Текст книги "У звезд холодные пальцы"

Домм седьмого вечера. Желание любви

Олджуна любила вдыхать смолистый воздух еловых падей, настоянный на юной хвое, сухой дух сосновых увалов и терпкий запах лиственничных колков. Нюхом чуяла зверя, только что пробежавшего по тропе. Могла найти в долине все звериные, конские и человечьи тропы даже безлунной ночью. Спроси кто – рассказала бы, под каким камнем живет семейка ужей и в каком месте возвышается самая большая ураса муравьев. Проходя мимо истерзанной древоточцами березы, радовалась, что в пустоты больного березового тела Хозяйки Круга набили белую глину и дерево начало медленно выправляться. Олджуна заботилась о матушке Элен, и ей нравилось, что Хозяйки опекают долину. Из-за этого Олджуна простила старухам отсылку на север на давнем сходе. К счастью, родичи оказались нищими и отказались взять ее к себе. А Главная Хозяйка, больше всех вякавшая против Олджуны, вскоре уплелась по Кругу.

Все уголки лучистой живой долины были известны девушке так же, как углы в доме приемного отца. Она знала, где находится могила его жены и сына. Знала, что Хорсун часто ходит туда. Как-то раз, еще в детстве, подкараулила его там, чтобы подглядеть, что станет делать. А ничего он не делал. Сидел и сидел. О чем-то беседовал со своей Нарьяной. Скука, одним словом, хоть и секрет, ведь разговаривать с покойниками – грех.

После того Олджуна побежала очищаться к речке Бегунье. Горная речка летела по перекатному руслу, лупцуя тугими струями набыченные лбы порогов. Внизу праздновала победу и разливалась привольно. В устье вода была теплее и синяя-синяя в глубине, будто небо отсюда брало для себя краску.

Эленские речки, ручьи и озера давно познакомились с резвым телом Олджуны, и она изучила все их отмели, омуты и коряги, охотящиеся в глубине острыми сучьями на неосторожных пловцов. Молилась обо всех больших и малых водах, чтобы не обмелели, не исчезли в нынешнюю жарынь.

Вода в светлых песчаных речках отдавала чистотою и солнцем. Озерная отличалась особым вкусом и нравом. В некоторых была мягкая, нежноструйная, волосы мыть одно удовольствие – лились после этого с плеч, будто волны. В других – жестковатая и холодная, зато приятно освежала томное со сна тело. В таких утром купаться хорошо: на ласку скупые, а на дары щедрые – бодрости на весь день хватает. Иная вода сберегала брусничный вкус. Это веселый ручей, протекая вверху по молодому брусничнику, сохранял память о нем и озеру передавал. А порой от ручья веяло земляникой. Пойдешь по ручью против течения и непременно наткнешься на полянку, где сладкая ягода, заячья утеха, славно уродилась.

Никогда не купалась Олджуна лишь в мрачном Диринге. Высокие ели темно-зеленой каймой обводили его угрюмые заводи, к вечеру же и вовсе опрокидывались в них макушками вниз. Поди пойми – где сами деревья, где отражение. Осенью по утрам в этих местах светало позже всего. Ночь не спешила покинуть Диринг, скользя по нему, точно железочешуйчатая ящерица Мохолуо, которая, говорят, таится в глубине.

Чаще всего озеро хранило дремучее молчание в непорушенной или чуть рябящей глади. Но иногда ни с того ни с сего, рыча страшным донным голосом, колотилось вздыбленными гребнями в тесные берега. Словно самому небу грозило выплеснуться, окатить пеший ярус тяжкой, мерклой волной. А вода отдавала гниющей древесной прелью и неуловимо – чем-то еще, что отдаленно напоминало нутряное болотное зловоние.

С Осени Бури Олджуна избегала Диринга так же, как аласа, на котором некогда жил ее родной аймак Сытыган. Была причина тому, что она туда все-таки отправилась. Пошла разговаривать со своими покойниками. Если Хорсуну можно, то можно и ей.

Сворачивая к озеру по заросшей травою тропе, она слышала в березовой роще упреждающий посвист лесных птах. Потом птицы затихли, и взгляд уперся в недоброе лицо Диринга. Олджуна вздрогнула: почудилось, что безумное озеро разглядывает ее насмешливо и хищно. Отвела глаза, снова глянула – озеро как озеро. Просто очень темное из-за старого ельника вокруг.

