Текст книги "Публичные фигуры. Изобретение знаменитости (1750–1850)"

Европейская знаменитость

Путь Франсуа Жозефа Тальма странным образом перекликается с карьерой Сиддонс. В 1789 году роль в «Карле IX» Мари Жозефа Шенье приносит ему первый крупный успех, хотя актеру всего двадцать шесть и он лишь несколько последних месяцев служит в Комеди Франсез. Эта пьеса, принятая театром, но до революции не исполнявшаяся, становится настоящим событием не только в театральном мире, но и в мире политики, изобличая разом неограниченность власти монарха и религиозную нетерпимость. После триумфального показа пьесы имя Тальма начинает ассоциироваться с революционным театром.

Вскоре его популярность входит в противоречие с интересами труппы. В 1790 году актеры отстраняют его от роли, обвинив в индивидуализме и в отказе подчиняться общей дисциплине. Он возражает, объясняя свое поведение желанием служить революции и заботой о благе публики; при этом он намекает на знакомство с видными политическими деятелями уровня Мирабо и обвиняет собратьев в том, что они действуют как сторонники Старого порядка, взывающие к авторитету короля. Совсем скоро конфликт, в полном соответствии с ожиданиями Тальма, переносится в публичную сферу: в его поддержку опубликовано несколько статей, выходит петиция[99]99
  Exposé de la conduite et des torts du Sieur Talma envers les comédiens farnçais. Paris, 1790; Réponse de François Talma au mémoire de la comédie farnçaise. Garnéry, l’an second de la liberté; Réfelxions de M. Talma et pièces justificatives. Paris, 1790; Pétition relative aux comédiens farnçais, adressée au conseil de ville, par un très grand nombre de citoyens. Archives de la Comédie-Française (далее: ACF). Fonds Talma (далее: Talma). Carton 3.


[Закрыть]. С этого времени он становится одним из самых знаменитых европейских актеров, сознавая, что между ним и публикой установилась своеобразная связь политического и коммерческого характера: «Когда мое имя появляется на афише, публика хочет видеть только меня, слышать только мой голос»[100]100
  Письмо Тальма к Луи Дюси (1811). Цит. по: Fazio M. François-Joseph Talma. Paris, 2011. P. 147.


[Закрыть].

Известность Тальма достигает своего пика во времена Консульства и Империи по причине особых отношений, которые на глазах у зрителей завязываются между актером и Бонапартом. Герои, представленные Тальма на сцене, нередко напоминают самого Наполеона. Когда в эпоху Консульства на одной из постановок «Ифигении в Авлиде» объявляют об очередной победе Бонапарта, после чего на сцену выходит Тальма в образе Ахилла, героя, который «шутя сметает всех врагов», зал взрывается аплодисментами[101]101
  Fazio M. François-Joseph Talma. P. 117.


[Закрыть]. Наполеон не упускает случая показать, как высоко он ставит Тальма. Что объединяло этих двух людей, не имеющих ничего общего, кроме популярности у публики, остается загадкой, не разрешенной ни современниками, ни позднейшими историками, хотя есть версия, что Тальма давал Наполеону уроки дикции и умения держать осанку: сам Наполеон в воспоминаниях, написанных на острове Святой Елены, всячески отрицал справедливость этого нелестного для него предположения.

Знаменитость Тальма не обусловлена одной только политической конъюнктурой и не меркнет вместе с гибелью империи. Вести о его уходе на покой, распространившиеся в 1822 году, вызывают у публики целую бурю эмоций: все винят правительство в неспособности уговорить актера остаться на сцене. «Courrier des Spectacles» требует любой ценой удержать Тальма от опрометчивого шага, пойдя на любые его условия. Сначала издание публикует статью, напоминающую о всемирной известности актера: «Достигнув той степени знаменитости, когда его имя гремит по всей Европе, и той меры величия, когда никто другой не может с ним сравниться, Тальма еще может блистать в том амплуа, в каком мы привыкли его видеть». На следующий день появляется вторая статья, в которой делается упор на экономический аспект проблемы: имя великого актера, говорит автор, притягивает во Францию людей со всей Европы, оно одно обеспечивает выручку Комеди Франсез. Как бы ни оценивались его недавние выступления и его политические симпатии, в «полезности столь знаменитого актера» не приходится сомневаться[102]102
  Courrier des spectacles. 23 et 24 septembre 1822. ACF. Talma. Carton 2.


[Закрыть].

