Текст книги "У звезд холодные пальцы"

Вспомнились с чаяниями выпестованные в сердце искренние слова, которые так и не довелось сказать багалыку. За что он отшвырнул ее, будто постылую старуху? За то, что посмела честно повиниться в любви к нему, вождю и благодетелю?

Нет заботы Хорсуну до того, как тягостно Олджуне носить в себе вечное бремя признательности за жалкое эхо его отцовского благоволения. Нет печали багалыку, что сытная еда в его богатой юрте мнится приемной дочери горше кислой рыбы в убогом тордохе Никсика…

Разбередились обиды Олджуны, запамятовала о палящем зное, и плечи нажгло. Перевернулась на спину, раскинула руки, а колени подобрала. Горячий песок тихо сыпался с живота. Солнце передвинулось к западу и щекотно касалось груди. Невысказанные слова тихо оплывали в душе. Олджуна их сбережет. Еще будет кому сказать. Еще придет тот, кто станет слушать! Узкие листья тальника покачивались над ее лицом, как нанизанные на прутья серебристые рыбки.

Легкая дрема отлетела под взглядом пристальных глаз. Кто-то смотрел на Олджуну сквозь играющие лучами листья. На мгновение приоткрыв веки, она увидела в нескольких шагах от себя блестящее от пота молодое лицо с прядями прилипших к смуглым щекам взлохмаченных волос. Перепуганными зайцами заскакали в голове лихорадочные мысли: схватить камень, бросить, не ожидая нападения?

Вместо этого она продолжала лежать на песке в недвижной панике, слыша надсадное мужское дыхание. Наверное, человек полагал, что Олджуна спит… Может, и впрямь все происходит во сне, а не наяву?

Внезапно песок скрипнул под его коленями. Девушке ничего не оставалось, как проснуться. Неприкрытое тело охватила крупная дрожь. Глаза парня горели золотым огнем. Уставился, будто жаждущий на воду. Олджуна его узнала. Это был чужеземец, который боролся с эленским ботуром на празднике Новой весны. Вспомнилось имя – Барро. Рычащее имя и голос, гортанный, точно птичий клекот.

Ужас начал медленно выпускать из тела коготь за когтем. Чужак не убьет. Если Олджуна хоть немного смыслит в людях, лицо у него, по крайней мере, не злое. Не жестокое… Теперь бы дотянуться до платья.

Домм восьмого вечера. Волчий ветер

Караваны купцов с востока направлялись на торжища в Эрги-Эн на левом берегу Большой Реки. Скоро они должны были встретиться в известном месте, объединиться и идти дальше. В надежде на поживу отец увел отряд далеко от логова-гнезда.

Мать все еще оплакивала своего младшего брата, убитого в предыдущем походе, и отец, жалея ее, решил не брать сына с собой. Велел Я́нгварду остаться в Хо́кколиделе, присматривать за семьей и лесом вокруг. Хокколидел – Спрятанное Гнездо – самое большое поселение людей барро в Великом лесу, но мало ли кто из чужих двуногих может случайно на него натолкнуться. Янгвард, оскорбленный приказом отца, легко выследил отряд. Крадучись, двинулся следом.

Парня привлекал не столько намеченный разбой, сколько желание побывать на чужом празднике Новой весны. Из разговоров он понял: от нынешней отцовской стоянки до караванного ночлега всего день конного пути. До базара оттуда – три дня по хорошо наезженной дороге. Бабушка Брахса́нна говорила, что напротив Эрги-Эн, на правобережье, за сплошными скалами и заливом скрывается Перекрестье живых путей – благословенная долина Элен. В ней будто бы расположено самое большое от верховьев до северного устья поселенье народа саха – так бабушка называла йокудов. «Эрги-Эн» на их языке означает «кружало», а «Элен» – это «щека» реки, скалистый берег. То есть место, спрятанное за скалами.

Однажды дед Ха́ллердах, посмеиваясь, объяснил: за Великой степью, морями-лесами есть города, где кружалами зовут питейные дома и лавки, понатыканные там и сям между торговыми рядами. Дескать, покружишь-покружишь, мил человек, и, как невидимым арканом привязанный, назад вернешься. А аркан тот – кислое вино и сладкий мед.

