Текст книги "Пять дней на Святой Земле и в Иерусалиме"

По окончании службы нас повели в трапезу. Братский ужин был ранее нашего. Нас угостили сыром, похлебкою, кашею, яичницей и апельсинами. Ни водки, ни вина не было подано. Первой, как уверяют, не бывает никогда на столе братском. Второе появляется весьма редко. Монастырь своих средств не имеет. Снабжающая его съестными припасами патриархия, разумеется, находит возможным обходиться ему и без этого утешения, как давно уже обходится сама. Несмотря на вечернюю трапезу, мы все-таки утешили себя, по русскому обычаю или нраву, горячим чаем, после чего расположились уже на короткий ночлег. Было около девяти часов вечера. А в девять часов по восточному счету должна была начаться утреня. Разница между двумя времясчислениями обыкновенно полагается в шесть часов. Следовательно, столько именно времени имели и мы для своего отдыха. Довольно, кажись бы. Но не должно забывать, что мы были в чужом месте, что комната не была нагрета ничем, кроме пара самоварного, и что посередине ее висел спускающийся из свода неугасимый фонарь с количеством света, достаточным для того, чтобы не заснуть скоро или и совсем. Но самое важное, мешающее сну обстоятельство было впереди. Чуть мы сомкнули, казалось нам, глаза, как раздался звон колокола. Так как он был очень короток, то мы и сочли его не относящимся к утрене. Через полчаса звон повторился и был продолжительнее первого. Посмотрев на часы, мы увидели только с небольшим полночь. Тяжело было это безвременное пробуждение и многого усилия стоило, чтобы опять забыться. Но чуть это было достигнуто, другой, часовой колокол пробил восемь раз, точно сказав нам известное: барин, спите скорей; ибо скоро вставать. И точно, через полчаса опять прозвенел несколько раз колокол, а еще через полчаса началось колотание в било, что, собственно, и было истинным благовестом к заутрене. После мы узнали, что первый полночный звон был повесткою братиям, чтобы они проснулись и приготовились со вторым звоном идти в пекарню месить хлебы. Третий звон имел тоже значение повестки вставать и быть готовым, по последнему звону, идти в церковь. Когда игумену делали замечание, что можно бы изобрести какой-нибудь способ будить в полночь только тех, кому действительно нужно вставать, а прочие бы спали, то он сказал, что почти всем приходится вставать не на ту, так на другую работу.

Я пришел в церковь как раз к приходу патриарха. Его блаженство, говорят, никогда еще не заставлял себя дожидаться. Пойти поскорее в церковь и простоять там семь часов составляет наслаждение для старца. Ни будильника, ни колокола ему не нужно. Урочный час будит его сам собою. Так и теперь он пришел на утреню один из первых. Приложившись к святым мощам, он стал в одном из стасид (форм) возле патриаршей кафедры, там, где обыкновенно становится чтец или певец. С противоположной стороны, прямо против него, стал о. Иоасаф. Эти два почетнейшие лица иерусалимской иерархии в течение всей утрени, каждый на своем месте, как бы клиросе, заменяли собою наших дьячка и пономаря. Патриарх сам начал читать полунощницу. В чтении 17 кафизмы однако же заменил его один из его иеродиаконов. По окончании полунощницы блаженнейший певец пел литийные стихиры преподобным по особенной рукописной службе им. Лития хотя отправлена была вчера на вечерне, но Стихиры на стиховне тогда не были петы. Их обыкновенно оставляют здесь на утреню. По окончании пения, повторена была самим патриархом молитва «Владыко Вседержителю» и пр. Затем пет был тропарь преподобным, и после него был отпуст полунощницы.

