Текст книги "Публичные фигуры. Изобретение знаменитости (1750–1850)"

Частная жизнь, публичные фигуры

Некрологи знаменуют отход прессы от анекдотов и ежедневной хроники и вступление на территорию биографического жанра. Последний в результате воздействия культуры знаменитости подвергается глубокой трансформации. Когда-то в центре биографий – жизнеописаний королей, святых и выдающихся деятелей – должен был стоять идеальный герой, что соответствовало тогдашнему представлению о славе. Автор рассказывал о блистательной жизни своего персонажа через его благородные деяния и героические поступки. Смежные жанры, тяготеющие к подобному типу жизнеописания (панегирики, агиографические сочинения, похвальные слова, траурные речи), сходились в том, что в их основе лежал целый ряд стереотипов нравоучительного свойства и «ходячих» сюжетов.

В конце XVIII века возникают новые методы описания жизни великих людей. Из-под пера Джона Обри, который занят составлением «кратких жизнеописаний» современников, выходит слово «биография»[208]208
  Loriga S. Le Petit X: De la biographie à l’histoire. Paris, 2010. P. 18.


[Закрыть]. Но Обри не отдает свои «Brief lives» в печать, и самое название появится только век спустя благодаря издателям. Таким образом, трансформация жизнеописаний проходит преимущественно в XVIII веке, затрагивая биографию как литературный жанр и как издательскую практику, и сопровождается постоянной рефлексией на тему новых способов описания человеческой жизни. Новый тип биографических сочинений не ограничивается великими историческими деятелями и охватывает все типы людей, чья жизнь способна заинтересовать читателей. В поле зрения авторов попадают не только публичные действия, но и частные, интимные «истории», которые сообщаются читателю не в качестве нравоучительных притч, но лишь как средство удовлетворения его интереса к тому, что принято скрывать от посторонних глаз. Главная новизна заключается в стремлении биографов показать уникальный путь каждого отдельного человека, все противоречия его личности, чтобы так или иначе вскрыть его индивидуальность.

Новый тип биографий неотделим от появления современного романа, в основе которого лежит постулат о том, что жизнь любого человека, даже самого низкого происхождения, заслуживает описания[209]209
  Mazzoni G. Teoria del romanzo. Bologna, 2012 (особенно с. 151–193).


[Закрыть]. Очень показательно, что эта эволюция происходит посредством трансформации слова «герой», которое теперь используется для обозначения главного действующего лица любого романа, даже если в нем нет ничего героического в традиционном значении этого термина. В отличие от классических литературных жанров, предписывающих персонажам безупречные действия и поведение, современный роман предполагает интерес читателей к жизни обычного человека, заведомо незначительного, такого же, как они сами. По мере того как сентиментальный роман Ричардсона, Гёте и Руссо завоевывает позиции сначала во Франции и в Англии, а потом и во всей Европе, мысль о способности читателя проникать во внутренний мир персонажей, о которых ему рассказывают в книгах, утверждается как некая новая истина в самом сердце европейской культуры. Эта мысль укоренялась в ней со второй половины XVII века с помощью таких книг, как «Принцесса Клевская», чье появление было вызвано интересом публики к психологическим и эмоциональным аспектам жизни частного человека[210]210
  Merlin H. Public et littérature en France au XVII^e siècle. Paris, 1994.


[Закрыть]. Успех «Клариссы Харлоу», «Новой Элоизы», «Страданий юного Вертера» сообщает подобным тенденциям новый импульс: тысячи читателей отождествляют себя с героями этих романов, переживают вместе с ними их семейные неурядицы и душевные колебания, проливают потоки слез. В «Похвале Ричардсону» Дидро подведет под это особую теорию[211]211
  Diderot D. Éloge de Richardson / Œuvres. Paris, 1951. P. 1059–1074; Chartier R. Les larmes de Damilaville et la lectrice impatiente / Inscrire et effacer. Culture écrite et littérature (XI^e—XVIII^e siècle). Paris, 2005. P. 155–175; Hunt L. Inventing human rights. New York, 2007. P. 35–69.


[Закрыть]. Такая эволюция романа, ставшая основной чертой культурной истории Европы XVIII века, дает толчок развитию культуры «чувствительности», распространившейся на европейские элиты. Она также вносит свой вклад в приучение читателей к нарративным формам, которые они потом с радостью найдут в области историографии и биографии[212]212
  Влияние сентиментального романа на исторические работы XVIII в. остается недостаточно изученным. Тем не менее см.: Phillips M. S. Reconsiderations on history and antiquarianism: Arnaldo Momigliano and the historiography of eighteenth-century Britain // Journal of the History of Ideas. 1996. Vol. 57. № 2. P. 297–316; Phillips M. S. Histories, Micro– and Literary: Problems of genre and distance // New Literary History. 2003. № 34. P. 211–212.