Бабушка заметила, что Эрги-Эн – торговый Круг, не питейный. Нет там ничего похожего на лавчонки для тех, кто готов на аркане удавиться за кружку вина.

– Йокуды его не ведают, – уверяла она внуков, не глядя на сидящего рядом деда. Если верить бабушке Брахсанне, йокуды до сих пор даже не предполагали, что кроме бодрящего кумыса бывают напитки, от которых хорошо поживший мужчина становится глупее младенца и дает обирать себя всем, кому не лень. Дед Халлердах после ее слов почему-то посмурнел и вышел на улицу.

Бабушка с дедом никогда не ссорились. Просто ненадолго уходили друг от друга. Самое большее – на треть времени разделки оленьей туши. Но и это было для каждого из них худшим наказанием.

– С обеих сторон над долиной, хранимой богами, возвышаются утесы. Будто зубы. Подойдешь близко, укусить могут, – пошутила бабушка и пошла за дедом.

А вечером, вздыхая, вспомнила веселое кумысное торжество. В далекой юности она каждое лето ездила с родичами в Элен на праздник Новой весны. Всякий раз он оказывался лучше прежнего. Бабушка была родом из аймака, который находился чуть южнее знаменитой долины Элен. Бабушкино имя Брахсанна на языке йокудов значило Бедняжечка.

…В тот год, когда Брахсанна вошла в свадебный возраст и впервые украсила голову завещанным матушкой венцом, округу замучили волки. Мало того что волчьи стаи почем зря рвали собак, резали скот и не давали житья табунам. Они начали убивать людей.

Доведенный до отчаянья народ внял призыву шамана отдать красивую девушку в жены вожаку серой стаи. А если она почему-либо ему не понравится – что ж, пусть станет жертвой духу Златоглазой волчицы – праматери всех волков.

Выбор пал на Брахсанну. Родители у нее давно умерли. Жила нянькой-прислужницей в семьях то матушкиных братьев, то отцовских сестер, и, хотя красотой боги девушку не обидели, никто еще к ней не присватался. Ну так что ж, коли доля такая, значит, и страдать по сироте будет некому.

Родные тетки нарядили племянницу в платье невесты и проводили до ворот с причитаниями-слезами. Родные дядьки увезли подальше в тайгу, привязали к дереву крепко и оставили на съеденье зверям.

Неизвестно, прекратились ли волчьи набеги. Но в том, что красавицу нашли люди барро из Хокколидела и она стала любимой женой их вожака Халлердаха Веселого, можно, пожалуй, назвать предопределением свыше. Ведь барро, или, как зовут их другие, барлоры, – люди-волки, любимые внуки Златоглазой волчицы.

Много весен спустя Халлердах с верным отрядом посетил верховья и не обнаружил аймака жены. Не отыскал родичей Брахсанны, с которыми втайне от нее собирался сурово потолковать-поквитаться. То ли уехали, то ли вымерли жители – стояли брошенные юрты, заросшие травой. После был слух, что убили всех коварные гилэты, что, презрев торговую клятву, явились за золотом в йокудские земли.

Халлердах с досады сорвал злость на окраинных селеньях. Людей отряд в тот раз не тронул, но угнал не один лошадиный табун, а всем встреченным на лугах коровьим стадам пустил кровь.

Янгвард слышал, что из того похода дед вернулся в гнездо с большими потерями. Почти всех дедовских друзей уничтожил сказочно искусный однорукий витязь из дружины Элен. Кто-то сказал, что йокуды называли его Смеющимся Левшой. Должно быть, потерял десницу в войне с гилэтами. Но воистину мастерски управляла шуйца калеки и мечом, и копьем. А смеялся он, орудуя ими, страшно, как сумасшедший. Слава Златоглазой праматери: деду удалось прикончить бешеного эленца стрелою из лука.

Дела давнишние, ни деда, ни бабушки уже нет на земле. Однако рассказы их все не давали покоя Янгварду. Или к йокудам влек парня текущий в нем ручеек бабушкиной крови? Янгвард не побоялся бурную реку переплыть на плоту, да не один, с верным конем. Потом два дня слонялся в ближнем к Элен лесу, у болота и в горах. Праздника ждал.

