Текст книги "Пять дней на Святой Земле и в Иерусалиме"

Имея в виду посетить Армянскую патриархию, мы от места отдыха пошли другими улицами города. Предложение почтенного вожатого видеть дом, где жила святая Елена, и где до сих пор еще показывают те котлы, в которых будто бы при ней приготовляли пищу для множества работников, строивших церковь Воскресения, было отвергнуто к глубокому моему сожалению. Зато мы прошли одною из самых тесных и нечистых улиц города. Выбравшись потом из духоты и толкотни на более широкую улицу, мы прошли мимо дома, или, точнее, – места того дома, о котором упоминается в книге Деяний Апостольских по случаю чудесного освобождения апостола Петра из темницы ангелом. Направляясь все к югу и наконец к юго-западу, мы достигли монастыря Святого Иакова. Насмотревшись на повсюдное убожество Святого Града, мы были удивлены, встретив внезапно картину обилия и даже роскоши. Обширный двор, прекрасная церковь, огромные строения, порядок, чистота, вкус – все это заставляло забывать, что мы в Иерусалиме. В церкви мы поклонились святой главе апостола, взглянули на древнее Евангелие, на неприглядную стенную иконопись и изразцовую обкладку стен – предметы весьма не занимательные – и поспешили в комнаты патриарха; приемная зала удивила нас своим великолепием. С большою предупредительностью и ласкою нас принял так называемый патриарх или наместник истинного патриарха (католикоса). Разумеется, первое и последнее слово краткой беседы нашей было о России. Привязанность к ней патриарха и братства его и всей нации, если бы и не высказывалась при этом словами, выражалась на стенах залы, увешанных портретами августейшей фамилии[11]11
  Иные посетители видали на тех же стенах портреты иных царствующих и не царствующих лиц.


[Закрыть]. Глава сильного в Иерусалиме населения однако же не выражает собою идеи силы, ни даже других известных свойств этого замечательного народа. Его слишком простое лицо и тяжелая, бесприкрасная фигура резко противоречили окружавшей его изысканной пышности. Молчаливое и умное лицо второго по нем архиерея, встречавшего и провожавшего нас, кажется, без слов говорило, что пружина сильной машины была вне ее видимого средоточия. Впрочем, ошибиться легко. Армянский монастырь занимает самую крайнюю к юго-западу и самую возвышенную часть Иерусалима, носящую за стенами его славное имя Сиона.

Место обретения Животворящего Креста

От монастыря Святого Иакова мы возвращались домой чистою и широкою улицей, идущей вдоль западной стены. Она привела нас к так называемому Замку Давидову, или примыкающему к стене укреплению, стерегущему важнейшие ворота города (Яффские). Украшающее эту огромную и грузную башню имя делает ее привлекательною для всякого путешественника. Наслушавшись церковных песней – «В дому Давыдова страх велик… В дому Давидове страшная совершаются… Тамо бо престолом поставленными судятся вся племена земная… Огнь бо тамо паля всяк странный ум…» – наши простосердечные поклонники и особенно поклонницы с чувством суеверного страха относятся к тому, что им выдается за таинственный Дом Давидов. Однакоже не напрасно имя Давида привязано к крепостному строению. Вероятно, здесь был некогда дом его и дом его преемников, иначе: дворец царский. Здесь, по-видимому, надлежало бы искать наиболее уцелевших остатков древнего Иерусалима. Между тем на простой взгляд не открывается ничего, что бы можно было с достоверностью относить к дохристанскому времени. Башня хорошо строена из больших, правильно сеченных камней, имеющих в нижних частях ее весьма значительные размеры. Но что в ней к какой эпохе приурочить должно, этого нельзя сказать, не изучив археологически всего Иерусалима. Вообще Святой Град ждет ученого и специально приготовленного исследователя. При малом объеме своем и при стольких исторических свидетельствах своего минувшего, он может дать понять себя и восстановить (археологически – на бумаге) лучше всех других городов древности. День уже склонялся к вечеру, когда мы достигли своей гостиницы. Нас ожидала там толпа продавцов разных священных и не священных изделий местной промышленности, более всего четок (янтарных, перламутровых, масличных, кокосовых – всяких цветов), икон, крестов, линеек, палок, ящичков, ножей для разрезывания книг – все почти из орехового дерева – и разных других вещей и вещиц. Всем этим любителю можно запастись во множестве и за пустую цену.