Тальма – национальная и в то же время мировая знаменитость. Живой символ театра Комеди Франсез, исполнитель главных ролей во всех классических трагедиях, начиная с Корнеля и Расина и заканчивая Вольтером, человек, ассоциирующийся в народном сознании с Наполеоном, Тальма был глубоко связан с французской культурой и политической жизнью Франции. Тем не менее, поскольку пик карьеры Тальма пришелся на время широкого распространения французского театра в Европе, актер не мог не привлечь к себе внимания и за границей. Проведя детство в Англии, он проникся восхищением к английскому театру, которое разделял его друг и компаньон Дюси, главный популяризатор Шекспира во Франции. Именно Дюси адаптировал для сцены несколько пьес, где ведущие роли играл Тальма. Поэтому в Европе первых лет XIX века Тальма воспринимался как воплощение французского театра, открытого влиянию других национальных театров и сумевшего освободиться от закоснелой классической традиции. Этот образ был одной из причин популярности актера в Германии и Англии. Так, свой вклад в упрочение репутации Тальма вносит Гумбольдт, оставивший восторженный отзыв о нем в письме к Гёте. Мадам де Сталь дает Тальма высокую оценку в книге «О Германии», изображая его эталоном актера и реформатором европейского театра, способным одинаково хорошо декламировать и Расина и Шекспира[103]103
  De Staël G. De l’Allemagne. London, 1813. Ch. XXVII.


[Закрыть]. Стендаль, который недолюбливал Тальма, язвительно замечает: «Эта велеречивая дама взялась объяснить неучам, в каких выражениях им подобает говорить про Тальма. Не зря она не скупилась на похвалы. Имя Тальма сделалось известным всей Европе»[104]104
  Stendhal Souvenirs d’égotisme. Paris, 1983. P. 128. См. также: Filippi F. L’artiste en vedette: François-Joseph Talma (1763–1826). Nanterre, 2008.


[Закрыть].

Он рано становится знаменитым в Англии, и даже французская революция, к которой британцы настроены враждебно, не влияет на их отношение к нему. Отец Тальма, живущий в Лондоне, часто жалуется в письмах к сыну, что из английских газет узнает о нем больше, чем от него самого: даже известие о женитьбе отпрыска доходит до него через местную прессу. В 1796 году он пишет, что «эти английские газетёнки», несмотря на войну, не теряют интереса к Тальма-младшему, продолжая осыпать его комплиментами. Он сталкивается с отношением людей к публичной персоне и понимает, какая пропасть отделяет обычного человека от знаменитости: «Меня часто спрашивают, нет ли среди моих родственников актера. Все очень удивляются, когда я говорю, что это мой сын»[105]105
  Письмо Мишеля Франсуа Тальма своему сыну от 6 октября 1796 г. ACF. Talma. Carton 7.


[Закрыть]. После поражения Наполеона Тальма совершает несколько гастрольных поездок в Лондон: одну – в первые годы Реставрации, другую позднее, в 1824 году. Успех Тальма в Англии обнажает противоречие между вненациональным характером его знаменитости и различными формами патриотизма в культуре. В 1817 году, вернувшись с английских гастролей, он вынужден отвечать на обвинения, с которыми против него «публично выступила» пресса[106]106
  Цитата из письма Тальма «в редакцию „Анналов“» от 21 августа 1817 г. Ibid.


[Закрыть]. Причина скандала – прощальный банкет в честь великого английского актера Джона Кембла, собирающегося покинуть сцену, во время которого Тальма произносит похвальное слово английскому театру. Газеты сообщили об этой его речи, заподозрив в ней политическую подоплеку, и Тальма оказался в положении человека, вынужденного доказывать, что он патриот. В свое оправдание он заявил, что всего лишь отвечал на тост, предложенный «в честь Тальма и французского театра».

Во время вторых английских гастролей (1824) актера ожидал новый удар. В одной из местных газет была опубликована статья, в которой делалась попытка, не отрицая особых отношений между Бонапартом и Тальма, «англизировать» актера, объявив, что он родился в Лондоне (хотя это не соответствовало действительности), и отдав должное его идеальному английскому произношению. «Почему-то все забывают, что этот великий трагик, приглашенный мистером Кемблом в Ковент-Гарден, где он будет выступать по вечерам в течение двенадцати дней, – англичанин»[107]107
  Статья была опубликована в газете «Globe and Traveller» за 25 сентября; затем она, по словам автора, пославшего один из экземпляров самому Тальма, «перепечатывалась во многих английских изданиях» (ACF. Talma. Carton 2).


