Текст книги "Пять дней на Святой Земле и в Иерусалиме"

6-е января на Иордане

Все великие христианские праздники в Палестине получают некий особенный оттенок. В Палестине совершилось все, что послужило основой им, и неотразимое свидетельство местособытия говорит душе празднующей нечто такое, чего не может сказать ей никакое место земли. Не говоря уже о Пасхе, празднике, так существенно связанном с Иерусалимом, и все другие великие праздники имеют также каждый как бы свой собственный округ на Святой Земле. Так, например, в праздник Рождества Христова Иерусалим весь как бы переселяется в Вифлеем, чего я был недавним свидетелем. А вот довелось и Крещение отпраздновать на Иордане. Рождество Христово совпало на сей год с новолунием, которому обыкновенно сопутствует здесь по крайней мере зимою – непогодье. Мало было потому надежды на прилив к богоприемному Вертепу усердных преемников и преемниц боголюбивых пастырей. Но нас, далеких пришельцев, перешедших тысячи верст, могла ли удержать какая бы то ни была погода? Мы были там, несмотря ни на дождь, ни на грязь, ни на ветер, ни на холод. Но тем с большею вероятностию рассчитывали на возврат хорошей погоды к началу Нового года и к Богоявлению. Действительно, 29 декабря к вечеру неустанно с 24 числа несшиеся от запада к востоку дождливые массы облаков рассеялись, и ночь уже была тихая и звездная. Новый год мы праздновали у себя дома на «постройках». От щедродательных рук предложено было нам в этот день после обедни кроме чая и вино, веселящее сердце, по слову местного царя-песнопевца. Да веселится сердце и благих дателей в течение всего наступившего года!

Еще пред Рождеством между поклонниками ходили слухи о том, что Миссия наша намерена на этот раз в день Богоявления служить на Иордане. Такого торжества, как говорят, доселе еще не бывало. Русская служба многократно бывала на Иордане, но в другое время года. Оттого всех занимало подобное обстоятельство. Более нас пытливые «товарки» ежедневно осведомлялись о том, что и как думается и решается, и постоянно получали в ответ: все зависит от погоды. Наконец с началом текущего месяца установилась отличная погода, и наши ходячие барометры – старики и старухи с ломотою в костях – готовили для дороги свои сумки и батожки. Во вторник стало положительно известно, что «идем», ибо в женском приюте отдан был приказ печь хлеб. В среду пред обедней прочитаны были и Царские часы, так как накануне Крещения предполагалось быть в дороге. После службы все на постройках пришло в движение. Приказ был отдан собраться всем к полудню в Гефсиманию, чтобы оттуда двинуться всем вместе на Иордан. Я смотрел и любовался, как друг за другом то кучками, то в рассыпку торопливо выходили за консульские ворота наши странники и странницы, крестясь и кланяясь по направлению к Господнему Гробу. Около двух часов теми же воротами вышли под коновоем и 4 верблюда, нагруженные церковными вещами, палатками и провизией. По программе они должны были соединиться с народом в Гефсимании и оттуда одним караваном двинуться через Элеон и Вифанию в пустыню; при верблюдах находилось нечто вроде караванного начальства. Не мало удивилось последнее, как оно само расказывало, когда в Гефсимании не нашло ни души. Путешественники наши как вышли из построек, так и пошли вперед не останавливаясь, кто как хотел или мог, растянувшись по пустынной дороге бесконечной вереницей. Спрашиваю одного пешехода, говорил мне один из ваших же, но конный, что ты тащишься один себе? – А что? отвечает он. – Как, что? А разбойников не боишься? – Во-то! На Иордан-то идучи бояться? У тебя, видно, Иордан-то не разнится от ердани твоего села, подумал я, и заключил свою беседу пожатием плечей – единственно, что оставалось мне сделать. В самом деле, это бесстрашие или равнодушие к тому, что может случиться, замечаемое по преимуществу в наших соотечественниках, поражает здесь всякого. При всем том разрозненные массы народа к ночи благополучно спустились с гор и, не доходя до Иерихона верст двух или трех, сделали привал при воде текущей. Туда же поздно ночью пришли и верблюды.

Узнав, что Миссия отправляется утром в четверток и надеется быть к вечеру на священной реке, я, во избежание лишнего труда и лишнего неудобного ночлега, решился примкнуть к ней. Для чего требовалась, впрочем, небольшая жертва, а именно: во-первых, надобно было нанять лошадь и, следовательно, приплатить несколько лишних пиастров[39]39
  За осла на передний и обратный путь платили 30 пиастров, за мула 45 и 50, за лошадь 60 и 65, за мула с двумя сидельными ящиками 80, за верблюда 90. Сбруя, корм и присмотр хозяйские.


[Закрыть], а во-вторых, надобно было ехать скорее и иногда даже мчаться вслед за другими, что для возраста, цветущего сединами, не совсем легко. Рано утром я был уже готов в путь, но выехать пришлось не на свету, как предполагалось, а уже довольно спустя времени по восхождении солнца, т. е. часов около семи. Предводительствовал поездом нашим кавас Миссии, магометанин, знающий довольно по-русски и гордый своею долговременною службою России, но на этот раз несколько упавший духом от полученного нагоняя за поздний привод лошадей. Ветер в течение минувшей ночи нагнал на небо облака, уже дня четыре не показывавшиеся вовсе. Бывший при нас медик утверждал, что барометр еще вчера начал упадать. Не смущаясь ничем, мы весело спустились к Гефсимании, а оттуда поднялись на Элеонскую гору и, простившись с видом Иерусалима, поехали к Вифании, миновав которую опять спустились в юдоль Ход к так называемому источнику Апостолов. Отсюда дорога идет верст на 10 большею частию ровною и мягкою стезею, чуть заметно спускаясь и делая изгибы. После одного из таковых открылся впереди красный камень, перегораживающий дорогу, с висящимися за ним развалинами. Это так называемая гостиница доброго Самарянина, известная из Евангелия. Поднимаясь к ней, мы видели при самой дороге небольшую кучу набросанных камней. Кавас сказал, что тут похоронен кто-нибудь убитый. Таких могил сотни[40]40
  Менее, конечно. Другой мы не встретили на всем протяжении горной дороги.


