Текст книги "Белый тигр"

Это ведь только так говорится, что меня взяли «водителем». Не знаю, как у вас в Китае обязанности поделены между слугами. У нас в Индии – по крайней мере, во Мраке – у богатых нет водителей, поваров, парикмахеров и портных. У них есть слуги, и все.

Это значит, что если я не крутил баранку, то мыл каменные плиты во дворе, заваривал чай, играл с детьми, смахивал шваброй паутину, прогонял со двора забредшую корову. А вот прикасаться к «Хонде» мне было запрещено, за машиной ухаживал лично Рам Парсад. По вечерам он протирал мягкой тряпкой сверкающий салон автомобиля. А я сгорал от зависти.

Что это была за дивная машина! Красивая, современная, со всеми необходимыми усовершенствованиями, облегчающими жизнь, – акустической системой, кожаными сиденьями и большой плевательницей из нержавеющей стали в задней части салона. Какое, наверное, счастье сесть за руль такого сокровища! Не сравнить со старой обшарпанной малышкой «Сузуки», вверенной моим заботам.

Однажды вечером к «Хонде» подошел мистер Ашок и внимательно оглядел машину – вот ведь любопытный. Я наблюдал со стороны.

– А это что такое? – спрашивает. – Вот эта блестящая штуковина сзади?

– Плевательница, сэр.

– Что?

Рам Парсад объяснил. Сверкающий сосуд предназначался для Аиста, который вечно жевал паан. Если сплевывать за окно, забрызгаешь красным бока автомобиля, и он плевал себе под ноги в предназначенную для того посудину, которую шофер мыл и чистил после каждой поездки.

– Гадость какая, – скривился мистер Ашок.

Он еще про что-то спросил, но тут к нам подбежал Рошан, сын Мукеш-сэра, с мячиком и пластмассовой битой.

Рам Парсад сделал мне знак – щелкнул пальцами.

Играть в крикет со всеми представителями молодого поколения в доме (и потихоньку поддаваться) также входило в круг моих должностных обязанностей.

К игре присоединился мистер Ашок – охранял калитку, пока я ненавязчиво подкатывал мячи мальчишке.

– Я Мохаммад Азаруддин[18]18
  Мохаммад Азаруддин (р. 1963) – знаменитый индийский игрок в крикет, являющийся самым популярным видом спорта в Индии; в 1990-х был капитаном индийской сборной.


[Закрыть], капитан Индии! – кричал тот всякий раз, когда выбивал с моей подачи шестерку или четверку.

– Уж лучше Гаваскар[19]19
  Сунил Гаваскар – известнейший индийский игрок в крикет.


[Закрыть]. Азаруддин ведь мусульманин, – послышался голос Аиста.

– Отец, ну что за глупости? – отозвался мистер Ашок. – Индус, мусульманин – какая разница?

– Ох уж мне эта молодежь. Нахватались модных идей.

Аист положил руку мне на плечо.

– Похищаю у тебя водителя, Рошан, ты уж прости. Через час верну.

Для шофера номер два Аист изыскал особую работенку. У него болели ноги – что-то такое с венами, – и врач велел ему устраивать ежевечерний сеанс массажа. Усядется хозяин во дворе, погрузит ноги в бадью с теплой водой, а слуга тщательно разотрет их. При этом Аист прикрывает глаза и блаженно постанывает.

Через полчасика он скажет: «Вода остыла», и тогда я извлеку из воды сначала одну его ногу, потом вторую и оттащу бадью в туалет. Вода в бадье черная – в ней плавают мертвые волоски и чешуйки кожи. Налью горячей воды и волоку обратно во двор.