[Закрыть]. Противоречия обостряются до предела. Тальма, чей взлет был так тесно связан с Французской революцией, что многие видели в нем чуть ли не сценического двойника Бонапарта, оказывается в каком-то смысле лишенным гражданства. Эта подверженность знаменитых людей детерриторизации, несмотря на явную принадлежность определенной национальной культуре, и широкое распространение их образа в транснациональных пространствах – следствие огромной дистанции между публикой и кумиром и наличия большого числа посредников между ними: этим знаменитость отличается от репутации. Посмертная слава часто выполняет функцию возвращения знаменитостей в лоно национальной культуры.

Поэтому смерть Тальма, случившаяся 19 октября 1826 года, была важным событием и в культурном и в политическом отношении, тем более что актер завещал похоронить себя без всяких религиозных обрядов, несмотря на визит к нему незадолго до смерти архиепископа Парижского, пытавшегося настроить его на соответствующий лад. Если полвека назад друзьям Вольтера пришлось отказаться от самой мысли похоронить их кумира в Париже, то Тальма удостаивается пышного погребения в столице, перерастающего в настоящую манифестацию с участием 80 000 человек, которые шествуют в траурной процессии от дома актера до кладбища. Нужно, конечно, учитывать общий крен в сторону политизации траурных церемоний, наметившийся в эпоху Реставрации[108]108
  Fureix E. La France des larmes: Deuils politiques à l’âge romantique, 1814–1840. Paris, 2009.


[Закрыть], но в данном случае ажиотаж вызван именно знаменитостью Тальма. Редакция «London Mercury» объявляет по нему траур, сообщив, что в течение трех ближайших месяцев их издание будет выходить в траурной рамке. Газеты, специализирующиеся на современной литературе или современном театре, посвящают кончине актера первую полосу, а иногда и весь номер. Так, один из номеров «Пандоры, газеты о спектаклях, литературе, искусстве, нравах и моде» целиком посвящен этому событию; на первой полосе в траурной рамке красуется объявление, набранное заглавными буквами: «СМЕРТЬ ТАЛЬМА»[109]109
  La Pandore. 20 octobre 1826. № 1250.


[Закрыть]. Не остается в стороне и неспециализированная пресса. «Курьер де Пари» из номера в номер печатает длинные статьи о болезни Тальма, а затем – о его кончине. Восемнадцатого октября они пишут, что «публика наблюдает со скорбным вниманием за болезнью великого артиста, коего она рискует потерять»[110]110
  Courrier de Paris. 18 octobre 1826. № 291.


[Закрыть]. Через два дня, 20 октября, – новое сообщение: «От нас ушел Тальма!!! Смерть, перед которой отступают и величайшие добродетели, и редчайшие дарования, нанесла свой удар, когда Тальма шел шестьдесят первый год, и погубила великого актера, воскресившего на нашей сцене искусство, коим Росций некогда поразил римлян». Двадцать второго октября в газете выходит статья, занимающая чуть ли не половину номера, где во всех подробностях рассказывается о похоронах актера. Особый акцент сделан на надгробных речах, что придает событию явную политическую окраску; светский характер траурной процессии автор объявляет «примером победы общественного разума и терпимости». Но подлинным апофеозом всего действа становится переход от знаменитости к славе через смерть и гражданскую панихиду: «Тальма, чья жизнь была украшена столькими блестящими успехами, сегодня добился величайшего из триумфов, какие только народ может присудить человеку с именем»[111]111
  Courrier de Paris. 22 octobre 1826. № 295.


[Закрыть].

«Journal des Débats» и «Journal de Paris», которые также помещают известие о смерти Тальма на первую полосу, вторят общему хору. «Constitutionnel» – серьезное либеральное издание, одна из главных ежедневных газет того времени, посвящает Тальма некролог, где прямо говорится о европейской и даже чуть ли не всемирной известности актера: «Слава о нем обошла всю Европу, преодолела границы и моря; его имя сделалось одним из самых знаменитых среди людей нашей эпохи»[112]112
  Le Constitutionnel. 20 octobre 1826. № 293.


[Закрыть].

