Текст книги "Прощание с Гербалаевым. Житейские хроники"

4. Немного дороги

Сверившись с внутренней личной эстетикой, я почтительно назвал нашу вожатую Погонщицей.

В этом нет никакого подвоха, и женщина эта заслуживала всяческих похвал, переходящих в немое восхищение. Погонщица знала в Европе каждый квадратный метр с начала времен; не было пригорка, о котором она хоть чего-нибудь, да не слышала; при всей моей нелюбви к экскурсионному обслуживанию я был впечатлен, и даже дочура время от времени проникалась и признавала ее превосходство, особенно когда сломался один наушник, благодаря чему культурно-историческая информация все-таки начала проникать в ее бедовую голову. Ладно бы Погонщица просвещала нас в местах, специально предназначенных к изучению, но нет – она не умолкала и просто в пути.

Барби, Уточка и Евробабушка нуждались, конечно, в присмотре, который и был обеспечен.

В Лондоне я не выдержал и похвалил Погонщицу:

– Вы нас, как отару, собираете и опекаете…

– Ну, почему же? – ответ прозвучал сдержанно. – Не отара, а уважаемые люди…

Я внимательно посмотрел на Погонщицу и решил не развивать свою мысль.

Так что я слушал, не стараясь запоминать, но в то же время запоминая. Что именно – предугадать было нельзя, самые разные отрывочные сведения, ничем не связанные. Например, о государственной поддержке ветеранов вермахта. Я кое-что сопоставил; углубляться не стану, лучше я снова предложу сравнить зоопарки: Берлинский, допустим, с Питерским, и все станет понятно. Мне было приятно убедиться, что цены в Германии не отличаются от наших; немного меньше мне понравилось то, что у них в пять раз больше зарплата; в придорожной закусочной мы, кстати сказать, наткнулись на бывшего соотечественника; он мыл там туалет и выглядел слегка озлобленным, но нисколько не изможденным.

Еще зашла речь о немках – почему они слывут некрасивыми. Дотошные американские (британские опоздали) ученые взяли на себя труд исследовать этот вопрос и пришли к выводу, что все дело в умляутах. В немецком языке много умляутов, которые в мимическом выражении соответствуют неприязненным гримасам, ибо работают те же мышцы, они отображают неприятные эмоции. Это спорно, хотя изящно. С одной стороны, рядом с нашими спутницами немки выглядели весьма привлекательными. С другой стороны, у нас тоже существует национальный, универсальный умляут – буква «Ё», который ничуть не хуже обеспечивает выражение лиц.

Откровенно говоря, мне не очень хочется расписывать, что там, в Европе и, в частности, в неметчине, есть. Мне почему-то было интереснее замечать, чего там нет.

Осваивая пространство, я не заметил на обочинах и дальше, в канавах и полях, ничего выброшенного, разбитого, ржавого; никаких схождений-развалов, где становится страшно и опасаешься балансировки и развальцовки в отношении лично себя; никакой придорожной шавермы; вообще ни души, ни одного человека, идущего или сидящего, потому что незачем ходить без дела и сидеть тоже. Нигде ничто не дымило, и над проезжей частью не наблюдалось никаких рекламных растяжечек. Да, я совсем забыл! Зоопарк! Там, начиная еще за полмили до входных ворот, не торгуют всякой пестрой китайской дрянью, после которой не остается денег на саму зоологию.

…Фотограф метался по салону, от окошка к окошку.

Отстрелявшись, усевшись на место, он посматривал на соседей влажными, черными, немного тревожными глазами; на пухлом лице его подрагивала полуулыбка: может быть, временно сытая, но скорее – предвкушающая.

Футболка его потемнела от влаги.

А на лице Барби застывало новое, сложное выражение: неизменная обида в сочетании с бытовой завистью и недоверием к получаемому удовольствию, которое, конечно же, приобреталось, ибо отпуск и езда.

5. Антверпен

Предание гласит, что город Антверпен получил свое имя благодаря одному важному событию.

