазами и руководился в понятиях своих о нем рассказами и описаниями других и частью разными видами Святого Града, то, находя близ самого храма Воскресения магометанский минарет, с глубокою скорбью представлял себе, что в самом близком соседстве с священнейшими для нас местами находится и враждебная нам мечеть, а при ней, конечно, такое же и население. К великому утешению моему, я теперь узнал, что магометан близ храма нет[8]8
  Близ храма – нет, а в самом храме – есть.


[Закрыть] и что одинокий, бездельный минарет есть только исторический памятник и, надобно сказать, памятник высокого великодушия мусульманского.

Общий вид на храм Воскресения в Иерусалиме

Древний портал странноприимного дома Иоаннитов в Иерусалиме

Утешение было мне весьма нужно. Вышед с площадки малыми и низкими воротами на городскую улицу, мы вскоре увидели себя середи духоты и нечистоты невообразимой. По левую руку от нас было кожевенное заведение, распространявшее зловоние на далекое пространство. По правую руку несколько далее стояли открытые великолепные ворота готического стиля, ведущие на довольно пространный двор, и со двора в полуразрушенную церковь того же стиля. И двор и церковь наполнены были нечистотою до омерзения. Я узнал, что тут была славная странноприемница знаменитого ордена храмовых рыцарей[9]9
  Греки думают, что здание это вместе с церковью выстроено императрицею Евдокиею, супругою Феодосия младшего.


[Закрыть]. Мне невольно припомнилась при этом того же стиля прекрасная церковь в Абугоше, также обреченная на поругание. Стало невыносимо грустно и даже страшно при виде таких поразительных свидетельств не принятого Богом усердия крестоносцев. Миновав этот отвратительный квартал, в укор христианскому имени соседствующий с Гробом Господним, мы вместе с улицей повернули налево, и скоро увидели перед собою древнюю стену Иерусалима с большими воротами. Не доходя до нее, вожатай наш указал мне по левую руку, между грудами разваливающихся бедных построек, стоящую колонну, и сказал, что, судя по размерам, ее надобно считать принадлежащею к колоннаде храма, остаток которой мы видели вверху на площади. По заключению его надобно думать, что храм царицы Елены начинался от самых стен тогдашнего города, из ворот которого прямо восходили к его алтарю.

Приближаясь к воротам, я тревожился духом от мысли, что за ними начинается Крестный, или Страстный путь, и что я пойду по нему с душою, уже рассеянною от впечатлений дня. Несмотря на то, при виде больших, темных и лоснящихся от времени камней, образующих вход в древний город и, несомненно, современных дням Иисуса Христа, я тронут был глубоко. На мгновение исчезло настоящее, и лик Господа, строгий и печальный, утружденный смертным томлением, один представлялся взору робевшей и унывавшей души. Ей тоже как бы слышались в ответ уже не на безотчетное жаление о Страдальце слова, коих во век не забудет Иерусалим: «Дщери Иерусалимски! Не плачитеся о Мне. Обаче себе плачите и чад ваших» (Лк. 23, 28).