Появление фанатов

Какие причины заставляют тысячи парижан следовать за катафалком Тальма, а обывателей со всех концов Европы – читать в газетах описания его последних дней и очерки его карьеры? Большинство из них никогда не видели его на сцене, но знают его имя, отдельные эпизоды его биографии и понимают, что его смерть – событие. Трудно сказать, в какой мере их волнует судьба Тальма; главное, что это актуальная тема. Проявляя к ней должный интерес, участвуя в траурном шествии или наблюдая за процессией со стороны, они подтверждают свою принадлежность к коллективу, к публике. Знаменитость неотделима от серой массы читателей и зрителей, которые синхронно узнают одни и те же новости из одних и тех же газет, интересуются теми же событиями и испытывают те же эмоции при чтении одних и тех же книг. Но знаменитость отличается от простого успеха тем, что затрагивает не только книги и спектакли писателя или артиста (в нашем случае – актера-трагика), но также и его личность. Публика не ограничивается суждениями о достоинствах голоса Тендуччи или игры Сиддонс и Тальма; она интересуется их бытом, обстоятельствами и деталями их жизни, включая самые интимные. Этот интерес принимает разные формы: от чисто внешнего любопытства читателей газет до настоящего обожания наиболее преданных поклонников, жаждущих видеть кумира, иметь дома его портрет или даже ищущих с ним личной встречи. Интерес публики к жизни знаменитостей противоречив: в нем присутствует доля несерьезности и игры, стремление к эмпатии и приобщению к чужому миру.

Поверхностный характер некоторых проявлений знаменитости, вызывавший нарекания еще в XVIII веке, не должен заслонять от нас эмоциональной связи между определенной частью публики и звездами. Связь обусловлена желанием приобщиться, хотя бы косвенно, к частной жизни звезд или иллюзией, что эта мечта осуществилась[113]113
  На это явление указали социологи, занимающиеся современной знаменитостью, Ричард Шикл, Джошуа Гэмсон и Н. Хайних. См.: Schickle R. Intimate strangers. The culture of celebrity in America. New York, 1985; Gamson J. Claims to fame: Celebrity in contemporary America. Berkeley, 1994; Heinich N. De la visibilité…


[Закрыть]. Желание сблизиться со звездами, побуждающее обывателя считать их друзьями или членами семьи, может принять крайнюю форму и перерасти в воображаемый роман. Чаще оно остается виртуальным, фантазматическим, известным лишь узкому кругу, однако иногда заставляет вступать с объектом страсти в переписку или искать с ним встречи. Оно может проявляться и в более завуалированной форме, когда поклонник испытывает повышенный интерес к знаменитому мужчине или женщине, жаждет все о них знать. Трудно решить, кому здесь больше не повезло: то ли фанат стал жертвой растиражированных прессой фантомов, проникся фальшивыми образами и связал себя со звездой виртуальными отношениями, способными довести его до форменного помешательства, то ли сама знаменитость превратилась в жертву назойливых поклонников и обнаружила себя в роли объекта желания, раскрученного СМИ.

Желание сблизиться со звездами обнажает противоречие, лежащее в основе современных механизмов знаменитости: иллюзия заочного знакомства создается преимущественно посредством широко распространенных медийных феноменов. Этот парадокс, хорошо известный специалистам по современной массовой культуре, обусловлен двумя факторами. Во-первых, способностью СМИ «стирать» границы между лицами, живущими в разных странах и в разных социальных условиях. Подобное свойство массмедиа особенно заметно в наши дни, когда, благодаря телевизору, обычные зрители имеют возможность наблюдать за звездами и слышать их голос прямо у себя дома. Между тем уже в XVIII веке пресса, пусть и в меньшей степени, выполняла схожую функцию, передавая анекдоты из жизни тогдашних писателей, актеров или людей света – знаменитостей, чьи портреты можно было купить за несколько су. Особенность медиатизированной коммуникации состоит в том, что она дает осуществляться «квазивзаимодействиям» – как называют их некоторые авторы – между лицами, не поддерживающими прямых контактов друг с другом, причем эти взаимодействия могут быть очень интенсивными[114]114
  Дж. Б. Томпсон в своей книге «Медиа и модерность» (Thompson J. B. The Media and modernity…) подробно разбирает эту тему, беря за точку отсчета новаторские работы по социальной психологии Дональда Хортона и Р. Ричарда Воля, которые говорили о «парасоциальных отношениях» (Horton D., Wohl R. R. Mass communication and para-social interactions: Observations on intimacy at a distance // Psychiatry. 1956. № 19. P. 215–229).


