Текст книги "Пять дней на Святой Земле и в Иерусалиме"

Часам к трем мы достигли Хана, где и остановились частию для отдыха, частию для утоления голода. Все, описывавшие Палестину, согласно утверждают, что это именно место называлось в древности словом Кроеи (адоммим), и догадываются при сем, что красный цвет передовой скалы, что со стороны Иерусалима, дал страшное название месту. Но что и кровь тут лилась когда-нибудь в предваривший то имя период хананейской истории, в том легко убедиться, взглянув только на местность. На самой высшей точке подъема в гостинице вышел не глубокий, но узкий провал, где достаточно двух-трех злодеев, чтобы пролилась кровь сотни жертв. Без сомнения это-то местное обстоятельство и указало надобность сперва в укрепленной гостинице, а потом и прямо в крепости. При свете дня, в угрожающей численности и притом еще под прямою охраною, нам весело было сидеть на развалинах, утешаться видами зеленых удолий и любоваться на вереницу тянувшегося мимо народа. Но одному, безоружному, в зловещий мрак ночи, ничто другое, думаю, не придет здесь так скоро на мысль, как кровь. А все же это – дорога Господня. По ней, несомненно, если не ходил Он часто, то шел в последний раз в Иерусалим, и – опять же на кровь и муку насильственной смерти. На пути сем последнем, где-то между Иерихоном и Вифанией, судя по Евангелию от Луки, Он произнес грозную притчу о человеке некоем добрарода, раздавшем рабам своим деньги для деяния купки на время его отсутствия… И эта притча оканчивается словами: приведите семо, и иссецыте предо Мною! Не радостный путь сей. Случай со впадшим в разбойники только ярче выставляет его мрачную и погибельную сторону. До сих пор не знаю, кто пускается в него с спокойным духом и радостным сердцем, хотя с одной стороны его венчает Иерусалим, а с другой – Иордан? Единственное, может быть, исключение в этом случае составляют наши бесстрашные и беспечальные поклонники, для которых Иордан… но что говорить? Уже довольно сказано. Вон они растянулись, друг за дружкой, до самых высот Вифании. Ничего не боятся и ни о чем не думают! Палящий жар и беспрерывный подъем заставляют их, хотя – нехотя, остановиться на месте доброй памяти милосердого Самарянина. Услужливые пастухи черпают им из цистерны кожаными мешками сорную и вонючую воду. За это кто даст им полкопеечки (монета в 5 пар) или грошик, а кто довольствуется и одним пожеланием родимому, чтобы его спас Христос, а родимый-то магометанин! Простота любезная! Может быть, ради тебя Христос и спасет неверующего. Получил же тут слово хвалы Его самарянин, хотя прямое право на него имели левит и священник. Отдохнувши, мы отправились вперед. Пользуясь хорошею дорогою, ехали теперь быстрее прежнего. Да и жар начал спадать. Значительная часть склона передних гор уже покрылась тенью. Поравнялись опять с партией, в которой шла изувеченная женщина. Я спросил ее, не болит ли у нее голова? – Болит. Как не болеть? Да что будешь делать? – Отвечала она. – Что ж ты упала что ли с осла-то? – Упала, батюшко, упала. – А араб-то значит, не бил тебя? – Не бил то, не бил, да все садил на гадину-то свою. Уж я ему и бахшиш давала, только отвяжись, так нет, все садит. – И так из: упала вышло убили… О Русь, повторил я опять. А вот кстати и не-лгунья преспокойно едет на осле своем!.. Оказывается, что время действительно врач, а нужда, прибавим, аптекарь… Когда мы доехали до источника Апостолов, начало уже смеркаться. И там мы нашли человек 6 поклонников. Подъезжая к Вифании, встретили еще двух поконниц, сидевших на камнях и спрашивавших нас, есть ли кто позади их, чтобы им не остаться тут одним, тогда как, видимое дело, они были из самых первых. Такой вопрос показывает, что они весь день шли одни. Это просто было уже, как говорится, из рук вон! Обогнув Элеонскую гору, мы стали лицом к лицу с Иерусалимом, тускло освещенным луной и горевшим множеством огней от двойного праздника: магометанского рамазана и еврейской субботы. И все мы продолжали обгонять поклонников до самых ворот своих «построек», за которые переступили в семь часов вечера.