Сейчас мистер Ашок и Мангуст вынесут стулья, усядутся рядом, Рам Парсад притащит бутылку с золотистым напитком, разольет по трем стаканам, добавит кубики льда и подаст каждому. Сыновья подождут, пока отец сделает первый глоток, пробормочет: «Виски… Куда мы без него!» – и начнется беседа. Чем дольше они говорят, тем живее я растираю ему ноги. А говорят они про политику, про уголь и про вашу страну – Китай. Как-то это у них связано – Китай, уголь, политика – и приносит семье доход. Постепенно я понимаю, что эти три фактора определяют и мое благосостояние, я ведь теперь как бы часть семьи. Слова про Китай и уголь смешиваются в моем сознании с ароматом виски, с запахом потных хозяйских ног, с дряблой распаренной кожей, по которой скользят мои пальцы, с легкими тычками в спину, которыми награждают меня мистер Ашок и Мангуст, я все впитываю будто губка, все усваиваю – как и положено предпринимателю.

Тут меня как треснут по голове!

Поднимаю глаза. Вижу занесенный кулак Аиста. Натыкаюсь на сердитый взгляд.

– Понял, за что? – спрашивает Аист.

– Да, сэр. – На лице у меня широкая улыбка.

– Отлично.

Не проходит и минуты, как опять – шарах по башке!

– Отец, объясни ему, за что. По-моему, он не понял. Малый, не дави так сильно. Мягче. А то отцу не по себе.

– Да, сэр.

– Отец, тебе непременно надо бить слуг?

– Здесь тебе не Америка, сынок. Не задавай таких вопросов.

– Это почему еще?

– Тумаки им только на пользу. Они не против, Ашок. Так уж повелось. А то уважать не будут. Помни об этом.

Пинки-мадам в разговорах не участвовала. Она и из комнаты-то своей не выходила. Вот разве наденет черные очки да сыграет в бадминтон с Рамом Парсадом. И что с ней такое, недоумевал я. С мужем нелады? Может, он в постели не на высоте?

Когда Аист во второй раз скажет «Вода остыла» и сам вынет ноги из бадьи, моя работа окончена.

Выливаю остывшую воду в раковину. Минут десять мою руки, вытираю и опять мою, но ничего не помогает – запах дряблой старой кожи въедается в ладони на весь день.

* * *

Только в одном случае слуга номер один и слуга номер два трудились на пару. Как минимум раз в неделю в один из вечеров часов этак в шесть мы с Рамом Парсадом вместе выходили из дома и направлялись на главную улицу к магазину под вывеской «Джекпот» – магазин английского алкоголя Здесь продается иностранный алкоголь индийского производства.

Должен объяснить вам, господин Цзябао, что в этой стране мужчины делятся на две категории: любители «английских» напитков и поклонники «индийского» спиртного. Деревенщина вроде меня пьет «индийское»: тодди, арак[20]20
  Тодди – пальмовая водка. Арак (арака) – рисовая или кокосовая водка.


[Закрыть] или сивуху домашнего приготовления. Богатые, ясное дело, предпочитают «английский» алкоголь. Ром, виски, пиво, джин – словом, наследие колонизаторов. (А чисто китайское спиртное есть, господин Премьер? С удовольствием бы попробовал.)

В обязанности шофера номер один входило покупать раз в неделю в «Джекпоте» для Аиста и сыновей самое дорогое виски. Негласный протокол обязывал младшего слугу сопровождать старшего, уж не знаю, с какой целью. Наверное, чтобы старший не сбежал с бутылкой.

Магазин ломится от товара, за прилавком перед полками с разнокалиберными бутылками стоят двое мальчишек-продавцов и не очень-то расторопно обслуживают орущих клиентов.

Сбоку, на белой стене, красным фломастером намалеваны сотни названий. Ассортимент огромен и разделен на пять граф: ПИВО, РОМ, ВИСКИ, ДЖИН, ВОДКА.

«Джекпот» – магазин английского алкоголя Прайс-лист

Наше виски

Первоклассное виски

Виски второго класса

Виски третьего класса

(Есть виски еще дешевле! Спрашивайте у продавцов!)

Наша водка

Первоклассная водка…

Магазин битком – человек пятьдесят, не меньше, покупатели потрясают в воздухе крупными купюрами и выкрикивают дурными голосами:

Мне «Кингфишер крепкий», один литр!

«Олд Монк», полбутылки!