А ничего необычного не было на этих чужих торжествах. Люди пели-плясали, похвалялись красотою и силушкой, как всегда и где угодно поет-пляшет, похваляется народ на праздниках. Немало повидал их Янгвард за свои двадцать две весны.

Вконец разочарованный, надумал хоть в игрищах потешиться. Недолгих наблюдений хватило, чтобы сообразить, как вести себя в состязательном круге. Правила боя без оружия и кулаков показались простыми. Главное – не задеть рукой или коленом землю.

Оставив коня за ручьем, парень отважился зайти в сшитый из бересты смотровой домик. Встретившая старуха чем-то напомнила бабушку Брахсанну. Янгвард удивился, что в племени йокудов на драку, пусть хоть игровую, отбирают бойцов женщины. Но, конечно, ничего не сказал. Без знания чужого говора человек все равно что глухонемой. Парень только улыбнулся. Старуха тоже промолчала. Не стала почему-то проверять крепость жил, мускулы мять. Усмехнулась и просто в глаза заглянула. Глубоко-глубоко, словно в душу.

После боренья с эленским воином Янгвард наметом пустил коня к берегу, хотя никто за ним не гнался. Но не миновал чалый и четверти пути, как хозяин повернул вспять. Проскакали недолго, и снова к берегу. Точно бражник, невидимым арканом притянутый к винным кружкам кружала, злясь на негаданно постигшее бедствие, трижды разворачивал Янгвард коня от Элен к Большой Реке и обратно. А потом, закрыв лицо ладонями, пустил туда, куда конские глаза глядели. Чалому, очевидно, не очень-то понравилось плаванье на плоту. Вернулся в долину.

«Эх, мил человек, мил человек, – сказал бы покойный дед Халлердах, – что там за аркан такой? Не косой ли девичьей называется тот крепкий ремень?» Не поверил бы Янгвард, если б сказали раньше, что дерзкая девка-йокудка посмотрит на него играючи и привяжет к себе, а сила ее будет несокрушима. Что сам он, старший внук матерого вожака Халлердаха Веселого, первенец Уми́хана Бестрепетного, всего раз-два глянув на ничтожную, тотчас прикипит к ней плотью и кровью.

«Олджуна, – вопреки всему, нежилось, терпкой ягодой каталось на языке услышанное на игрище имя, – Олджуна!»

Янгвард следил за девушкой неотступно и терпеливо. Терпеливее, чем охотник выслеживает добычу, и, как волк, чуял ее обостренным звериною тягой нюхом. Разведав, где живет, сообразил, что она – дочь здешнего воеводы.

Потом разное в Олджуне увидел. Непроста оказалась девица. Однако от знаний о ней, не всегда понятных, ставящих порою в тупик, она не стала менее желанной. «Увезу, – думал сумрачно Янгвард. – Не захочет – возьму силком и все одно увезу в Хокколидел, а там нравная поведет себя по-другому».

О том, чтобы силою взять, храбрился думой. На самом-то деле не смог бы, хотя в его племени это не считалось столь уж зазорным, ведь чужие девки не стоили почтения. Их, случалось, убивали тотчас же вслед за шалостью или после того, как они наскучивали мужчинам барро плачем и воплями. Так, по крайней мере, с опасливой оглядкой на деда Халлердаха, хвастали бывалые.

Янгвард покуда знал женщин ни мало, ни много. Тех в основном, что в далеких поездках с отцом на запад липли к ним сами. Да из подобных-то всего нескольких, на кого указал отец, боясь какой-то заразы. Была в Хокколиделе одна из некровного рода, что ему с детства прочили в жены, да душа к ней не лежала. А Олджуну Янгвард с первого дня назвал своей, посуленной Всевышним. Женою, среди всех на свете единственной, которую хотелось защищать и каждую ночь спать с нею, заключив в кольцо оберегающих рук.

Вот когда он понял деда. Понял, как нелегко далось тому от начала до конца отстаивать свое право любить чужачку и всю жизнь отводить от нее, красивой, чьи-то алчные руки. Да не просто отводить, а и рубить беспощадно.

Случилось раз, что один ватажник, известный охотник до лютых забав с иноземками, на общем пиру больно ущипнул Брахсанну пониже спины. Хотел, видно, дать понять Халлердаху, что, пусть и вожак он, а все равно не след жить не по правилам барро, владея йокудской красавицей единолично.