[Закрыть], прибавил он. Еще выше на косогоре встретили мы две партии земляков. Сперва мы их приняли за остаток вчерашнего каравана и подивились было тому, что они где-то отстали от народа. Но вскоре оказалось, что мы ошибались. То были новые поклонники, вчера только прибывшие в Иерусалим из Яффы. Нашед приюты наши пустыми и узнав, в чем дело, они, не долго думая, решились и сами отправиться на Иордан. Сегодня еще до свету, не спросившись никого, они пустились в путь вслед за каким-то вожатым из них же самих, вероятно не в первый раз уже прибывшим сюда. Один из них шел теперь поодаль от всех в одной рубахе, повесив через плечо верхнюю одежду. Ему было жарко. Если бы не каменная дорога, он снял бы, конечно и также повесил за спину себе и сапоги свои. Видно было, что он сознает себя совсем дома, чудясь, вероятно, только тому, что сегодня не Петровки, а канун Крещенья. Говорите такому, сколько хотите, что здесь не его Покровское или Ильинское, а дикая пустыня, в которой вместо Иванов да Петрованов рыщут бедуины, он вам поклонится в знак согласия и даже прибавит, пожалуй: вестимо, батюшка, чужая сторона, и все-таки пойдет, как бы шел по своему полю. Что это не храбрость и не одна вера в охраняющее Провидение, легко убедиться, вспомнив тот принцип русской жизни, который так выразительно знаменуется словом ничего[41]41
  Ничего! А вот что рассказал мне сегодня один из соотчичей К. Кл… «Мы – втроем: я, Аф… и Ан… – сходили уже с последней горы, что над Иерихоном, было часов 7 утра. Вдруг впереди нас из-за камня высунулось ружье и заревел голос: стой (по-арабски)! Выступил человек и стал давать нам повелительные знаки, чтобы мы снимали платье и клали на землю. Вместо того я пошел прямо на него тихо и спокойно, стал указывать ему на небо, на сердце, повторяя при сем по-арабски имя Бога. Но злодей продолжал целиться в меня. Тогда я закричал своим: что вы зеваете, они кинулись к нему, а я схватил ружье. Он выхватил ножик, но и ножик очутился у нас же. Тогда подлый человек стал кланяться нам и молить нас отдать ему ружье, в свою очередь повторяя имя Божие и показывая, что он сейчас уйдет от нас в горы. Мы поверили клятвенному слову и отдали ему его вещи, а сами пошли вперед. Что ж вы думаете? Ведь он забежал вперед и опять уставил на меня ружье свое дурное. Меня это привело в такую злость, что я стал как зверь. Мерзостная тварь ведь знает, что, если и убьет меня, все же сам не избудет смерти; ибо нас трое, а он все лезет на горло! Мы все кинулись на него вдруг и свалили разбойника на землю, да уж потом били его без всякой пощады чем попало. Верьте, я убил бы проклятую собаку тростью, если бы Ан… не подставил руки своей. Бог спас меня от греха и беды. Беды – говорю, потому что тут же впереди нас показалось еще четверо таких же сорванцов и пятый старик с девочкой. На беду Аф… возми да и выстрели из ружья на воздух! Как это меня рассердило, и сказать не могу. Битый заликовал от радости. Я понял, что наступает минута нехорошая, схватил ружье, достал из кармана сахару и стал вбивать его шомполом в дуло, показывая вид, что заряжаю ружье. Негодный тот поднял вопль отчаяния. Подходившие все были с ружьями, но, вероятно, не заряженными (?), и обходили нас стороною. Старик напал на обидчика нашего с бранью, а потом и с кулаками, а девочка подошла ко мне, стала кланяться и целовать мои руки, показывая, чтобы я отдал ружье старику. Я увидел, что у этих зверей двуногих есть чувство человеческое, и отдал девочке и ружье, и ножик. Старик крепко благодарил нас и показал вперед рукою, давая знать, чтоб мы шли мирно. Выслушав расказ этот, я сказал: но ведь это чудо, что злодей-то два раза отдался вам в руки, не сделав по вас выстрела! – А то что же? конечно, чудо. Его руку держал Бог. – Ну а вы и не боялись идти-то на него прямо? – Чего бояться? Разве он мог убить меня? – А разве не мог? – Видно, что не мог, когда не выстрелил. Попустит ли Бог убить меня в то время, как я иду на дело богоугодное, скажите вы сами? И думаете вы, что убить себе подобного легко? Ведь он видит себя самого во мне… Благим заключениям своим рассказчик верил искренно и находил подтверждение им и в том необъяснимом обстоятельстве, что четверо других разбойников также не тронули его, хотя могли бы убить всех троих, отмща я за побои, нанесенные ими одному из своих собратий по престу пном у ремеслу. Впрочем, прибавил он, надобно и то сказать, что вслед за последними четырьмя показалась целая толпа народа с женщинами и детьми, которую те, без сомнения, видели за собою, отчего и не посмели обидеть нас. – Без этого обстоятельства наши пилигримы действительно не легко бы, может быть, отделались от «себе подобных». Все это происходило 5-го января 1867 года.