В глубоком раздумьи шли мы сторонясь, как бы пропуская кого через ворота, и, вступив на Крестный путь, подвигались медленно. Что в сем пути осталось от древнего истинного пути, по которому в последний раз шел Богочеловек – определить трудно. Может быть, одно направление его. Вся нынешняя обстановка его есть, видимо, позднейшая. Самый помост улицы, конечно, значительно выше древнего, богошественного. Вожатай наш умолк, давая место собственным каждого размышлениям. Да и что мог он прибавить к такой умилительной беседе самого места? Только раз попросил он нас обернуться и взглянуть на один дом, стоявший в отдалении, вне Крестного пути. «Там, полагают, был дом Ирода, – сказал он нам, – и следовательно туда водим был Иисус Христос пилатовою стражей в пяток утром». Узнав, что от предполагаемого дома четверовластника галилейского не осталось ничего, мы не пошли к нему, а продолжали медленно свой путь. Вскоре пришли мы к арке, известной под названием «Се Человек», с которой будто бы Пилат, показав Господа народу, произнес оные слова. Арка эта есть крытый переход с одной стороны улицы на другую. Мне она показалась недостаточно древнею, чтобы можно было принять, не сомневаясь, рассказываемое о ней. Мы дошли таким образом до Претора или до места, где он был. Его указывают по правую (южную) сторону улицы. В домах, занимающих теперь эту горько-памятную местность, помещается гарнизонная казарма. Немедленно доложено было кому следует о нашем желании видеть внутренность зданий. Узнав, что между нами есть лицо с важным военным чином, предварительно осведомились о степени этого чина, чтоб встретить нас по артикулу. Вступая под арку входа, мы действительно приняли военные почести от преемников древних преторианцев, из коих не один украшен был серебряною медалью за участие в последней войне. Внутренность двора или дворика не носит на себе ни малейшего следа древности. То же самое надобно сказать и о зданиях, окружающих его, в чем убедились мы, проходя некоторые из комнат и взойдя по лестнице на террасу, служащую кровлею казарме. С высоты ее, глядя внутрь двора, я пытался воскресить в памяти горестные события, совершившиеся здесь; но не имея к тому живой поддержки в чуждой тому времени обстановке предметов, обратил взор и мысль в другую сторону. Терраса непосредственно граничит с площадью храма Соломонова, недоступною христианину. Ее всю можно отсюда обнять взором. Изразцовая мечеть «Священного камня», чуждая сочувствия нашего, при всей своей обширности, кажется детскою игрушкой, брошенной тут без плана, без цели, без архитектурного соображения местности, ради одной потехи. И откуда взялся этот «камень» (на котором будто бы Авраам хотел заклать Исаака), был ли он известен в еврейские времена на этом месте? И как попал Магомет в Иерусалим, чтобы сделать этот таинственный город равно драгоценным и священным и еще одной религии, значительно также распространенной по лицу земли? Но оставляю мечеть (в которой, впрочем, при царях ново-иерусалимских отправлялось и христианское богослужение). Быть здесь, и не вспомнить о деле Соломона, Зоровавеля и Ирода, строивших и перестраивавших великий Храм Иудейский, было невозможно. Сколько раз я сидел над чертежами сего храма, измышленными то строгою ученостью, то игривою фантазией, и усиленно желал взглянуть на самое место, где он стоял, полагая, что оно одно в состоянии дать точную идею плана! Напрасная надежда! Нужно глубоко вскопать место, чтобы выразуметь, что и как на нем было. В ожидании сего, надолго еще невозможного дела, полагаю всего лучше для определения искомого плана советоваться с памятниками египетской религиозной архитектуры, современными иерусалимскому храму. Только вместо двух пилонов тамошних храмов надобно воображать здесь один, дававший целому зданию фигуру единорога, согласно с выражением псалмопевца, приложимым, вероятно, и к каменнозданному святилищу. К сожалению, некогда было мне гоняться за неуловимым образом стертого, по пророчеству Господнему, с лица земли здания. Мы торопились сойти с террасы, где я желал бы провести день – и не один. Напрасно я устремлял взор на великую церковь Введения Божией Матери, по-видимому, не меньшую Вифлеемской, желая допытаться от нее, не на ее ли месте стоял Соломонов храм. По преданию церковному, Пренепорочная Отроковица была введена во Святая Святых. Храм же в честь и память сего введения, естественно думать, был воздвигнут на месте самого введения, следовательно прямое заключение: Святая Святых была там, где теперь (бывшая) церковь Введенская, а не там, где мечеть Омарова. Напрасно также я искал в ряду строений, ограничивающих храмовую площадь с запада, бывшую церковь Святого Апостола Иакова, выстроенную на месте, где он был убит. Увидав знакомую мне фигуру купола с шестнадцатью окнами византийской постройки и в стене под ним не менее знакомый очерк окна, разделяемого вдоль мраморной колонной на два просвета, видимо знаменующее собою христанский храм, я не сомневался, что это именно и есть искомый Апостолей (Апостольский храм). Спешность моих заключений увеличил раздавшийся на прилегающей к террасе высокой башне римской постройки крик сторожа или муэдзина, призывавшего окрестное население к полуденной молитве. Я едва успел догнать своих спутников, – так встревожил их этот невольный провозвестник времени (бывшего, впрочем, в полном нашем распоряжении)! Преисполненный воспоминаний Претор остался, таким образом, для моей памяти в чертах самых неясных. Вышед на улицу, я еще пытался несколько времени в оставленной казарме отыскивать какой-нибудь след священной древности. Закладенная в стене ее дверь, с странными наверху украшениями из сженой глины, причинила было мне сначала высокое удовольствие, понятное археологу. Мне мечталось, что я уже вижу перед собою памятник иудейской эпохи, с которою я еще так мало встречался в столице Иудеев. Но то был обман. Подобного рода украшения, спустя малое время, я видел над входом в мечети, и должен был признать в них столько известные в архитектуре арабески в собственном этимологическом смысле слова.