Дорожа временем, я отказал себе в отдыхе и отправился еще раз в церковь Воскресения и, обходя ее всю, напечатлевал в памяти все подробности единственного святилища. Спустившись в подземный храм Обретения Животворящего Древа, я в тишине и уединении размышлял там о временах давноминувших. Скорбное чувство близкого расставания с окружавшею меня святыней давало характер унылый всему, что я ни думал. Вдруг возле меня раздался голос: «Хорош! Христарад!» Во мраке тут же бродил слепой нищий араб. Уразумев почему-то, что я русский, он пристал ко мне, и до тех пор не переставал величать меня «хорошим», доколе опытом не убедился в том.

Вышед из храма, я еще раз взошел на террасы патриархии и оттуда смотрел на освещенный багряным светом заходящего солнца Иерусалим. Я знал хорошо, что обозреваю его отсюда в последний раз, и потому на всяком предмете останавливался с удвоенным и утроенным вниманием. Ко мне подошел один соотечественник и, полагая, что угадал мою думу, сказал мне без всяких предисловий: «Его можно купить за тридцать тысяч рублей». «Кого?», – спросил я. «Пустырь-то». Ближе всего ко мне действительно виделось пустое место с ветхою церковью Святого Предтечи. «Ведь скажите, – продолжил собеседник, – не стыдно ли нам, что мы не имеем здесь и одного аршина земли своей? А это ведь возле самого гроба Господнего!» – «Но у кого же купить?» – «Конечно у того, кто хозяин, – у греков. Они отдадут его за четыреста тысяч грошей». Я считал неуместным спросить не то у патриота, не то у фактора, почему он это знает, и утешил его надеждою, что с возвращением нашей миссии у нас дела пойдут иначе. «Миссия миссией, а дела – делами» – сказал он на это угрюмо. Слова его возмутили мир души моей. Я стал смотреть на пустырь иными глазами, и смотрел на него до тех пор, пока на воображаемых там домах и церквах не лег непроницаемый покров сумерек. Возвратившись на квартиру, я хотел было поверить свои впечатления с описанием Святых мест известных наших паломников древних и новых. Но во всякое другое время приятное и занимательное чтение показалось мне на этот раз сухою работой. Мне хотелось самому пожить Иерусалимом, не справляясь ни с кем и ни с чем, хотелось жить и более ничего, – вполне и нераздельно вкусить сладость сознания, что я нахожусь в Иерусалиме и дышу его воздухом. Когда к этому, столько отрадному сознанию примешалась мысль, что завтра в эту пору я уже далеко буду отсюда, на душу опять сошла скорбь, разрешившаяся однакоже немедленно тихим умилением. Я почувствовал глубоко божественную благость, даровавшую мне высокое счастие видеть евангельскую землю, которую вообще желают видеть столько и столько людей. Я счел долгом поделиться своею радостью с близкими мне, и весь вечер посвятил на письменную беседу с ними. Легкий ветерок, пошумев листьями дерева под окном, влетал по временам ко мне в комнату и освежал горевшую от множества ощущений и усиленного бодрствования голову. За письмом меня застал стук в ворота, возвещавший нам время идти в церковь на литургию ко Гробу Господнему. Было около полуночи.

Вторник, 24 сентября.

День пятый.

Литургию в часовне гроба Господня служил по-славянски почтенный вожатай наш по Иерусалиму, отец Вениамин. Читали и пели мы сами не так громко и стройно, конечно, как это было в запрошлую незабвенную ночь. По окончании службы священнодействовавший благословлял нас в напутие животворящим древом крестным в храме Воскресения. Я уже не надеялся более быть в нем и потому грустно прощался и взором, и сердцем со всем, что хранит он в себе на утешение миру. Да будет не многое это время присным напоминанием и подкреплением мне в грядущие дни немощей и искушений, неизбежных для того, кто переступил уже предел мужества, и склоняется к западу жизни.