Пирующие замерли в ужасе, когда Веселый, услышав ее жалобный крик, выхватил меч из ножен. Ох, каким же страшным и незнакомым, говорят, было в диком гневе лицо деда, что с юности дало ему беспечное прозвище!

Не ожидал такого исхода дерзкий завистник, да нечего делать: коль зарвался – доставай оружие. Схлестнулись, и понял вояка, что не убить его замыслил Халлердах, а отсечь загребущие руки, и, как ни тщился, уберечь их не смог. На том и покончил со своим обычаем хватать, мять-кусать, плечи девкам заламывать в кровавом раже.

Народ в волчьих родах, разбросанных по Великому лесу, разделился на две половины. Одна часть гневалась и осуждала вождя. Не по закону барро поступил Веселый! Разве чужачка может считаться человеком, равным людям-волкам? Женщина чуждого племени – недостойная любви и жалости женщина!

Остальные соплеменники – позже оказалось, их вдвое больше, – напротив, сочли, что заветы предков честно соблюдены Халлердахом. Ибо мало чести в человеке барро, если он даст унизить себя, в чем бы это унижение ни выражалось. А любовь… Любовь знают все Божьи создания в Великом лесу. И какому бы звериному роду ни принадлежал человек, – даже чужой человек, даже баба… он все-таки существо, сотворенное на земле Всевышним не для чьих-то жестоких утех, а для любви и мира.

Так, не сговариваясь, рассудили все старики и женщины в гнездах. Брахсанну приняли в стае Веселого как жену его, ни в чем не уступающую людям барро, – ни в чести, ни в уважении к текущей в ней крови.

Теперь Янгвард готов был повторить жизнь деда. А если придется – и гибель. Честно сказать, совсем не славную…

Дед тогда ждал свою хозяйку из тайги, куда она зачем-то удалилась. Через треть времени разделки оленьей туши отправился за ней…

Только на второй день кроткая младшая жена Умихана Бестрепетного, плача, призналась, что перед уходом свекровь обмолвилась ей о своей смертельной болезни, которая наступит скоро. Велела никому об этом не говорить. Не пожелала, чтобы муж видел слабость и разрушение ее все еще красивого тела.

Через три дня отец Янгварда нашел родителей в глубокой медвежьей яме. Халлердах и Брахсанна висели, нанизанные на острые колья, так крепко обнявшись, что разъединить их не смогли, как ни пытались. Так и похоронили вместе.

…Девушка Олджуна лежала под солнцем на берегу горной речки, словно только что выточенный мастером березовотелый кубок. В такие кубки йокуды наливали хмельный кумыс на празднике Новой весны. Мог ли не испить погибающий от жажды Янгвард?

* * *

Скосив глаза в сторону платья, Олджуна чуть пошевелилась. Чужак быстро нагнулся и горячими губами охватил вершинку ее левой груди. Шаловливый влажный язык затрепетал, будто хомусная птичка, заиграл недозрелой ягодой отвердевшего сосца.

Олджуна замерла. Предательское тело отстранилось от нее, оставило обезумевшие мысли носиться в панике где-то далеко… так далеко, что они перестали мешать телу и оно вдруг зажило самостоятельной жизнью. Жаркая кровь, меняя русла вен, потекла к середине тела ниже пупка, тянуще запульсировала в распалившемся лоне.

А этот, по имени Барро, щекотно куснул встопорщенную грудь, и Олджуна невольно засмеялась. Приятно прохладная ладонь коснулась ее напряженного живота. Зубы мелко застучали от страха, смеха, желания бежать… и остаться… дать наконец телу жить, как оно хочет… от всего сразу.

Внимательная мужская рука скользнула по животу ниже, к ворсистому холмику. Подвижные пальцы мягко пробежались по нему. Безымянный провалился в пышные лепестки и нырнул внутрь, где было жарче и нежнее всего. Навстречу чувствительному движению – от него, казалось, зависело теперь все ощутимое бытие на Орто, – и в привратнике лона встрепенулся сокровенный бутон. Спина сама собою выгнулась, бедра подались вперед. Раскрылась чаша, прячущая в перламутрово-розовой глубине нетронутую препону, которую дано рассечь лишь однажды.