Арка «Се Человек» в Иерусалиме

Вид Храмовой площади и Купола Скалы

Башня Антония в Иерусалиме

Овчья Купель

За Претором, на продолжении Крестного пути, по левую сторону нам указали темницу, где содержался некоторое время и был бичеван Господь по определению игемона. Мы вошли низкою дверью на малый и тесный дворик, и с него неожиданно (для меня) переступили в католическую церковь, весьма прилично украшенную и чисто содержимую, Как думают, она выстроена на месте самой темницы; значительное количество икон, представляющих упоминаемые в Евангелии и предполагаемые истязания Господа, бывшие в стенах сего узилища, украшают стены церкви. Она на тот раз была совершенно пуста (и отперта с обоих входов к немалому удивлению нашему). Мы не нашли, к кому обратиться с вопросом об имени церкви, о времени ее постройки и прочем. Отрадно было видеть, что по крайней мере одно, освященное страданием Богочеловека место на страстном пути не только защищено от поругания, но и содержится благолепно. Дождется ли когда христианство, что весь сей путь застроится святилищами от всякого языка и от всякого племени, исповедывающего имя Христово? Ах, если бы больше любви, любви и любви! Продолжая идти, мы видели по ту же сторону в отдалении опустелую церковь Святых Богоотец Иоакима и Анны. С улицы, к сожалению, нельзя было пройти к ней, и потому я удовольствовался тем, что посмотрел на нее с одного возвышения. Я надеялся видеть ее уже восстановленною[10]10
  «Рука-то длинна, да видно также пуста», – говорил в утешение себе один туземец по поводу распросов моих о церкви Богоотцев, имея в виду уколоть франков.


[Закрыть] Французским правительством, которому подарил ее Султан. Это, давно уже не обычное распоряжение церквами мусульманина произвело немалое озлобление между православными Востока. Взамен неудовлетворенного желания видеть церковь Богоотцев нам указали выходящую на самую улицу баню, примыкавшую некогда к дому их, и в которой купали престарелые родители младенца, уготованного быть живым храмом Божества.