Показался высокий столб с деревянными фигурками птичек и щуки на шестах. Девушка обогнула шаманский жертвенник стороной и снова содрогнулась: послышался громкий стук. Резкие звуки падали на воду, твердели и плыли по ней, будто куски нетающего льда. Край крутого, самого высокого здесь берега был размыт прошлогодним половодьем. Олджуна нечаянно столкнула висящий над обрывом куст шиповника. Куст сорвался, и кто-то возмущенно завопил внизу. Нагнувшись над кручей, она увидела двоих мальчишек. Пострелы врубились в почти отвесную стену и зачем-то копошились в ней. Один, тучный, задастый, чьи затылок и плечи обсыпали комья земли, держал в руках топор. Сердитое задранное лицо второго было тоже усеяно землей.

– Эй, что вы там делаете? – крикнула Олджуна и заметила ременную привязь, которая спускалась к мальчишкам с комля крепкой ели.

– А ты что здесь лазишь? – не замедлилось в ответ.

– Корову потеряла, – соврала она. И засмеялась: – Может, думаю, Мохолуо ее на дно утащила, так попрошу обратно вернуть!

Как бы толстый парнишка ни тщился загородить собой что-то белое и выпуклое, выступающее из стены полукругом, Олджуна поняла: это рог Водяного быка.

Водяные быки обычно дремлют в ледяных глыбах земли. Пробуждаясь, подземные чудища роют рогами русла новых рек и ямы озер. Сколько было случаев, когда разгневанные громадные твари выбирались наружу из земных толщ и забирали с собою тех, кто осмеливался потревожить их покой! Этот бык, наверное, отец самого Диринга. Солнце нынче жаркое, вот и высунулся из подтаявшей кручи. Как же мальчишки отважились?

– Ах вы, остолопы! – закричала Олджуна. – Сейчас пойду и скажу аймачным!

– Кинтей, нас накажут, – заныл толстый мальчишка.

– Пусть попробуют, – насупился второй. – Я никого не боюсь!

– Водяной бык вырвется и убьет вас, глупые!

– Не убьет, – возразил Кинтей. – Бычина совсем мертвый. Не шевельнулся, пока мы рога рубили.

– Зачем они вам?

– Скоро торжища в Эрги-Эн, – ухмыльнулся парень. – Можно поменять куски рогов на диковинные вещи у чужеземцев, не трусящих перед волшебною силой!

Бессовестный и не подумал солгать.

– Не говори никому, Олджуна, – взмолился раскрасневшийся толстяк. – Не говори, и мы про тебя не скажем!

– Вы ничего и не можете обо мне сказать, – презрительно бросила девушка и выпрямилась, отвернулась от обрыва. Надо же, удивилась с досадой, соплякам известно ее имя.

– Черная колдунья! – заорал Кинтей снизу. – Мы знаем, ты молишься тут злому духу своего дядьки Сордонга, чтобы наслать беду на Элен!

Олджуна не оглянулась. Пусть Водяной бык забирает ослушников. Двумя дурнями на земле будет меньше.

Все же подумала, что не станет болтать об их греховном промысле. Кому какое дело? Пожав плечом, побежала дальше.

Приблизившись к полузаросшей бурьяном тропе, ведущей в Сытыган, девушка остановилась. Она помнила здесь каждый камешек, и каждый камешек помнил ее ноги: когда-то по нескольку раз в день пробегала туда и обратно. Видно, для того, чтобы люди не беспокоили покой проклятого аласа, тропу для острастки присыпали поперек красной охрой.

Останки порушенной временем юрты прятались в кустах на окраине леса. На руинах сидела ворона и громко каркала. А от Сытыгана ничего не осталось. Там, где стояла землянка неудачливого старшины Никсика, над разметанными головнями взялась чахлая трава и топорщились голые прутья успевшей взрасти и высохнуть жимолости. Олджуна легла на траву и обняла обугленное бревешко – мертвый столб мертвого дома.

– Матушка Кэнгиса, твоя дочь пришла к тебе, – сказала тихо и прислушалась.