Руки Олджуны безотчетно схватили и притянули ветки перед тем, как небо яростно закружилось, взметая кверху перья облаков вместе с серебристыми тальниковыми листьями. Вселенная стремительно сузилась до величины упругого острия и ворвалась внутрь.

Они слаженно неслись по волнам на грани боли и наслаждения. Рывками выплескивались на гребень, толчками ухали в отворенную глубь. А когда померещилось, что Элен перевернулась вниз кронами и оба они вот-вот разобьются о близкий небесный купол, Олджуна вскрикнула. И тотчас же изумленно и длинно закричала снова. Не сумела молча вытерпеть высшего блаженства безгласной плоти – переливчатого восторга в затрепетавших ярусах лона, восторга, который и он, ее дивный мучитель, чувствовал в себе.

Она опомнилась, узрев над собой резкую выпуклость кадыка и вытянутую кверху шею Барро. Золотые глаза его были закрыты, а губы стянуты круглой трубочкой, словно он собрался целовать ветер.

«А если Хорсун днем придет? Дома и поесть нечего», – успели подступить бледные посторонние мысли.

Странный чужеземец издал тихий звук, похожий на далекий уремный плач:

– У-у-у-у-у-о-о-о-о!

Будто давно, осипло и безнадежно, плакал брошенный кем-то ребенок. Отчаянная его тоска взволновала ветер, гуляющий в вершинах деревьев. Эхо чуть гнусаво повторило плач-вой в полную силу своего невидимого горла, опрокидывая звуки в ущелья:

– У-у-у-о-о-о-о-х-х-а-а-а-а, у-у-ух-у-у!

Чужак трубил все громче и все выше задирал голову. Воющая песнь тоже взлетела вверх, но не выдержала высоты. Перегнулась, но не сломалась и снова загудела внизу, как осиное гнездо, замирая постепенно… истончилась до зудящего комариного писка… истаяла до звука, недоступного неизощренному человечьему слуху.

Тянуть так долго, на одном дыхании, человек бы не смог. По коже Олджуны пробежали мурашки древнего ужаса, знакомого всем ступеням предков от самого первого колена.

– Ты – барлор! – воскликнула она, прозрев. – Ты – человек волчьего ветра!

Барро белозубо засмеялся.

«Теперь понятно, почему у него желтые глаза», – подумала Олджуна, дрожа, как лист на ветру.

«Когда-нибудь я спою ей сказание, слышанное от деда Халлердаха», – подумал Янгвард.

Знают старики легенду, что возникла на хребтине бесконечно дальних весен, беспредельно давних жизней и любви, предвечно юной. В то загадочное время было небо с хвост оленя, а земля размером с чашу, да летал над нею ветер, одинокий и певучий. Часто ветер пел в кручине, вихрем исступленным воя, что никто его не любит, что любовь нужна и ветру, ведь живой он, а не мертвый!

Слушал песню Вседержитель, лес великий создавая, и явил в тайге волчицу с золотистыми глазами, одинокую, как ветер.

Круг истек первотворенья. Девять раз луна всходила, и за это время стало девятиободным небо, а землица – восьмикрайней. В глубине таежных дебрей, в сердце дикого урмана зверь неведомый родился – ни пера на нем, ни шерсти, ни хвоста, а сам двуногий. Сел в траве новорожденный, поглядел в тревоге вправо – нет отца, лишь ветер воет. Посмотрел в смятенье влево – нет поблизости родимой.

Огорчился сиротина: как мне жить, родства не зная? Чьей взлелеян я утробой? Кто меня теперь прокормит, чтобы стал я сильным зверем?

Тут приблизилась к зверенку Златоглазая волчица с молоком в сосцах округлых. Рядом с матушкою нежной он взрослеть мгновенно начал. А потом пошли вопросы:

– Кто отец мой, где он бродит?

Мать ответила смиренно:

– Твой отец – певучий ветер, рыщет меж землей и небом.

– Что оставил он в наследство?

– Быстроту и тягу к песням. Это, сын, не так уж мало…

– Как мое в Срединной имя?

Гордо мать проговорила:

– Твое имя – Ветер барро! Барро означает – волчий!

– Почему на мне нет меха, а во рту клыков опасных?