[Закрыть]. Прямым олицетворением нового биографического жанра можно считать Сэмюэла Джонсона. Будучи автором замечательной книги «Жизнеописаний», он и сам становится объектом самой известной биографии XVIII века – «Жизни Сэмюэла Джонсона» Джеймса Босуэлла.

В роли автора Джонсон дебютирует в 1744 году, опубликовав жизнеописание своего друга Ричарда Сэвиджа, поэта и драматурга, который умер в нищете незадолго перед этим. Несмотря на поэтический дар, Сэвидж прославился прежде всего беспутной жизнью, обильными возлияниями, случайным убийством и огромными долгами, которые привели его в тюрьму. Типичный представитель лондонской богемы, полупоэт, полуразбойник, он ничуть не похож на прославленного героя прошлых лет. Однако цель Джонсона не в том, чтобы представить Сэвиджа моделью для подражания; он не делает ни малейших усилий для того, чтобы скрыть или преуменьшить его ошибки, прегрешения и пороки. Для Джонсона эта книга – попытка отдать долг памяти другу, сотоварищу по ночным прогулкам и попойкам, и вместе с тем – изобразить, ничего не упрощая, жизнь поэта, чьи дарования не спасли его от гибели. Конечно, в книге присутствует и этическая сторона, но на роль нравоучительного сочинения она претендовать никак не может. Если все же искать в ней мораль, она в том, чтобы показать читателям противоречивость человеческой природы, в которой таланты сопряжены с пороками, а победы до последнего часа чередуются с поражениями. Также она ставит вопрос о праве биографа судить своего героя. Никто, по мнению автора, не может выносить Сэвиджу моральных оценок, и в стремлении изобразить его простым уголовником не больше смысла, чем в попытке представить великим человеком. Основной акцент Джонсон делает на особенностях биографии Сэвиджа, которая способна заинтересовать и потрясти и не может никого оставить равнодушным; которую нужно правильно понять. Джонсон сам подчеркивает личную связь с человеком, чью жизнь решил описать, факт близкого знакомства с героем, из которого вырастает книга. «Жизнь Ричарда Сэвиджа» основана, в числе прочего, на документах, которые Джонсон кропотливо собирал; но в первую очередь – на личном, непосредственном знании автором своего героя, и это знание придает ей силу свидетельства.

Джонсон еще не раз вернется к роли частных анекдотов в биографических трудах. Моральные аспекты биографии, пишет он, никуда не делись, но подлинное значение человека должно определяться через «мелкие детали его повседневной жизни»[213]213
  Johnson S.The Rambler. Yale University Press, 1969. 13 octobre 1750.


[Закрыть], гораздо больше говорящие о его характере и заслугах. Подобное заявление, грозящее перевернуть существующую систему, предполагает бо́льшую аутентичность и занимательность частной жизни человека в сравнении с публичными фактами его биографии. В работах Джонсона смещение иерархии и перенос тяжести с публичного на частное соотносится с размышлениями о том, что́ составляет ценность человеческой жизни. Присутствие анекдотов в биографиях, появляющихся в разные годы на протяжении всего XVIII века, отвечает желанию публики через свидетельства очевидцев проникнуть в тайны частной жизни знаменитостей.

У Джонсона нашлись последователи. Самым верным его учеником был Джеймс Босуэлл, который, дружа с ним, как никто другой, подходил на роль биографа. В течение двадцати лет Босуэлл входил в окружение Джонсона и настолько педантично фиксировал все действия и поступки учителя, все события его повседневной жизни, что смог написать не просто биографию, но «воспроизведение на бумаге всей его жизни, точное до оторопи»[214]214
  Manganelli G. Vie de Samuel Johnson. Paris, 2010. P. 46.


[Закрыть]. Выходец из благородной шотландской семьи, Босуэлл был обаятельным и своенравным человеком, склонным к депрессии и к романтическим мечтаниям, к самолюбованию и разврату, вечно ищущим неординарных личностей, к которым он мог бы приткнуться. Получив образование в Эдинбурге, он решает предпринять большое путешествие по Европе, в ходе которого наносит визиты двум самым известным фигурам европейского Просвещения, Вольтеру и Руссо. При помощи лести ему удается завязать с последним отношения, которые зайдут так далеко, что он даже соблазнит его подругу Терезу Левассер. Потом он отправляется на Корсику, вдохновленный восстанием местных патриотов, о чьих подвигах ему совсем недавно с восторгом рассказывал Руссо. Там он встречает Паскаля Паоли и становится его другом и ревностным сторонником, хотя сам Паоли поначалу подозревает в нем специально приставленного к нему шпика, поскольку юный шотландец записывает каждое его слово.