В бледных стрелках остролиста тонко стрекотали цикады, сотрясая воздух, полный дрожащего зноя.

– И к тебе я пришла, Никсик, девять весен бывший мне за отца. – Сорвав сухую былинку, Олджуна задумчиво пожевала ее. – Я знаю, ты любил меня, как никогда не любил и уже не полюбит багалык. А вот чего я не знаю – так это того, кто мой настоящий отец.

Боковым зрением она уловила чье-то движенье. В шаге от нее толстым столбиком встал суслик – луговая собачка. Зверек грыз недозрелый корешок полыни, придерживая его сноровистыми, почти человечьими пальцами. Уставившись на огромное неведомое существо, помешкал с открытым ртом, пискнул и юркнул в пыльную норку.

Ох, сколько же съела Олджуна в детстве этих жирных сусликов, сколько разорила их осенних погребков, битком набитых кореньями и семенами! Сытыганцев в Элен называли «погаными сусликоедами». Всем было известно, что даже в семье Никсика, старшого аймака, не брезгуют подобной пищей, которую в щедрый год станет есть не всякая собака.

Рот Олджуны наполнился слюной. Суслики еще не так тучны, какими будут к осени, но этот показался упитанным. Поджаренное над костром мясо вкусом ничуть не хуже заячьего, даже сочней и нежнее.

Она обломала сухие ветки жимолости и запалила костерок. Заткнув норку пучком дымной соломы, без труда нашла второй выход из земляного гнезда. Зверек выскочил опрометью, да разве уйдешь от проворной охотницы? Через несколько мгновений Олджуна уже обдирала его пушистую бурую шкурку.

Согнутый дым не поднимался высоко, горбился понизу, соединяясь со знойной пеленой. Напоминал Никсика: старшина Сытыгана вечно противоречил себе, склонялся перед всеми из непостижимой гордости – не прося помощи, а отказываясь от нее…

С поджаристой золотистой корочки капал на подбородок душистый сок. Таяло на языке светлое сальце с брюшка, хрустели на крепких зубах тонкие косточки. Олджуна умяла суслика с наслаждением. Давно не ела ничего вкуснее.

– Благодарю за подарок, матушка Кэнгиса, – вздохнула сыто.

Посидела, не думая ни о чем. Расхотелось разговаривать с покойниками. Но все же пообещала:

– Может, когда-нибудь еще приду к вам.

Возвращаясь окольной дорогой по низкой влажной пойме, где, вопреки всякому зною, поднимались мясистые мутовчатые хвощи, Олджуна увидела таящийся под кустом гриб с блестящей зеленоватой шапкой. Она забыла его название, но в памяти остался урок Эмчиты.

…Следующим летом после Осени Бури знахарка позвала детей Элен в свою маленькую юрту под левой горой за выселком кузнецов. Рассыпала на столе разные грибы из корзины. Придерживая каждый кончиками пальцев, объяснила, какими грибами люди травятся и умирают, а из-за каких могут промаяться несколько дней от колик в животе.

Олджуне интересно было смотреть, как безошибочно слепая выбирает грибы из кучки, слушать, как описывает их. Ребята понимали: старуха опасается невольного повторения того, что случилось в Сытыгане. Они, бывало, пекли в золе и ели заманчиво пахнущие грибные шапки. Некоторым очень даже нравилось, но взрослые сильно ругались, ведь грибы – не человечья пища.

Так вот этот ранний зеленоватый спорыш, допрежь своего срока вытянувшийся под тенью хвощей на длинной оборчатой ножке, был из тех, что смерти не доставляют, но надолго скручивают кишки. Рядом подрастала целая семейка… А что, если съесть гриб и припугнуть Хорсуна недугом?

Олджуна усмехнулась: ну и кому будет плохо? Ей же самой.

Невдалеке раздался грозный клекот, и девушка в ужасе бросилась под защиту высоких елей. Беркут! Он тяжело воспарил с пади. В страшных когтях-крючьях извивался и верещал заяц. Олджуна перевела дух. Такой же орел десять весен назад едва не унес в небеса маленькую сироту…

Горячий пот прокатился между холмиками грудей. Платье прилипло к спине, взмокло под мышками… Девушка яростно вскрикнула. Чтобы она, взрослая и сильная, боялась какую-то птицу, пусть даже орла?! Длинный прут лихо свистнул, срубив голову дудника.