[Закрыть].

Мы поднялись к красному камню, который, по мере приближения нашего в нему, отделился от стоявшей за ним высоты и дал нам различить три отдельных предмета: направо от дороги – две пещеры с остатками бывших когда-то при них построек, налево – большой четыреугольник разрушенных стен, к коим примыкали когда-то извнутри комнаты и посередине двора – две цистерны, из коих одна еще содержала в себе воду. Это, собственно, и есть так называемая гостинница Самарянина, зовомая теперь по старой памяти Хан и строенная, как можно думать, уже в турецкие времена. Третий предмет – это возвышавшийся за Ханом конический холм, увенчанный развалинами, тоже не очень древними. То была некогда крепость, выстроенная четыреугольником и обнесенная рвом. С крыши бывшей казармы мы полюбовались видом к западу – на хребет Иерусалимских гор, к востоку – на спускавшиеся к Иордану цепи горных уступов, то зеленых, то белесоватых, однообразных и безжизненных, наводящих на душу тоску и уныние, и к северу – на обширную перспективу горных равнин, оканчивавшуюся в отдаленности Ливаном, покрытым снегом. Место это находится на половине пути между Иерусалимом и Иерихоном и сторожит собою всю безлюдную и зловещую пустыню. Дождавшись тут своих отсталых, мы двинулись вперед, спускаясь с горы на гору и не видя конца спуску. Стезей нам служил уже постоянно один голый камень, иногда до того скользкий, что непривычному ездоку страшно было смотреть под ноги лошади. С левой стороны дорога стала подходить к окраине ужасного ущелья, начинающегося у самых высот Иерусалимских и идущего к Иордану. В верховьях оно называется Фаре, где была первая палестинская лавра Св. Харитона, а при выходе в равнину Хозева, где также была не менее славная лавра этого имени, давшая церкви двух великих угодников Божиих: Георгия (8 янв.) и Иоанна (28 октября). По всему ущелью несется быстрый и шумный поток, едва различаемый сверху между скалами и камышом. В полдень мы оставили за собою горы и вступили в равнину Иордана, которою с полчаса ехали до башни, знаменующей собою местность древнего Иерихона. Не доезжая до селения, переехали вброд поток оный Фаро-Хозевский (он же ли Евангельский Энон (10. III. 32), не мне судить и решать, простому поклоннику). Население нынешнего Иерихона голо-грязное и диво-наглое, а вид убогих хижин его недоступен описанию. Куча почти нагих детей, сидевших и бегавших по пригорку, встретила нас громким приветом: хаджи, бакшиш (поклонник, подарок!). Это делается будущими хозяевами исторического места не столько с сознанием и намерением, сколько по привычке или же просто для упражнения голоса. Ибо никто, разумеется, и не думает одаривать таких попрошаек, не располагающих к себе ничем, всего менее – своею наготою, да и они сами сегодня же утром, конечно, убедились, что сотни миновавших хаджи остались глухи к типическому слову Востока: бакшиш. Мы проехали Иерихон не останавливаясь. Окрестность вся зеленела от садов и восходящих посевов. Отселе вместо восточного мы взяли южное или почти южное направление, прямо в лице солнцу, палившему нас своими жгучими лучами. Мы прятались от них под зонтиками и скидывали с себя кто какую имел верхнюю одежду. Иордана не было видно, и вся равнина представлялась одним сплошным, кое-где слегка изрытым полем до отдаленных гор Моавитских. Но эти легкие рытвины были тоже горы, выставлявшие перед нами одни верхи свои. Еще несколько спусков предстояло нам, хотя по утверждению карты Палестины (van de Velde. 1866), еще не спускаясь с высот над Иерихоном, мы находилиоь уже ниже уровня Средиземного моря.