Непосредственно за полунощницею следовала утреня по уставному чину. Патриарх читал шестопсалмие, а наш архимандрит кафизмы. Полиелей состоял из чтения избранного псалма без припевов «Величаем» или «Ублажаем», вообще неизвестных на Востоке, из пения степенных 4 гласа и чтения Евангелия в алтаре. Вообще никакого исхождения ни на средину церкви, ни к святым мощам не было, ни каждения, ни помазания елеем – ничего, чем сопровождается у нас полиелей. Канон весь пели с ирмосами и тропарями попеременно то патриарх, то игумен. Хотя мы и не разумели поемаго, тем не менее умилялись душею от такого зрелища таких певцов. Во время чтения Синаксаря по 6-й песни наш архимандрит с четырмя иеромонахами взяли благословение у патриарха и читали входные молитвы. В это время уже начинало брезжиться, как говорят у нас на севере. Я снова имел самый наглядный случай возвратиться к своему давнему убеждению, что в древнейшей практике церковной время пения 7-й песни, или песни отроков, совпадало с началом светания или «с зарею», как говорим мы, чему живым свидетельством и подтверждением служит приуроченный к сей песни кондак. Кто внимательнее присматривался к сему краткому песносложению, тот не мог не заметить, что в большей части дошедших до нас кондаков есть намек на зарю, на сияние, на просвещение… Когда священник возгласил: «Слава Тебе, показавшему нам свет» – в окнах храма, обращенных к востоку, действительно было уже светло. И недаром, конечно, слагатели первого христианского славословия великого закончили его стихом: «Во свете Твоем узрим свет». Как легко изучать церковь на тех местах, где она зачалась, родилась и возрасла!

Чего желалось, то и случилось. Желалось, чтобы в лавре Святого Саввы, откуда вышел наш Устав церковный, не было ничего совершено вопреки уставу, чтобы, например, конец утрени не отсекался и часы не были опущены, как это обыкновенно водится на Востоке. Точно, и утреня имела свой уставный отпуст, и часы были прочитаны. С конца утрени началась уже не прерывавшаяся русская служба. Пели певчие нашей миссии. Патриарх только благословлял по временам, стоя там же, где причетничал за утреней. На его долю досталось толъко прочесть Символ веры и молитву Господню. Впрочем, эктении и возгласы часто слышались и греческие. Наши певчие также свободно пели и кирие элейсон и парасху кирие. Даже херувимскую песнь пропели по-гречески. В восторге от этого пения были два наши русские савваита, глубокие старики, один с Дона, другой, кажется, из Бессарабии. В большую редкость приходится им иметь такое утешение. Их восхищение восхищало нас[51]51
  «Да вы бы сами тут пели и читали по своему» – говорили мы им после службы. «А что зачитаешь, когда ничего не знаешь? – отвечал донец. – Уже и что знали, давно позабыли. От старости, что ли, памать совсем отшибло!» – «Отшибло совсем память» – подтвердил товарищ. Тронула нас великая простота соотчичей. Хорошо хотя, что их двое, и живут келья о келью. Есть с кем переброситься словом. Кроме их, в числе братства есть еще два-три болгарина, один грузинец и один малоазийский грек, ни слова не разумеющий по-гречески и со всеми разговаривающий по-турецки, нисколько не заботясь о том, понимает ли его кто или нет. Был еще недавно, говорят, и православный абиссинец (кажется тут же в лавре перекрещенный), но мне его не удалось видеть.


[Закрыть]. После литургии патриарх раздал братству и пришельцам антидор. Наша миссия еще отслужила молебен преподобным перед их нетленными мощами. Молились о зде предстоящих и сущих далече. Патриарх с любопытством смотрел на наше моление. У греков подобных богослужений не водится. Им известен один только молебен (параклис) Богоматери.

Когда все было кончено, в северном притворе церкви сели по пристенным каменным лавкам, чинно чину, патриарх, наш архимандрит, о. игумен, иеромонах миссии и т. д. Келарь стал подносить всем по малой рюмке водки, кренделю и куску баклавы (слоеный пирог с медом и насыпкою из толченого ореха), и по чашке кофе. Ни до чего патриарх не коснулся, но высидел терпеливо все время угостительной церемонии. Это угощение имеет некоторую официальность и бывает всякий раз, как совершается в храме божественная литургия. Но обыкновенно оно состоит из куска хлеба и чашки кофе. Сегодня же было «утешение велие». По положению, в этот день, как и в праздники святых Саввы и Иоанна Дамаскина, раздаются братиям лукмады (вареные в масле оладьи), но так как гости привезли вчера с собою целое ведро баклавы, то оказалась возможность сделать малую экономию.