По возвращении на континент Босуэлл публикует свою первую книгу, «Account of Corsica»[215]215
  «Корсиканские хроники» (англ.).


[Закрыть], принесшую ему первый серьезный успех: это и история острова, и рассказ о путешествии, и панегирический портрет Паоли[216]216
  Boswell J. An account of Corsica, the journal of a tour to that Island, and memoirs of Pascal Paoli. Glasgow, 1768. О путешествии Босуэлла см.: Foladare J. Boswell’s Paoli. Amden, 1979. P. 19–76. О своем недоверии к Босуэллу Паоли сообщает мисс д’Эрбле, см.: Birkbeck Hill G. Boswell’s Life of Johnson: 6 vols. New York, 1889. Vol. I. P. 6.


[Закрыть]. Босуэлл разрабатывает новую форму биографического повествования, близкую к репортажу, и знакомит с Паоли всю Европу, не стесняясь говорить от первого лица.

Вернувшись в Англию, Босуэлл находит в лице Джонсона друга и объект исследования, что позволяет проявиться всем его чувствам – влечению к знаменитым персонам, сентиментальности и острому интересу – сродни интересу этнографа – к новой городской культуре, переживающей в Лондоне бурный расцвет[217]217
  Во время своего первого визита в Лондон, предпринятого в 1762 г. в двадцатидвухлетнем возрасте, Босуэлл вел дневник; в период с 1776 по 1783 г. он опубликовал под чужим именем целый ряд статей в журнале «London Magazine». См.: Pottle F. James Boswell, the early years. London, 1966; Brady F. James Boswell, the later years (1769–1795). New York, 1984; Martin P. The Life of James Boswell. London, 1999.


[Закрыть]. Его «Жизнь Сэмюэла Джонсона», опубликованная в 1791 году, – настоящий шедевр. С одной стороны, это – монумент, воздвигнутый в память о писателе, с другой – свидетельство дружбы. Босуэлл избегает восторженного тона, стараясь обрисовать личность Джонсона во всей полноте и не затушевывая ее темных сторон. Он приглашает читателя окунуться в повседневную жизнь своего героя, реконструирует свои разговоры с ним. Он без колебаний выводит себя самого на страницах своей книги, становясь персонажем собственного повествования, но выступает там не только в роли биографа и друга, но также исследователя, который дополняет свои воспоминания деталями, почерпнутыми из разговоров с теми, кто хорошо знал Джонсона. Моральным основанием такого рассказа служит его интимность: Босуэлл пишет не как объективный наблюдатель или благодарный читатель, но как свидетель, восхищавшийся Джонсоном и долгое время входивший в его окружение. Сразу после смерти Джонсона, случившейся в 1784 году, Босуэлл спешит опубликовать свой дневник об их совместном путешествии на Гебридские острова. Если Джонсона та поездка сподвигла на размышления о географии, литературе и философии, которые оформились в путевой очерк, имевший большой успех у читателя, рассказ Босуэлла представлял собой всего лишь хронику их путешествия. «Жизнь Сэмюэла Джонсона» стоит на полпути между этой моделью, основанной на свидетельстве очевидца, и образчиками биографического жанра, предполагающими полную реконструкцию жизни индивида. Хотя появление этой книги обусловлено известностью Джонсона и интересом к нему публики, на которую в первую очередь и ориентируется Босуэлл, оно означает глубокую трансформацию самой концепции биографической работы.

«Жизнь Сэмюэла Джонсона» прочно входит в число классических произведений. Но эта монументальная работа не должна заслонять от нас множества других биографий, выходивших в разные годы на протяжении всего века и ставших новым направлением издательской деятельности. Среди героев таких книг первое место занимают английские актеры. Актерские биографии выходят с конца XVII века, иногда в беллетризованной форме. Но только в 1730-е годы жизнеописания крупнейших мастеров сцены, связанные многими нитями с сатирической и бульварной литературой, начинают пользоваться массовым спросом[218]218
  Wanko Ch. Roles of authority: Thespian biography and celebrity in eighteenth-century Britain. Lubbock, 2003.


[Закрыть]. Французская цензура относит сочинения такого рода к разряду пасквилей. Майёр де Сен-Поль, сам будучи актером, печатает несколько сборников анекдотов – сначала «Праздного летописца» (1781), потом «Высокий полет, или Обзор главных театров столицы» (1784) с подзаголовком, который обещает читателям «краткую историю актеров и актрис этих самых театров, дополненную философскими наблюдениями и занимательными анекдотами».