Под живыми впечатлениями совершенной поездки не нахожу более ничего сказать, кроме слова благодарения Богу за благополучно исполненное намерение. Читатель сам видит из немногих строк этих, о чем всего более следует поговорить и подумать «русскому человеку». Пятистам безоружных пешеходцев в чужом, диком и заверное – опасном месте растянуться на 15–20 верст, – разумно ли это и даже мыслимо ли в кругу разумных?… Конному уехать от пешего, молодому оставить старого, недужному решаться на трехдневный переход, уставшему и разгоряченному купаться, в палящей пустыне напиться до бесчувствия… Что это такое? Как это назвать если не по-человечески, то «по-русски?» И за всем сим опять: благодарение Богу за то, что… не хуже!

П. Г. П – ни.

Иерусалим, 8 января 1867 года.

А вот и хуже. Сейчас я осведомился, что вчера привели на Постройки одну отставшую поклонницу, страшно изувеченную каким-то злодеем по близости Иордана. Она и две товарки нарочно отстали от каравана, чтобы на просторе покупаться в священной реке. Затем потеряли дорогу и напали на то, о чем прежде всего следовало подумать… Увидев беду, две из них пустились бежать куда глаза глядят, оставивши третью одну бороться с разбойником. А не бежи они, они втроем могли бы задушить злодея, вооруженного, как говорят, одною только палкой, как он потом душил несчастную жертву.

26-е января в лавре св. Саввы

Иерусалим, 27 января 1868 г.

Преимущество неоценимое быть на тех местах, где совершилось то или другое, воспоминаемое церковию событие. Святая Земля преисполнена таких мест, ознаменованных событиями самой высокой важности. Вослед Евангелию, на ней обильнейшим потоком, на целый ряд веков пролилась новая жизнь человечества, запечатленная знамениями и чудесами, над которыми изумевает ум и истаевает в умилении сердце. Если бы досуг, удобство и средства, то в течение одного, например, текущего месяца можно б было отпраздновать в разных окрестностях Святого Града, кроме дня Богоявления (6 числа), еще дни: преп. Георгия Хозевита (8 числа) в бывшей лавре Хозева или Хузива, преподобного Феодосия Великого (11 числа) в его бывшей лавре, преподобного Евфимия Великого (20 числа) в его бывшей лавре и святого Ксенофонта и дружины его (26 числа) в лавре Святого Саввы[47]47
  Если к этим святым палестинским мы причислим еще посещавших Иерусалим: святого Василия Великого (1 числа), святую А поллинарию (5 числа), святого Афанасия Великого (18 числа), святого Григория Богослова (25 числа) и святого Иоанна Бессребренника (30 числа), да еще помещаемых в «Мученикослове римском» святого Иоанна (12 числа), Публия (21 чис ла) и Матфея (30 числа), патриархов Иерусалимских (о которых православный календарь вовсе не упоминает) и святую Павлу с дочерию Евстохиею – вифлеемсквх (27 числа), то почти полмесяца, живя здесь, мы можем праздновать свои местные праздники. Не говорю уже о дне поклонения веригам святого апостола Петра (16 числа), о дне обращения святого апостола Павла (25 числа), о дне 70 апостолов (4 числа), и празднике Предтечи (7 числа) и пр. Все эти воспоминания принадлежат также Святой Земле.


[Закрыть]. Из всех этих и многих других монастырей Палестины уцелел до наших дней только один – Св. Саввы, доступ в который (одним мужчинам) и удобен и, в настоящее время, почти совершенно безопасен[48]48
  Монастыри, находящиеся в самом Иерусалиме, и ближайшие окрестности его (Крестный, Ильинский, Георгиевский), носят только одно имя монастырей.


[Закрыть]. Поклонники наши ходят туда из Иерусалима во всякое время, часто – без провожатого, и даже – поодиночке. Расстояние между Иерусалимом и лаврою полагается в три часа пути, и будет, следовательно, от 12 до 15 верст. Здесь-то нам и удалось провести вчерашний день. Лавра чтит этот день праздничным богослужением. По ее преданиям и указаниям, святые Ксенофонт и дети его Аркадий и Иоанн жили затворниками в пещерах, окружающих лавру, и их нетленные главы доселе сохраняются в ризнице монастыря как святыня, чествуемые и поклоняемые усердными христолюбцами. Повод быть там представлялся сам собою, но один из общества нашего имел еще и другой повод помолиться на местах, освященных подвигами угодников Божиих. Его влекло туда имя преподобной Марии, мужемудренной супруги и благочадной матери, тезоименницы и его матери.