Братие разошлись по келиям, а мы отправились в церковь Святого Иоанна «златоточного, сладкоглаголивого, добропесненного», устроенную при келии великого учителя церкви, отслужить и ему молебен. Краткие и сжатые тропари канона его слышались внятно и падали на сердце. Служение заключено было пением одной из степенн, излившихся из уст вдохновенного песнописца. К нашей молитве незаметно подошел и патриарх, умиленно слушавший нас у гробницы святого, стоящей в западной части церкви. Позади ее, в западной стене есть заставленное решеткою отверстие в пещеру, служившую местопребыванием знаменитому подвижнику, богослову, философу, историку, ритору, математику, певцу, грамматику и политику. В человеке этом сосредоточена была вся энциклопедия знания его времени. А его, известное всем и до слез трогающее, неподражаемое смирение не говорит ли, что в нем избыточествовала и вся энциклопедия духовной жизни? А изумляющее чудо с его рукою, что это, как не светлейший венец его и мысли и жизни, и слова и дела, и временного подвига и вечного покоя? Молитва наша вся была чувство и сочувствие. И мне кажется, невозможно войти в эту тихую обитель-церковь и не охватиться духом умиления, присно дышавшим в Иоанне. Благостному впечатлению немало помогает теперь и обстановка бывшей келии своего всем человека. Она находится почти на самой высшей точке монастыря, чиста, уютна, полна света и имеет выход в садик с цветником. Точно, это она сама – светлая, чистая, благая, благоуханная, возвышенная душа несравненного священнопевца! Мы вышли за патриархом в садик. Он нарвал нам цветов «на память вечно цветущей поэзии Дамаскина». В своей зеленой шубке с румяным лицом и седыми до желтизны волосами, малый и подвижный, он сам казался мне цветком особой флоры – экземпляром редким и уже готовым украсить собою священный гербарий церкви Божией. Его блаженство спросил: «Теперь куда? Вверх или вниз?» Первое значило подниматься еще до Юстиниановой башни, второе – спуститься из монастыря в русло потока. Кто-то сказал ни к селу, ни к городу, что нас ждет самовар. Все таким образом взяли третье направление. Патриарх отправился в келию, отведенную нашему архимандриту, выпил там чашку горячего молока и, поздравив его с имянинницей, пожелал ей много лет, благословив ее фотографический портрет. Тут же на полу сидел игумен лавры и пил «по приказанию» вторую чашку чая. Указывая на него, патриарх сказал: «Вот его хочу на время Великого поста вызвать наверх (в Иерусалим) и сделать духовником взамен блаженной памяти Петрского». – «Уже сделайте его, блаженнейший, за одно и “святым Петром”» – прибавил кто-то, увлекшись примером доверчивости патриарха. Надобно было видеть всю силу отрицания такой чести, отразившуюся в слезящих глазах пустынника! Даже благая улыбка, озаряющая почти постоянно лицо его, исчезла на этот раз.

Вид ущелья и лавры Св. Саввы

После чая все, сколько нас было пришедших на праздник, отправились обозревать прилежащую лавре пустыню, т. е. избрали упомянутый выше путь вниз. Прошедши несколько лестниц, спустились в пекарню – самое низшее из всех помещений монастырских, темное и весьма невзрачное. Точно такими же кажутся и производимые сею убогою и немногосложною фабрикою предметы. Хлеб саввинский, хотя и пшеничный, чернее нашего ржаного хлеба, тяжел, рассыпчив, скоро черствеет и, сочерствевши, не подается ни на какой зуб, – впрочем питателен и, мягкий, даже вкусен. Из пекарни через малую и крепкую дверцу спускаются по приставной лестнице на утес, с которого многими малыми лестницами сходят в глубину юдоли. Весь этот путь не представляет никакого затруднения. Вскоре мы были там, куда сверху нельзя было смотреть без содрогания. Под самою этою подъемною скалою находится источник Святого Саввы. Он не обилен водою, но неиссякаем[52]52
  Утверждают, что вода, сочась из камня, постоянно падает пятью каплями вместе. В течение суток набирается ее 150 ок, или около 12 пудов.