Наряду с актерами в поле зрения биографов попадает еще одна категория знаменитостей, обладающих низким социальным статусом, можно даже сказать – покрытых бесчестьем: мы говорим о преступниках. Интерес общества к жизни бандитов и уголовников – не новость, но в данный период он перестает удовлетворяться статьями в желтой прессе[219]219
  Chartier R. Figures de la gueuserie. Paris, 1982.


[Закрыть]. Здесь в первую очередь вспоминается Картуш, арестованный и казненный парижской полицией в 1721 году. В течение тех шести месяцев, пока он сидит в тюрьме в ожидании казни, а затем бежит оттуда и попадается во второй раз, в публичном пространстве множатся толки о знаменитом преступнике и его изображения. Повышенный интерес к Картушу объяснялся большей частью действиями полицейских и их попытками представить его в исключительно негативном свете, изобразить вождем шайки разбойников, главой организованной преступности. Парижское население из чувства противоречия придумывает образ благородного и смелого разбойника, который отбирает деньги у богатых и оставляет в дураках полицейских. Здесь можно увидеть вполне традиционные механизмы производства народных слухов, чьи истоки в культуре оппозиции власти; однако история с Картушем, помимо этого, обнаруживает возникновение новых форм публичной известности в Париже эпохи Регентства. Во время процесса над Картушем, когда последний ожидал в тюрьме вынесения приговора, на сценах парижских театров были поставлены две пьесы. Двадцатого октября в Театре итальянской комедии прошел короткий спектакль «Арлекин-Картуш», текст которого не сохранился, но который, по всей видимости, состоял из ряда импровизаций, посвященных фигуре знаменитого разбойника, и был рассчитан на знакомство парижской публики с этим персонажем. «Mercure de France» писала по этому поводу: «О Картуше было столько разговоров, что все уже знают, кто он: так зовут молодого человека лет двадцати шести, главаря банды воров, известного множеством краж и убийств и еще более известного своей сноровкой, смелостью, умением уходить от правосудия…»[220]220
  Biet C. Cartouche et le mythe de l’ennemi public n^o 1 en France et en Europe // Legrand M.-A. Cartouche ou Les voleurs. Vijon, 2004.


[Закрыть]

На следующий день в Комеди Франсез давали пьесу Марка Антуана Леграна «Картуш, или Воры», опубликованную незадолго до постановки. Спектакль всякий раз собирает «восторженные толпы» (по выражению адвоката Барбье), пока после тринадцатой постановки полиция не решит его запретить. Чем объяснить запоздалость этих цензурных мер? Может быть, пьеса ставилась по инициативе властей, которые хотели показать Картуша в невыгодном свете и продемонстрировать эффективность своих действий по его поимке и которые были удивлены неожиданным влечением и симпатией зрителей к нему[221]221
  Ibid.


[Закрыть]. Встает вопрос о причинах столь неожиданного настроя публики, этой эмпатии к преступнику, которого ей представляют закоренелым злодеем. Некоторые историки предлагают отнести его к сфере культурной политики, в контексте которой благородный бандит с улицы выглядит символом отрицания административной и полицейской системы, установленной монархической властью во всех крупных европейских городах[222]222
  О том, как этот вопрос рассматривается в политическом контексте, см.: Péveri P. De Cartouche à Poulailler: l’héroïsation du bandit dans le Paris du XVIII^e siècle // Être parisien au XVIII^e siècle. P. 135–150. О слухах, в которых воплотились протестные настроения, см.: Farge A., Revel J. Logiques de la foule: Les enlèvements d’enfants à Paris en 1750. Paris, 1988.


[Закрыть]. Но это плохо объясняет, почему, по многочисленным свидетельствам, увлечение Картушем затронуло все слои парижского населения, включая тех, кто должен был бы радоваться успехам полиции. Более правдоподобной кажется другая гипотеза: интерес парижан к личности Картуша обусловлен не столько солидаризацией с криминалитетом, сколько смесью любопытства и эмпатии, которую склонны вызывать знаменитости. Приведенная выше цитата из «Mercure de France» показывает, что разговоры о Картуше имеют свойство самовоспроизводиться и разрастаться. Зрители спешат на пьесы, посвященные ему, потому что он человек, о котором все говорят. Одной из причин успеха этих пьес, равно как и других сочинений, рассказывающих о жизни Картуша, было осознание парижанами принадлежности к публике, общности, интересующейся одними и теми же вещами в одно и то же время, читающей одни и те же новости в газетах и ходящей на одни и те же спектакли. В конце того же 1721 года вышла в свет «История жизни Картуша и суда над ним»[223]223
  Histoire de la vie et du procès de Louis-Dominique Cartouche, et de plusieurs de ses complices (1772). Книга многократно переиздавалась, несколько раз под названием «История жизни знаменитого Луи-Доминика Картуша и суда над ним». Такое название носит, например, руанское издание 1722 г. См.: Lusebrink H.-J. Histoires curieuses et véritables de Cartouche et de Mandrin. Paris, 1984.