– Чтобы стал ты человеком, и тогда все сам добудешь…

Весны минули по Кругу с той поры неисчислимо, и родов возникло много в гордом племени таежном, вольных стай народа барро. Взор в грядущее – орлиный, лошадей хребты крылаты, высоки костры и песни, на отточенные копья вражьи головы надеты! Разве кто сравнится с барро, храбрыми, как волчьи стаи, в племенах других ничтожных? Разве есть на свете песни, царственнее песен ветра?!

Домм девятого вечера. Язык плоти

После купания они отдыхали на песке. Жгучие поцелуи рдяными цветами распускались на холмиках грудей Олджуны. Такие же яркие цвели в тенистых ложбинках ключиц Барро. Украдкой она разглядывала сплошь сплетенное из мышц мужское тело. Ей нравилось, что в нем не было мягкой податливой плоти. Нравилось смуглое лицо, на котором сияли желтые глаза с золотыми ободками и зубы белые, как снег.

В ноздри бил дурманный аромат истомленной травы. Лес за спиной, полный неумолчного птичьего щебета и звона цикад, задыхался от зноя и не мог напиться горячим воздухом, опаляющим зеленую грудь.

Неожиданно этот непостижимый барлор привычным движением открутил, не глядя, еловую ветвь. Так он, наверное, сворачивал шеи уткам и зверькам. Смеясь, пощекотал колючками пятку Олджуны и зачем-то принялся хлестать веткой одежду. Потом отвязал ожидающего поблизости коня.

На чалом не было седла и узды, лишь тонкий ремешок стягивал петлей нижнюю челюсть. В груди Олджуны занимался бегущий за событиями дух. Барлор в такт конской поступи жарко дышал за плечом. Благо, хоть не выл больше… Его волосы вкусно пахли клейкой живицей и можжевельником.

Не слишком любо Олджуне было место, в котором они остановились, да толку нет спрашивать, что и зачем. Все равно чужак не понимает речи людей саха.

Оставив коня, дальше пошли пешком. От вязкого болота несло зловонным старческим дыханием. Тут и там зеленели опасные топи, глыбкие мочажины, хитро прикрытые нежной, невинной на вид травой. Ступишь – и чьи-то беззубые алчные рты, смачно чмокая, начнут торопливо заглатывать ноги.

Затесы на костлявых стволах кривых елок, торчащих по островкам на всем пути до противоположного леса, затекли смолой и потемнели. Олджуна хорошо их помнила. Она сделала эти метки еще в детстве. Да и без того не могло случиться с нею плохого в лесу Элен. Сызмальства измерила долину вдоль и поперек малым зверьком, а теперь бежала, шла и кралась по ней сильным молодым зверем. Олджуна ревниво заметила, что лес любит и барлора. Барро не был в лесу чужим.

Жидкий зыбун перестал смыкаться над следами. Из-под чавкающей жижи светлою полосой вынырнула и расширилась скользкая глинистая тропа. Олджуна застопорилась и едва подавила вскрик, увидев в сырой глине рядом с оттисками своих подошв четкие отпечатки звериных лап. Во вмятинах от подушечек еще не проступила влага, лишь в оставленных когтями насечках тускло поблескивала мутная водица. Следы различались по размерам и глубине, из чего нетрудно было заключить, что серые – волк и волчица – прошли совсем недавно.

Сердце Олджуны испуганно екнуло. Куда ведет ее чудной иноземец, о чьем разбойном племени и средоточиях-гнездах бродит множество самых невероятных слухов? Что, если зверям на съеденье? Может, у барлоров обычай такой – приносить в жертву волкам глупых чужих девок? Не оборотень ли он сам, этот желтоглазый?!

Барро оглянулся и, кажется, что-то сообразил по ее глазам, ярко заблестевшим от страха. Поднес палец ко рту: тихо, тихо, молчи! Шаги его были бесшумны, – хвоинка не шелохнулась. Словно не человек ступал, а пробиралась сторожкая рысь.

На краю болота, где между кочками в травяных бочажках проступала совсем уже чистая вода, за лужком начиналась лесистая пойма. Барлор притаился в гуще кустов за старой разлапистой елью. Кивнул спутнице – поспешай – и начал забираться на дерево.