Двадцать четвертого числа взято было у патриарха благословение на путь. Узнав о нашем намерении, его блаженство захотел и сам быть на празднике. Он сказал, что или в тот же день вечером, или назавтра утром известит нас, что и как. Предположено было отправиться из Иерусалима двадцать пятого числа, чтобы ночь провести уже в монастыре. Мы только что провели один из самых бурных дней настоящей зимы, в который не видели солнца, что составляет здесь необыкновенную редкость, и рады были ясной погоде, установившейся еще ночью под двадцать четвертое число. Но под вечер этого дня опять подул почти бессменный северо-западный ветер, вспрыснувший еще раз дождем библейские горы в течение ночи. Утром двадцать пятого числа мы увидели один непроницаемый туман кругом себя. Неприятно было проснуться под таким предзнаменованием. Сходив к обедне, мы ждали, какой поворот примет погода, от которой зависело все. Часов около девяти облака перестали надвигать с запада, и знатоки местных климатических условий ободряли нас уверением, что за Силоамом мы встретим летнюю погоду. Почти современно с этим, патриарший иеродиакон известил нашу миссию, что блаженнейший в шесть часов дня (по восточному счету, по нашему около полудня) садится на лошадь и едет, и что, кому угодно сопровождать его, да будет готов. У нас уже положено было идти пешком в лавру, по примеру древних пустынников, и потому мы, поблагодарив патриарха за честь, предложенную нам, просили его благословить пешеходов.

Нам предстояло проходить сперва долиною Гинном или зловещею Геенною, потом долиною Иосафатовою или Юдолию плача, не менее злоименною, и потоком Кедрским, вызывающим также на плач, до дебри Огненной, при которой стоит обитель. Какие все имена! Не только пешему, но и босому можно было идти путем этим тому, кто сотни и тысячи верст идет по не замечательным ничем, неисходимым пространствам широкой России. К двум часам мы уже стояли у больших дверей дома миссии, кто с сумкою, кто с зонтиком, а кто и с одним батожком, ожидая вожатого своего малого каравана. В условленную минуту двинулись с места. Кто был в Иерусалиме, тот с удовольствием, надеюсь, последует мысленно за нами. Вот она, сто раз исхоженная, пристенная, московская (т. е. русская, от московье – Россия) улица, начинающаяся у самых ворот построек наших и оканчивающаяся у ворот Яффских, дом Берихема (Берехейма), лавочка Абрама Семеновича (Абрамсона), безносый полуголый мальчик с жестянкою, почти совсем голый дрожащий старик с такою же посудиной, упорно отревающий от себя всякую мысль об одежде уже столько лет, и наконец – целый ряд прокаженных, сипящих свои заученные слова: хорош и здравствуй. Русское милосердие собрало сюда беспомощных бедняков и держит их тут во всякое время дня и года. Прошедши сплошную постройку невзрачных заведений пекарни, токарни, кофейни и прочего до самой таможенной сторожки, смотрящейся прямо в Яффские ворота, мы достигаем площадки, на которой по утрам бывает продажа съестных припасов, читаются правительственные объявления и совершаются публичные казни. Вся эта улица со всеми постройками и площадью находится на наносной или, точнее, выносной земле, в течение многих веков выбрасываемой сюда из города. В стародавнее время, как надобно думать, был здесь обрыв, и в городские ворота поднимались по наклонной насыпи или и прямо по лестнице. Мы оставили ворота влево, и спустились с насыпи в долину сынов некоего безвестного Гиинома, и несколько минут шли по знакомой всем Сионской дорожке, а потом, и ее оставив также влево вместе с городскими стенами и высящимся за ними замком или Домом Давидовым, стали огибать Сион косогорною тропинкою, все более и более спускаясь в юдоль, усаженную маслинами, противоположную высоту которой занимали поочередно сад, именуемый Никифория, дом одного вифлеемита с подземною церковию Святых Бессребренников, Монтефиорова богадельня для евреев с высоким коническим столпом принадлежащей ей мельницы. Мимо всех этих мест, изгибалась, и бежала на юг Вифлеемская или Хевронская дорога. Кому не памятно все это? И кто не вздохнет, вспомнив, что и он некогда, подобно нам, шел или стоял тут и называл блаженными очи, видевшие то, что мы теперь видим?