[Закрыть]; одновременно с этим издаются гравюры, изображающие его арест или его пребывание в тюремной камере. Некоторые граверы ограничивались копированием старых портретов неких анонимных преступников, но убеждали покупателей, что речь идет о «подлинных портретах Картуша, списанных с натуры прямо в тюремной камере»[224]224
  Pinault-Sorensen M. Le thème des brigands à travers la peinture, le dessin et la gravure // Cartouche, Mandrin, et autres brigands… P. 84–111.


[Закрыть]. Самый запоминающийся и подлинный образ – тело Картуша, которое палач после казни выставляет у себя дома и берет с посетителей деньги за возможность на него посмотреть. Гийом Десну, в свою очередь, изготавливает восковую маску Картуша и выставляет ее у себя[225]225
  Biet C. Cartouche et le mythe de l’ennemi public…


[Закрыть].

Слава Картуша выходит за пределы Парижа и Французского королевства. В Германии изготавливаются гравюры с его портретом. Пьесу Леграна переводят на английский и голландский. В Англии она прекрасно вписалась в контекст новой «криминальной» литературы, в которой предпочтение отдается индивидуализированному изображению разбойников в отличие от традиционной литературы о «низах», где воровские шайки описывались скорее как некие коллективные феномены. В Англии 1720-х годов в преступном мире выделялись фигуры Джека Шеппарда и Джонатана Уайлда. Первый, арестованный за воровство, прославился несколькими побегами из Ньюгейтской тюрьмы. В октябре 1724 года английские газеты во всех подробностях рассказывали о задержании Шеппарда, в следующем месяце «Evening Post» объявила о продаже двух гравюр (по шесть пенсов за штуку), на одной из которых был изображен Шеппард в тюремной камере, на другой – маршрут его побега. Вновь пойманный полицией, он был в ноябре 1724 года казнен в возрасте двадцати двух лет. В день его казни выходит брошюра «Narrative of the Life of Jack Sheppard»[226]226
  «История жизни Джека Шеппарда» (англ.).


[Закрыть], написанная, вероятно, Даниэлем Дефо[227]227
  Andries L. Histoires criminelles anglaises // Cartouche, Mandrin, et autres brigands… P. 253–255.


[Закрыть].

Начиная с 1750-х годов биографии преступников становятся успешным направлением издательской деятельности. В год ареста и кончины Мандрена (1755) появляется несколько жизнеописаний этого контрабандиста и пьеса под названием «Смерть Мандрена», которую уже в августе ставят в одном из марсельских театров – меньше чем через три месяца после казни преступника в Валансе[228]228
  Histoire de Louis Mandrin, depuis sa naissance jusqu’à sa mort: avec un detail de ses cruautés, de ses brigandages, et de son supplice. Chambéry, Paris, 1755; Abrégé de la vie de Louis Mandrin, chef de contrebandier en France (1755); Lagrange. La Mort de Mandrin. Société des Libraires, 1755.


[Закрыть]. Эти биографии, иногда выдержанные в назидательном духе, иногда проникнутые сочувствием к герою, отвечали запросам читателей, очарованных незнакомой жизнью, полной опасностей и бед, и их ожиданиям, потому что, благодаря тем же статьям и брошюрам, все были наслышаны о знаменитых разбойниках. Уже автор книги «История жизни Луи Доминика Картуша и суда над ним» говорит о ненасытности публики:

Публика жадно глотала все, что касалось Картуша, и одного только имени знаменитого негодяя, стоящего на обложке романа или на афише спектакля, было достаточно, чтобы первый хорошо продавался, а второй снискал бы невиданный успех. Впрочем, такое поветрие можно было наблюдать не только во Франции. Голландцев, англичан и немцев охватила та же мания, что и французов; и когда иная газетенка сообщала, что Картуш-де совершил еще одну кражу или что полиция безуспешно продолжает его поиски, люди были ей благодарны даже за столь неопределенное известие, ибо считалось, что это все же лучше, чем ничего. Сие обстоятельство внушает мне надежду, что предлагаемую историю знаменитого вора вы будете читать с удовольствием, тем более что написана она на основании частных мемуаров, материалов его процесса и тех историй, которые весь Париж слышал из его собственных уст, а также тех, коими он развлекал своих посетителей[229]229
  Histoire de la vie et du procès de Louis-Dominique Cartouche. Bruxelles, 1722. P. 4.