[Закрыть]. Второй фактор – специфика массовой культуры, где ряд широко распространенных культурных «продуктов» способен вызывать у тех, кто их потребляет, у многих тысяч читателей и зрителей, глубоко личную реакцию, спровоцировав процесс субъективации. Здесь мы снова сталкиваемся с хорошо известным культурологам феноменом, следы которого обнаруживаются уже в XVIII веке. Достаточно будет упомянуть два самых читаемых и продаваемых романа той эпохи – «Новую Элоизу» и «Страдания юного Вертера» – два бестселлера, пробуждавшие в каждом из многочисленных читателей сугубо индивидуальные эмоции и переживания[115]115
  Jauss H.-R. Pour une herméneutique littéraire. Paris, 1982.


[Закрыть].

Сочетание этих двух факторов позволяет понять, что знаменитость не только отличается от репутации по масштабу, она еще и знаменует момент, когда признание перестает быть просто состоянием известности. Чем известнее актер, писатель или музыкант достаточно большому количеству народа, тем больше он вызывает среди этой обширной массы поклонников и зевак сильную эмоциональную реакцию. Незнакомые ему люди считают нужным поддерживать с ним своего рода личные отношения, становясь его фанатами. Разумеется, здесь это понятие – анахронизм. Оно появится лишь во второй половине XX века и будет первое время обозначать лишь спортивных болельщиков. Однако в XVIII веке, несмотря на отсутствие фан-культуры с ее многообразными и яркими проявлениями, с ее особыми «институтами» и фольклором[116]116
  Les Cultes médiatiques: Culture fan et oeuvres cultes / Le Guern P. (dir.). Rennes, 2002.


[Закрыть], нет недостатка в примерах, когда чувства читателей и зрителей по отношению к кумиру, не ограничиваясь восхищением или интересом, перерастают в сильную эмоциональную привязанность, которая помогает им находить себе ориентиры и место в обществе.

Переписка с кумиром – одно из самых типичных и давних занятий фанатов. Знаменитостям XX века это явление хорошо знакомо. Многие историки видят его зачатки в переписке читателей с Руссо, а дальнейшее развитие относят к первой половине XIX века. Они рассматривают его как один из характерных признаков эпохи романтизма, а также как своеобразную реакцию на воздействие художественной прозы, на «обещания, данные литературой», которые побуждают читателей выстраивать свои представления о мире вместе с авторами книг[117]117
  Darnton R. Le courrier des lecteurs de Rousseau: La construction de la sensibilité romantique // Le Grand Massacre des chats. Attitudes et croyances dans l’ancienne France. Paris, 1984. P. 201–239; Goulemot J.-M., Masseau D. Naissance des lettres adressées à l’écrivain // Textuel. Février 1994. № 27. P. 1–12; Lyon-Caen J. La Lecture et la Vie: Les usages du roman au temps de Balzac. Paris, 2006.


[Закрыть]. Этот анализ, вероятно, преувеличивает роль литературы, пренебрегая значением механизмов знаменитости. С середины XVIII века знаменитостям – не только писателям вроде Руссо и Бернардена де Сен-Пьера, но также актерам и актрисам вроде Гаррика и Сиддонс – сплошным потоком идут письма. Анонимные корреспонденты считают своим правом и даже долгом обращаться к знаменитостям с мыслями об их жизни и книгах, призывами связать себя с ними узами дружбы, просьбами о деньгах или советах, даже объяснениями в любви. Неизвестная поклонница Гаррика, приехавшая в Лондон, чтобы увидеть актера в роли короля Лира, пишет ему письмо с просьбой достать ей билет на его спектакль[118]118
  Письмо от 8 июня 1775 г. Цит. в: Wanko C. Patron or patronized? «Fans» and the eighteenth-century English stage // Romanticism and celebrity… P. 221.


[Закрыть].

Писать знаменитостям письма, чувствовать себя вправе вступать с ними в контакт – не что иное, как способ установления обратной связи. Медиатизированная коммуникация, составляющая основу знаменитости, – односторонний процесс, в отличие от коммуникации непосредственной, такой как разговор лицом к лицу. Коммуникация первого типа обращена к широкой публике и не подразумевает ответной реакции с ее стороны. Однако же эта публика не пассивна: каждому читателю приходится выполнять нелегкую работу по освоению и интерпретации текстов и образов, вырабатывая свое собственное представление о публичной персоне и о воображаемых отношениях с ней. Необязательно, чтобы такая работа производилась в одиночку: часто она социализируется во время разговоров с друзьями, с другими фанатами. Решение взять в руки перо и написать письмо кумиру знаменует собой начало нового этапа, попытку добиться обратной связи, установить прямой контакт. Ответная реакция, латентно присутствующая в медиатизированной коммуникации, может завершиться встречей с кумиром. Интерес фанатов к звезде вступает в активную фазу.