Спускаемся. Стезя стропотная, и нужно не рассеянно смотреть себе под ноги. Выше нас, налево, примкнула к Сиону протестантская школа для мальчиков, предназначавшаяся сперва для окрещенных евреев и, за недостатком их, теперь ловящая всякого, у кого нет угла и хлеба. Прямо под нею в русле юдоли видны очертания огромного четвероугольного водоема, относимого еще ко временам Давида и Соломона. В наиболее низменной части его стоит зеленая лужа воды, высыхающей совершенно по миновании дождливого времени. Обе поперечные стены водоема служат переходом с Савинской дороги на Вифлеемскую, и по северной из них тянется водопровод, несущий в Иерусалим воду из отдаленных прудов Соломоновых. Вместе с юдолию поворачиваем на восток. Сион кажется отсюда действительно горою крутою и высокою. Таков он был когда-то и со стороны города. Давиду стоило немалого труда отнять его у иевусеев, обративших его в крепость. Такою же неприступною крепостию он был и в иудейскую войну. Там от дней Давида был дворец царей иудейских и кругом его, конечно, все, что было самого живущего в царстве. Теперь там кладбище. Противоположный Сиону берег юдоли также имеет вид горы, зовомой теперь горою Злого совета, от предположительно бывшего на том месте совещания тайного врага Христова с отъявленными врагами предаваемого Учителя. Страшное имя Иуды со страшною памятию Села крове, неприветливой местностию и множеством могильных пещер древнейшего времени несут с того берега на душу тоже как бы страх, и уже несомненно – уныние. Действительно, это одна из наименее радующих окрестностей Иерусалима. Я уверен, что ночью тут не придет охота остаться никому, кроме отшельников и разбойников.

Под такими печальными впечатлениями продолжаем спускаться в Геенну, но не огненную, а напротив – распространяющую кругом себя влагу и прохладу. Замыкаемая с одной стороны высотами Иерусалима, с другой такими же горы Злосоветной, злоименная юдоль с третьей (восточной) стороны стережется тоже неблагозвучною и неблаговидною горою Соблазна, составляющею продолжение святой горы Масличной. Вдоль этих гор тянется юдоль Иосафатова. Совпавши здесь с юдолью Геенскою, она образует довольно широкую площадь с мягкою почвою, покрытою яркою зеленью. Мы находимся на месте, где в давние времена был рай Иерусалима. Сюда множество веков высылал Иерусалим своих, теснимых и удушаемых наверху жителей на прохладу, на чистый воздух, прогулку и всякого рода развлечения, а вместе с тем и на преступное служение языческим божествам. Здесь завязывались или развивались большею частию конечно семейные, общественные и всенародные бытодеяния Иерусалима. Весь скат Сиона и Офеля кипел тогда, без сомнения, народом, а на склоне блазненной горы слышались музыка, песни, рукоплескания, виделись пляски, возносились курения! Только гора, тогда еще благосоветная, своими несчетными гробами, конечно, не переставала говорить вслух беспечальной удали свое: memento mori. Но кто ее слушал? Напротив, не в виду ли ее упоенное духом блазненным нечестие представило миру невиданное зрелище распиливаемого деревяной пилою пророка-обличителя? Вода есть жизнь, говорят на Востоке (т. е. вернее на Юге – от нас, в странах знойных). Выражение это во всей полноте и силе применяется и к Иерусалиму. Единственная вода живая в этой сухой местности, как прежде, так и теперь, есть все тот же памятный источник Силоамский. Пробивающаяся в нем из-под земли водная жила начинает говорить о себе гораздо прежде, в так называемом источнике девы, и равномерно проявляет себя ниже его, в так называемом колодце Иоава или Иова. По крайней мере так течет она теперь. Славу Силоамского ключа перенял теперь Иоавов. Он находится посредине долины Геенно-Кедронской и в настоящее время имеет особенное народное значение. Обыкновенно он стоит без воды. Но после многих и больших дождей, вода вдруг не только наполняет его приемники, но и переливается через них. Народ привык считать подобное обстоятельство верным знаком имеющего быть урожая и встречает его потому всякий раз искренним и шумным праздником. Случай такого рода был перед нами. Настоящий год вышел одним из самых дождливых; Иоав, естественно, должен был представить в себе желанное народу зрелище многоводья, и он не замедлил сделать это дня два тому назад. Проходя мимо его, мы любовались весельем народным, тихим и невинным, не напоминавшим ни одною чертою своею неистовых празднеств Молоховых, когда-то осквернявших места эти. Толпы народа всяких вер и народностей гуляли по сторонам двух развалившихся небольших построек Иоавова колодца, переполненного водою, текшею обильным потоком позади их по зеленой поляне. Услужливые и сметливые каведжи (продавцы кофе) приютились тут же с своим торговым скарбом и собирали посильную жатву барыша с праздновавших праздник половодья. Поток бежал промежду маслин, иногда разделяясь на несколько рукавов и образуя малые островки. Было весело смотреть на эту совершенно летнюю картину и думать, что там где-то, за горами и за морями стоят «плящие» морозы, гонящие людей от снежных сугробов в тесноту, темноту и духоту теплой избы… Где зелень? Где лужайка? Где кроющиеся в тени маслин от январского солнца семейства? Все это там заключается в одних мечтах о красном лете, когда-то и для кого-то имеющем наступить.