[Закрыть].

Неудержимое любопытство публики, недостаток официальной информации, желание узнать подлинную историю знаменитого современника – кажется, что почва для утверждения культуры селебрити подготовлена. Интерес публики к преступникам подогревается противоречивостью чувств, которые вызывают у нее эти люди, постоянно ходящие по краю пропасти, нарушающие законы общества, а иногда и морали: здесь и отвращение, и восторг, и моральное осуждение, и тайная зависть. Несколько лет спустя биограф другого знаменитого преступника, Анри Огюста Трюмо, которого едва ли удалось бы представить героем и благородным разбойником, поскольку он был всего лишь гнусным отравителем, напишет: «В людях сильно желание проникнуть в душу злоумышленников, разгадать их планы, примерить на себя их дерзость, пройти той же кривой дорожкой, что и они». Особенно сильное впечатление на читателя производит смерть преступников, и здесь снова всплывают слова о «жадном» интересе публики: «Они с жадностью наблюдают, как воздействует на осужденных разного склада и разного темперамента страх смерти и известие о получении смертного приговора»[230]230
  Vie criminelle de Henri Augustin Trumeau. Paris, 1803. Цитата приводится по «Словарю частных жизнеописаний» (Dictionnaire des vies privées (1722–1842) / Ferret O., Mercier-Faivre A.-M., Thomas Ch. (éd.). Oxford, 2011. P. 409).


[Закрыть].

Постепенно отказываясь от морализаторского пафоса в пользу увлекательности, призванной удовлетворить «жадный» интерес публики к деталям жизни индивида, преподнося документальный материал в соответствии с биографической канвой рассказа, упорно проводя мысль о достоверности повествования, биографии преступников способствовали переходу от произведений «народной» литературы к «частным жизнеописаниям», новому биографическому жанру, которому суждено будет пережить особенно бурный расцвет во второй половине века во Франции, где эти биографии отвечают ожиданиям публики, не находящей подобных историй в прессе. Традиционно ставящиеся в один ряд с политическими пасквилями и образчиками подпольной литературы, эти «частные жизнеописания» следует рассматривать в контексте трансформации биографического жанра[231]231
  Толкование этого вопроса в политическом ключе представлено во многих работах Робера Дарнтона. Из последних см.: Darnton R. Le Diable dans un bénitier: L’art de la calomnie en France, 1650–1800. Paris, 2010. Несмотря на несогласие с Дарнтоном по многим пунктам, Саймон Берроуз остается в рамках той же концепции (Burrows S. Blackmail, scandal, and revolution: London’s French libellistes, 1758–792 . Manchester, 2006). В более глобальном контексте биографический жанр рассмотрен в «Словаре частных жизнеописаний». К политической трактовке этого вопроса я вернусь в пятой главе в разговоре про Марию Антуанетту.


[Закрыть]. В отличие от текстов явно фельетонного или порнографического содержания типа «Газетчика в латах» Тевено де Моранда, «жизнеописания» можно интерпретировать по-разному, видя в них средство скорее удовлетворить любопытство читателей и внушить сочувствие к герою, чем разоблачить его пороки. В целом они соответствуют новой модели биографического произведения: это не сборник скабрезных анекдотов о кучке придворных, свойственных пасквилю, а рассказ о жизни индивида, ставшего знаменитым.

В отличие от жизнеописаний прославленных героев, которые составляли основную часть биографических произведений со времен Ренессанса, «частные жизнеописания» посвящены современникам (живым или недавно умершим людям), а не великим фигурам прошлого; они основаны на анекдотах, семейных событиях, мелких деталях, а не на достославных подвигах; они не ставят перед читателем нравственных ориентиров, а лишь удовлетворяют его любопытство. Как видно по названию, они подчеркивают оппозицию публичного и частного, говорят о желании автора показать скрытую сторону жизни публичных людей. Осознание того, что отдельные личности живут на виду у публики, определяет направление биографических произведений и издательской деятельности. Авторы и издатели руководствуются мыслью о том, что у публичных людей тоже есть личная жизнь, скрытая от чужих взглядов, и что она может отчасти объяснять их публичные действия или, по крайней мере, иначе раскрывать особенности их характера, и поэтому любопытствующая публика достойна быть посвященной в подробности этой жизни.