Вернемся к Тальма. В архиве Комеди Франсез хранятся многочисленные письма, полученные им от поклонников. В его честь они сочиняют оды и панегирики, выдержанные в самом высокопарном стиле. Тот факт, что Тальма хранил эти свидетельства, а с некоторых даже снимал копию, показывает степень его интереса к ним. Четырнадцатилетняя английская девушка просит милостиво принять от нее «скромный дар» его таланту и «свидетельство ее восхищения»[119]119
  Письмо неизвестной от 10 сентября 1825 г. ACF. Talma. Carton 2.


[Закрыть]. Другой автор составляет список всех ролей Тальма и облекает его в стихотворную форму[120]120
  Письмо анонима (б. д.). ACF. Talma. Carton 1.


[Закрыть]. Некоторые корреспонденты не ограничиваются одним только бесцеремонным выражением своих восторгов. Чтобы обратить на себя внимание, они выдумывают целые истории, в которых приписывают себе главную роль. Один провинциал рассказывает, как повел друга, который, под влиянием критика Жоффруа, был настроен против Тальма, на «Британника», чтобы друг сам увидел игру актера. В сущности, перед нами рассказанная во всех подробностях история просветления, где восторг сменяется «экстазом», умопомрачением, чуть ли не влюбленностью с первого взгляда. «„Какое лицо! Какой талант! Какой голос!“ – то и дело восклицал он, вне себя от восторга. Открыв рот и устремив на Тальма жадный взгляд, он внимал его речам, опасаясь пропустить хоть одно слово». Рассказ завершается репликой «новообращенного», которая показывает, что для описания взаимоотношений публики и знаменитого актера больше всего подходит слово «страсть»: «Я чувствую, что у всякого, кто хоть раз видел Тальма, возникнет желание увидеть его снова, видеть его еще и еще, ибо восхищение им не покидает вас ни на минуту»[121]121
  «Talma admiré par une personne pleine de prévention contre lui» («Тальма пленяет человека, предубежденного против него»). ACF. Talma. Carton 2.


[Закрыть].

Автор письма называет себя прозелитом, пытающимся заразить окружающих своим энтузиазмом. Для других корреспондентов важнее наладить со знаменитым актером диалог. В период с 1799 по 1802 год ему поступает целый поток писем от человека, который представляется «неизвестным из партера», и, хотя лично они так и не встретятся, незнакомец в конце концов откроет ему свое имя (г-н де Шармуа). В пространных письмах, где он размышляет о спектаклях Тальма, преобладает восторженный тон, хотя иногда слышатся и критические нотки. «Неизвестный из партера» – тонкий знаток театра, но вся его любовь к сцене сосредоточивается на Тальма, а себя он ощущает глашатаем публики, как видно, например, из его послания, написанного в июне 1800 года, где он говорит о «всеобщем экстазе, охватившем Публику при Вашем появлении на сцене»[122]122
  Письмо от 3 июня 1800 г. ACF. Talma. Carton 2.


[Закрыть].

Если «неизвестный из партера» любит спорить и рассуждать по поводу игры Тальма, то другие обращаются к нему, чтобы выразить свое восхищение и преданность. Так, один из корреспондентов, воспользовавшись благовидным предлогом – у него возник спор с друзьями о том, как именно Тальма произносит слово «respect» в пьесе «Аталия», – пишет ему восторженное письмо, полное хвалебных эпитетов, относящихся к его игре и чувствам, которые она вызывает. Анонимность письма удивительным образом сочетается с желанием автора установить личные отношения с адресатом: утверждая, что хочет оставаться невидимым в «толпе поклонников», автор в то же время не скрывает «стремления покончить с анонимностью» и молит Тальма об ответе, сообщая адрес друга, который на деле может оказаться его собственным адресом. Уже в самом обращении – «Месье, или просто Тальма» – обыгрывается контраст между «объективной» дистанцией, разделяющей, в соответствии с законами социума, двух никогда не встречавшихся друг с другом людей, и личной связью, объединяющей публику со знаменитым актером, которого она запросто называет по имени – контраст между уважением и фамильярностью. В оставшейся части письма чувства автора колеблются между восхищением, какое театрал испытывает к любимому актеру, и гораздо более сильным, эмоционально окрашенным чувством, свойственным фанатам. «Могу Вам передать, – говорит он, – лишь малую толику тех эмоций, кои Вы столь часто пробуждаете в моей душе». Испытываемые корреспондентом эмоции слишком сильны, чтобы отнести их к разряду простых суждений театрала или даже увидеть в них экстатическое восхищение; они создают особую связь между анонимом и актером, которую это письмо должно отразить и, если представится возможность, трансформировать в диалог[123]123
  Письмо анонима (б. д.). ACF. Talma. Carton 2.