[Закрыть], что и составляет его неоценимое достоинство. К нему надобно идти как бы коридором под высеченною горизонтально скалою. Вода его, однако же, солоновата на вкус. Отведав чудоточной воды и умыв ею лица и руки, мы пошли вперед, вниз по потоку, на сей раз не совсем сухому и вовсе не палящему, как бывает в летнее время, когда действительно несколько оправдывается как бы его арабское имя «огненной реки». Русло сей несуществующей реки все занесено камнями и камешками всевозможных цветов. Наши невидальцы кинулись собирать их на память плачевной юдоли. Из потока лавра видится в наибольшем ее протяжении с севера на юг и дает лучше понять общность своих частей. Ущелье под стенами ее имеет именно то самое направление с севера на юг, но нейдет прямолинейно, а делает выемку на своей правой (западной) стороне, образуя у подъемной скалы как бы мыс. На сем мысу и выстроена соборная церковь монастыря, разделяющая его на две неравномерные части, северную и южную. На южной оконечности находится пещера Святого Саввы, о которой мы говорили вчера. На северной – тоже есть пещера с таким же открытым переходом, обращенная в церковь Святого Иоанна Златоуста. Куда ни взглянешь, везде пещеры! Таков общий характер юдоли. Мы медленно подвигались вперед, и о. игумен, на правах старожила, рассказывал, что знал, о той или другой пещере. Вправо на высоте он указал на зияющее отверстие скалы, от которого до самого дна потока тянулся обвал. Не очень давно там укрывались пастухи с своими стадами. Вечером они ушли оттуда, а ночью случился обвал. «Так Бог спас их!» – заключил повествователь. Налево из множества пещер он указал опять на одну, как на ту самую, в которой первоначально жил святой Савва и из которой видел ночью светлый столп на месте нынешней лавры.