«Тандерболт»! «Тандерболт»!

Судя по поношенной одежде, вряд ли всю эту роскошь они себе берут. Они, как и мы с Рамом Парсадом, – слуги, их прислали хозяева. После восьми вечера в уик-энд здесь настоящее побоище, да и сейчас мне приходится потолкаться, чтобы пропихнуть Рама Парсада к прилавку. Рам Парсад надрывается:

Черного пса! Бутылку!

«Черный пес»», или «Black Dog», – самое дорогое виски в магазине. Аист с сыновьями пьют только его.

Рам Парсад бережно принимает бутылку, я прокладываю ему обратный путь через толпу – только в эти минуты мы с ним действуем заодно.

По дороге домой Рам Парсад непременно останавливается и вынимает бутылку из картонного футляра. Он говорит, для проверки, не обманули ли его в магазине, но, по-моему, врет. Ему просто приятно подержать в руках стеклянный сосуд, наполненный дорогущим благородным напитком, будто он его себе купил. Налюбовавшись, он прячет бутылку обратно в картонку и шествует домой, а я тащусь следом, и золотистая жидкость так и плещется у меня перед глазами.

Ночью Рам Парсад похрапывает у себя на кровати, а я лежу на полу, подложив под голову руки, гляжу в потолок и думаю о том, какие разные у Аиста сыновья.

Просто день и ночь.

Мукеш-сэр невелик собой, некрасив, смугл и проницателен. Насквозь тебя видит. Домашние прозвали его Мангуст. Он женат уже несколько лет, скромница-жена, родив ему двух сыновей, как и положено, растолстела. Телосложением Мангуст совсем не походит на отца, зато унаследовал отцовский ум и хватку. Устроишь себе секундную передышку – сразу орет:

– Шофер! Что околачиваешься без дела? Помой машину!

– Уже помыл, сэр.

– Тогда бери метлу и подметай двор.

Мистер Ашок телосложение унаследовал от отца – высокий, широкоплечий, осанистый, сразу видно, хозяйский сынок. По вечерам они с женой играли во дворе в бадминтон. Я на нее так и таращился: ведь на ней были брюки! А мне еще не доводилось видеть женщину в брюках – в кино разве что! Ну просто одна из многочисленных американских диковин, вывезенных мистером Ашоком из Нью-Йорка, вроде забавного акцента или фруктового лосьона после бритья.

Как-то раз Рам Парсад и раскосый непалец перемывали косточки хозяевам, а я подслушивал.

– Она ведь из другой касты, слыхал? Она христианка.

– Да ты что!

– Точно!

– И он на ней женился?

– Они поженились в Америке. Стоит нам, индийцам, попасть туда – все, касты побоку, – сказал непалец. – Старик был категорически против. Да и ее родня тоже не очень обрадовалась.

– Так как же они поженились-то?

Непалец уставился на меня:

– Подслушиваешь?

– Нет, сэр!

* * *

Однажды утром в комнату водителей постучали. Я вышел. У двери стояла Пинки-мадам с двумя ракетками в руке.

Одна ракетка предназначалась мне.

Во дворе меж двух столбов была натянута сетка; хозяйка встала по одну сторону, я – по другую. Она ударила по волану, он высоко взлетел и упал к моим ногам.

– Эй! Шевелись! Отбивай!

– Простите, мадам. Приношу свои извинения.

В бадминтон я играл впервые в жизни. Стукнул ракеткой по волану и угодил прямо в сетку.

– Да, толку с тебя никакого. Где другой шофер, как там его?

Рам Парсад был тут как тут. Уж он-то неплохо умел играть.

Я смотрел, как четко он подает, как отбивает удар за ударом, и внутри у меня все кипело.

Существует ли ненависть, сравнимая с ненавистью слуги номер два к слуге номер один?