[Закрыть].

Есть и другая разновидность корреспондентов, которые обращаются к Тальма не столько как к великому актеру, сколько как к знаменитому человеку, добиваясь от него различных милостей, прежде всего денег. Некоторые просьбы сохраняют связь с театром. Некий Боваль из Лиможа адресует письмо «г-ну Тальма, знаменитому актеру и пансионеру его величества Короля, в Париж», рекомендуя ему своего племянника, «автора трагедии». «Литератор» Берте-Деланкур печатает и отправляет Тальма свое сочинение «Мысли о том, почему мне так настоятельно требуются деньги». Корреспондент из Гренобля по имени Дельорм, напомнив Тальма, как когда-то встречался с ним, чтобы разъяснить обстоятельства одного темного судебного дела и просить помощи в нем, призывает актера сдержать данное тогда обещание, повторяя просьбу в каждом письме. Некто Лагаш из Клермона в Уазе предлагает новый «метод игры в рулетку», основанный на математическом расчете, и объявляет себя готовым немедленно «мчаться» в Париж в случае положительного ответа со стороны Тальма[124]124
  ACF. Talma. Carton 1.


[Закрыть]. Здесь знаменитость актера – не побудительный мотив, заставляющий искать с ним личных и эмоционально окрашенных отношений, а особенность положения публичного человека, которого считают богатым и влиятельным и который притягивает самых разных просителей из самых разных районов Франции. Чаще всего, как видно из писем корреспондентов Тальма, одно неотделимо от другого. Уврар, учитель словесности из Бордо, просит помочь ему обосноваться в Париже, так чтобы он смог предаваться своей страсти, занятию изящными искусствами, и при этом содержать четверых детей: «И дети счастливы будут с мольбой воздеть руки к Богу Сцены, которому поклоняется вся Франция и который, если люди говорят правду, никогда не оставлял без внимания ничьих просьб»[125]125
  Письмо д’Уврара от 14 ноября 1824 г. ACF. Talma. Carton 1.


[Закрыть].

Одно дело просто вступить в переписку с кумиром. Другое, и гораздо более увлекательное, – лично с ним встретиться. У нас мало прямых свидетельств о встречах Тальма с поклонниками, однако в одном из писем мы находим важную деталь, которая позволяет понять, что визит к знаменитости рассматривался как неизбежный ритуал и обязательная часть туристической программы. Одна корреспондентка из Руана сообщает Тальма о приезде в Париж ее друзей, которые мечтают встретиться со знаменитым актером. Не боясь упреков в излишнем пафосе, она начинает свою просьбу так: «Сударь, Вам хорошо известно, что побывать в Париже и не увидеть Тальма еще хуже, чем побывать в Риме и не увидеть папы»[126]126
  Письмо мадам Бавуа-Огюэ (1817). ACF. Talma. Carton 6.


[Закрыть].

Жаль, конечно, что никаких упоминаний об этом визите не сохранилось. Впрочем, отношение к нему самого Тальма неизвестно: льстило ли ему желание визитеров увидеть его воочию, пугала ли его перспектива прихода незваных гостей? В отличие от него, Сара Сиддонс высказалась о поклонниках вполне определенно. В мемуарах, написанных незадолго до смерти, близость которой Сиддонс предвидела, она признается, что в свое время искала славы. Однако знаменитость оборачивается для актрисы тяжелым бременем, поскольку налагает на нее серьезные социальные обязательства и заставляет посвящать почти все свое время разбору бесконечных прошений, а не работе и домашним делам. Актерским амбициям и душевному равновесию Сиддонс угрожает «жадность», с какой народ следит за всякой новой звездой, стремясь, чтобы та всегда была у него на виду («was pursued for exhibition»). Однажды на званом вечере, куда ее заманивают, пообещав, что гостей будет не больше двенадцати человек, она обнаруживает себя в окружении целой толпы людей, которые в буквальном смысле берут ее «в осаду» и не отпускают до рассвета, готовые влезть на стул, если плечо соседа не дает им ее как следует рассмотреть[127]127
  The Reminiscences of Sarah Kemble Siddons, 1773–1785 / Van Lennep W. (ed.). Cambridge, 1942. P. 15–16.