С полчаса мы шли по-над потоком Кедрским, следуя изгибам долины Кедрон, давшей ему свое имя, пока она не приняла почти прямо южное направление. Здесь мы оставили ее вправо и стали подниматься косогором на довольно высокий кряж поперечный. Ущельный ветер подгонял нас сзади и заставлял обороняться от себя тем же зонтиком, которым внизу защищались от солнца. Когда мы поднялись на перевал, впереди нас открылся вид на другую высоту, увенчанную в своей высшей точке развалинами. Это были остатки знаменитой лавры Феодосия Великого. Посидев ради отдыха минуты две-три на камне, мы начали спускаться в другую юдоль и около трех четвертей часа шли ею, пока поравнялись с Феодосиевой горою, которой нижние части закрывали собою от нас верхушку. По спешности пути, мы отложили намерение посетить бывший монастырь до другого времени. Тут полагается половина дороги от Иерусалима до Мар Саба (Святого Саввы). Кругом глухая пустыня, каменистая, сухая, безлесная, теперь, впрочем, от зимних дождей зеленевшая кое-каким былием тощим и колючим, но летом совершенно голая и безжизненная. И чем далее проницает ее взор, тем печальнее делается вид ее. Из-за первых высот выставляются верхи дальнейших гор уже совершенно обнаженные, желто-серого и даже пепельного цвета. Облака действительно оставили нас за Силоамом, и над головой, в раме боковых высот, виделась одна чистейшая лазурь неба. От солнца опять впору было защищаться, хотя оно стояло позади нас. Мы вышли на оставленную под Иерусалимом юдоль кедрскую, но воды более уже не видели в сухом и заволоченном камнями потоке. Юдоль сжималась. Боковые высоты все более и более выступали на дорогу. Цвет их из серого переходил в белый. Вот, при повороте, открылись как бы две отвесные стены с обеих сторон дороги. Это было предисловием к великой Дебри отшельников. Переговоривши все, что внушали место и время, мечта и память, словоохотливые путники задались нелегким вопросом: когда произошли такие ужасные горные трещины, при сотворении ли мира или во время потопа? Не могши остановиться на чем-нибудь одном, обратились за решением к шедшему впереди авторитету. Авторитет отвечал коротко и ясно: не знаю. Успокоившись на сем относительно космогонических теорий, перешли к менее трудному и более близкому вопросу: будет ли сегодня всенощная в монастыре или нет? Но и на этот, весьма немудреный вопрос ответ последовал все тот же. Мы шли, по пословице, в чужой монастырь и своего устава не несли с собою. Коротая время в подобных разговорах, мы все высматривали впереди памятной кому-то цистерны, высеченной в скале при самой дороге направо. От нее оставалось только полчаса пути до лавры. Мы прошли по бывшему кочевью бедуинскому, знаменуемому множеством камней и одним надгробным памятником на могиле какого-то уважаемого шейха или святого. Кочевники эти, еще на памяти сверстников наших державшие как бы в беспрерывной осаде монастырь, теперь превратились почти в покорных слут монастырских, изредка стужая обители просьбами о хлебе и воде. Решительный удар их безнаказанному самовластью нанес благословляемой памяти египетский Ибраим-паша, не любивший шутить с человекообразными зверями пустыни и самым положительным и чувствительным образом внушавший им понятие справедливости и человечности. Теперь бродячая деревня занимала другое место в другой из окрестных долин. Племя это носит имя «Абедье», и есть наиболее усмиренное из всех кочевников страны.