Было время, когда в тех краях жил великан. Я вынужден заметить, что великанов, насколько я понимаю, водилось на этом крохотном пятачке довольно много; место прямо-таки кишело ими, и я не нахожу этому объяснения; кроме того, я не понимаю, где они там прятались. Но как бы то ни было, а великан занимался рэкетом, то есть собирал дань со всех подряд, а тем, кто отказывался, рубил руку и бросал в реку. Пока не нарвался на такого же отморозка, который сумел отрубить руку самому великану и тоже, за недостатком фантазии, бросил в реку. После этого жизнь наладилась. «Ханд верпен» означает «бросать руку»; вот и город готов.

Набережная украшена одним таким великаном, не вполне пристойно нависающим над местными жителями и понуждающим их к какому-то сомнительному сосуществованию.

Мне чудится нечто животное в подобной манере именовать города; что-то нерассуждающее, механически фиксирующее события без обработки: увидели Большое, поразились, запомнили событие; отрубили Большому руку, что запомнилось еще крепче – не шутка; тупо сунули в имя собственное глагол, так что напрашиваются новые названия – я не знаю фламандского и потому сочиняю города для других государств: Вурстэссен, Диксакинг и так далее.

Антверпен начал с того, что меня возмутил.

Мал клоп, да… ну, хорошо. Расстроило меня вот что. Мы прибыли вечером, после внушительного перегона, и очень долго подъезжали к отелю: у этого городка настолько длинный и запутанный бенилюкс, что мы то выезжали из него верст на 10, то возвращались; наконец, приехали, и я увидел уже совершенно мне чуждые стеклянно-матовые строения, как будто улитка вспотела; цивилизация перестала быть гуманоидной… короче, в отеле запрещали курить. Окно, как мне показалось, было заварено мертвым швом по всему периметру. Впоследствии выяснилось, что это спасло меня от разорения моих накопительных журналов фунтов на двести штрафа, потому что курить нельзя и в окно, нигде, разве что на балконе в демократической Восточной Германии, которой я так неосмотрительно пренебрег.

Однако утром мое отношение к Ханд-Верпену переменилось. Во-первых, я покурил на улице; мало того – у меня стрельнули папиросу. Я долго ждал этого момента.

– Руссиш Беломор, – осклабился я. – Тейк ит! Тейст ит! Хэв ёр плежур! – Я пристально наблюдал, и несчастный, не смея меня оскорбить, курил и медленно менялся в лице.

Во-вторых, я рассмотрел сам Ханд-Верпен, помимо железобетонного отеля. Он выглядел игрушечным, напоминая марципаны с глазурью, и в нем почему-то жили и даже работали, хотя я не понимал, как это возможно в условиях кукольного театра. Я щурился на дома, изобиловавшие стеклами – давным-давно здесь применялся налог на окна, так что местные понторезы соревновались в их количестве. Недоверчиво глядел на государственную богадельню с колясочной бабушкой на входе, которая ничем не напоминала былых моих пациентов, равно как и богадельня странным образом отличалась от психоневрологического, скажем, интерната под номером один близ колыбели революции на Смольном дворе. Богадельня располагалась в особом квартале одиноких инвалидов. Туда однажды подселили было арабов, но они мгновенно все засрали, и их куда-то убрали. Все остальное я рассматривал в состоянии легкой паники, в том числе трамвай с конечной остановкой в Москве. Хотя не исключено, что в голове у меня все перепуталось, и трамвай ходит в Москву из Гента – и чем я лучше Фотографа, снимавшего холмы? Да, там существует своя Москва, она неизбежна, хотя, подозреваю, тоже выглядит немного иначе. Если Берлин еще давал мне разные мелкие поводы к выделению яда, то здесь я чуточку растерялся, потому что придраться было не к чему. Понятно, что нужно пожить на местности, чтобы вникнуть, но иллюзия беспроблемности оказалась очень убедительной. Заявленные трения между фламандцами и валлонами показались мне смехотворными.

Бухгалтерии в лице Барби всего этого, конечно, было мало:

– То ли дело наши короли! – так она выразилась, оценивая какой-то дворец.

Наши спутницы чувствовали себя, как рыбы в воде. Они затеяли фотографироваться в памятнике той самой руке, что утопили в речке; бухгалтерия предпочитает сюжетные фотографии: Я и Дворец, Я и Замок, Я и Памятник. Человек слаб! я и сам позднее снялся на фоне Биг Бена, потому что без этого уже никак, но в остальном почему-то воздерживался. Бухгалтерия отметилась везде, где смогла. Бухгалтерия взирала на современную железную статую, умышленно продырявленную и обкромсанную ваятелем в лучших традициях арт-хауса, и бурчала насчет того, что статую, вероятно, вынули из воды, раз она такая дырявая.