Не знаю, есть ли еще где на земном шаре такое низкое место. Мертвая теперь, пустыня эта была некогда яко рай Божий. Даже и во времена царства евреев она была, как надобно думать, заселена и обрабатываема. Да и в недавнее сравнительно время еще ее описывали покрытою виноградниками стольких монастырей пустынных. Теперь не встречаешь на ней ничего, кроме кустиков сухой и колючей травы, ни к чему не пригодной. – Впереди нас показалась черная точка, которая, мало-помалу разрастаясь, по мере приближения нашего к ней превратилась в кучу зданий. Нам сказали, что это бывший монастырь Св. Герасима Иорданского, при имени которого невольно припоминается и служивший ему лев. Теперь львы на Иордане неслыханная вещь. О тиграх иногда еще можно услышать. Гиен и шакалов много. Огнестрельное оружие выгнало царя пустынь из его владений. Оно же, кажется, одно может выгнать в наше время из тех же пустынь нынешнего царя ее – бедуина. Полагают, что, если бы Ибрагим-паша Египетский удержал за собою Палестину хотя лет на 20, бедуины превратились бы в мирных феллахов, подобных, по крайней мере, иерихонянам. Монастырь Пр. Герасима (вернее Каламонский, ибо Герасимов лежал, по свидетельству древних паломников, при самом Иордане) отстоит верст на пять от Иордана и занимает относительно высокое место. Он еще легко мог бы быть восстановлен и служить приютом для поклонников. Другой такой же, но еще более разрушенный монастырь Св. Предтечи едва отделялся своими желтоватыми развалинами на песчаной почве равнины влево от нашей дороги. Он отстоит от Иордана только на версту и еще удобнее мог бы служить поклонническим приютом. С последнего холма открылось, наконец, и побережье Иордана. На полверсты в ширину правый берег его опушен довольно густо деревьями, в настоящую пору безлистыми. Место, к которому мы направлялись, издали можно было отличить по синеватому дыму и двум белевшим палаткам. При самом въезде нашем в кусты, нас встретил арабский священник в черной чалме. Поздоровавшись с начальником Миссии, он быстро устремился вперед. Через несколько секунд за кустами раздался оглушительный выстрел, переполошивший лошадей наших, за ним другой, третий… и началась пальба неумолкаемая. Навстречу нам выступала густая толпа арабов, все с ружьями. Сделав привет нам, они пошли вперед, оглашая воздух криком и пальбою и какою-то особого рода визгливою трелью, к которой способен язык только здешних арабов. У самой палатки оруженосцы стали в два ряда и сделали, как могли, на плечо, отдавая честь нашему архимандриту. Вся эта нежданная встреча сделана была жителями Вифлеема, пришедшими нарочно сюда на праздник вместе с своим священником и шейхом. Надобно признаться, что, несмотря на дикий характер ее, она имела свою торжественность и была кстати. Русь наша также радостно, хотя и безмолвно, приветствовала нас. Чуть не в каждой руке виделись пуки камыша, разносимого отсюда по всей России. Видно было, что трудолюбцы не сидели даром, а чуть пришли сюда и принялись за работу. Кроме резанья палок и дудок, собирали камни в Иордане, мыли в нем и сушили на солнышке простыни, платки и пр. Весь поклоннический лагерь занимал место около полуверсты в квадрате. На обрыве невысокого (сажени полторы) берега устроена была Саввинскими монахами из кольев и прутьев малейшая церковь или, точнее, восточная стена предполагаемой церкви с престолом и жертвенником, прилично украшенная иконами на полотне и на дереве. Перед церковью на возвышении стояла палатка Миссии о трех верхах. Другая палатка, неподалеку от первой, о двух верхах, служила складочным местом провизии и вместе приютом для почетных или недужных женщин.

Чуть начальник Миссии сошел с коня, его окружили старцы лавры Св. Саввы, прибывшие на Иордан по предварительному соглашению с ним, и затем все вифлеемиты принимали от него благословение. Было около трех часов дня. Самое приятное и, без сомнения, на век для меня незабвенное зрелище было передо мною. Отдыхая в тени прибрежного дерева возле самой почти церкви, под быстро несущимися водами Иордана, посреди такой разнородной толпы, и слушая поминутно менявшуюся речь русскую, греческую и арабскую, русскую на греческий лад, русскую на арабский лад и, наконец, какую-то смешанную из всех трех речей, я забывался и все как бы спрашивал у себя: где это я и что это такое кругом меня? Ужели это столь памятный, скучный и мрачный, тяжелый, морозный Сочельник Крещенский? Эта теплынь, эта зелень, это веселое кочевье, этот неразумеемый неумолкаемый говор, эта невообразимая в России пестрота и своеобразность одежд, эта – всего похоже – ярмарка, но ярмарка не расчета, а святого увлечения, мена не товаров, а чувств, и, наконец, этот, все собою заслоняющий, объединяющий и объясняющий Иордан – чудно все это было до того, что хотелось плакать. Земля глухо приняла судорожный удар руки, которым как бы хотелось передать ей, заставить понять ее, какой наплыв чувств затоплял сердце. Но это еще далеко не то, чего ждет от христианина Иордан! То ждомое – восторженное возвышение ума, – приготовляемое простотою, чистотою, трудом, постом и изнеможением, пряталось где-нибудь по осторонь от людей под куст, под вымытый в Иордане платок или и просто под радующий солнечный луч.

В четыре часа пискливое звенение импровизованного колокола (подсвечника) дало знать кочевникам, что начинается служба. Давно дожидавшиеся молитвы не заставили ждать себя. В две-три минуты перед алтарем собралась густая толпа народа. Иеромонах Миссии начал служить вечерню. По прибытии[42]42
  Ночь провели, как я уже сказал в поле у Иерихона, греясь около костров жгомого терновника, коим усеяна вся окрестность, некогда знаменитая своими садами с тропическими растениями. На рассвете большая часть поклонников прямо пошла на Иордан, а некоторые заходили еще на Сорокодневную гору.


[Закрыть] нашего каравана на Иордан, отцом игуменом лавры была совершена, правда, и вечерня, и литургия по уставу, и нам оставалось потому теперь служить одну утреню, но распоряжение было сделано начать русский праздник русскою вечернею. И всем так отрадно было слушать на родном языке стихиры и паремии, глашавшие об Иордане. Служба кончилась уже в сумерках. Народ разошелся. Постившиеся целый день труженики мочили в Иордане свои, за полгода печеные и за тысячи верст несенные, сухари, и жалели, конечно, что не могли поделиться своею несравненною трапезой с далекими родными. Неподалеку от большой палатки монахи-саввиты записывали имена для поминовения завтра на проскомидии и продавали просфоры. Гривенники и пятиалтынные сыпались на поднос. Усердие и убожество подавали друг другу руки. Смешанная речь греко-русско-болгарская посредствовала при этом. В нескольких шагах от церкви под деревом на самом обрыве берега чуть различалась согбенная фигура смиреннейшего, добродетельнейшего и, может быть, совершеннейшего из современных иноков христианского мира, о. Иоасафа, кроме игуменства несшего в лавре и тяжелое иго духовничества, исповедывавшего теперь поклонников русских и греческих. Несколько выше его по течению реки то же делал с своими прихожанами Вифлеемский Пастырь.