Скорее отмыться от нечистого Диринга, от мертвого аласа и горького пота! Олджуна во весь дух помчалась к любимому устью Бегуньи.

В прошлом году речная лежка после паводка непомерно раздалась, а нынче в межень оголилась. В желтых песчаных грядах, намытых с берега Большой Реки, тонули кудрявые кусты краснотала. Осмотревшись – не видно ли орла поблизости? – Олджуна скинула платье и обувку. С ходу с шумом и брызгами бросилась в круг речного солнца – ух-х! Как хорошо, как холодно!

И долго-долго лучистые волны ласкали, оглаживали нежную девичью кожу, словно диковинной белой лодкой играли гибким телом Олджуны, которое познавало девятнадцатую весну.

Потом она растянулась на горячем песке под сквозистой тенью свесившего ветви тальника. Придержанные листьями лучи приятно касались открытого тела. Олджуна любила свое красивое тело. Ловкие кости лежали в нем выверенно и удобно, упругая плоть облекала их гладко, как ласково вымятая глина. Девушка лежала, с удовольствием пошевеливая кончиками согревающихся пальцев, слушая жужжащую песнь шмеля и шепот волн под ногами. Ей было хорошо и одиноко. Она ощущала себя землею долины, темным плодородным дерном, желтым речным песком и веселыми камешками. Широкие и узкие тропы текли по ней бегучими венами. Продолговатые озера-глаза отражали дно неба. Элен создала ее, и Олджуна намеревалась прожить здесь длинную жизнь. Длинную и счастливую…

Однако со счастьем пока ничего не получалось.

Вначале она наслаждалась жизнью рядом с Хорсуном. Скоро ее перестали называть дочерью Никсика и Кэнгисы. Говорили как о приемной дочери багалыка или, чуть хуже, воспитаннице. Либо, еще хуже, вскормыше… Пусть так! Но на нее падал отблеск уважаемого и любимого многими человека. Она насквозь видела тех, кто искренне почитал Хорсуна, и тех, кто угодничал из выгоды или опаски. Знала наперечет всех, кто был ему симпатичен и кого он недолюбливал. Знала и то, что обязана багалыку, кроме пристанища, добрым отношением людей. Будь она ему никем, еще неизвестно, как бы с ней обходились.

Доколе продолжалось детство, Олджуна вела себя, как привыкла, живя в Сытыгане. Противные женщины заставы ябедничали Хорсуну, что его приемная дочь обижает младших и выбирает рыбу из соседских сетей.

Он всегда заступался. Сперва Олджуне это нравилось. Потом она заподозрила: багалык защищает ее не потому, что любит, а потому, что великодушен к неродному ребенку. Чужой девочке, сироте. Она вознамерилась проверить это и забралась в заповедные горы жрецов, куда бегала однажды в год Осени Бури, чтобы вызвать лекарей к умирающим родичам.

Увидев лестницу на Каменном Пальце, Олджуна пришла в восторг и немедленно полезла вверх, но не одолела и пяти ступеней, как ее поймал главный жрец.

Взбешенный Сандал приволок девочку в заставу за ухо и, забыв поприветствовать багалыка, сразу принялся кричать и ругаться странными словами. В другое время Олджуна постаралась бы вникнуть, почему совсем не бранные слова кажутся худшими, чем охальные. Однако ухо горело огнем и сердце жгла ненависть к гадкому старику – он всю дорогу подгонял ее болючими тычками в плечо.

Хорсун выслушал вопли Сандала внимательно и ничего не ответил. Глянув в глаза багалыку, Олджуна вздрогнула: никогда не замечала она у него такого страшного взора. Ни за какие посулы не пожелала бы оказаться на месте жреца, которого будто ледяною водой окатили.

Сандал вздернулся и, замерев на мгновенье, засуетился. Отпустил наконец из пальцев ее несчастное ухо. Развернулся резко, бормоча что-то себе под нос, и ушел по тропинке на свою дражайшую гору.