Да, мы жили в одной комнате, но ни единым словом не перекинулись, ни тебе «Привет, как дела», ни «Как поживает твоя матушка?». Всю ночь от него исходил жар – я знал, что даже во сне он поносит меня последними словами и призывает проклятия на мою голову. Каждое утро он начинал с того, что кланялся картинкам, изображающим шестерых богов, бормотал «Ом, Ом, Ом» и при этом искоса поглядывал на меня, как бы говоря: «А ты чего не молишься? Наксалит, да?»

Однажды вечером я отправился на базар, купил полдюжины самых дешевых фигурок, представлявших Ханумана и Раму, принес домой и поставил у нас в комнате. Богов у нас теперь было поровну, и мы усердно молились своим божествам каждое утро.

Охранник-непалец был с Рамом Парсадом не разлей вода. Врывается как-то к нам и бух на пол большой пластиковый таз.

– Собачек любишь, деревенщина?

И зубы скалит.

В доме жили два шпица – Куддли и Пуддли, так их звали. По разумению богатых, их собачкам следует прислуживать, будто людям, и холить, и лелеять, и выгуливать, и даже мыть! Угадайте, кому выпало мыть барбосов? Я становился на колени, и намыливал шавок, и взбивал пену, и как следует промывал им шерсть, и вытирал, и сушил феном. Потом брал псов на поводок и отправлялся на прогулку. Хожу с собаками по двору, а этот наш непальский король сидит где-нибудь в тенечке и орет-распоряжается:

– Не дергай за поводок! Они не тебе чета! Совсем других денег стоят!

Закончу с Куддли и Пуддли, понюхаю руки – дряблой кожей не пахнет! Псиной зато разит.

Как-то раз мистер Ашок зашел ко мне в гости. В нашу, то есть, комнату. В дверях ему пришлось нагнуться: проем был рассчитан на коротышек-слуг, не на здоровяка вроде него. Зашел, принюхался, подозрительно оглядел потолок…

– Какой ужас, – говорит.

А я-то и внимания не обращал на отстающую клочьями краску, на паутину по углам. Если бы не хозяин, так бы и не замечал.

– Что это здесь так воняет? Окна открой.

Он сел на кровать Рама Парсада, пощупал постель. Похоже, твердая. Мою зависть к соседу как рукой сняло.

(И я словно увидел комнату глазами мистера Ашока, коснулся его пальцами постели, втянул в себя воздух его ноздрями. Я уже впитывал в себя своего хозяина!)

Он рассеянно смотрел на меня и одновременно куда-то в сторону, будто был в чем-то виноват.

– Подыщем вам с Рамом Парсадом спальню получше. С отдельными кроватями. Хоть какое-то уединение.

– Прошу вас, не беспокойтесь, сэр. Я и так словно во дворец попал.

У него вроде как полегчало на душе. Он наконец посмотрел на меня:

– Ты ведь из Лаксмангарха, да?

– Да, сэр.

– Я родился в Лаксмангархе. Но меня сразу увезли. Ты тоже там родился?

– Да, сэр. Родился и вырос.

– На что это место похоже? – И добавил, прежде чем я успел ответить: – Должно быть, там красиво.

– Истинный рай, сэр.

Он оглядел меня с головы до ног, как я его в свое время, когда попал в этот дом.

В глазах его сквозило удивление: как это одна и та же земля, солнце, вода могли породить двух представителей рода людского, столь различных между собой?

– Хочу съездить туда сегодня. – Он поднялся с кровати. – Поглядеть на родные места. Ты сядешь за руль.

– Да, сэр!

Домой! Да во френче, да за рулем машины Аиста, да на короткой ноге с его сыном и невесткой!

Я был готов пасть ниц и целовать ему ноги!

Аист собирался было отправиться с нами – с каким триумфом я бы въехал в деревню, – но в последнюю минуту передумал. И вот мистер Ашок, Пинки-мадам и я сели в «Хонду Сити» и отправились в путь, держа курс на Лаксмангарх.

Я вез супругов впервые в жизни – доселе только Раму Парсаду выпадала такая честь. Норовистая, своевольная машина была мне в новинку, и я молил богов, чтобы чего не напортачить.