Не более, как в полверсте от лавры, дебрь круто, почти под прямым углом, поворачивает на восток. Угол поворота опять имеет небольшой выгиб внутрь правого берега. Все это место обставлено утесами совершенно отвесными, дико, грозно и весьма печально. В самом соединении угловых линий в дождливое время бывает род водопада. Теперь мы любовались только его выглаженным ложем, отличающимся от окрестных скал белизною. Саженях в десяти от угла к северу, на полвысоте скалы и лицом в загнувшуюся к востоку дебрь, видится недоступная теперь ноге человека, келия преподобного Ксенофонта, Она сделана между двумя горизонтально высунувшимися услоями скалы, занимает места в две-три сажени и состояла некогда из двух отделений. Ход в нее прежде был, вероятно, по той же высунувшейся окраине, на которой она сделана, либо справа, либо слева. Говорят, что и теперь еще находятся смельчаки, которые проникают в нее, цепляясь руками и ногами за неровности утеса. Впрочем, и она, как все, что было сделано руками человеческими в сей юдоли разрушения, исключая лавры, находится в разрушенном состоянии. Я рассматривал ее с противоположных высот в зрительную трубу и не находил в ней ничего, кроме мелких камней и штукатурки, то держащейся, то опавшей. Подивившись снизу на выспреннее гнездо духоокрыленного орла, мы поклонились ему, как месту тайных богоявлений, и по направлению дебри обратили лица свои к востоку. Перед нами была перспектива скалистых берегов ее, начинающих, впрочем, отсюда уже терять свой ужасающий отвесный вид. С той и с другой стороны спускаются уже к руслу покатые насыпи – предвестники близкого превращения расщелины в обыкновенную междугорную логовину, каковою она и является верстах в четырех отсюда. Правый бок дебри был в тени, левый весь залит светом и резко давал нам видеть все свои природные и рукодельные пещеры – жилища когда-то людей, а теперь – зверей. В самом начале его, на мысу при повороте юдоли, видится в полгоры разрушенная келия Иоанна, сына Ксенофонтова. Почти прямо против нее на противоположной стороне, тоже в полгоры, была большая келия, как бы целый скит, другого сына Ксенофонтова Аркадия. Братья-затворники каждую минуту могли видеть друг друга и даже в тихое время переговариваться друг с другом, если это позволяло им наложенное ими на себя правило безмолвия. Обоим им вполне видна была и келия отца. Но кроме общения взором, всякое другое для них было невозможно… Знаю, что в наше время напускного неуважения к высокому подвигу отшельничества такое разъединенное сожитие людей единокровных и единомысленных не представляет ничего трогающего. Но, держась взгляда на подвиг того самого, который одушевлял подвижников, необходимо сознаться, что в сем, сильною и непреклонною волею начертанном треугольнике духовной геометрии будет более значения и смысла, чем сколько воображал видеть в умоначертательном позабытый теперь Эккарстгаузен, и более измерительных свойств, чем видит в тригонометрическом землесловие и звездозаконие. Здесь делается заключение не от видимого к видимому и не от измеренного к измеряемому, а прямо от вещества к духу, от твари к Творцу! Мы не знаем тайных соотношений, существовавших между тремя затворами, но почти уверены, что между ними был непрерывный соединяющий ток некоей силы природы, еще менее известной, чем та, в которую исключительно начинает верить современный мир. Люди подобного жительства видели друг друга, не открывая глаз, и посещали друг друга, не сходя с места. Это, конечно, чуднее немыслимого, мгновенного, тысячеверстного перелета чего-то невещественного по веществу. Преклоняемся смиренно перед великим открытием дней наших, но приглашаем и естествоведение воздать глубокое почтение тому, о чем мы заговорили по поводу случайно встретившегося нам треугольника высшего измерения. Как современный нам электрический телеграф есть неоспоримый факт, несмотря на всю его неподходимость под обыкновенный расчет арифметический или логический, так неоспоримый факт есть и все то, что передано нам из области подвижнической жизни свидетельством также дивившихся ему современников его.

Нам передают, что святая Мария Египетская шла по водам Иордана, к ужасу видевшего это священника и тоже подвижника. Значит, и тогда случай этот казался необыкновенным. Невероятно и немыслимо, однакож было! Если же мы припомним, что те же воды уже прежде великой подвижницы разделялись сперва перед ковчегом завета, а потом под милотию Илии, то сговорчивее будем перед необъяснимым фактом. В вещественной физике принято за правило – всякий факт считать проявлением таящегося закона природы, и им поверять общепринятые научные положения. Не физика, а логика продиктовала такое правило. Та же самая логика заставляет нас признать, что если хотя один раз человек, такой как мы, шел по поверхности воды и не тонул, то значит справедливо, что тело наше при особенных условиях может изменяться в своих, всем известных свойствах под влиянием или обладанием другой повелевающей силы, требующей новых научных положений. Знаю, что вопрос не оканчивается там, где мы поставили конец ему, напротив, тут-то он и является вполне вопросом, – вопросом о действительности факта, о достоверности повествователя, о духе времени и проч. и проч. О, чем мне уверить требующего верности, что повествователю-подвижнику гораздо менее возможно выдумать что-нибудь, чем самому строгому исследователю-историку старых и новых времен? Вот передо мною идет, поднимаясь к затвору преподобного Аркадия, живой образ всех тех древних сказателей, путем которых мы доходим до открытий в духовной физике. Я уверен, как в своем бытии, в невозможности этому человеку сказать ложь. Посмотрите вы все, кто бы вы ни были, сами на его лицо, на все его движения, на всю его отревающую всякую мысль о неискренности и подлоге младенческую простоту обращения, и вы сами скажете то же самое. Сказать ложь такому человеку все равно, что наложить на себя руки. Строгая пустыня эта видала и даже возращала поэтов-богохвалителей, но романтиков и сказочников она не потерпела бы и одну минуту. Итак…