И продолжала радовать дальше в том же духе. После Антверпена мы поехали в Гент, который показался мне примерно таким же, разве поменьше. В Генте бухгалтерия огорчилась по поводу церкви Святого Николая. Вокруг этой церкви ремонтировали дорогу и что-то еще, доступы перекрыли, подойти было нельзя, а там находился обещанный Погонщицей бесплатный туалет.

6. Ла Манш

На пути в Кале Кроссвордистка порадовала нас эрудицией:

– А ведь здесь Д’Артаньян скакал на коне за подвесками!..

Дочура уткнулась лицом в ладони.

А что? Оглядываясь на процедуру получения визы, я с чистой совестью могу заявить: хрен бы сейчас Д’Артаньян проскочил.

С получением визы процедура не закончилась. Под руководством Погонщицы мы всем автобусом начали заполнять маленькую анкету для британских пограничников. Погонщица, понимая, с кем имеет дело и поглядывая на Евробабулю, повторила раз десять, слово в слово, как писать, что и какими буквами – Москву, например. Потом пошла проверять. ЕГЭ сдали не все.

Евробабуля написала неправильно. Да и я в себе сомневался, потому что автобус немного трясло, и я не был уверен, что англичане правильно прочтут слово ГУВД, написанное якобы латинскими буквами.

…Едва Кале пал, Мария Тюдор изрекла: «Когда я умру и меня будут готовить к могиле, все увидят Кале в моем сердце».

В моем сердце Кале не увидит никто, потому что я сам его не увидел. Мы отправились прямехонько в порт, и на пароме, когда тетанек поплыл, я, наконец, окончательно пропитался поэзией и вспомнил даже, что все еще числюсь морским офицером запаса, хотя ни разу, конечно, никуда не плавал и сделал все, чтобы этого не случилось. Джентльмен, как сказано в классике, не может заболеть морской болезнью при даме – я и не заболел, будучи джентльменом, хотя нас покачивало, и камера прыгала в руках. Интересно, откуда во мне это англоманство, и в дочуре тоже? Английских генов у нас никаких, зато немецкие содержатся, но мой интерес к немецкому ограничен полуметровой сосиской, тогда как к английскому всегда был немного шире.

Убаюканный морской обстановкой, я ослабил бдительность и пропустил удар. Дочура решила, что пора тратить деньги; я не успел ее остановить, и она обзавелась британской складной щеткой для волос; наплела при этом, что потеряла расческу – я сильно расстроился, потому что купил эту расческу для кота и вволю чесал его, но дочура кота ограбила, заявив, что ей эта расческа за десять рублей куда нужнее, и забрала, и отмыла, и стала пользоваться. Потом расческа нашлась, я увидел ее в номере; дочура надменно сказала, что у нее с собой, между прочим, есть еще пара щеток, а та, английская, была просто нужна, и все.

На дочуре переправа тоже отразилась неплохо, она даже изъявила желание фотографироваться, хотя во всех прочих случаях была настроена категорически против, не желая уподобляться коллективу.

Прискорбный, наследственный индивидуализм, который сулит ей в будущем много неприятностей.

…При виде белых скал Дувра – точно таких, как написано в книжках – мы наполнились важностью. Ездить по континенту умеет всякий дурак, а вот добраться до островов – тут нужно приложить усилия.

7. Лондон

Я держу слово и напишу о том, чего в Лондоне нет.

В Лондоне нет смога. Когда-то он был, но его запретили вместе с печным отоплением, после чего печные трубы стали воздуховодами.

Еще там нет мусора. При этом почти не видно и урн. Я не знаю, почему, но там никому не приходит в голову мусорить, писать на стенах слова, разнообразно гадить, и я складывал окурки в карман – даже в шотландской глуши, где никто не живет. Вечером, в гостинице, я вышел в сеть, и мне тут же прислали новость из родного города: кто-то нарисовал хуй на Литейном мосту, во весь пролет, когда тот концептуально стоял в классической белой ночи. Ну, и я совершенно не удивился.