После краткого сна, или лучше беспокойного дремания, я снова готов был в путь, обещавший мне еще столько тревог сердечных. Запасшись зонтиком, кошельком и благодушием, я, на восходе солнца, опять уже был верхом и вместе с несравненным вожатым выехал из города теми же Яффскими воротами. Предположено было начать обзор окрестностей Иерусалимских с Крестного монастыря, занимавшего меня вдвойне, и как освященное преданием место, и как православное училище, – лучшее, если не единственное, в Сирии. Чуть мы выехали за стены, до нас стали доноситься визгливые голоса женские. Это были плакальщицы, сидевшие в белых саванах по обеим сторонам дороги, вблизи магометанского кладбища. «Умер какой-нибудь богатый турок, – сказал мне спутник. Бедные твари воют ради хлеба, будут сидеть тут, пока не принесут покойника. Это их ремесло». За кладбищем дорога пошла по каменистому полю и скоро начала спускаться в лощину. До монастыря будет версты три. На всем этом пространстве не встретили мы ни дерева, ни кустика. Зато приятнее было увидеть целую рощу масличную, окружающую монастырь и придающую ему веселый и привлекательный вид. По обычаю страны, малая, низкая и тесная дверь вводит внутрь обители. Прежде всего нас ввели в церковь, обширную и довольно величественную, византийского стиля, с четырьмя столбами, на которых возвышается светлый, осмиконечный купол. Постройка свидетельствует о первых веках текущего тысячелетия, но дает видеть в себе неискусную архитекторскую руку. Вся внутренность ее по стенам, столбам и сводам украшена иконами с грузинскими надписями – эпохи не очень отдаленной. Связанное с животворящим древом предание, восходящее ко временам Лота, также изображено в нескольких видах на стенах. Под престолом указывается место, где, по преданию, росло древо Креста Христова. Более близкое и достоверное предание о том, что здесь переночевал с животворящим древом император Ираклий, возвративши его из Персии накануне торжественного внесения его во Святой Град, также изображено на стенах храма. Церковь, видно, еще недавно была в полном запустении. Штукатурка во многих местах осыпалась, и стенная иконопись редко где не попорчена. Особенно жалкою представляется внутренность купола. О церкви я и прежде уже имел довольно сведений, но никто мне не сказал о замечательной в ней редкости – мозаическом поле. Подобная работа свидетельствует римскую эпоху. Как же она очутилась в христианской церкви? Не выстроена ли церковь на развалинах языческого храма? Не был ли здесь загородный дом проконсулов иудейских? Темные по местам пятна на мозаическом полу нам объясняли пролитою тут кровью христианских мучеников. Новый повод к догадкам… Надеюсь, что со временем обитель сама решит недоумения уже не догадками, а положительными свидетельствами.