Прошел час. Тем же звонком обвещен был лагерь о начатии бдения. Простота обстановки нашего богослужения была поистине трогательна. Площадка перед престолом, шага в два длиною и в три шириною, занята была духовенством. К жердям, поддерживавшим колья престольной сени, прилепляли свечки, долго освещавшие все ложе Иордана, пока поднявшийся ветер не потушил их. Между площадкою и народом торчмя стоял толстый обрубок дерева, накрытый сверху покровцем. На необъятном своде сего необычного храма висела достойная его лампада – луна. Все настраивало душу к особенной, для многих из нас еще новой и не испытанной молитве. Служба началась по уставу Великим повечерием, за коим следовала лития. На обрубок и кругом его были поставлены пять больших хлебов. Елея, как непривычной нам русским приправы, была самая малость – в кофейной чашечке, зато вина стояла у столба целая дамижана (бутыль ведра в два и более). Пять священников русских и один арабский окружали пустынную трапезу благословения. Два иеродиакона то по-славянски, то по-гречески воссылали моления о всем мире ко Вземшему грехи мира, и в сем смысле на сих самых местах свидетельствованному от Предтечи. Всегда пленявшее сердце выражение: упование всех концев земли, в настоящие минуты трогало меня более, чем когда-либо. Кто из собравшихся с отдаленных концов земли не думал над Иорданом о своих, сущих на концах земли? И где во всем мире христианском могло быть в час сей моление, подобное нашему? – Читавший молитву благословения хлебов произнес: хлебы сия, вино и елей… Кто-то подсказал: пшеницу, вин… Ему тотчас же дали знать взором, чтоб он указал, где тут пшеница. Пшеницы в самом деле не было. Добрый соотечественник, видимо, растерялся. После службы он, конечно, вступит в состязание с кем следует и станет доказывать, что если пшеницы и не было на самом деле, то о ней сказано в Служебнике. Мне это обстоятельство напомнило, как в старое время меня занимали выражения: плод сей новый лозный и рождения лозного, слышимые в молитве, читаемой 6 августа, раз над вишеньем (на севере России) и раз над яблоками (в Малороссии)… Конечно, Господь знает и видит, на что испрашивается молитвою Его благословение, но, если молитва намеренно облекается в разумное и соответственное слово, то, мне кажется, в ней не должно быть места тому, что не выражает собою мысли. С началом утрени подул нежданный ветер, который во время полиелея грозил сломать весь наш легко слепленный алтарь. Стоявшие на престоле иконы попадали, и почти все свечи потухли. Но, к утешению стольких бесприкровных пришельцев, бушевание ветра было непродолжительно. Утреня кончилась часам к девяти. С полчаса потом раздаваемы были народу благословенные хлеб и вино. Еще с полчаса длилось у того же алтаря чтение правила для причастников. Затем все разошлись по своим местам.

Прекрасная и любопытная картина была перед глазами досужего наблюдателя. Около 30–40 костров пылали в разных местах между деревьями, окруженные двигавшимися то темными, то багрово-освещенными фигурами. Дым жегомых ветвей, под давлением сырого и холодного воздуха, стлался по земле и также имел багровый отцвет. Слитный говор собеседников, их приглашения и перекликания, по местам однотонное чтение и даже пение втихомолку над рекою, крики и песни погонщиков-магометан, справлявших по своему уставу празднество рамазанной ночи, гудение бубенчиков мула, храп лошадей, кашель людей и оглушительное изредка ревение ослов, треск костров и плеск неумолкаемой воды – все это занимало душу и мешало сну. Подобно многим другим, я ходил от костра к костру и наблюдал особенности кружков русского, греческого, болгарского и арабского. Пленило меня, между прочим, Саввинское братство. Старцы, кто прилегши, кто приседши, грелись у огня. Сам Геронда (игумен) тут же приютился. Ложем ему служили несколько камышин, подушкою – кашеварный котел, а одеялом – свод небесный! Мне говорили, что многие поклонники наши дали себе зарок в самую полночь искупаться в Иордане. «Уж если дали, то искупаются непременно, во что бы то ни стало. Я это знаю…» говорил мне передававший известие, как бы подсмеиваясь над обычаем заречения. А я знал еще более его, – знал, что он сам, и не давая зарока, искупается непременно, чтоб иметь на весь век свой память такого благочестия. Дождаться разве, подумал я, этого таинственного момента, в который, говорят, вода делается неподвижною, но неблагоприятные спокойному наблюдению холод, сырость и дремота скоро уложили меня в постель, т. е. на сырую землю.