Из-за левого косогорья одна за другою выступают беловатые вершины гор, кажущиеся безмерно высокими, и между тем с высот Иерусалима зримые в виде холмов. Это все уже соседи именитой обители. Вот и цистерна, полная до верха и даже через край мутной зеленой воды, которую будут теперь пить, благословляя Бога, до самой осени перехожие насельники пустыни. Когда ее выпьют всю, будут ходить за водным подаянием в пустынный город, т. е. в монастырь. Живее пошли мы вперед, уверившись, что скоро конец вольному труду нашему. Действительно, минут через двадцать открылось перед нами устье расселины, глубокое, мрачное, печальное и страшное. Ему предшествует небольшая площадь, образуемая подошвою высокой конической горы, кажущейся как бы песчаною. Площадь эта в старые времена называлась Монашеским торгом, потому что в определенные дни на ней собирались отшельники с своим рукодельем и меняли его жителям Иерусалима и Вифлеема на хлеб и овощи. Поднимаемся на правый бок ущелья, и чем мы выше становимся над ним, тем поразительнее кажется ужасная дебрь, обставленная с обеих, а при поворотах и со всех сторон отвесными стремнинами. Она нейдет прямолинейно, а делает изгибы то на юг, то на восток, спускаясь вместе с горами и со всею местностию к великой яме Мертвого моря. Все эти грозные стены ущелья испещрены то самородными, то рукодельными пещерками, и часто как бы только печурками, в которых в былое время жили отшельники, обратившие ужасную рассселину в малое иноческое царство, коего столицею была великая лавра. В нее они ходили молиться по праздникам и, может быть, в крайнем случае питаться. Откуда и как были проложены пути к этим недосягаемым человеческим гнездам, трудно дать себе отчет тому, кто смотрит на дело издали. Пути, конечно, были, и, может быть, большею частию устраивались при помощи висячих лестниц. При кельях-пещерах обыкновенно устраивались малые водоемы для сбора дождевой воды, о которой у отшельников была первая и, может быть, единственная забота. В недавнее время дорога, которою мы шли, обложена со стороны обрыва низкою стенкою, чем и предотвращены случаи падения в пропасть. Впрочем, нигде дорога не подходит к самому отвесу стены ущелья. Ужасную расселину надобно представлять в виде громадной щели на дне громадного жолоба, так что от вершины береговых утесов ее до верха боковых высот всей юдоли идет еще более или менее неровная покатость. По ней-то и проложена дорога, по которой мы шли. Надобно сделать три поворота, пока откроется монастырь. Солнце уже зашло, и луна стояла «прямо дебри» с противоположной нам стороны ее. Мы чаяли увидеть обитель где-нибудь на недоступной высоте, а между тем белый купол церкви ее, прежде всего увиденный нами, выникнул перед нами как бы из земли. От него по косогору идет кверху высокая стена буровато-желтого цвета, оканчивающаяся грузною четыреугольною башнею того же цвета, называемою Юстиниановою. Мы подходили к сей многовековой страженице беззащитных воинов молитвы, как из глубины пропасти донесся унылый и нестройный звон. Это было приветствие нам от пустыножителей. Башня кажется пересекающею и как бы совсем замыкающею дорогу. Она стоит на северо-западном углу обители и выдается далеко из стен ее к западу. Обогнув эту твердыню, мы должны были спуститься в полукруглую ямину, когда-то, вероятно, составлявшую одно с монастырем, но теперь оставшуюся за стенами. За нею на косогорье возвышается другая башня, весьма похожая на первую, но не столь красиво и прочно построенная, может быть, когда-нибудь составлявшая другой юговосточный рог монастыря, но теперь одиноко и бесцельно сиротеющая вне его. Вход в монастырь – на западной стене его, единственно доступной, по условиям местоположения, ноге путника. Он состоит из двух малых железных дверец – верхней для скота, и нижней для людей. Переступив порог последней, мы все еще должны были спускаться по лестнице, устроенной в довольно узком переходе, имея слева себя отвесную скалу, а справа высокую стену. Лестница привела к другой дверце в сказанной стене, выводившей на высокое крыльцо, глядевшее на монастырский двор. Двор этот, или дворик, имеет фигуру треугольника, замкнутого со всех сторон. Он весь устлан каменными плитами и накрывает собою частию природную скалу, частию подземелье, обращенное в погребальный склеп. Основанием треугольнику служит фасад соборной церкви обители, прямо против которого стоит шестиугольная часовенка с куполом. Это бывшая гробница преподобного Саввы. Несколько вкось от нее на северной грани треугольника небольшая дверь ведет в довольно обширную подземную церковь Святого Николая, древнейшую в монастыре, в которой собиралось на общую молитву первое братство обители. Теперь она имеет значение кладбищной церкви и оглашается божественною службою по субботам. На южной стороне двора возвышается главный гостиный приют обители. Собственно же монастырь, т. е. братские келии, трапезная и проч. находится к северу от церкви, примыкая к ней непосредственно, и вместе с нею выходит своею, наиболее протяженною линиею на отвесный утес ущелья, над которым и высится многочисленными уступами, образуя цедый лабиринт зданий, которых нет никакой возможности ни перенести на план, ни даже описать сколько-нибудь вразумительно.