Что касается урн, то мне объяснили, что урны убрали умышленно из страха перед ирландскими террористами, которые могли положить туда что-нибудь нехорошее. Охотно верю, хотя никаким терроризмом в воздухе не пахло.

В старинных и старых зданиях нет стеклопакетов. Они запрещены. Попробовал бы кто снести там что-нибудь старинное и выстроить торгово-развлекательный комплекс. Где бы он был, этот бесстрашный губернатор, и премьер заодно?

Нет жилых многоэтажек, почти. Население предпочитает отдельные домики. Я видел несколько многоквартирных уродцев брежневской серии, ближе к окраине, их выстроили для малоимущих, но спесивые британские бедняки отказались там жить, и дома отдали иммигрантам. Островная Империя всегда представлялась мне маленькой; я сочувствовал ей, полагая, что там не хватает места; не тут-то было. Частные домики с палисадниками у всех подряд, и при этом – за далью даль, с овечьими барашками; уму непостижимо, как же это они там все помещаются и им не тесно. Не иначе, я страдаю какими-то великодержавными пространственными иллюзиями.

Да, в Англии нет насекомых! Никаких. Нигде. Ни одного комара. Нет мух. Не видно даже муравьев.

Хотя с этим выводом я, может быть, поторопился.

Дело в том, что неделей позднее, в Шотландии, я начал чесаться. У меня чесался живот, и я отнес это на счет местной дешевой футболки. Но вот уже и футболка сменилась, и Шотландии никакой, а чесаться я продолжал, причем все усерднее. Я заподозрил нехорошее. В конце концов, мы разменяли штук семь отелей, а про Бойцовский Клуб с его развлечениями читали все. Мне мерещился клещ размером с гиппопотама. Я изучил себя при помощи сложной оптической системы зеркал и не пришел ни к какому выводу.

Вернувшись домой, я отправился к знакомому дерматологу. Давным-давно мы с этой докторшей совместно трудились во имя, ради, для и чтобы никто никогда.

Докторша меня успокоила.

– Нет у тебя ничего, – сказала она. – Но да, вполне возможно, что кто-то покусал.

Для очистки совести она велела мне купить аэрозоль и однократно спрыснуться.

Так что, возможно, насекомые в Англии все-таки есть, только они очень деликатные.

…Ну, и левостороннее движение. Нам объяснили, что эта практика уходит корнями в давнишнюю верховую езду, когда на врага налетали, держа меч в правой руке. Объяснение толковое, но я в таком случае не понимаю, как обращались с врагом, скажем, у нас. Путешествие Левши в Англию наполняется новым смыслом. При переходе дороги возникают заминки, однако ничего страшного, никто никого не собьет; если ступишь на зебру и будешь метаться, тебя возьмут за руку и переведут, только уйди, ради бога, с дороги и не мешай. Правда, на таксистов, как выяснилось, эта идиллия не очень распространяется.

8. Лондон (продолжение)

У меня есть приятель школьных времен; он химик, прошло без малого двадцать лет, как он свалил в Лондон; мы встретились. Он свел меня на Бейкер-стрит и еще на Харли, тоже стрит, улицу докторов; по ходу дела кое-что рассказывал, подкрепляя мои впечатления. Друг мой, конечно, живет неплохо, самый что ни на есть средний класс, причем его верхний слой; он сам этого добился, потому что голова всегда варила прилично. Проблем, по его словам, на островах действительно никаких – разве что «денег потратишь немного больше, чем было с собой». Местное население обожает спорить на самые разные темы, заключает пари в специально выделенных, как я понял, под это занятие пабах. Делать никто ничего особенно не хочет, зато халявы хочется сильно. Власти всячески поддерживают всеобщую беспечность и нагнетают позитив во всем. «Избрали премьера? Хорошо! Не избрали? Заебись!»

Мы заглянули в кафе, и там мой друг познакомил меня с криминальной изнанкой лондонской жизни. Вошли два пацана с какими-то бумагами, попросили подписать; друг шуганул их и пояснил, что один дает расписаться, а второй вынимает кошелек. Я прикинул, прижилась бы такая система у нас. Думаю, вряд ли.