Мы окончили священный путь, дошедши до восточных ворот города, не охраняемых никем, верно по незначительности путей, ведущих от них во внутренность страны. Чувство глубокой тоски овладело мною, когда я вышел за стену, и увидел перед собою места, возбуждающие столько дум в душе христианской: Юдоль плача, поток Кедрскии, Вертоград гефсиманский и над всем сим возвышающаяся гора Масличная… Все эти, столько раз тщетно создаваемые воображением вожделеннейшие места были перед моими глазами! Еще раз я как бы не поверил собственному зрению. Мы посидели несколько минут молча на каком-то полуразрушенном надгробном камне, в виду вопиющей в слух сердца местности. О чем было говорить? И как начать говорить? Казалось грехом сказать слово, которое бы не было словом Евангелия. Путеводитель, дав нам надуматься, повел нас обратно в город. Ступив несколько шагов, мы очутились над огромным пустырем, образующим четырехугольное углубление в земле, засыпанное многовековым сором и доднесь им наполняемое. С двух сторон окружают его дома, с двух стены – городская и бывшая храмовая. С первого взгляда становится очевидным, что в старину это было водохранилище, собиравшее воду с террас и кровель храмовых зданий. Тут полагают место Овчей купели. Вот место, с которого всего удобнее археологам начать свои исследования еще нетронутой исторической почвы. Никем не обитаемый пустырь этот без затруднения мог бы быть доступен рукам исследователя. Разрытый же также без большего труда он показал бы миру эпоху Соломона, вероятно, не в малочисленных памятниках.

Купол скалы (Эль-Сахр) – святыня мусульман в Иерусалиме

Возвратившись на Крестный путь, мы вскоре опять свернули с него вправо в темный переулок. Проводник хотел поразить нас неожиданностью и не говорил, куда мы идем. Между тем попадавшиеся нам навстречу жители-мусульмане, ровняясь с нами, посматривали на нас значительно, как бы что-то желая сказать нам. Наконец один нищий, выходя из дверей мечети или кофейни, лишь только увидел нас, закричал во всю мочь. На крик его выбежало несколько мальчишек, и также стали кричать, и чем менее мы обращали внимания на крик их, тем ожесточеннее он делался. Встречаемые и провожаемые видимым недоброжелательством мы дошли до больших великолепных ворот с колоннами, то прямыми, то винтообразными, стоявшими по две вместе на одной базе и под одною капителью. Это главные ворота бывшего храма, может быть, те Красные, которые известны из книги Деяний Апостольских. Сквозь их отверстия нам открывалась запретная для христиан площадь мечети Эл-Сахр. Я не знал, как благодарить почтенного проводника за это одолжение. Видеть в Иерусалиме неприкосновенную древность Христова времени было для меня в высшей степени вожделенно. Она как бы соединяла для меня прошедшее с настоящим и меня самого с Господом. Проводник стоял в самых воротах и приглашал нас туда же, чтобы оттуда беспрепятственно видеть площадь. Между тем нас окружала уже значительная толпа народа, более или менее кричавшего. Проводник наш успокаивал фанатиков, говоря, что мы вовсе не имеем намерения идти за ворота, а только хотим смотреть сквозь них, на что имеем полное право. Его не слушали. Мы хотели уже идти назад, но хладнокровный защитник прав наших просил нас оставаться, прибавив, что хочет проучить безумцев, что пора им дать знать, что время насилия миновалось и что это особенно полезно сделать при нас, Русских. Оратора грозили столкнуть со ступенек, а он спокойно и решительно отвечал: «Не смеешь сделать этого. Ты видишь, что я не иду дальше, а смотреть отсюда никто не может запретить мне, куда я хочу». И точно, никто не осмелился ничего сделать ни ему, ни нам, но фанатики стали впереди нас в воротах плотно друг к другу и загородили нам собою вид на мечеть. Возвращаясь переулком, естественно, мы вели речь о фанатизме. По мнению одного из нас, достаточно было «уколотить хотя одну бестию», чтобы навсегда угомонить фанатизм. По отзыву другого, более умеренного спутника, такое дело не истребило бы, а еще усилило фанатизм. Мое мнение было: при обозрении Иерусалима брать с собою от местной власти офицального стража. Проводник стоял на своем. Ему все казалось, что лучше «урезонивать» народ. Рассуждая таким образом, мы дошли до крытого двора с водоемом посредине, у которого мы сели отдохнуть. Здесь те же мусульмане оказали нам всякие вежливости и осуждали действия невежд, кричавших у ворот.