Олджуна отказалась от поданной руки. Сама мастерица на верхушки лазить. Стало смешно: неужто чужак гнездо собрался свить? Они вскарабкались высоко, и выяснилось, что Барро хотел показать.

Примерно в шести двадцатках шагов от ели на небольшом, чуть приподнятом островке, окруженном кучами бурелома и валежин, носился выводок круглых, как меховые мячи, щенков. За порослью голубичных кустов под устрашающим выворотнем с простертыми во все стороны сучьями, очевидно, скрывалось логово. Рядом в тени лежала волчья пара. Он и она. Вот чьи следы на глине напугали Олджуну. С островка зверям было удобно обозревать ближний лес и часть болота, куда, пробиваясь в траве, вела тропа к водопою.

По нынешней несусветной жаре матерый самец, должно быть, изрядно парился в толстой шкуре. Грязные отрепья еще не отлинявшей шерсти вздымались и опадали на мощно дышащих боках. Лишь спина поблескивала под солнцем новым светлым мехом. Красный язык, высунутый из открытой пасти, трепыхался, как огонек в груде серых, отгоревших угольев и пепла.

Из-за мощного тела волка выглядывала голова волчицы, покоившаяся на сухощавых скрещенных лапах. Уши ее еле заметно подрагивали, а глаза лениво следили за щенками, которые возились поодаль.

Внезапно волк подобрался и настороженно поднял крупную голову. Отведенные назад уши причесались к меху, морда вытянулась, принюхиваясь к воздуху. Зверь чуял опасность.

Чуть погодя могучий загривок вздулся, уши вспорхнули и подались вперед. Цепкие желтые глаза, казалось, продрались сквозь еловые ветви, скользнули по лицам сидящих на дереве людей… и ушли в сторону. Олджуна затаила дыхание. Ветер летел от логова, и на нее пахнула тяжелая вонь звериного жилья.

Почуяв человека, волки обычно оставляют обжитое место и торопятся бесследно раствориться в глухомани. Но то ли серый не уловил человечьего запаха, то ли признал собрата в барлоре – уверенность вернулась к нему. Только шерсть на загривке время от времени щетинилась и хвост изредка вздымался.

Пятеро волчат, неугомонные, как все дети, совали любопытные носы в кусты и ямки, ловя волнующие запахи. Пытались поймать бабочек, клацая острыми зубками. Двое столкнулись, неуклюже отпрыгнули друг от друга и воинственно зарычали. Начавшаяся потеха потихоньку превратилась в драчку. В нее тотчас же включились остальные.

Кусались малыши всерьез, и сражение завершилось громким воплем щенка. Он колобком покатился по земле, потирая толстыми лапками пострадавший нос. Тогда мать зевнула, потянулась с приятностью и двинулась к драчунам.

Волчица была молода и красива. По спине ее тянулась темная, очищенная от линьки полоса. Матово-серый окрас боков светлел к животу, под которым виднелись набухшие сосцы. Беззлобно огрызаясь на возмущенный визг щенков, она раскидала их лапой. Потащила к логову виновника стычки. Он покорно повис в зубах со смешно натянутыми глазками, не смея скулить.

Волчата косолапо поковыляли вслед за матерью. Забыв о наказании, снова храбро завертели светлыми с исподу пушистыми хвостиками в опасной близости от ее карающих зубов. Замельтешили и лапки непоседливого кусаки, опять задирая кого-то… Круглобокая орава скопом полезла к матери, вызывая ее к игре. Волчица терпеливо сносила щенячью атаку, пока легкий рык отца не притушил запал чересчур расшалившихся деток.

…Двое сидели на дереве долго, сдувая с лиц осчастливленных их неподвижностью комаров. Наконец барлор горячо задышал Олджуне в затылок, аж в висках жаром отдалось. А когда вдруг показалось, что Барро сейчас вцепится в ее шею своими сверкающими клыками, он начал спускаться.

Они двинулись обратно. Олджуна терялась в догадках: зачем барлор привел ее сюда, что хотел сказать, открыв потаенную жизнь волков?

Барро шел быстро. Оборачиваясь, смеялся ей всем своим смуглым, белозубым лицом. Она улыбалась в ответ и мстительно думала: «Из-за тебя, Хорсун, я отдала волчьему ветру свое девство».