С полчаса они молчали. Женщина была очень сердита. Я это почувствовал, сам не знаю почему. Температура, что ли, в машине поднимается, если атмосфера напряженная.

– Чего ради мы едем в такую глушь, Ашоки?

Заговорила, наконец!

– Это мои родные места, Пинки. В этой деревне жили мои предки. И я там родился, только отец отправил меня подальше еще мальчишкой – из-за коммунистов-террористов. Я подумал, тебе будет интересно…

– Так когда мы уезжаем? – спросила она ни с того ни с сего. – Когда возвращаемся в Нью-Йорк?

– Я еще не решил. Скоро.

Она помолчала минутку. Ушки у меня были на макушке. Если молодые вернутся в Америку, на кой нужен второй водитель? Со мной-то что тогда будет?

Она молчала, но, клянусь, я расслышал, как скрипнули ее зубы.

Мистер Ашок мурлыкал песенку из фильма и не замечал, что творится с женой.

– Полное блядство!

– Ты о чем, Пинки?

– Ты лгал, что мы вернемся в Америку, – ведь так, Ашок? Ты и не собираешься уезжать.

– Не надо при шофере, Пинки. Потом поговорим. Я тебе все объясню.

– Да при чем тут шофер! Он слуга, и только. Опять норовишь от разговора увильнуть…

Сладкий цветочный аромат поплыл по салону, и я уже знал, что она пошевелилась, поправила на себе одежду – ведь это запах ее тела щекотал мне ноздри.

– И зачем нам шофер? Почему бы тебе самому не сесть за руль, не тряхнуть стариной?

– Пинки, это тебе не Нью-Йорк, водить самому машину в Индии… ты посмотри, что творится на дороге! Правил никто не соблюдает, люди перебегают улицу где хотят, чистое безумие!

На проезжую часть перед нами на полной скорости выкатился трактор, изрыгающий плотные клубы черного дыма.

– Эй, он же по встречной едет! О чем этот тракторист думает?!

Встречка, не встречка… Я сам такой. Вроде движение у нас левостороннее, только не припомню, чтобы хоть кто-то принимал это правило близко к сердцу.

– А коптит-то как! Нет, Пинки, если я здесь сяду за руль, свихнусь мигом!

Мы ехали вдоль реки, асфальт кончился, пошли сплошные выбоины и ухабы, мимо проплыли три более-менее одинаковые лавчонки, торгующие более-менее одинаковыми товарами: керосином, благовониями и рисом. Каждый встречный провожал нас взглядом. За машиной бежали дети. Мистер Ашок махал им рукой и призывал Пинки-мадам сделать то же самое.

Внезапно детей как ветром сдуло: мы пересекли границу, за которой начинались усадьбы богатых. Посторонним вход воспрещен.

У ворот владения Аиста нас дожидался слуга; не успели мы остановиться, как он распахнул дверь и коснулся ног мистера Ашока:

– Маленький принц, наконец-то! Заждались мы вас!

На обед к мистеру Ашоку и Пинки-мадам прибыл Кабан – дядя как-никак. Я немедля отправился на кухню и сказал слуге:

– Я так люблю мистера Ашока – позволь мне прислуживать им за столом!

Тот согласился. Впервые я оказался рядом с Кабаном и как следует его рассмотрел. Он постарел, сгорбился, только черные острые зубы и торчащие кривые клыки были все те же. Трапезу им подали в столовой – роскошном помещении, обставленном массивной старинной мебелью. С высокого потолка свисала громадная люстра.

– Какой милый дом, – произнес мистер Ашок. – Здесь все преисполнено великолепия.

– Только не люстра, – возразила Пинки-мадам, – больно уродливая.

– Твой отец обожает люстры, – заговорил Кабан. – Он даже в ванной хотел повесить люстру, ты, наверное, и не знал? Я серьезно!

Слуга расставил по столу тарелки.

– Что-нибудь вегетарианское у вас есть? – спросил мистер Ашок. – Я не ем мяса.

– Землевладелец – и вегетарианец? – показал Кабан кривые зубы. – Так не бывает. Без мяса – какая сила?