Старец Иоасаф – игумен лавры Св. Саввы

Спустившись по лестнице с крыльца на монастырский дворик, мы первого встретили самого патриарха, стоявшего у церкви в своей зеленой шубке и черной низкой камилавке и разговаривавшего с какими-то мирянами по-турецки. Он сказал нам с легким упреком: «А мы вот только что кончили вечерню. Ждали вас, ждали, да наконец и порешили, что вы верно раздумали ехать сюда, а потому и начали службу все-таки двумя часами позже обыкновенного. Я известил вас, что отправляюсь в шесть часов, а о вас сказали мне, что, как пешие, вы двинетесь еще ранее меня. Вышло не так». Мы сказали, что могли, в свое оправдание. «Да ведь и его вот тоже не нашел тут, когда приехал: ушел к Святому Георгию копать свой виноград» – прибавил патриарх, кивая головою на смиреннейшую фигуру достойного приемника святого Саввы, старца Иоасафа. Младенческая улыбка сияла на сухом и темном лице великого простеца о Христе Иисусе. Что-то готовое сказаться двигалось на устах его, но так и осталось невысказанным. Я смело могу уверить, что никому (постороннему) и в голову бы не пришло, что это игумен (называется и архимандритом) лавры. Последний послушник известных мне монастырей держит себя важнее этого нелестнейшего раба Божия.

Поклонившись гробу (пустому) преподобного, мы вслед за патриархом пошли на нижний дворик монастыря, прилегающий к южной стене церкви и усаженный немногими деревьями, осеняющими собою малый цветник или огород, что именно – не знаю. Его блаженство направлялся к пещере Святого Саввы, занимающей самую крайнюю точку монастыря к юго-востоку. К ней нужно подниматься по двум лестницам, и поднявшись, сперва идти коридором под навесом скалы над самым обрывом. Она состоит из двух отделений и, очевидно, образована самою природою. Рука человека только подправила ее кое-где. Вероятно, убогое жилище святого мужа и доселе сохраняется в том же виде, в каком было при нем. В той же скале, поблизости келии преподобного, есть еще три келии-пещеры, из коих одна представляется совершенно висящею. В них и доселе живут любители отшельнической тесноты. Это наибольший курьез в лавре, занимающий праздношатающихся туристов. Уединенный этот угол лавры представляется пустынею в самой пустыне. Его садик дает ему заманчивость, но братия, вообще не наклонные к мечтательности, его не любят. Возвратившись на большой двор монастыря, мы разошлись по отведенным нам помещениям и расположились к отдыху. Уже была ночь, но ночь тихая, лунная и относительно теплая. Кто хотел, имел готовый, и не один, повод предаться историческим воспоминаниям, богомысленному созерцанию и молитвенному воздыханию. Но нас ждала еще уставная молитва, и потому наибольшая часть была склонявшихся к одному сонливому забытью. Зная, как трудно ободриться, попустив себе безвременно заснуть, я вышел из комнаты и пожелал видеть другой туристический курьез лавры – лисиц, собирающихся, как говорят, по вечерам целыми десятками со всего ущелья под стены лавры в сухом ручье потока за подачкою хлеба, который бросают им сверху щедрою рукою пустынники. И точно, я видел этих четвероногих бедуинов, и сам бросал им хлеб, с замирающим сердцем следя взором за падающим в пропасть куском. Животное представляется сверху муравьем, быстро несущимся к падающей поживе и еще быстрее убегающим с нею на верх горы в свою язвину. Я сказал бы при сем вместе с «лордами», что это одно из невинных развлечений анахоретов, лишенных возможности чем-нибудь занять себя, если бы не знал, что наивные старцы не могут надивиться тому, как это лисицы могут занимать собою такой умный и солидный народ, как путешественники, обвешанные разными книгами и инструментами и считающие время драгоценнейшею вещью на свете. Но оставим разные взгляды на жизнь и ее утешения, которых переменить не можно и переменять не стоит. Турист никогда не поймет затворника, а затворник всегда будет жалеть о туристе и его пропадающем времени.