Вот святой Савва в одну ночь, проснувшись в своей келии, слышит где-то неподалеку предивное пение псалма многими голосами. Думая, что поют в церкви, игумен чудится тому, что могли начать службу без его благословения. Идет к церкви и находит ее запертою. Прислушиваясь к продолжающемуся пению, он находит, что оно доносится из-за оврага из келии одного затворника, который был перед тем болен. Святой муж будит пономаря и велит ударить в било на сбор братии, говоря, что брат оный помер, и что нужно идти к нему. Когда пришли в келию затворника, то действительно нашли его умершим и одного! Теперь: кто были певшие? Как слышал пение Савва? Почему он уразумел, что отшельник помер? Не знаем, а отрицать не можем. Это был факт.

Вот Феодосий Великий с верою в бывшее при Моисее, Гедеоне, Илии и пр. кладет холодных углей в кадильницу и обходит с нею всю пустыню, помолившись Богу, чтобы Он зажег те угли на месте, где Ему угодно; чтоб основалась обитель по новому иноческому уставу. Напрасно проходивши немалое время, чудный человек решился возвратиться в свою пещеру и был уже близ нее, как увидел, что угли горят. Кто зажег? Как это могло случиться? Не знаем, но знаем, что случилось, и случилось задолго после того, как самовозжигались жертвы Гедеона и Илии. Конечно, никто, как сам Феодосий передал к сведению нашему то, что случилось с ним. Но кто таков был сей передатчик? А вот кто. В монастыре его был записан следующий изумительный случай. В Великой Александрии, следовательно, весьма далеко не только от монастыря, но и от Палестины, дети играли у колодца, и один мальчик упал в колодец. Пока дана была весть о несчастии, пока плакали и рыдали, не зная, что делать, рассуждали и наконец решились опустить в колодец человека, чтобы вытащить утопшего, дитя во все это время сидело на поверхности воды. Его держал за руку один старый монах. Откуда он взялся в колодце? Как сам держался там, и куда девался, когда спустился на веревке посланный вытащить мертвое тело? Все это объяснилось в последствии времени и далеко от Александрии, а именно в шести верстах от нас, в монастыре Преподобного Феодосия. Пораженная событием мать спасенного от смерти вместе с ним обошла все монастыри египетские, в надежде отыскать между живыми старого того монаха, но, не нашедши, перешла в эту, процветавшую подвигом пустыню. Лишь увидел мальчик в монастыре Феодосиевом его игумена, как бросился к нему с криком радости. Дитя имело довольно времени всмотреться в лицо державшего его над пастию смерти старца и с избытком чувства, чтобы привязаться к нему. Вот кто был Феодосий, и конечно когда он говорил что-нибудь, то ему можно было верить!

Вот Евфимий Великий (в двадцати пяти верстах отсюда) зовет к себе однажды иконома своей лавры и говорит ему: «Приготовь, что нужно; идет патриарх в гости». Точно, вскоре пришли в монастырь гости. Старец принимает патриарха и долго беседует с ним. Иконом видит, что игумен впал в ошибку и тихо говорит ему: «Ведь это не патриарх, а ризничий великой церкви». Святый муж удивился. «Верь мне, – сказал он, – что я доселе видел его в одежде патриаршей». Какими очами он видел то, чего никто другой не видел? Но это не все. Он говорит иконому о патриархе, когда гостей еще не было. Следовательно, он видел мнимого патриарха еще на пути. Как же он видел невидимое? Но и еще не все. Ризничий точно через несколько времени был сделан патриархом. Следовательно, блаженный подвижник видел то, что еще будет, – не сущее и чисто возможное по логике ограниченного ума, но имевшее быть и, следовательно, уже существовавшее в уме божественном. Не так ли зрели будущее и древние пророки?

Точно такими же тайнозрителями и тайнодетелями были и другие великие когда-то населители сей пустыни: Иларион, Харитон, Феоктист, Герасим, Кириак и пр. и пр.