Расцвет «частных жизнеописаний» в качестве издательского жанра совпадает с эволюцией самих понятий «частного» и «публичного». В XVII веке словом «публичный» обозначали все, относящееся к государству; в широком смысле «публичными» могли называться действия того или тех, кто официально представлял государство, то есть короля и магистратов, действовавших от его имени. Только король имел право что-либо обнародовать, «опубликовать», сделать публичным. В этой системе понятий публичному противопоставлялось не частное, а «особое», присущее каждому отдельному человеку, но не гражданину государства. Во второй половине XVII и особенно в XVIII веке значение термина «публичный» претерпевает глубокую трансформацию. Публикой начинают называть аудиторию театральной постановки, читателей изданной книги, реципиентов новостей, имеющих широкое хождение[232]232
  Merlin H. Public et littérature…; De la publication, entre Renaissance et Lumières / textes réunis par C. Jouhaud et A. Viala. Paris, 2002.


[Закрыть]. Историки культуры подчеркивают, вслед за Юргеном Хабермасом, что в результате подобной эволюции публика получила полномочия на вынесение собственных оценок, право на суждение о достоинствах пьесы, достоверности известия, виновности подозреваемого, обоснованности политического решения. В рамках процесса, который Хабермас назвал политизацией публичной литературной сферы, это означает рождение публичной литературы, а затем и публичного мнения[233]233
  Habermas J. L’Espace public… Из обширной библиографии см. в первую очередь: Chartier R. Les origines culturelles de la Révolution farnçaise. Paris, 1991.


[Закрыть].

Трансформация термина «публика» имеет и другое следствие: разделение любой человеческой деятельности на публичную и частную. Отныне публичное противопоставляется не особому, а частному, то есть чему-то, относящемуся к домашней, семейной, интимной сфере. Граница теперь проходит по линии тайный – открытый: она пролегает между тем, что известно окружающим, и тем, что от них скрыто. Публичное становится объектом дискуссий и изображений, которые широко распространены и даже тиражируются прессой, вследствие чего доступны всем и каждому. Частное же, напротив, остается неизвестно посторонним – по причине ли того, что оно никому не интересно, или потому, что его сознательно скрывают от чужих глаз. «Частная» сторона человеческой жизни еще более нова и непривычна, чем «публичная». Впрочем, уже в конце Старого порядка некоторые авторы выбирают «частную жизнь» темой своих исследований[234]234
  Contant D’Orville P. G. Précis d’une histoire générale de la vie privée des Français dans tous les temps et dans toutes les provinces de la monarchie. Paris, 1779; Legrand d’Aussy P. J.-B. Histoire de la vie privée des Français, depuis l’origine de la nation jusqu’à nos jours. Paris, 1782.


[Закрыть]. Кроме этих двух полюсов, «частного» и «публичного», существует еще одна категория, «новости света», которые известны немногим и имеют хождение лишь в определенных кругах, а следовательно, доступны не всем, но не из-за того, что их сознательно держат в тайне, а из-за ограниченности информационных каналов, через которые они передаются[235]235
  Lilti A. Le Monde des salons: Sociabilité et mondanité à Paris au XVIII^e siècle. Paris, 2005.


[Закрыть].

В соответствии с новым определением публичного, которое противопоставляется не особому, а частному, любой человек, даже если он происходит из самых низов, может иметь частную жизнь. Для этого ему достаточно стать героем рассказа, опубликованного в печати. Королю же, напротив, приходится отстаивать свое право на такую частную жизнь, которая не подвергалась бы публичному обсуждению и не протекала бы под взглядами посторонних. Для индивида граница между частным и публичным не есть что-то твердо установленное и незыблемое; чтобы в XIX веке внедрить и упрочить эти границы, а потом, в XX, – обеспечить частную жизнь юридической защитой, потребуются напряженные усилия буржуазного общества[236]236
  Kayser P. La Protection de la vie privée // Revue internationale de droit comparé. Janvier-mars 1985. Vol. 37. № 1.


[Закрыть]. Конечно, сексуальная или, например, семейная жизнь определенно принадлежат частной сфере, в то время как политическую деятельность или выход печатных трудов с полным основанием считают элементами публичной жизни, но, ввиду того что отличие частного от публичного определяется не столько разграничением сфер деятельности, сколько степенью распространения информации, уровнем публичности, граница между этими двумя полюсами имеет тенденцию смещаться, о чем уже в наши дни свидетельствуют бесконечные споры о праве публики на информацию, касающуюся частной жизни политиков.

«Частные жизнеописания» обещают реализацию именно этого принципа: превращения частного в публичное. Попытки его легитимации опираются на два постулата. Во-первых, объявляется, что частные поступки обнаруживают скрытые мотивы публичных акций. Во-вторых, жизнь знаменитых людей должна быть описана во всех подробностях, поскольку вызывает общественный интерес. Реакцией на такие расширительные трактовки публичности станет законодательное закрепление «права на частную жизнь», отграниченного от статей о клевете и предусмотренной за нее ответственности.