Часов в 5 утра дана была знакомая повестка собираться на божественную службу. Сборы, разумеется, не были продолжительны. Умывшись на Иордане и расчесав голову рукою, всякий был готов на молитву, – 5–10 шагов, и он стоял уже в церкви! Было темно. Луна зашла, и огни потухали один за другим по мере уменьшения около них гревшихся. Густая толпа двигалась и волновалась у жертвенника с просфорами и поминальниками, тесня по обычаю друг друга. Проскомидия уже совершалась. Причастникам дочитывалось утреннее Правило. В полном облачении вышло из палатки духовенство, и немедленно стали читать Часы. Литургия вся шла обычным порядком. Громкое и стройное пение певчих Миссии на сей раз сопровождалось подпеванием поклонниц и льстило слуху ласкающими звуками alto и soprano. Я не слыхал еще нигде так приятно поемого: Елицы во Христа крестистеся и пр. Может быть, кроме напева, и самое место содействовало сей приятности. Частовременно за обедней слышалось и кирие елейсон и я Раб архам (Господи помилуй!), равно как и возгласы иноязычные. Апостол и Евангелие также читаны были на разных языках. На сугубой эктении поминались имена собравшихся на праздник христолюбцев. Причастников было столько, что вынуждены были приобщать их на две руки. Литургия кончилась с рассветом. Вслед за нею сошли все на Иордан к удобному месту шагах в 30 от церкви. Берег тут вышел отлогим скатом. Вода была мелка и пробиралась между камнями. Вся ширина священной реки, думаю, не превышает тут четырех саженей. Противоположный берег был крут и скалист и опушен густою чащею леса. Знаменитая и преславная река так похожа на множество русских речек, что соотчичи наши не надивятся ее скромности и невзрачности, увидав ее в первый раз. Если бы не чрезвычайная быстрота и не мутность воды, то дальний странник подумал бы, что это его какая-нибудь Крутиха или Солодянка, и высматривал бы на берегах ее знакомого огорода из березовых жердей. Все так просто, обыкновенно, мелко, узко, грязно – пожалуй, знакомо от первых дней детства! Так, но это он – Иордан, при имени которого все в душе готово воспрянуть и нестись-нестись без конца в глубь веков минувших навстречу покланяемому таинству Богоявления! Что сказать? Надобно быть на Иордане, чтобы понять, каким сладким умилением может проникнуть сердце этот родной, ласковый влекущий звук несравненного имени, поистине заветного и даже – двузаветного! Читают краткое Евангелие: и абие восходя от воды, виде разводлщася небеса, и Дух яко голубь сходящь на нь И глас бысть с небесе…. Никогда во всю жизнь мою слова эти не производили такого потрясающего впечатления, как теперь. И все это было здесь – на малом участке земли, на малейшем участке воды! А что такое это все? О миры миров, беспредельные, и бесчисленные, и подавляющие всякий расчет ума! Не завидую вашему недоступному величеству и не страшусь вашего поражающего множества. Тут было То, что создало вас, держит вас, может бросить, сокрушить, истнить вас, само Божество триипостасное, – в явлении образа и гласа, ясном, тихом, малом, нашем!.. Тебе поет солнце, тебе славит луна, тебе соприсутствуют звезды… При этом усилии слабой мысли и немощного слова представить славу Божества, из-за кручи противоположного берега воссияло солнце. Теплый луч его согрел тело, когда душа и без того пламенела. Погружают Крест в священные воды. Тропарь Богоявления поем все. Я думаю, не было из нас никого, кто бы не считал себя на этот раз в некотором роде первенцем празднующих. Десятки тысяч водосвятий совершаются сегодня по необъятному пространству православной земли, но ни одно из них не равняется с нашим. Не только на Иордане, но, по голосу предания, на том самом месте, где крестился Господь, мы молились. Нужно ли что еще прибавлять к сему? Во второй раз Тропарь пет был по-гречески, в третий – по-арабски. Все множество народа нетерпеливо устремилось с своими «Иорданскими» жестянками, чтобы зачерпнуть сугубо святой воды. Некоторые из наших ниже по течению реки стояли по пояс в самом Иордане, кто с сосудом, кто в ожидании минуты погрузиться… Во все время священнодействия была совершенная тишина в воздухе, и поставленные между камнями на дно Иордана свечки горели ярко и тихо так что радость была смотреть на них.

Да будет светение их знамением непрестающего пребывания с нами Света тихого святые славы бессмертного Отца Небесного, святого блаженного!

Да будет оно знамением и неугасимости Евангелия в одичалых местах этих, между людьми, по-прежнему сидящими во тме и сени смертней!

Да будет и пребудет оно радующим знамением тихого и яркого сияния добродетелию и славою любезного Отечества, его Самодержца и новой, светлой Четы будущих венценосцев!