Времени было довольно подумать мне о всех их. С немалым трудом поднялись мы к келии преподобного Аркадия. Стезя вилась, или лучше – пролагалась по крутому косогору. Нога скользила поминутно. Можно было если не оборваться и полететь, то скатиться вниз. Патриарх попробовал было пойти несколько вслед за нами, но благоразумно отказался от того, что лет десять назад непременно бы исполнил. Наконец мы стоим и отдыхаем в бывшем затворе не одного конечно Аркадия, но, может быть, многих десятков подобных ему делателей «умного делания». Основой жилищу служила природная пещера, глубиною сажени в три и несколько уже в ширину. Вся она по широте своей занята была церковию. Алтарь с тремя типическими полукружиями еще различается ясно. Церковь была первая со входа в отшельнический приют. Глубже ее, за стеною, находилась собственно келия отшельника. В нее ведет правильно сделанная дверь. Это есть простая трещина скалы, не обширная, но очень высокая, со множеством выступающих частей, служивших лавками, полками, шкафами, кроватью, столом, очагом немноготребовательному обитателю. Комната эта, по протяжению, соответствует западной половине церкви. Рядом с нею к востоку есть другая пещера, идущая не вверх, а вниз, и служившая, по-видимому, водоемом. Вход в келию загораживала башня, которой нижняя часть и доселе сохраняется, бывшая когда-то также водоемом. И церковь, и все прочие помещения в настоящее время наполовину засыпаны мусором. Рассказывают, что еще не очень давно гроб преподобного стоял открытым и источал миро, привлекавшее к нему постоянно народ. Та к как этим нарушался глубокий покой обители, и кроме того причинялись ей убытки от необходимости питать забравшийся в пустыню народ, то один из игуменов будто бы приказал засыпать и гроб, и церковь. Это тут же на месте передал нам нынешний о. игумен лавры. Мы зажгли свечки на бывшем алтаре и огласили пещеру пением тропаря угоднику Божию.

С остатков башни, образующих теперь мелкую площадку, поросшую травою, грозная и печальная дебрь видна в обоих направлениях. Трудно представить вид, более сего не радующий. Одна только лавра могла, так сказать, развлекать зрение того, кто бы поискал что-нибудь видеть, кроме скал и пещер. Если это был сам Аркадий, то, конечно, его внимание могли привлекать кроме того и любезные затворы отца и брата. Воображаю, что это мой отец и мой брат живут там на скалах. Видим друг друга, помаваем рукою друг другу, но не говорим друг другу ни слова! Даже пресловутое memento mori не было нужды говорить соединенным новым родством иночества, бывшим родным по плоти. Самое их разрозненное пребывание тут говорило уже о том. Скорее они посылали взором своим друг другу иную мысль, а именно: «До свидания в новой жизни!» Что сказать? Ставши на точку зрения стольких нудников царствия Божия, не хочется сойти с нее, не наговорившись вдоволь о той же неисчерпаемой материи, о которой мы уже говорили, поднимаясь физически на эту точку. Можно ли поверить, что люди, во всем подобные нам, с радостию водворялись и жили в жесточайших трудах и лишениях посреди этой безотрадной и достойной своего имени, юдоли плача, не получая за то ниоткуда никакого вознаграждающего утешения? Нет, это быть не может. Одного увлечения не достало бы и на один год – скажем месяц, – такой жизни. Что же приковывало людей к темной, сырой, тесной и душной пещере на всю их жизнь? Вырабатывание в себе иной жизни, раскрытие, изучение и наконец употребление неведомых, и дотоле только подозреваемых божественных сил в существе своем; это бесценное преимущество, величайшее достоинство и ни с чем несравненное счастие – вот что превращало для затворника его убогий и страшный затвор в царский чертог! Обратимся к своему, даже азбуки подвижнической не учившему сердцу. Что, если бы, нежданно для самого себя, кто-нибудь из нас заметил, что достаточно одного его молитвенного слова к тому, чтобы просимое исполнилось? Ужели бы он не оценил в себе этого чудного дара паче всего, что он знает и имеет, дорогого в мире? Ведь это значило бы, что он становится истинным и действенным участником Божества!