От семи до восьми часов продолжалась в соборном храме (во имя Благовещения – при преподобном Савве, и в его собственное имя – после него) наша русская вечерня. Храм этот, несомненно, строен самим святым Саввою, но насколько в нынешнем здании можно усматривать первоначальное строение, это весьма трудно решить. Угловатые арки сводов его говорят об эпохе послевизантийской. Он довольно обширен для братства в шестьдесят человек, каково нынешнее, но был бы совершенно не пригоден для населения лавры первых веков бытия ее. Его украшает большой осмиоконный купол, не покрытый сверху ни металлическою, ни черепичною крышею и не украшенный ничем изнутри. Стены храма были некогда украшены иконописью, но теперь от старого письма осталось только пять-шесть мучеников на южной стене около патриаршей кафедры. Взамен прежних икон поделано несколько новых довольно простой кисти, сажени на полторы от пола по обеим стенам. Все же, выше сей линии пространство остается белым или, лучше, серым от времени, дыма и по местам течи. Знаменитое место ждет руки инока-художника, но только не иерусалимской самоучной школы, прославившейся на весь свет уродством своих произведений. Иконостас в новом греческом вкусе с золотыми украшениями по зеленому полю перенесен сюда из вифлеемской великой церкви, откуда он раз был выброшен не то латинами, не то армянами, не припомню хорошо, во время завладения ими тамошней святыней. Нанесенные ему при сем подвиге фанатизма увечья отцы охотно показывают любопытствующим. Есть в нем значительное число икон русского письма первой четверти[49]49
  В паперти с левой стороны входной двери есть и новейшая русская икона, изображающая святого Савву во весь рост. Она весьма удачного выполнения. Иконописец известен России и как писатель, и как архиерей, и как строгий подвижник.


[Закрыть] текущего столетия, как показалось мне. Сие-то невинное иконописание русское лет десять назад тому подвигло на гнев и даже ярость одного юного афинянина, нивочтоже ино упражняющегося, разве глаголати что или слышати новое[50]50
  Вот его, памятная мне еще и до сих пор, ходульная речь: «В иконостасе видятся на иконах русские буквы. Таким образом ежедневно, по всему Востоку, древние памятники эллинского предания смешным образом переодеваются, как на маслянице, в славянские. Конечно, нелепости этой не могло бы быть, если бы православный восточный клир имел более глубокое (т. е. совершенно мелкое в церковном смысле, а именно – эллинское) сознание своего достоинства…» и прочие безумные глаголы. Пишет далее озлобленный патриот, что, на его укорительное замечание о русских буквах, один монах ответил ему: «Что ж такое? Разве русские не греки?» Я не был, конечно, тогда в монастыре Св. Саввы и не слышал разговора юноши со старцем, но совершенно могу уверить, что монах сказал иное, а именно: «Что ж такое? Разве русские не православные?» Но знаменитый турист, подобно множеству своих соотечественников, видно считает слова: «грек» и «христианин» за одно и тоже. Покойный преосвященный Кирилл, к которому завзятый эллин относился как истый русофил, не замедлил в свое время потребовать отчета от двоедушного Афинея. «Многоспособный» Одиссей нашего времени не нашел ничего сказать в защиту свою, кроме ссылки на панславизм. (См.: ’Ανατολικαι ’Επιζολαι, 1859. Афины).


[Закрыть]. Кроме икон, есть в церкви довольно и других вещей русского происхождения. Но все же их меньше, нежели сколько можно б было ожидать. Палестинская лавра так близка России по старой памяти, что может считаться как бы своею ей. Во все время богослужения нашего стояли открыто перед иконостасом на столике в сребропозлащенном ковчеге главы св. Ксенофонта, Аркадия и Иоанна, из коих одна так мала, что как будто принадлежала младенцу, а не возрастному человеку. Мне объясняли, что это только небольшая часть черепа.