– Ради чего убивать животных? В Америке я познакомился с вегетарианцами. По-моему, правда на их стороне.

– Вы, молодежь, вечно подцепите у американцев какую-нибудь дурь. Ты ведь все-таки землевладелец. Это только браминам[21]21
  Брахман (или брамин) – член высшей касты индуистского общества, существующей во всех штатах Индии. Брамины составляют около 2–5 % населения.


[Закрыть] полагается есть растительную пищу.

После ужина я помыл посуду, помог слуге заварить и подать чай. Долг перед хозяином исполнил, теперь можно и своих проведать. Из Усадьбы я вышел через заднюю дверь.

Родня на меня так и накинулась. Все были здесь. Обступив «Хонду Сити», они с гордостью глазели на сверкающий автомобиль, не решаясь до него дотронуться.

Кишан поднял руку. Я не видел его месяца три – с той поры, как он уехал из Дханбада и нанялся на полевые работы. Согнувшись в поклоне, я припал к его ногам и замер, ибо знал: стоит мне выпрямиться – и братец мне задаст. Целых два месяца я не присылал денег.

– Вспомнил наконец о родных! – заговорил Кишан. – Ты о нас и думать забыл!

– Прости, братец.

– Что ж ты денег не шлешь? Мы так не договаривались.

– Прости меня. Прости.

Всерьез на меня не злились. Впервые в жизни мне уделили больше внимания, чем буйволице. Ведь я служил у самого Аиста. Старая пройдоха Кусум улыбалась мне, потирала руки и ласково шипела, пытаясь ущипнуть меня за щеку:

– Сколько сладостей я тебе в детстве скормила… ух ты, милашка!

Мой френч произвел на нее сильное впечатление, она даже прикоснуться к нему не решалась.

Клянусь, они чуть ли не на руках понесли меня домой. Соседи высыпали на улицу и не сводили глаз с моего щегольского наряда.

Мне продемонстрировали детей, которых мои родственницы успели нарожать со дня моего отъезда, и заставили чмокнуть всех в лобик. Двоих произвела на свет тетя Лайла. Лила, жена двоюродного брата Папу, родила одного. Народу прибавилось. Потребности выросли. А я, видите ли, не шлю денег.

Кусум стукнула себя по голове кулаком и заголосила, повернувшись в сторону соседей:

– Мой внук нашел себе работу, а я как трудилась, так и тружусь не покладая рук. Тяжела участь старухи!

– Жените его! – заорали в ответ соседи. – Своевольник сразу послушным станет!

– Точно, – будто осенило Кусум. – Так мы и сделаем. – Она ухмыльнулась и потерла руки. – Так и поступим.

Кишану было что мне сказать – сплошь недобрые вести. Во Мраке последнее время стало совсем невмоготу. Правительство Великого Социалиста было, как водится, гнилое и продажное. В войне между наксалитами и землевладельцами кровь лилась ручьем. Маленькие люди вроде нас угодили между молотом и наковальней. Обе стороны, вооруженные до зубов, взялись за дело всерьез: сочувствующих противнику пытали и расстреливали.

– У нас здесь такое творится, ужас, – тяжко вздохнул Кишан. – Мы так рады, что ты вырвался из Мрака и у тебя хороший хозяин. Вон как ты разоделся!

Кишан сильно изменился – похудел, почернел, кожа да кости. Он вдруг стал похож на отца.

Моя женитьба не сходила у Кусум с языка. Она лично подала мне ужин.

– Курица, специально для тебя сделала, – подчеркнула старуха, накладывая мне полную тарелку. – Свадьбу сыграем ближе к концу года, ладно? Мы уж тут подыскали для тебя хорошенькую пухлую уточку. Дождемся, пока у нее начнутся месячные, и за дело.

Политое красным соусом мясо дымилось передо мной. Его словно только что вырвали из тела Кишана.

– Еще не время, бабушка, – пробормотал я, глядя на огромный кусок курятины на своей тарелке. – Дай срок.