Олджуна думала, что ей сильно достанется. С жгучим нетерпением ждала, по крайней мере, оплеухи или затрещины. Зажмурилась и стиснула зубы, чтобы не видеть злого лица Хорсуна с побелевшей на щеке молнией, не ранить его душу случайной немой мольбой. Пусть вдарит как следует – она заслужила…

Но багалык пальцем не коснулся. Просто сказал устало:

– Обещай больше не лазить на гору жрецов.

И Олджуна обещала, так и не открыв глаз… Зачем было их открывать? Она без того знала, что Хорсун взял себя в руки и лицо его, как всегда, бесстрастно.

Не ходить на гору жрецов? Еще чего! Олджуна назло старикашке Сандалу стала заглядывать во все запрещенные места. Не раз побывала в маленьком горном селенье в отсутствие его долгополых обитателей. Правда, уже не пыталась взобраться на высоченный утес. Больно надо! Пусть Сандал засунет себе свой разлюбезный Каменный Палец куда угодно!

Но хладнокровию багалыка девочка измыслила еще одну проверку: залезла на сторожевую вежу. Оттуда ее пинками прогнал разгневанный дежурный воин, а другой притащил упирающуюся своевольницу к багалыку. Хорсун и тогда не ударил Олджуну, хотя она, подставляя щеку, мысленно заклинала: «Бей же, отец!» Пусть бы он избил ее в кровь, отколошматил до полусмерти, но не был так оскорбительно, так язвяще равнодушен!

Хорсун вздохнул:

– Обещай больше не лазить.

Будто не было других слов. И она опять обещала.

Олджуне начало надоедать незаслуженно уважительное обращение к ней некоторых жителей Элен. Хотелось грубо крикнуть им: «Пресмыкайтесь перед багалыком, а меня не трогают ваши лживые слова и улыбки!» Однако терпела. Да и какой у нее был выбор? Не на север же подаваться к нищим теткам, которые и глянуть на нее не захотели. Олджуна страстно продолжала желать родительской любви.

Она вздумала вызвать отцовское возмущение Хорсуна, приставая к ботурам. Выбрала молоденького, недавно посвященного воина, и принялась заигрывать с ним. Ей ли не ведать, какими ухищрениями вызывается в мужчинах любовная слабость! Внимательная девчонка давно изучила лукавые повадки женщин, стремящихся заполучить глупых мужиков к себе в постель. Не собиралась, конечно, заходить так далеко. Чаяла только, что Хорсун приметит распутство и хорошенько накажет, как сделал бы на его месте любой настоящий отец. Узрев багалыка издали, близко-близко становилась к юному ботуру, обмирающему от доступности девичьего тела и потому слепому ко всему вокруг. Но и Хорсун почему-то не видел преступную парочку за тощей изгородью. Словно несколько жердей были плотным частоколом, который застил его внезапно отказавшее зрение.

А воин, олух этакий, словил Олджуну темным вечером и, дыша плотоядным зверем, притиснул к изгороди так, что затрещали ребра. Она рванулась в железных тисках – куда там, дурак едва запястья ей не вывернул. Отпустил, опомнившись, лишь когда заревела в голос.

Жалуясь багалыку, девочка в который раз со сладкою болью в груди ждала взбучки. Прямо-таки млела от ожидания… И снова напрасно! Хорсун в ярости скрипнул зубами, но ни слова не сказал и сразу помчался в Двенадцатистолбовую. Взбучку Олджуна наворожила не себе, а тому бедолаге ботуру. Молодец после того, усмотрев где-нибудь «пострадавшую», мало в землю головой не зарывался. А к виновнице с сокровенными бабьими разговорами подступила Модун. Досадуя, Олджуна покорно дала воительнице высказаться, поиграть в дочки-матери. Модун молвила напрямик: пора тебе, девка, замуж, ведь уже пятнадцать весен миновало с прихода на Орто. Олджуна чуть не доложила, что ей всего-то тринадцать исполнится через полтора лунных осуохая, и вовремя придержала норовистый язык. Сама когда-то на сходе лишние весны себе прибавила.