Вышед из церкви, мы поднялись по лестнице в примыкающие к ней здания, имеющие все выходы на одну обширную террасу, из-под коей посередине возникает купол церкви. Там и сям мелькали перед нами питомцы школы, выглядывая на нас из дверей и окон; нас встретил начальник училища, бывший питомец Халкинской богословской школы, молодой иеродиакод с умным, важным и кротким лицом. Он немедленно пригласил меня в класс. Там за длинным столом сидело около пятнадцати детей арабов от десяти до пятнадцати лет. На тот раз они занимались изучением своего родного языка. В высшей степени отрадно было видеть эти начатки образования народа, столько известного миру своим разрушительным характером и еще не выступавшего на поприще истории в качестве христианского деятеля. Мне кажется, что этот воинственный некогда и вместе созерцательный народ обещает мирную будущность, полную дел, благотворных для всего человечества. При несомненном охлаждении и недоверии Иафетова племени к «идее» в пользу всякой – и одной только «действительности», первоблагословенный род Симов, может быть, имеет призванием своим остановить вовремя старейшего брата, кажется, уже готового вместе с Хамом посмеяться над мнимым разобнажением тайн бытия и жизни: почем знать? Умная Греция и гордый Рим получили свет также с презираемого востока. Благословенна мысль блаженнейшего патриарха Иерусалимского – учредить школу совместного образования детей греческих и арабских, будущих апостолов в краю, где так много можно ожидать плодов от их деятельности. Пора православным народностям всем дать равные права в церкви Божией, не делая снова Агарь рабою Сарры. Наш новый Отец верующих не признает различия между рабами и свободными, эллинами и варварами: о Иисусе Христе несть раб, ни свобод. Будем разные народы и языки составлять в единую православную церковь, – пусть ни греческая, ни русская, ни румынская, ни грузинская, ни арабская, ни всякая другая народная или племенная церковь не стремятся к преобладанию одна над другою, подобно латинской церкви, чтобы не потерпеть вслед за тем страшного удара своего протестанства.

Сила православия, как сила всякого органического тела, не в чрезмерном развитии одной части его в ущерб другой, а в строго соразмерном образовании и согласном действовании всех их. Да не прельщает нас автомат латинства. Он может существовать и действовать, пожалуй, долее живого организма; он не подвержен болезням, он бессмертен, если угодно, но он мертв и этим, думаю, сказано все. Одного надобно желать: чтобы прекрасно начатое дело так же хорошо и ведено было заведывающими крестною школою, т. е. чтобы, образуя арабов в служителей Христовой церкви, им не навязывали ни чуждый язык, ни чуждую народность.

Я пожелал, чтоб один из мальчиков прочитал что-нибудь по-арабски и по-гречески. Дикие звуки арабского языка в устах детских смягчались, и чтение казалось не только занимательно, но даже трогательно. Оно, видимо, было делом души, – делом, а не занятием от безделья, каким кажется чтение у нас, флегматиков. Тут при каждом слове исходило и слышалось дыхание. Не привычная нам остановка на долгих гласных делала речь как бы прерывающейся, а беспрерывное повышение и понижение голоса делали ее похожим на пение. Тот же мальчик читал потом по-гречески – хорошо, но без души. А помнится мне, как один ребенок (из русских греков) с пламенным одушевлением читал греческий текст одной книги и заикался при каждом слове, когда начал читать русский перевод ее. Ужели неясно, что есть в природе человека непреложные законы, с которыми не следует бороться тому, кто действует во имя их? Из класса мы прошли в комнаты начальника заведения. Помещение его очень скромное, образ жизни – простой, свойственный вообще грекам, хотя, видимо, введенный уже в границы строгого приличия. Он представил мне и своих двух сотрудников-учителей, одного светского, другого духовного. На распросы мои об ученых пособиях училища, он повел меня в библиотеку, примерно скудную, хотя и прекрасно устроенную. Его взор, устремленный на ряд пустых шкафов, служил ответом на мои распросы. Я дал себе обет не забыть этого назидательного ответа. Из библотеки мы прошли по всему заведению. К удивлению моему, я нашел его не только прилично, но и роскошно устроенным. Повсюду чистота, порядок, а главное, изящный вкус, надобно сказать, редко встречаемый в общественных заведениях греческих! Даже столовая и кухня не оставляли ничего желать лучшего. Да будет благодарная признательность всего православного мира просвещенному и ревностному патриарху! При его неутомимой деятельности, обширной опытности и отличном уме школа крестная в несколько лет может сделаться рассадником православия для Азии и Африки. Да найдет его боголюбивая душа сочувствие в нашем отечестве, и по преимуществу в наших учебных заведениях, коих долг священный пособить отдаленному рассаднику просвещения всем, что у них есть лишнего, а для него необходимого, – и книгами и картами и инструментами. Если бы не существовало подобного заведения, его следовало бы создать. Когда же оно есть, поддержать его уже легко.