…Но вернемся к частным особенностям путешествия.

Мы, как я пообещал выше, пополнились. Автобус пополнился. Утром в его утробу ввалилась основная масса паломников, авиагруппа, пренебрегшая Берлином и Бельгией, и мы с дочурой поняли, что до сих пор нам было просто чудо, как хорошо.

Выделились трое: Какаду, Инфузория Туфелька и Джейсон.

К несчастью, в автобусе произошла небольшая путаница. Во-первых, не поехала одна пара. Во-вторых, переставили чайник-титан, а с ним и кресла, в результате чего наступило смешение именных мест.

– Выматывайтесь отсюда! – орал Какаду. – Бардак!

Места Какаду и его молчаливой спутницы были заняты тихой супружеской четой – той самой, которой мы симпатизировали. То есть находились перед нами. Не было никаких сомнений в том, что Какаду давно искал подходящего случая разрядиться и сильно обрадовался, когда автобус его не подвел.

Какаду был похож на Леонида Ярмольника в роли ожившего цыпленка табака, решившего снести вместо курицы, но не яйцо, а стручок жгучего перца. Погонщица, имевшая за плечами тысячелетнюю Европу, каменела лицом.

Инфузория Туфелька путешествовала в паре с Джейсоном. Она была моих примерно лет, то есть снова ягодка; крашеная блондинка с полуметровыми ресницами. Она сочувственно, непрерывно реагировала на все высказывания Погонщицы, угодливо взвизгивая и ахая перед прописными истинами, которые, однако, открывала для себя якобы самостоятельно, после небольшого экскурсионного наталкивания; то есть она поддакивала, повторяла, договаривала, вздыхала (умер какой-то король), одобряла, хотя никто ее об этом не просил и вообще не слушал и не восхищался тонкостью ее восприятия.

Джейсон приходился Туфельке непонятно, кем.

Мы спорили с дочкой, кто из наших соседей больше других напоминает маньяка. Она утверждала, что Фотограф. Я настаивал на Джейсоне – собственно, я и нарек его Джейсоном именно по этой причине.

– Почему ты так думаешь? – допытывался ребенок.

Джейсон был вдвое моложе Туфельки; мы решили сначала, что он ей сын, но после нам показалось, что ведут они себя как-то иначе, не похоже на мать и дитя. Возможно, он приходился ей племянником или молочным братом. Он был тощ, нескладен, носил очки, все время молчал, и лицо его оставалось непроницаемым.

– В тихом омуте черти водятся, – сказал я дочуре. – Запомни это лицо. А Фотограф – просто несчастный человек.

…Какаду успокоили; он сел, разумеется, перед нами, на место тихих супругов, и мы поехали на экскурсию смотреть Лондон.

Бухгалтерия вела прицельный диалог с заднего сиденья:

– А зонтик где-нибудь можно купить?

– Да! В Эдинбурге! А зачем тебе зонтик?

– Он хороший.

9. Лондон (окончание)

На Парламентской площади собрались Несогласные.

Что за публика! Ну, никуда без них.

Разбили, знаете ли, лагерь, выставили деструктивные лозунги насчет несостоятельности капитализма и разных военных действий. Один обнаглел – залез на статую и размахивал там радужным, естественно, флагом, вооружившись еще и плакатом с оскорблениями в адрес британской внешней политики. Люди спешили на дачу, неподалеку собирались митинговать дети-инвалиды с болезнью Дюшенна, им еще труднее проехать, но для этих мерзавцев святого не существовало.

Почему-то их не трогали. Наоборот, там стоял полицейский милиционер и караулил Несогласного, чтобы тот не упал. Никто его, Несогласного, не разогнал – впрочем, никто особенно и не слушал.

Раз уж зашла речь, то я давно хотел спросить: а зачем их вообще разгоняют? Ну, в чисто практическом смысле? Ведь это же неразумно. Я не собираюсь судить, правы они или нет; лично мне очевидно, что поводов для Несогласия у нас множество; я сам, например, вообще ни с чем не согласен, так зачем же добавлять еще один?

Почему бы не устроить Гайд-парк? Там можно говорить что угодно, о чем заблагорассудится, нельзя лишь оскорблять королеву и богохульничать. По-моему, это приемлемые требования. Королева вообще ничего не делает, а с Богом вопрос пока не решен, так что лучше поостеречься.