Она решила стать неузнаваемо кроткой и добродетельной, скрепиться до скучливого послушания. Может, тогда багалык перестанет считать ее никчемной оторвой и полюбит, как настоящую дочь? Она чистила и латала одежду Хорсуна, следила за обувью, заботилась как могла, стараясь упредить каждое его желание. Наловчилась вставать утром с восходящей звездой Чолбоной и готовила что-нибудь вкусненькое. Вечером держала горячим ужин…

Хорсун не видел ее прилежания и принимал все как должное. Олджуна поняла: если б она не ударяла и пальцем о палец, он бы и это принял. Не порицая, делал бы домашнюю работу сам. Багалык исправно выполнял обязанность, навязанную сходом, – платил честный долг за смерть дядьки Сордонга. Жалость была самым большим чувством, которое он мог питать к никому не нужной сироте.

Олджуна всегда ненавидела жалость! Ее маленькая душа желала не снисходительного поглаживания по голове, как, например, гладил ее отрядник Быгдай, не кратких скупых объятий, подхлестнутых милостыней мимолетного женского сочувствия, как обнимала Модун. Душа жаждала подлинной любви. А Хорсуну – видела девочка – паче всего мечталось остаться одному, чтобы беспрепятственно предаться воспоминаниям, что крепкими занозами вонзились в душу. До Олджуны ли ему было! Настырные корни памяти о давно истекшем горе продолжали разрастаться в его раненом сердце и не давали ни спать, ни жить спокойно.

«Багалык никогда не полюбит меня, – уныло думала девочка. – Из-за моих родичей умерли его жена и сын».

Модун как-то проговорилась, что беременная жена багалыка сбежала от сытыганцев к жрецам, но разразилась буря, и Нарьяна – так звали покойницу, – не сумев справиться с родами, скончалась в лесу. Хорсун в это время был на охоте. Неудивительно, что он, избывая повинность, еле терпел теперь в своем доме дочь врага, неприятную ему и даже, может быть, ненавистную.

Мысль о Хорсуновой неприязни постепенно распухла в голове Олджуны, как мертвая птица в жару. Однажды она насмелилась спросить прямо, впрямь ли так тягостна багалыку. Но подошла, наткнулась на его нездешний взгляд и смутилась.

– Что нужно? – осведомился Хорсун и глазами потемнел, будто оторвали от чего-то хорошего, увиденного в призрачной дали.

– Так… – еще сильнее смешалась Олджуна, лихорадочно размышляя, как бы половчей соврать. – Собиралась кож попросить для новой обуви тебе.

– Асчиту скажешь, он даст, – пробурчал багалык. Отвернулся – мол, не тревожь по пустякам, и заготовленные слова выстуженными льдинками примерзли к языку приемной дочери.

Ночью Олджуна плакала.

Эти слезы!.. Они были сиротскими, сколько она себя помнила. Точно такие же, злые и горькие, без всякого спросу выжимались из отчаянно зажмуренных глаз в раннем детстве. Она плакала там, в Сытыгане, где мать пуще всех любила себя, а Никсик любил мать. И не было после смерти бабушки никого из людей, кому Олджуна могла бы поведать о своих маленьких и больших горестях. А люди, снедаемые собственными напастями, не сумели бы понять, не пожелали б и слушать. Поэтому единственным другом, который всегда охотно внимал сбивчивым рассказам девочки и которому она никогда не лгала, была долина.

Олджуна и сама любила слушать землю, лежа в теплой траве. Привыкла беседовать с долиной вслух, выговаривать свои обиды в мягкую почву, уткнувшись в нее лицом, как в матушкины колени. Материнское сострадание Элен нисколько не оскорбляло гордости и давало Олджуне силы вставать и жить с улыбкой.

«Когда-нибудь я выйду замуж, – мечтала она, – и наконец-то уйду от багалыка. Освобожу его и сама освобожусь».

Скоро Олджуну явились сватать люди из аймака, лежащего выше по течению. Сначала она обрадовалась, затем подумала: а как же Элен? В том, что долина проживет без нее, сомнений не было. Не сосчитать утерянных и оплаканных ею детей, уехавших в разные стороны света и ушедших по вечному Кругу. А сможет ли жить без долины сама Олджуна? Не будет ли эта тоска хуже всего, что ей довелось испытать до сих пор? Как же забыли заскорузлые корни ее памяти о сходе, о тогдашней детской скорби и яростном бунте?!