Мы простились с монастырем-училищем, пожелав ему процветания и плодоносной деятельности. Встретившиеся при выходе из него две старушки, развешивавшие белье питомцев, напомнили мне слова одного путешественника-француза, уверявшего в своей книге[12]12
  La Terre sainte en 1853 par Louis Enault.


[Закрыть], что церковь есть собственность русских и что монастырь населен монахинями (Уж не сестрами ли милосердия? У кого что болит). Долго еще я оглядывался на мирную обитель немногих пока наук. Мне хотелось прозреть в ее будущность. Рассуждая о ней, я вдруг встретился с вопросом: откуда знаменитое заведение de propaganda Fide[13]13
  На нынешнем греческом языке τό ϕίδι (от древнего. ό δφίζ, δφεωζ) значит: змея. Можно представить, к каким остротам подает повод в устах греческих это случайное созвучие слов fi des и ϕίδι, когда дело идет о Пропаганде.


[Закрыть] получает такие огромные средства своего содержания? Вопрос этот не был ни неестественен, ни неуместен. Смуглые лица и необычный язык питомцев крестных напомнили мне таких же питомцев совсем в другой обстановке. В Риме, в зале «Пропаганды», я помню, был публичный акт. Покойный кардинал Францони председательствовал и раздавал награды отличившимся воспитанникам. Около тридцати роздано было одних золотых больших медалей. Из них две достались одному абиссинцу. Надобно же было случиться, что доселе молчавший спутник мой вдруг прервал нить моих воспоминаний. Указывая на поле, близ которого мы проезжали, он с самодовольством, истинно тронувшим меня, сказал: «Мы его прикупили к монастырю». Так вот и вы также с своими средствами – бедные соперники Pontifi cis Maximi! Но как скудны ваши не только вещественные, но и нравственные средства, в сравнении с теми, какими располагает папа!

Мы ехали другою уже дорогою от училища, направляясь почти прямо на Яффскую дорогу. Пересекши ее, держали путь на север и скоро въехали в Масличную рощу Провожавший нас мальчик сперва уверял нас, что он знает хорошо Гробы Царей, но потом показал вид, что не понял нас. Таким образом, мы сами должны были искать их. Заметив в стороне одного араба, мы отнеслись к нему с вопросом, но он предварительно потребовал от нас денег. Спутник сказал ему на это: «Если бы ты не договаривался заблаговременно, у тебя был бы сегодня хлеб. Теперь нам тебя не нужно. Дорогу мы знаем». Араб поспешил оставить нас, вопреки моему предложению… В услугах его, впрочем, не было нужды. Обширная яма означила сама себя издалека. Достигши ее, мы по осыпавшейся земле спустились внутрь ее. Перед нами к северу стояла прямо обсеченная скала, с выдолбленною в ней пещерою в виде длинных сеней, коих навес спереди не поддерживается ничем. Мы сошли с лошадей. Походив по сеням, я увидел в западном конце их малое отверстие в земле, ведшее наискось под стену. Откуда ни возьмись, прибежало несколько детей с восковыми свечками, и кто зажигал их, кто, уже спустившись в отверстие, подавал оттуда руку… Ясно было, что оставалось нам делать. Спустились и мы туда же и, проползши под стену, очутились в малой комнате, заваленной землею и камнями, между коими виделись и толстые каменные створки, замыкавшие некогда вход в нее. Из комнаты этой были низкие и тесные выходы в боковые отделения, состоявшие опять из комнат с дальнейшими выходами. В устроении этого, нацело высеченного подземелья заметна большая тщательность и правильность. Видно, что работа точно царская. Поспешив выйти на чистый воздух, я любопытствовал знать, нет ли в противоположном конце галереи такого же спуска, но дети уверили, что там ничего нет. Оставалось рассмотреть идущий поверх пещеры карниз греческой или римской работы, высеченный по отвесу скалы и представляющей попеременно то триглифы, то венки. Увидев это собственными глазами, я убедился вместе с другими, что это не гробницы древних царей Давидова рода. Других заключений я не делал, боясь вмешаться не в свое дело. И старался разузнать, где другие гробницы, древнейшие этих, носящие имя Судей, но не нашел никого, кто бы мог указать их.