Бо́льшая часть «частных жизнеописаний» посвящена политическим фигурам и выдержана в критическом, вернее, в полемическом духе. Но это все же происходит не всегда. Так, в 1788 году, через несколько недель после смерти Бюффона, выходит его жизнеописание, сочиненное шевалье Одом, который служил секретарем у великого естествоиспытателя и теперь жаждал поделиться с миром историями из его повседневной жизни. На склоне дней Бюффон добивается всемирной известности. Его «Естественная история» становится одним из хитов книжного рынка, а газеты регулярно сообщают о появлении новых портретов ученого[237]237
  Spary E. Le Jardin d’Utopie: L’histoire naturelle en France de l’Ancien Régime à la Révolution. Paris, 2005. P. 50–51.


[Закрыть]. Удалившись в свое поместье Монбар, он продолжает писать, но не отказывает в приеме визитерам. Од считает нужным с самого начала уточнить тему книги: «Я позволю себе посвятить вас только в его частную жизнь, то есть в его манеры, привычки, особенности поведения и основы быта»[238]238
  Aude J. Vie privée du comte de Bufofn. Lausanne, 1788. P. 2.


[Закрыть]. Читатель не найдет здесь никаких размышлений о работах Бюффона, никаких замечаний о его творчестве; вместо них ему будет рассказано о его повседневной, домашней и сексуальной жизни. «Как только он возьмет в руки перо, я скромно удалюсь из кабинета; но я буду смиренно ждать его появления, чтобы рассказать, как этот человек, постигший единство всего сущего и вычисливший значение бесконечности, беседует со своими друзьями, родными, своим поверенным, кюре. Едва он поднимется с постели, я поведаю вам, как этот человек одевался, что ел, о чем шутил, с кем заводил романы и, если вы не против, как он развлекался; ведь если он во что-то верил, так только в наслаждения». Автор утверждает, что эти анекдоты из жизни Бюффона придутся по вкусу всем, «кто любит сравнивать человека с ним же самим, когда он достиг той степени известности, когда на него устремлены взоры всей Европы»[239]239
  Ibid. P. 5.


[Закрыть].

Результат получается любопытным: после вполне традиционного начала, которое придает книге привычную для биографического произведения тональность («Жорж Луи Леклерк Бюффон родился 7 сентября 1707 года»), автор переходит к самым заурядным анекдотам из жизни Бюффона, снабжая их очень специфическими комментариями: описание охоты на крыс, наводнивших замок графа, соседствует с рассказом о знаках признания, которые ученый получает от российской императрицы и прусского принца Генриха. Из книги можно узнать об утреннем туалете Бюффона, о его любви к юным проституткам, о существовании переписки между Жозефом Одом и мадам Неккер по поводу великого ученого. Это собрание разрозненных фактов, почти ничего не добавляя к славе Бюффона, претендует на роль еще одного свидетельства о «бессмертном ученом, которого потеряла Европа», и не только ученом, но также «лучшем и нежнейшем из мужей, идеальном друге и отце», человеке, с кем автор «имел счастье быть лично знакомым»[240]240
  Ibid. P. 18, 50.


[Закрыть]. Подобное «частное жизнеописание» не имеет касательства к политике и скандальной хронике. В его основе лежит постулат о том, что, коль скоро Бюффон добился такой известности, интерес публики должен распространяться на все аспекты его жизни и что люди ждут откровений от тех, кто непосредственно с ним общался.

Тремя годами раньше Мари Жан Эро де Сешель опубликовал подобное свидетельство, опирающееся на впечатления от поездки в Монбар и непритязательно названное «Визит к Бюффону». Там можно найти обстоятельный рассказ о повседневной жизни ученого, список его тогдашних занятий, перечень блюд, подаваемых на обед, время начала и окончания послеобеденного отдыха, любимые темы разговора. Между прочим, Жозеф Од многое почерпнет оттуда для своего «Описания частной жизни Бюффона». Хотя Эро де Сешель не скрывает восхищения Бюффоном, его книга не столько панегирик, сколько скрупулезный отчет о стиле работы писателя, его любимых шутках и так далее, причем он не боится отмечать и недостатки Бюффона, например тщеславие, которое выставляет того в смешном свете и таким образом дегероизирует[241]241
  Hérault de Séchelles M. J. Visite à Bufofn. Paris, 1785.


[Закрыть]. Личные связи, устанавливающиеся между автором и Бюффоном, постепенно становятся главной темой книги. Когда по прошествии нескольких недель рассказчик вновь оказывается в окрестностях Монбара, Бюффон встречает его с распростертыми объятиями.