[Закрыть]. Чтобы придать событию еще большей остроты, хозяйка просит Сиддонс привести с собой ребенка: «Ради забавы, а не ради его прекрасных детских глаз», – с горечью замечает Сиддонс.

Юная актриса, окруженная толпой зевак, готовых взобраться на стулья, чтобы увидеть ее и ребенка, – образ поистине незабываемый. Сиддонс добавляет к нему другой, еще более запоминающийся. Хотя она приучилась закрывать двери перед незваными гостями, движимыми одним лишь любопытством, некоторые, забыв о приличиях, лезут напролом. Она рассказывает, как одна очень именитая, но незнакомая ей особа без спросу проникла в ее жилище:

Это была дама очень высокого положения. Однако ее любопытство взяло верх над хорошими манерами. «Вам, должно быть, кажется странным, – сказала она, – что я столь бесцеремонно вторглась в ваши частные покои; но знайте – я очень слаба здоровьем, и врач не позволил бы мне ехать в театр, вот я и пришла сюда посмотреть на вас».

И вот она садится, чтобы смотреть на меня, а я – чтобы дать ей такую возможность, и это продолжается несколько мучительных мгновений; наконец она встает и откланивается[128]128
  «She was a person of very high rank. Her curiosity had been, however, too powerful for her good breeding. „You must think it strange“ said she „to see a person entirely unknown to you intrude in this manner upon your privacy; but you must know I am in a very delicate state of health, and my physician won’t let me go to the Theatre to see you, so I am come to look at you here“. So she sat down to look, and I to be looked at, for a few painful moments, when she arose and apologised» (Ibid. P. 22).


[Закрыть].

Подлинный ли это случай или плод фантазии, он служит здесь метафорой насилия, какому знаменитости подвергаются со стороны публики, желающей следить за ними столь неотступно, чтобы от ее взгляда не ускользало ни одной детали. Любопытная особа охвачена своего рода скопофилией, которая непреодолимо подталкивает ее к наблюдению за знаменитой актрисой. Но как эту ситуацию интерпретировать? Если мы видим в знаменитости новую форму социального престижа, можно говорить об инверсии ролей. Благородная дама забывает о внешних признаках, свойственных ее сословию, прежде всего о хороших манерах, и низводит себя до положения рядовой поклонницы, которая настолько очарована знаменитой актрисой, что готова молча сидеть и наблюдать за нею. Но Сиддонс воспринимает вторжение как нечто крайне неприятное и даже враждебное. Она сама низведена до положения простого объекта желания этой зрительницы, неспособной отличить игру в театре, для которой есть свое место и время и которая происходит публично, от иных проявлений социальной жизни актрисы: дома, семьи, детей. Как демонстрирует эта сцена, за пределами театра Сиддонс лишена свободы воли, обязана подчиняться желаниям других. То, что публику персонифицирует высокородная аристократка, совсем не случайно. Безымянная, безликая фигура, она служит воплощением надоедливой поклонницы, не имеющей индивидуальных черт. Но указание ее социального статуса заставляет думать, что отношение к актерам со стороны аристократов, чувствующих превосходство над ними в социальном и символическом смысле даже тогда, когда они ими восхищаются и им покровительствуют, Сиддонс автоматически перенесла на публику. Нисколько не способствуя социальной эмансипации актеров, знаменитость накладывала на них новые, не менее тяжелые обязательства.

Фанат не похож на поклонника и ученика, чьи образы символизируют традиционное отношение к великим людям. Фанат олицетворяет двойственность, отражающую амбивалентный характер знаменитости. Живой интерес, проявляемый им к публичным фигурам, объясняется отчасти восхищением их творческими или интеллектуальными способностями и желанием установить с ними особую связь, отчасти же сочувствием к нелегкой судьбе отдельных их представителей (равно преступников и писателей), о которых он прочел в прессе. Но интерес может перерасти в чрезмерное, болезненное любопытство, в вуайеризм, в желание полного контроля над знаменитостями, которым отказывают в праве на какую бы то ни было «автономную» жизнь, не умещающуюся в рамках публичности. Фанат – не служитель культа, но и не простой зритель; это более сложная фигура, чьи действия часто непостижимы, живое воплощение связи между публикой и знаменитостями. Его образ обретет смысл только в том случае, если мы рассмотрим новые контуры публичности, которые подвергли глубокой трансформации популярность как таковую и превратили известных лиц – будь они актерами, художниками или писателями – в публичные фигуры.