Мы поехали к Иерусалиму, направляясь на северовосточный его угол. Мы были уже недалеко от стен многострадального города, как спутник мой сказал: «А пещеру Варуха мы и оставили!» Ворочаться было неблизко, а потому я удовольствовался тем, что посмотрел по направлению к ней и поехал далее к раскрывавшейся передо мною долине Иосафовой. Поровнявшись с Гефсиманскими воротами, мы сошли с коней и спустились ниже к потоку Кедрскому, без сомнения, по тем камням, которые многократно попирала стопа Господа Иисуса Христа. «Мы в Геф с и мат и» – сказал спутник. «Да!» – отвечал я, не умея, что сказать более. «Здесь побит был первомученик Стефан». Отсюда, следовательно, он видел над собою отверзшееся, не во гнев астрономии, небо, и Сына Божия, стоящего одесную Отца, или, по его замечательному выражению, общеупотребительному во времена апостольские, одесную Бога как единственно и возможно было говорить тогда с Иудеями – мехами старыми, еще непригодными для нового вина. Оттуда апостолы внимали пению ангелов над праздным гробом Богоматери. Там ангел подкреплял изнемогавшее человечество Сына Божия. А там – на высоте – еще раз ангелы утешали апостолов по вознесении на небо их Учителя. О места, преисполненные тайн и откровений! Кто придет на вас и не вдохнет в себя струю иной жизни? В самой глубине юдоли, несколько севернее места побиения Стефана, выходит из земли четыреугольный фасад небольшого здания, напоминающего собою наши часовни, с большею посредине дверью готической архитектуры. Это священнейшее место погребения Божией Матери. К великому прискорбию моему, на тот раз дверь была заперта, а ключ от нее обыкновенно хранится в патриархии. Чтоб утешить меня, спутник описал мне подробно всю внутренность священного подземелья. Надобно было довольствоваться этим воображаемым видением.

Фасад «Гробницы царей» возле Иерусалима

Вход в погребальную пещеру Божией Матери в Гефсимании

Возле самого почти входа в гробную пещеру Богоматери[14]14
  Арабы называют Богоматерь Святою Мариею (Ситти Мариам). Это же имя они придают и всей части Иосафатовой долины от гроба Богоматери до Силоамского источника.


[Закрыть] есть дверь, вводящая в другую пещеру, о коей я не имел никакого понятия. Спутник сказал, что ее надобно видеть, и вскоре на его зов явился латинский монах с ключом в руке. Мы вошли в неправильную, довольно обширную пещеру. «По преданию латинскому, сказал вожатый, здесь молился Господь в ночь предания». – «То есть молился о Чаше, как мы говорим?» – «Да!» – «В пещере!» – «Они думают так». Еще раз: пещера! Для меня это было совершенною новостью. В пещере устроена церковь, украшенная несколькими иконами приличного месту содержания. Пещера соединялась некогда дверью с гробом Богоматери и, видимо, составляла некогда с нею одно целое. Подобно пещере «Пастырей» и это новое подземелье, вместо сосредоточения мысли, внесло в душу рассеянность. «Но где же спали, по их мнению, ученики?» – спросил я. «Должно быть, тут же» – отвечал он. Я осмотрел пещеру во всех ее протяжениях. Она не имела, по-видимому, пространства, означенного евангелистом. Но мысль, что тогда была ночь холодная до того, что во дворе первосвященника слуги грелись у огня, и что ученики не могли потому спать на открытом воздухе, побуждала меня не отвергать совершенно мнения латинов. «Впрочем для них довольно и того, – прибавил мой спутник, – что в их пещере могли укрываться и спать остальные восемь апостолов». Так, по-видимому, примиряется дело.