В семь часов началось угощение в обеих палатках. В большей предложен был чай служащим. У меньшей раздавались всему народу хлеб, вино, сыр, винные ягоды и апельсины. Часа полтора длилось это хлопотное дело. Немало было шума, крика, жалоб и попреков. У духовно-плотяного животного, каков человек, попеременно высказывают себя то плоть, то дух. Упиться умилением от одной капли иорданской воды и вслед затем поднять войну за укрух хлеба, этому не диво потому было случиться. «Уж лучше бы не давать ничего, чем раздавать так без толку», – говорит озлобленная старушка. У другой поклонницы один из распорядителей угощения спрашивает, закусила ли она? «Всем довольны вашею милостию, отвечает та. Ваш прислужник, спасет его Бог, прогнал меня от палатки. – Но, матушка, возражают ей, у той палатки, куда вы проторились, не раздавали ничего. – Вестимое дело, не раздавали, – говорит неумолимая, – как бы раздавали, так я бы и не говорила. Много благодарны вашей милости». Надобно было проглотить тоже с благодарностию такой, совершенно русский способ заявления досады. И ведь пойдет неугомонный язычок чесать по всему свету, что ее, убогую, обидели свои же на самом Иордане! – Подходит ко мне поклонник и спрашивает, не знаю ли я, как зовут того, что раздает «пильсинки»? – А что тебе, спрашиваю я? – Да так. Я найду дорогу на него к консуру. – Что же он тебе сделал такое? – Про то я знаю… Он ударил меня по щеке. – Не может быть! – Еще тебе не может быть! Своим-то туркам так полны пазухи надавал всякого добра, а нам русским ничего! – Каким своим туркам? Он такой же христианин, как и ты, и арабы те тоже все православные христиане. – Так что, что православные? Мы пришли за тысячи верст, а они тутошние. Нас надо уважать». – Что было сказать на это? Случается точно, что мы чужих отличаем в ущерб своим. Но тут дело было другого рода. Чужие эти были люди, не дожидающиеся потчевания и на кусок хлеба смотрящие прямо с точки зрения четвероногих. От них действительно отбою не было. Но зато они в честь России не жалели ни рук, ни ног, ни пороха, ни горла. Во все время, как вифлеемиты, прощаясь, подходили к руке нашего архимандрита, они во весь голос непрерывно что-то вопили, а потом, отправляясь в обратный путь, наполнили опять пустыню громом выстрелов. Что ж? И то утешение. Так, но – битая щека?… А битая щека говорила потом: да давай он (бивший) мне и десять рублей, так я не помирюсь с ним… На Иордане-то такое дорогое озлобление! Утешимся хоть этим, любезный читатель, имея в виду, что есть еще для суда и расправы «консур». Опустело шумное прибрежие, кишащий народ изчез, и палатки более не белеют. Праздник на Иордане кончился. Одну память его понесли с собою в путь поклонники. Мне, повествователю, можно бы было также положить тут перо свое. Весь обратный путь наш был труд и изнеможение. Но к этому неизбежному злу присоединялось много и такого, чего можно было и следовало избежать. Ничего приятного не остается мне сказать читателю. Но именно неприятная-то сторона праздника и должна быть им узнана. Это заставляет меня еще продолжить рассказ свой. – Напившись в сотый раз иорданской водицы и помолившись Господу Богу, поклонники друг за другом уходили с берега за кусты и направлялись по знакомой тропинке. К десяти часам на месте ночлега оставались только лавриоты и наша миссия. Временная церковь была разоблачена. Поклонницы наши разобрали в благословение себе палки и прутья, составлявшие престол. Остов церкви однако же остался, по желанию о. игумена. Наконец хозяева (монахи) простились с гостями (нами) и отправились домой дорогою, прямо ведущею в лавру Св. Саввы. За ними поехали и мы. Глубокий поклон, глубокий взор и глубокий вздох посланы были Иордану. И вот мы уже не видим его. В кустах ожидаемся друг друга. Около четверти часа стояли, нетерпеливо поджидая мула с сиденьями, из коих в одном предположено было усадить недужную старуху, только что за два дня до дороги выпущенную из больницы и совершенно обессилевшую от пешеходства. Прежде чем ходячий этот лазарет присоединился к нам, до нас дошло известие, что там произошла ссора. Оказалось, что провожатый (он же и раздававший апельсины), усаживая больную на мула, пригрозил ей, сказавши: «сиди смирно, а не то я тебе разобью голову». Нашелся человек, который счел долгом своим заступиться за беззащитную, и протестовал против зверского обещания провожатого. Ему отказали в праве вмешиваться не в свое дело… Дошло до размолвки, и берега Иордана огласились нехристианскою бранью. Так передал дело обиженный защитник обидимого. Совсем некстати подошедший случай этот огорчил всех нас, особенно – когда, со слов другой стороны, мы узнали, что первожаловавшийся грозил, что застрелит своего противника… Обвинения одно страннее другого! Не поверить ни тому, ни другому было самым благоразумным делом. А меня враг, конечно, подбивал все посмотреть пристальнее в глаза тому и другому противнику, не окажется ли там кто-нибудь третий натолкнувший их друг на друга?… Вскоре дело стало объясняться. С одной стороны утверждали, что недужной сказано было только, чтобы она сидела смирно; ибо в противном случае она упадет и разобьет себе голову, а с другой стороны заявляли, что защитник обижаемой, унижая значение провожатого, говорил ему, что его стоит уложить в пушку и выстрелить…[43]43
  Не в меру изысканная форма подобной речи, по-видимому, оправдывает мое намерение посмотреть в глаза противникам.


[Закрыть]. Смешно – прискорбная история эта была началом других. Отъехав несколько от кустов, мы нагнали двух отставших поклонников земляков. Один из них вел другого. Ведший пошатывался, а ведомый падал после каждого нового шага. Верные домашней привычке проводить праздник у кабака, приятели вспомнили о ней и на Иордане, куда, как видно, пришли не с пустыми жестянками. В большое затруднение поставила нас эта новая неприятность. Кое-как успели встащить на мула и усадить в нарочно опорожненный другой ящик бесчувственного старика. Увидав это, товарищ его с бесстыдством, редким даже в пьяном, потребовал и себе лошади. Вместо того его порекомендовали особенному вниманию погонщиков, которые сумели вытрезвить его еще до Иерихона. В полдень мы подъезжали в Иерихонской башне. По-прежнему целая орава детей встретила нас своим неизменным приветом. Они сидели на выгоне деревни и любовались многолюдьем возвращавшихся с Иордана поклонников. Несмотря на множество и разнообразие впечатлений дня, при имени Иерихона не возможно было не припомнить и Иисуса Навина, обходящего стены его, и Илию с Елиссеем и Закхея и Вартимея, паче всех – Его, Назорянина – по отзыву имевших очи, и Сына Давидова – по словам слепца… Но не время было останавливаться на событиях, требующих спокойного и нерассеянного внимания. Нас ждали впереди поклонники. Так по крайней мере мы воображали в простоте сердца. Точно, толпа землячек человек в 30 сидела неподалеку от башни при дороге и при нашем приближении жаловалась, что ее кто-то[44]44
  Этот неизвестный кто-то образуется след. образом. Сидят, например, поклонницы и досадуют, что сидят напрасно. Которая-нибудь от скуки и скажет: чего мы тут, товарки, сидим-то? Другая тихонько молвит соседке: пойти бы. А? Затем малое молчание, во время которого силлогизм созревает. Где-нибудь на другом конце произносится категорически: ино пойдем! На возражение какой-нибудь менее смелой или более ленивой, ей уже прямо ответят: сказано: идти, так и иди! Что тут еще?.. И вот кто-то повел партию вперед! Большая ли разница между такою партией и стадом овец, читатель сам видит.