Она разинула рот:

– То есть как это – не время? Что мы тебе скажем, то и сделаешь. Ты кушай, дорогой. Курицу я только для тебя готовила.

Я сказал:

– Нет.

– Кушай. – Она пододвинула тарелку ближе ко мне.

– Нет. Я больше не ем курятину, бабушка.

Домочадцы все как один уставились на меня.

Бабушка прищурилась:

– Да ты, никак, брамин? Что тебе в голову взбрело? Ешь давай.

– Не буду. – Я так резко оттолкнул тарелку, что она упала на пол и покатилась в угол, оставляя на полу рыжие пятна карри. – И жениться не хочу.

Кусум онемела. Кишан вскочил и попытался меня остановить. Я отпихнул его – он упал – и пошел прочь из родного дома.

Дети увязались было за мной – маленькие замурзанные голодранцы, родственники, которых я не собирался гладить по головам и чьих имен знать не хотел, – но скоро отстали.

Вот позади остались храм, рынок, свиньи, сточная канава. Я вышел к пруду – на другом берегу высился Черный Форт.

Стиснув зубы, я сел у воды. Из головы не шел Кишан, его изможденное тело. Они съедят его заживо, как сожрали отца, сгрызут ему всю середку и бросят на полу государственной больницы умирать от чахотки, выхаркивать остатки крови в ожидании доктора.

Со стороны пруда послышался плеск. Буйволица подняла из воды залепленную цветами голову и уставилась на меня. Стоящая на одной ноге цапля тоже не сводила с меня глаз.

Я поднялся и ступил в пруд, а когда вода дошла мне до горла, поплыл, раздвигая плечом лотосы и водяные лилии, мимо жамкающей цветы и листья буйволицы, мимо мальков и головастиков и скатившихся в воду валунов.

На полуразрушенных стенах мелькали обезьяны. Я начал взбираться вверх по склону.

Вы уже в курсе, как я люблю поэзию, особенно стихи четырех мусульман, признанных величайшими поэтами всех времен. Перу Икбала, одного из четверки, принадлежит замечательное сочинение, где он изображает себя Дьяволом, восставшим против Господа, а недовольный Бог старается застращать непокорного. Мусульмане верят, что Дьявол был некогда подручным Бога, пока не взбунтовался и не ушел на вольные хлеба, и с тех пор между Сатаной и Господом идет война умов. Об этом и пишет Икбал. Наизусть я не помню, но разговор примерно такой.

Бог говорит: Я велик. Я всемогущ. Стань опять моим слугой.

А Дьявол отвечает: Ха!

Лежа под люстрой, я частенько вспоминаю Дьявола, каким его описал Икбал, и сразу на ум приходит крошечный смуглый человечек в мокром френче, карабкающийся по склону к Черному Форту.

Вот человечек замер, поставил ногу на разрушенный временем крепостной вал, его окружили любопытные обезьяны.

Бог с голубых небес простер свою десницу над равниной и явил человечку Лаксмангарх, и узкий приток Ганга, и все, что лежит за рекой, – миллионы таких же деревень, населенные миллиардом жителей. И Бог спросил:

– Разве этот мир не прекрасен? Разве не потрясает своим величием? Быть моим слугой – разве не достойно благодарности?

И я вижу, как смуглый человечек в мокрой тужурке трясется, точно в припадке ярости, и особым образом выражает свою благодарность за то, что Всевышний создал этот мир именно так, а не иначе.

Глядя на черные лопасти вентилятора, дробящие свет, я вижу, как человечек во френче еще и еще раз плюет в Господа.

* * *

Через полчаса я вернулся в усадьбу Аиста. Мистер Ашок и Пинки-мадам уже ждали меня у машины.

– Где тебя носило, шофер? – рявкнула Пинки-мадам. – Тебя не дождешься.

– Прошу прощения, мадам, – заулыбался я. – Приношу свои извинения.

– Не будь такой бессердечной, Пинки. Надо же ему было повидаться с родными. Сама ведь знаешь, как во Мраке сильны семейные узы.