Ох, нет же, нет, неизменными остались думы! Приневолят уехать – задохнется в чужом воздухе, словно рыба, выброшенная из воды, погибнет в немилом краю. А если не погибнет, то раненым зверем добредет по незнакомым чащам, змеею доползет в родную долину!

Хорсун не стал принуждать к замужеству. Олджуна ответила сватам отказом. Позже одного за другим отвергла всех женихов. Последним в той череде отклонила предложение парня, живущего в Элен. Тут не то чтобы жених лицом-статью не вышел или род был захудалым. Напротив, родителей юноши уважали в долине, он давал за невесту знатный калым. Показался не таким уж глупым, хотя пялился на Олджуну в восхищении, будто впервые узрел и вовсе не она побила его когда-то в детстве колючей еловой веткой. Все подобралось ловко, точно Дилга подгадал суженого к долгожданному счастью воспитанницы багалыка. Но сваты явились ближе к вечеру, а не далее как утром того дня долина выслушала от Олджуны смятенную весть о постигшей ее любви. Имя избранника не было новостью, ибо часто срывалось с девичьих уст. Однако теперь упорное детское желание видеть в Хорсуне отца обернулось молодым, столь же настырным влеченьем, рухнувшим на Олджуну нежданно и без всяких оснований. Голова ее, до того, оказывается, такая легкая и беспечная, набилась новыми мыслями о багалыке плотно, как туес брусникой. А Хорсун, отвлеченный своими думами, ведать не ведал, что каждое его движение окутывается благоговеньем в глазах Олджуны. Не был способен обнаружить это пылкое, кричащее обожание, полное новых надежд.

Она изучила все места, куда багалык ходил и ездил, даже озера, на которых рыбачил и охотился на уток. Она удалялась, если Хорсун бывал в дурном настроении, и, наоборот, старалась попасть на глаза, если хоть немного улыбался. У камелька нагибалась так, чтобы ее округлые бедра смотрелись еще выпуклее и крепкие икры были видны из-под платья. Утром, подавая на стол, как бы невзначай касалась его рук и становилась ближе, обдавая теплом юного тела, запахом мытых с душистой травою волос, влекущей тайной, что страстно стремилась открыться.

Удостоенная однажды похвального слова, летала словно на крыльях. После сникла, поняв, что скуповатая похвала и сопровождающий ее взгляд были отеческими. Совсем не такими, каких теперь вожделели истомленное сердце и вызревшая, налитая спелыми соками плоть.

Сколько раз она мечтала, что Хорсун окликнет и позовет! Не мигая, смотрела на занавеску, отгораживающую в юрте женский угол. Сосредоточивала взгляд в точке, где стояли правые нары, и удивительно, как дыру в ровдуге не прожгла. Но, конечно, не занавеска, а равнодушие к женским уловкам защищали багалыка крепче всякой брони. И еще – память о мертвой женщине, к которой он был привязан более, чем иной муж к живой.

Олджуна возненавидела Нарьяну за то, что та не хочет отпустить его от себя. По ночам назойливые мысли о покойной «разлучнице» вызывали жуткие видения. Впрямь как живая возникала перед глазами Нарьяна: то подметала щепу перед камельком заячьей лапкой, то улыбалась из-за занавески, качая ребенка в руках…

– Ты умерла, – жмурясь, шептала Олджуна в подушку тряскими от страха губами. – Тебя нет, ты – призрак!

«Я есть, – долетал до ушей едва слышный шепот. – Я – есть, потому что меня помнит Хорсун».

Что-то тихо скрипело под дверью, доносились слабые шаги и шорох платья. Домашние духи, – уговаривала себя поверить Олджуна и засыпала под утро, с головой укутанная в одеяло.

Страшные ночные звуки прекратились, когда девушка приметила, что на Хорсуна слишком уж ласково поглядывает Модун. Он отвечал воительнице участливой симпатией, схожей с потаенной печалью. Олджуна преисполнилась жгучей ревности. Но скрытые наблюдения и подслушиванье подсказали: этих двоих соединяет прошлое и нет в их скрепе любострастных позывов.

А нынче на праздник Новой весны в сопровождении семерых стройных красавцев пожаловала с севера по-настоящему опасная женщина. Она имела хомусный джогур, была крупная, яркая и превосходила самых опытных соблазнительниц Элен.