[Закрыть] не знать зачем остановил тут, и велел ей чего-то дожидаться. Ей объяснили, что всем поклонникам следовало бы тут дождаться и горами идти уже вместе. Но так как большинство давно уже было в горах, то сказано было, чтобы и эта партия поспешила соединиться с прочими. Шейх селения пригласил Миссию зайти к нему. В той самой башне он и живет с своим семейством. Вываливши своего пьяного, мы нашли у забора уже другого такого же, спавшего мертвым сном. Толпа оборванных и дикообразных (но – трезвых, увы!) жителей, глядевшая как на диво, на доставленную нами ношу, раздирала мне сердце. О Русь, думал я, держать бы тебя где-нибудь дома в чулане и не показывать никому! Полюбовавшись с вершины башни (постройки не древней) видом пустыни Иорданской, Мертвого моря и сторожащих его гор, мы простились с шейхом золотым пожатием руки, прося его отправить завтра с надежным провожатым больных наших в Иерусалим. Добрый медик заговорил было, что старика оставить так нельзя, что у него уже почти не бьется пульс, что с ним дорогою, вероятно, случился «солнечный удар» и пр. Ему отвечали улыбкой и поехали вперед[45]45
  На другой день больные благополучно дошли до Иерусалима без всякого провожатого.


[Закрыть]. Больную хозяева мула высадили из ящика за ее двоедушное свидетельство о наклонении, времени, лице и залоге глагола разбит. Старуха предалась отчаянию. Едва могли уговорить одного из погонщиков уступить ей своего осла, по крайней мере до первой партии товарок, с которыми она уже кой-как поплелась бы вперед[46]46
  В тот же день вместе с другими пришла пешая в Иерусалим.


[Закрыть]. Все наконец уладилось. Переехали поток с двумя аркадами древних (не очень) водопроводов и поднимаемся в горы. Справа видится и, по мере нашего возвышения, все низится печальная гора Сорокодневная. Налево стоит конусом другая гора, поражающая своею высотою и в то же время не достающая, вероятно, и четверти высоты хребта, на котором стоит Иерусалим. Часа два слишком мы поднимались до Хана и постоянно объезжали при этом наших пешеходов и пешеходиц, рассыпавшихся по всему протяжению дороги. В одном месте на довольно крутом подъеме мы остановились перед скученною толпою. Прежде всего меня поразила фигура неподвижно лежащего на земле поклонника с полузакрытыми глазами. Я подумал, что с ним тоже случился «солнечный удар» и что о нем идет дело. В толпе между тем произносилось слово: убили. Где, кого убили? спросил доктор нетерпеливо. Ему указали на женщину. Та сидела и смотрела на нас. Лице ее все было покрыто запекшеюся кровию и представляло страшное зрелище. Пошли допросы, общий вывод из коих был тот, что поклонницу прибил араб, хозяин осла, на котором она сидела, требовавший, чтобы она непременно продолжала ехать на его животном, тогда как она упорно отказывалась от того… Опять нечто странное, подумал я. Скорее араб-погонщик порадовался бы тому, что женщина сошла с его бедной животины. Решиться же избить ее, и так страшно, из-за этого самого – просто непостижимо! Араб с ослом был далеко впереди. Кавасу отдано было приказание нагнать разбойника и задержать. Осведомившись, что пострадавшая не получила никакой опасной раны и может продолжать путь вместе с другими, мы оставили толпу и пустились догонять ту партию, к которой принадлежала она. Медик летел впереди всех, сгорая нетерпением снять допрос (он же и драгоман Миссии) с бесчеловечного единоплеменника. Через полчаса только нам удалось залучить в свои руки преступника. То был почти мальчик, простоватый и тщедушный. Он шел вместе с партией поклонниц. Я ожидал, что увижу какую-нибудь новую печальную сцену между ним и драгоманом. Между тем первые слова, которые мы услышали, подъехавши, были: «я буду жаловаться архимандриту. Вы не смеете меня называть лгуньей. Я монахиня» и пр. Совсем новая история! Оказалось, что драгоман действительно напал сперва на погонщика и грозил предать его суду за побои, причиненные поклоннице. Араб клялся и божился, что он ни в чем не виноват, уверял, что женщина та упала с осла, через голову его, прямо на камни лицом, что он просил ее сесть опять на животное, но она, рассердившись, не хотела и осталась назади. В подтверждевие всего этого он ссылался на другую поклонницу, ехавшую на другом из его ослов. Та подтвердила слова погонщика. Драгоман, имея в виду первые сведения о деле, заметил свидетельнице, что это неправда. И вышла таким образом новая история о лгунье. Разгневанная монахиня также не хотела более садиться на своего осла. Ее просили успокоиться, заметив, что для разбора случившегося есть еще и время, и место, что тут оказывается разногласие в показаниях и что, во всяком случае, между нареканием во лжи и решением идти пешком нет ничего общего. Но обиженная уперлась и пошла пешком, а мы отправились вперед, все-таки не дознавшись хорошо, что именно случилось с «убитою» поклонницей.