Когда мы отъезжали, Кусум, тетя Лутту и прочие женщины столпились у дороги. В глазах у них стояло изумление – я ведь не извинился за свою выходку. Кусум показала мне кулак.

Я только газу прибавил.

Мы проехали по рыночной площади. Люди-пауки, как положено, копошились в чайной, рядком выстроились рикши, велосипедист с афишей порнофильма уже раскатывал туда-сюда.

Промелькнули купы деревьев, и кусты, и илистые пруды, из которых торчали головы буйволов, пронеслись мимо луга, буйные густые заросли, рисовые поля, кокосовые пальмы, бананы, мелии, разросшиеся баньяны, длиннорогая скотина. Полуголый мальчишка, оседлавший буйвола, вскинул кверху кулаки и весело крикнул нам что-то, мне так хотелось заорать ему в ответ: «И у меня радость! Я не вернусь сюда!»

– Может, сейчас поговорим, Ашоки?

– Ну хорошо. Понимаешь, Пинки, когда мы ехали сюда, я правда думал, что мы погостим месяца два и вернемся. Я тебя не обманывал. Но… оказалось, в Индии такие перемены. Передо мной открываются такие возможности… не то что в Нью-Йорке.

– Ашоки, ну что за чепуха.

– Нет, это не чепуха. Далеко не чепуха. Все так стремительно меняется, экономика развивается в таком темпе, что лет через десять здесь будет вторая Америка. И потом, Пинки, здесь мы на полном попечении слуг – шоферов, охранников, массажистов. Кто в Америке подаст тебе в постель чай со сластями, как подает нам Рам Бахадур? А ведь он у нас уже тридцать лет, он как член семьи, хоть и слуга. Отец подобрал непальца в Дханбаде, он тогда из дома не выходил без оружия, потому что…

Он вдруг замолк на полуслове.

– Пинки, ты видела?

– Что?

– Ты видела, что сделал наш водитель?

– Нет.

Сердце у меня екнуло. Что это я такое учинил и сам не знаю?

Мистер Ашок наклонился вперед:

– Шофер, ведь ты коснулся пальцем века?

– Да, сэр.

– Видишь, Пинки, мы как раз проехали мимо храма, – мистер Ашок указал на оставшийся позади высокий конус, изрисованный переплетающимися змеями, – и водитель…

Он хлопнул меня по плечу:

– Как тебя зовут?

– Балрам.

– …и Балрам в знак уважения коснулся века. Деревенские такие религиозные. Живущие во Мраке все такие.

Понравилось, значит? Немного погодя я опять поднес ладонь к глазу.

– А сейчас что, шофер? Храмов что-то не видно.

– Э-э-э… мы миновали священное дерево, мадам. Я поклонился ему.

– Ты слышала? Какое благочестие! Как это прекрасно!

Теперь они дружно вертели головами, переводили взгляд с деревьев и храмов на меня и ждали очередного проявления религиозности, а я-то уж старался вовсю, касался век, шеи, ключицы, даже сосков.

За эту дорогу они вполне убедились, что слуга у них очень верующий, – значит, пару очков у Рама Парсада я отнял!

Въезд в Дханбад оказался перекрыт. Поперек дороги стоял грузовик. На нем стояли люди с красными повязками на головах и выкрикивали лозунги.

Поднимемся против богатых! Поддержим Великого Социалиста! Долой землевладельцев!

Подъехали еще грузовики. Там в кузовах тоже стояли люди, повязки были зеленые. Началась перебранка с красными. Дело, похоже, шло к потасовке.

– Что происходит? – встревожилась Пинки-мадам.

– Успокойся, – сказал мистер Ашок. – Выборы не за горами, вот и все.

Чтобы вам стало понятно, из-за чего весь сыр-бор, мне надо рассказать кое-что про демократию, ведь вам, китайцам, знаю, она знакома только понаслышке. Но эту тему я раскрою завтра, Ваше Превосходительство.

Уже 2.44 ночи.

В Бангалоре пробил час извращенцев, наркоманов и предпринимателей!