* * *

Жизнь продолжалась, разделившись на две части. Одна – в юрте с Хорсуном, недосягаемым, как вершина великой лиственницы Ал-Кудук. Вторая – в лесу с барлором, не мнящим о себе столь высоко, во многом схожим с самой Олджуной. Она каждый день встречалась с Барро там, где Бегунья брызжущим водопадом сбрасывалась с последнего порога в глубокую нишу и вытекала в спокойное устье.

Олджуну лишь вначале волновало и будоражило, что этот парень – родом из чужого, мало того, враждебного племени. Теперь он казался ей первозданным мужчиной. Себя она ощущала первозданной женщиной, сотворенной из почвы долины, сохнувшей без дождя и наконец-то обласканной им. Чудилось, что Белый Творец только что построил Орто для троих – Олджуны, барлора и леса. Суетливый, неверный мир людей отдалялся, унося с собой тревоги заставы и багалыка, жалкие мысли о сытости и покое.

Барро притягивал Олджуну к себе, и они лежали в прозрачной тени тальника. Вбирая в себя мощный, парной дух земли, смотрели в дрожащее маревом небо. Потом их кидала друг в друга земная сила. Просвеченные жгучим солнцем так, что становились видны гибкие ветви костей и ток яростной крови, мужчина и женщина любили друг друга, пока доставало дыхания.

Спекшиеся от зноя и поцелуев рты произносили за день не больше пяти-шести слов. Разговаривали тела. О, они это умели! Они были как две руки, беспрестанно перебирающие и теребящие одна другую. Бессловесная речь лилась потоком, свободно и безудержно, как веселый водопад Бегуньи. Скрещенные вместе лодыжки, сцепленные над головой пальцы говорили больше, чем могли молвить бедные смыслом слова. Столько же, сколько Олджуна хотела сказать слов, у нее отыскивалось улыбок и взглядов; сколько барлор хотел выразить чувств – столько у него находилось красноречивых жестов. Она понимала его полно, безгранично, до кончиков пальцев… а иногда не понимала совсем.

Однажды Барро набрел в кустах на зайца с пораненной лапой. Не успел зверек заверещать, как твердые руки с хрустом свернули ему шею.

Конь привычно помчал барлора и Олджуну к знакомому месту, оставляя за собой сухой трескучий ветер и пыль.

Теперь влажный лог и даже волосатые головы кочек в подходе к болоту пометил выбеленный солнцем звериный помет. Петляющие следы на глинистой тропе рассказывали об охоте волчицы на грызунов. Нижние кусты голубики рядом с логовом оголились, обкусанные волчатами вместе с недозрелыми ягодами.

Взрослых волков не было видно поблизости. Чуть подросшие щенки остерегались удаляться, бегали возле логова. Их мордочки еще не скоро должны были заостриться, но ушки встали стоймя и толстые тельца гляделись как будто проворнее. Родители, судя по всему, ушли давно. Волчата проголодались и, тонко поскуливая, призывали их жалобными голосами.

Барро опустил задушенного лопоухого на светлеющую в кустах тропу. Прижав большой палец к губам, сделал сильный вдох и тонко, пронзительно крикнул. Так в миг боли или опасности кричат перепуганные насмерть зайцы.

Волчата заволновались, разом повернули к манящему звуку круглые головы и со всех лапок бросились к нему, благо он раздался рядом. Обнаружив обмякшего зверька, взбудоражено заскакали вокруг, с жадностью кусая и трепля заячьи нос, уши и лапы, урча и грызясь друг с другом. Малыши еще не умели управляться с добычей. Мотая головами, тянули зайца туда-сюда, возили по тропе. Только услышав сердитый рык матери, волчата бросили вкусную игрушку и поспешили к логову.

Волчица с подозрением обнюхала деток, перепачканных в глине и заячьей крови. Внимательно осмотрела комок грязи, в который превратился не донесенный к жилью зверек. Нынче она и сама вытропила одуревшую от зноя зайчиху, а до того бессчетно похватала кузнечиков и полевок. Волчата сгрудились в кружок, уплетая отрыгнутую матерью пищу. Волчица коротко, вполголоса ответила на близкий вой матерого и скрылась в логове с насытившимися щенками.