Продолжая идти левою стороною Потока, по бывшему саду, мы вышли на узкую площадку, окруженную кучею камней, составлявших некогда здание легко угадываемого назначения. «Вот здесь, по мнению нашему, молился Господь, – сказал мне спутник, – а там на камнях спали ученики». Обозрев местность, с первого раза находишь вероятным такое мнение. Я постарался успокоить себя и восслал грешными устами молитву против страха смертного к скорбевшему здесь до смерти единому Бессмертному. Вместе с тем поскорбел и о том, что святейшее это место остается неогражденным, и чрез то подвергается нестерпимому поруганию мусульманских фанатиков (чтый да разумей!). Несколько ниже площадки выстроена продолговатым четыреугольником стена, ограждающая собою несколько старых маслин, в которых приятно воображать свидетельниц последней ночи, проведенной на земле Богочеловеком. Мы постучались в дверь загороди. Нам ее отворил преклонных лет монах католический, показавшийся мне как бы излишне суровым. Посмотрев на нас, он не сказал ни слова и пошел в свою убогую кущу, пристроенную к северному углу ограды. Мы же походили между сделанным его руками цветником, постояли в тени маслин, если и несовременных Евангелию, то, несомненно, родственных современным. Мне, впрочем, неприятно казалось, что почтенный отшельник бегает нас. Под предлогом жажды я упросил спутника зайти в келью его. Молчаливо он принял нас. Желая как-нибудь вступить с ним в сношение, я собрал в памяти кое-какие остатки прежнего небольшого ведения итальянского языка и попросил у него родным его словом воды. Лице его вдруг просияло. Он с радушием посадил нас, засуетился, засыпал нас вопросами, потом, провожая нас, нарвал нам цветов, и даже сорвал по веточке с заповедных деревьев, что считается обыкновенно знаком особенного внимания. Бедные люди! Они, напугавши Восток кознями той системы, которой служат, в свою очередь запуганы общим нерасположением к себе, которого не могут не чувствовать, и рады всякому привету… Возвращаясь на дорогу, мы вблизи упомянутой выше пещеры молитвенной видели закладываемое какое-то здание. Между каменщиками был виден и монах в коричневом платье, опоясанный веревкою и с шляпою на голове. Спутник не имел положительных сведений о том, что тут заводится.

Вид на Иерусалим с Елеонской горы

Мы начали подниматься на священную гору Вознесения. Стезя узкая, и для непривычных трудная, вела на нее. Кое-где при пути попадали нам деревья масличные, смоковные и терновные. В тени одного из последних стояли наши лошади, а проводник наш сидел на дереве и собирал ягоды, которыми немедленно поделился с нами. Поминутно оглядываясь на раскрывавшийся все более и более за юдолию Иерусалим, мы наконец достигли высшей точки горы. Против чаяния и желания, я там встретил деревню мусульманскую, малую и нечистую. На одном из дворов ее мы дожидались, пока принесут ключ от церкви. Хозяин дома, преклонных лет старик, старался выказать нам все знаки своего внимания и сам повел нас в церковь. Но вместо церкви мы вступили на осьмиугольный, значительной обширности двор, обнесенный высокою стеною. У каждой из восьми сторон сохранились основания стоявших тут некогда тройных колонн. На сих основаниях христиане различных вероисповеданий совершают Литургию в праздник Вознесения Господня. По середине осьмиугольной площади находится малая молельня магометанская, также осьмиугольная, с полумесяцем на куполе. Мы вошли в нее вслед за сторожем. Она была пуста и не украшена ничем, как и следовало ожидать от мусульманского храма. Но, изгоняя всякое изображение человеческое, магометанство не решилось коснуться следа пречистой стопы Иисусовой. Я не имел надлежащего понятия о сем отображении, несмотря на рассказы о нем стольких путешественников. Видев близ Рима мнимые следы апостола Петра, отпечатлевшиеся на мраморе, и зная хорошо, что то были впадины, где утверждалась стоявшая некогда на камне статуя божества или императора, я дерзнул подумать, что и на священнейшем Элеоне что-нибудь в подобном же роде. Между тем здесь я увидел совершенно иное. След стопы отпечатлелся на самой скале горы легко, но с удовлетворительною ясностию. Он не высечен, а вдавлен в камень. Случайность сходства тут, по крайней мере для меня, немыслима. Встретиться с этим дивным свидетельством богочеловечества Иисусова было поразительно. Тут требовалась пламенная молитва, но для молитвы не приискивалось вдруг ни своих, ни чужих слов. Человечество бедное, по вся дни окаеваемое, уничижаемое и жизнию и смертью, и наукой и невежеством, и самим человеком и всем, что его окружает! Отсюда ты вознесено превыше всего, что ведомо, и что недоступно твоему видению. Поклонись же Вечному, приявшему тебя в вечный и единобытный союз с Собою, и не падай так безумно, преступно с высоты, отселе тебе усвоенной! Мы точно поклонились телом и духом, лобызая устами и сердцем след Богочеловека. Свидетель наших ощущений, магометанин, чуть заметив, что мы настроены к молитве, вышел из мечети. «Он сделал нам вежливость» – заметил спутник. В своем храме он не мог позволить иноверной молитвы, но и не хотел отказать нам в ней.