Между тем инвалиды – юные и зрелые – не собирались стоять в стороне и готовились выступить отдельно. Они тоже были Несогласными. Вынули свистки и двинулись колонной, требовать для себя каких-то квот на новые лекарства – и я не сомневаюсь, что квоты они рано или поздно получат. Их тоже никто не трогал. Я знаю, что такое болезнь Дюшенна. Я видел этих бедолаг опять же в психоневрологическом интернате номер один близ Смольного двора – да все их видели. Воображаю, что началось бы, устрой они нечто подобное.

Мне все стало окончательно ясно, когда я увидел полицейский участок на окраине парка Сент-Джеймс. Здание – ладно, пускай оно будет изящным, раз им так нравится, но там при двери, в полуметре над землей, существовала специальная кнопка для тех же самых инвалидов. Хорошо, это я злой, но дочура еще неопытная, однако сориентировалась мгновенно:

– У нас бы погнали на пятый этаж…

– Причем напрасно, – согласился я.

Потом, в Эдинбурге, я специально общался с полицией – не потому, что не знал дорогу, а просто хотел вступить в диалог и посмотреть на выражение лиц, на манеру говорить. Скажу не о них, а о пограничниках. Мы общались с пограничниками немецкими, голландскими, английскими; все они улыбались и склонялись к короткой беседе, хотя не обязаны, да, но в том-то и дело, что не обязаны. И только наши молчали, а лица были такие, словно наелись дерьма – вероятно, так оно и случилось.

…Животных в парке Сент-Джеймс обнаружилось пруд-пруди, все больше птиц. Зато парк Букингемского дворца оказался обнесенным колючей проволокой. Дело в том, что раньше туда лазали все подряд. В 1982 году в этот парк залез некий безработный. Проник в Букингемский дворец, в покои королевы, и та развлекала его двадцать минут, потому что сломалась тревожная кнопка. Террориста посадили на несколько месяцев, но он, пока сидел, нараздавал интервью, написал, если не ошибаюсь, воспоминания, приподнялся и сейчас владеет кабаком. В общем, парк прикрыли. Я снова представил себе, что было бы… нет, мое воображение отказывается подчиниться.

Англичане – отсталая нация. В парламенте нет никакого электронного голосования, все вручную. Премьеры изнемогают в пробках. Я уже не говорю об их раковинах, про которые знает каждый ребенок. Мало того, что нет смесителя и предлагается пробка, дабы плескаться енотообразно, так еще и краны стоят по самым краям, чтобы не подсунуть руки – ну, я-то подсунул, я человек закаленный, меня на эти глупости не разведешь; я даже побрился в темноте, так как все включалось одновременно, а ребенок спал. Погонщица жаловалась, что в современных отелях с помывкой дела обстоят еще сносно, а вот в старинных нет никакого душа. На законный вопрос хозяева отвечают с ледяным высокомерием: «Вам предоставлена английская ванна». За этим, полагаю, прочитывается расширение: «И зря». Озадачивают не только краны, но и розетки. Они особенные, на три штыря; нам пришлось покупать на пароме специальный переходник. Вероятно, это особая статья туристического бизнеса. Испытываешь некоторую депрессию; неприятное дикарское чувство при соприкосновении с бытовыми предметами, назначения которых не понимаешь.

Некоторые розетки включаются кнопкой. Бухгалтерия не подвела и в этом пункте, удивленно переспросив:

– А что такое включающаяся розетка?

Немного позже бухгалтерия спросила еще кое о чем:

– А что это за синие майки везде, с красными крестами?…

– Это британский флаг.

– Да?..

…Мы с дочкой не пошли знакомиться с Вестминстерским аббатством, вспомнив Гарриса, любившего осматривать могилы, и не желая ему уподобляться. К тому же это стоило дополнительных денег. Вместо этого мы прокатились на метро, где я почувствовал себя Гулливером в низеньком вагончике, а после отправились в Риджент-парк, где мгновенно забыли, что находимся не дома, а очень даже далеко. Ну, а оттуда мы пошли – куда? Совершенно верно, в зоопарк. Догадаться не трудно.