Незамужняя Долгунча-Волнующая, одно имя которой говорило о многом, корчила из себя деву. Кого-кого, а ее-то и пристало называть перестаркой. Как бы ни прятала прелестница лишние весны за юной улыбкой, они проступали на лице то мелькнувшей морщинкой на лбу, то досадными складками возле полных губ. И эта пожилая девица положила глаз на Хорсуна!

Он, само собой, не понял ее ухищрений. Но Долгунча ему явно нравилась. Впервые лицезрела Олджуна смешливые глаза багалыка, с удовольствием скользящие по плавной женской фигуре. Впервые слышала его бездумный, веселый хохот, вторящий серебристо журчащему смеху.

Честно признаться, хомус северянки оказался волшебным. Пленительной, колдовской была его песнь на хомусном игрище – словно щедрое откровение утра, пронизанное тонким, ранящим душу зовом-плачем, проплывшим в туманце над топями. Не откликнуться на такое мог только человек из железа. Но зайти в трясину легко, выйти куда труднее…

Хорсун со странным, перекошенным лицом оседлал Аргыса и ускакал куда-то, не дождавшись завершения песни. Сердце Олджуны заныло-заплакало: не иначе, влюбился в приезжую игрунью без памяти, пытается совладать с внезапно грянувшей страстью…

А в последний праздничный день Хорсун не вернулся к ночи домой. Олджуна истерзала себя подхлестнутым ревностью вымыслом. Не вытерпела, побежала справиться у Модун. Зевающая воительница велела спать спокойно, не дожидаясь багалыка. Он-де доглядывает с товарищами, благополучно ль отбытие гостей, не чинят ли драк подгулявшие эленские парни.

Недоверчивая Олджуна засомневалась. Вполне могло статься, что Модун прикрывает Хорсуна. Не улизнул ли напоследок погулять в лугах с северянкой? После разузнала, к смущению: правду сказала воительница, а дева удалилась с праздника рано – прощаться со своими спутниками.

«Говорят, остаться в Элен до зимы надумала эта Долгунча, – сказала одна из приятельниц, – а понравится у нас – так и на всю жизнь». Олджуну будто обухом по голове стукнули. Вот оно, что чуяло сердце – охомутать Хорсуна наладилась чаровница!

Черное отчаяние изглодало Олджуну. Перебирала в уме разные думки: скверный слух пустить о Долгунче, вынудить ее убраться из Элен, вовсе извести ухитриться? И отчаяние же толкнуло на другое безрассудство. Олджуна дерзнула явиться к багалыку ночью открытой душою и телом. Замыслила сказать ненаглядному, что будет ему доброй женой, нарожает сыновей и не даст никогда сомнений в преданности и любви.

Знать, Хорсун видел сон и спутал ее с покойницей-женой.

– Не уходи, Нарьяна, не уходи!

Олджуна мимолетно порадовалась – хоть не Долгунчу себе вообразил…

Пробудившись, желанный не дал изъясниться по-хорошему. Олджуна, опять же от безысходности, утратила последнюю стыдобу, кинулась к нему с объятиями как была, голышом.

Вот и стал явью обух-то по шалой башке. Багалык отбросил скаженную девку так, что не тут же очухалась, ударившись затылком о шесток камелька. Едва сил достало подняться и добрести до постели. До утра пролежала без сна, оглаживая вздувшуюся на голове шишку.

Слезы катились по вискам, подушка с обеих сторон промокла. Охвостья куцых вопросов и мыслей мелькали в мозгу: «Неужто в одной юрте с Долгунчей придется жить? Долгунча большая, справная, дети быстро пойдут. Это хорошо – дети… Маленькие они забавные, будто звереныши… Выгонит багалык приемную дочь или нянькой возьмет?»

Утром хватило воли встать и вести себя как обычно. А лишь Хорсун за порог – свалилась на лежанку и ну рыдать взахлеб.

Отголосив по мечте, Олджуна села и осмотрелась трезво. По-прежнему не было у нее ничего своего, все чужое. Чужой кров, чужой двор, жизнь и та чужая, будто украденная у несбывшегося ребенка Хорсуна.