От места вознесения Господня мы поехали по хребту горы к северу на другую возвышенность ее полем ровным и возделанным. Заметив нас снизу, один негр стрелою полетел туда же и успел предварить нас там, предлагая свои услуги, совершенно ненужные. На этой другой возвышенности, теперь опустелой, мы нашли кучу камней, составлявших некогда здание и окружающих теперь площадку – вероятно, помост бывшей там церкви, из-под которого сквозь небольшое отверстие страшно зияла пустая цистерна, поразившая меня своею огромностью. Этот отрог горы Масличной называется теперь горою Галилейской, горою мужей Галилейских, горою Малой Галилеи, удерживая за собою во всяком случае имя Галилеи. Когда, кем и почему усвоилось ему это имя? Не желание ли только объяснить слова Евангелиста Матфея о повелении, данном Иисусом Христом ученикам идти в Галилею, и о действительном видении ими Его на горе, было причиною, что часть Масличной горы получала особенное имя горы Галилейской[15]15
  Впрочем, очень могло быть, что через эту возвышенность шла дорога в Галилею, и что на ней был в древности приют галилеянам, от коих она и имя получила.


[Закрыть], так как гора, о которой упоминается в Евангелии от Матфея, есть, очевидно, та самая, о которой говорится в книге Деяний Апостольских, нарицаемая, Элеон, яже есть близь Иерусалима? Присовокупляя к этим соображениям сказание евангелиста Луки, что Господь перед вознесением своим извел учеников из Иерусалима вон до Вифании, следовательно, далее обеих возвышенностей горного хребта, мы приходим к заключению, что в древности вся гора, от потока Кедрского до лощины Вифанской, носила одно и единственное имя Масличной, на которой, несомненно, было Вознесение Господа, но в какой именно точке ее, этого с точностью определить нельзя. Чтобы согласить нынешнее предание о месте Вознесения Иисуса Христа, подтверждаемое следом пречистой стопы Его, со словами Евангелия – «до Вифании» – кажется, не остается ничего сделать, как назначить место Вифании гораздо выше по восточному склону Элеона, предположивши, что на месте нынешнего Эль-Азирье было в старину только кладбище Вифании Христовых времен, начинавшееся непосредственно за верхушкой горы или по крайней мере вблизи ее. Что кладбища всегда и были, и бывают в отдалении от жилых мест, в этом не может быть сомнения, а что на месте нынешней Вифании было прежде кладбище, об этом свидетельствует самый гроб Лазаря, находящийся теперь посередине ее.

К сему гробу направили мы путь свой, проезжая горною тропою, которой столько раз приходил из Галилеи и возвращался в Галилею Божественный Учитель. Ею проходил многократно, конечно, и отрок Иисус с своими «родителями».