То, о чем мы говорим теперь предположительно, в духоносные времена процветавшего подвижничества было явлением ежедневным. Эти сотни нынешних логовищ звериных в те, присножалеемые времена были чудными и преисполненными таинств, лабораториями человеческого духа. Неусыпный труженик процессом великого воздержания, неослабного терпения и строжайшего внимание к самому себе вымогал у природы своей одно за другим явление сокровенных в себе сил. И конечно, ни один химик ни сотой доли не ощущал в себе той радости, при виде достигнутого желанного (или не чаемого) результата, какую чувствовал блаженный отшельник-чудотворец. Знаю, что говорю к людям, не увлекающимся словом. Чтобы попасть в известный игрушечный Вавилон, играющему древними временами скептицизму нужно перейти или обойти двенадцать стен, и при этом то быть у самого почти существа дела, то удаляться от него не-знать куда. Его стены суть известные в риторике: кто, что, где, как, почему и проч. Придите же сюда, в эту усеянную затворами и пропитанную подвигом юдоль, и во всю эту «пустыню Святого Града», прочитайте, что, и как, и кем передано нам о временах минувших, и не будите не верни, но верни, – вы ходящие кругом Вавилона между воображаемыми стенами!

Благоупотребляя терпением читателя, я последовательно с тем, что говорил выше, передам один рассказ, одного старых времен очевидца, одного не важного, но весьма поучительного случая. Верстах в шести отсюда к востоку есть одна гора, называемая Кастель. Когда-то при иудеях или римлянах там была крепость (Castellum). Святой Савва выстроил там монастырь. В этом монастыре жил отшельник Стефан. Ученик его (Леонтий) передал следующее о старце: «Когда были дни памяти святого Саввы, к нему (Стефану) пришел Евстафий, бывший тогда еще игуменом (потом епископом Лидды). Под вечер все поужинали немногими плодами. Вдруг лицо старца просветлело и загорелось как солнце. Мы устремили на него взор свой. Он сказал: “Я вам говорю, что у входа в эту пещеру в земле лежит спрятанный таз. Если хотите увериться, начните тут рыть, и найдете”. Евстафий немедленно стал рыть землю руками, но жар его скоро простыл. Дивный старец стал выговаривать: “Ни веры, ни терпения нет у вас, жалкие!” Стал и я с тем рыть. И уже довольно глубоко выкопали мы землю, как нами начало овладевать недоверие, и мы перестали рыть. Старец с усмешкой оказал: “Продолжите еще немножко, маловерные!” По приказу старца порывши еще немного, мы напали на древний таз, в котором однакоже ничего не было. Когда мы его нашли, в нас возникло сомнение и подозрение, что не зарыл ли тут таза он сам, или не сказал ли ему о нем кто другой. Наконец я спросил о том старца. Он почтил нас успокоительным ответом, сказав: “Свидетель, конечно, сама истина, что я не зарывал его (таза), ни другой кто не говорил мне о нем, ни мысли у меня не было о том, что он тут лежит спрятанный до самой той минуты, как я вам сказал о нем”. Тогда я понял ясно, что он прозрительным умом достиг сего». Вот весь рассказ. Видите ли, как он прост и совершенно правдоподобен? Видите ли, что у людей – очевидцев – были и недоверие, и сомнение, и подозрение? Видите ли, что ни старец не ищет урезонить ученика, ни ученик занять нас своим рассказом? Все представлено, как было; и заключение рассказчика о прозорливости старца, основанное на одной ссылке того на истину, есть уже для нас самое решительное свидетельство того, что рассказанное все истинно и имело тот самый характер, в котором передано. Будем ставить себя и мы в то же самое положение относительно повествователей о древних подвижниках, в каком сами повествователи находились в отношении к подвижникам. Ни лжи, ни заблуждению не могло быть места между ними. Они знали друг друга, и когда верили один другому, то верили потому, что не верить было невозможно. Но довольно говорить о том, что говорит само за себя.