Текст книги "Прощание с Гербалаевым. Житейские хроники"

7. Патрулирование

Это было не менее интересно.

Мы брали всех, кто имел неосторожность пошатнуться.

Однажды мой напарник даже сделал мне укоризненное внушение: «То ж деды!» – потому что я уже нацелился на каких-то неухоженных пожилых людей, явно неспроста деливших скамейку.

И так он спас захмелевших дедов.

В другой раз человек, взятый нами под локти, применил прием: резко выбросил руки, как будто снимался в кино и подумывал дать нам по горлу, после чего устремился вперед под острым углом и упал к нашему великому удовольствию.

А еще у меня выработалось чутье.

Однажды меня назначили старшим наряда. А это приятная, хотя и далеко не президентская должность. Тем более, что я шел с повязкой, а рядом со мной вышагивала моя тогдашняя подружка, очень довольная, и некая женщина даже воскликнула: «Ишь, как в дружинника вцепилась!» Это было лестно.

Я решил показать класс – и подруге, и младшим наряда. Я присмотрелся: в ближайшем скверике, на лавочке, сидел ничем не примечательный бедно одетый старик и кормил голубей. Он не делал ровным счетом ничего плохого. Но у меня был нюх. Я подвел к нему группу и завел ему руку за пазуху. Там оказалась только что початая бутылка портвейна. И я демонстративно, медленно вылил ее в песок. Старик не протестовал, он смотрел на меня светлыми, невыразительными глазами.

– Как ты его засек? – поражались товарищи.

Я скромно отмалчивался. Об этом я тоже где-то писал, но сейчас получилось не так – либо лучше, либо хуже.

Он до сих пор у меня перед глазами, этот дед.

А еще мы ловили местную банду. Это были, в общем-то, обычные, отчасти делинквентные подростки, и у их предводителя завязалась личная вражда с нашим старшим по кличке Жираф.

Мы отлавливали эту ни в чем не повинную банду целыми вечерами. Вроде бы ее главарь оскорбил Жирафа, а может быть, сбежал, пойманный выпившим. Мы рыскали в развалинах и трущобах и все-таки отыскали его на каком-то кирпичном карнизе, на уровне второго этажа, где он стоял в вечерних сумерках, прижавшись к стене и широко раскинув руки.

Мы взяли его с помпой.

А в прочее время мы прохаживались по Большому проспекту с девушками-дружинницами и ели эскимо.

Иногда, впрочем, мы навещали местный садик, где нынче метро «Чкаловская», а раньше был сад, и в нем собирались шахматисты. Я и мысли не допускал, что они не нарушают закон и не мешают проходу граждан. Они были просто обязаны пить и следовать за нами в участок. Но это были опытные старики. Мы обходили каждую скамью, а шахматисты поджимали ноги; мы заглядывали в каждую урну, но так ни разу ничего и не нашли.

8. Кобыла и гомосек Пучковский

Помнится, отчим спросил у меня:

– Ну хорошо – а вот, допустим, я бы шел, с работы, вечером, поздравленный бабами, с цветами и грамотой – ты и меня бы забрал?

– Забрал бы, – ответил я мужественно, но не вполне уверенно. Я был тогда во многих отношениях принципиальным человеком, максималистом, но что-то уже вызревало, какая-то протестная антигосударственная гадость. И вообще вся эта дружина была затеяна лишь под клятвенное обещание медицинско-профессорского состава не отправлять нас в колхоз, если мы подежурим летом.

Конечно, нас обманули, но об этом, возможно, когда-нибудь в другой раз.

Покамест небольшая интерлюдия.

Зашел я однажды в любимый, очень уютный пивной бар неподалеку от дома. Там в те годы даже подавали сосиски. И я казался себе тамошним завсегдатаем, и мне мерещилось, что все меня знают и все мне можно.

В том числе распивать водку, под столом, с незнакомыми собеседниками, практически в открытую.

Пил я, пил эту водку с пивом, пока бармен Вадик, который был у меня на очень хорошем счету, не заорал вдруг:

– А ну пошел отсюда на хер!

Но тут вошел, спустился в подвальчик еще один человек, намного пьянее меня, но зато он вел в поводу исполинского пятнистого дога, и Вадик стушевался.

Он забыл про меня.

– Кобылу-то убери, – сказал он опасливо. – Убери кобылу-то.

– Мне бы пивка, – отозвался владелец кобылы.

– Кобылу убери, – твердил Вадик, прижимаясь к стене.

Я ушел, не будучи вытолканным взашей. И призадумался на солнышке: куда бы податься? Да как же куда – в участок! Там нынче тихо и дежурит один Пучковский, неизвестно зачем.

Ничем не отличаясь от собственной клиентуры, я доехал на Петроградскую сторону и присел покурить в скверике рядом с каким-то старичком.

– А что, – сказал старичок, – возьмем чего и пойдем ко мне.

– А делать что будем? – спросил я, постепенно трезвея.

Старичок надолго задумался. Он жевал губами.

– Это наше дело, – выговорил он наконец – довольно странно и вымученно, из чего я заключил, что мне предлагают один из первых в моей биографии гомосексуальных контактов.

– Ты погоди, – сказал я ему. – Я сейчас приведу тебе нужного человека. Ты посиди здесь пять минут, а я его приведу. Это то, что тебе сейчас нужно.

И я направился в участок, где меня встретил удивленный Пучковский. Он был действительно гомосек. Он удивился моему виду и спросил, на хера я приперся в дружину. Этого я и сам не знал. Я вкратце посвятил его в суть происходящего.

Мы вместе отправились на скамейку побеседовать со старичком, но скамейка была пуста.

И я решил в этот день не дежурить в дружине, а поехать домой.

9. Белая Гвардия

Самое аристократическое место, последний предел, край земли оказывалось и самым скучным.

Вытрезвители одинаковы, как участки.

В те годы они, однако, были немного другими.

Нас приглашали парами; мы сидели за столом, всерьез изображая понятых. И даже будучи ими. Мы расписывались. Слева сидел милиционер в чине, если не ошибаюсь, лейтенанта, и кто-то еще – может быть, фельдшер, потому что иногда привозили сильно побитых и в белой горячке.

Их отвозили в больницу номер десять на Пионерской улице, где было намного хуже, там царил сущий ад.

И кто-то еще похаживал, и из расстегнутой милицейской рубахи свисало заслуженное пузо: асцит со скорым переходом в цирроз.

Милиционер, как правило, сидел один и тот же: очень строгий и принципиальный.

Нам было скучно.

Ничего не происходило.

От комнаты отходил коридор, за которым, собственно говоря, и находился пункт вразумления: стояли рядами шконки и бродили люди, завернутые в одеяла. Они желали удовлетворить свои базовые потребности и часто орали.

Один поджимал ноги самоварчиком и орал:

– Люди! Я Бог! Я ангел с неба…

Или это было в дядиной дружине?

Другой удовлетворил потребность сразу, на месте, и поросенком завизжал:

– Что это у вас так паскудно?

На что мой напарник, усатый Серега, разумно заметил:

– Но ты же, падла, дома на пол не ссышь!

Приезд очередной хмелеуборочной машины всегда был праздником. Доставленные кадры тоже попадались не сахар, и мы с упоением ждали бунтов, мятежей и гладиаторских боев. Для этого в трезваке существовал особый сержант с особенно расстегнутым пузом. Все кончалось до обидного быстро, как преждевременная эякуляция: никого не били ногами. Досадная скоротечность: сначала мятеж и качание прав перед бесстрастным лейтенантом. Потом захват, зажим, прогиб, да за чупрун с обязательным запрокидыванием головы. И все.

Серега меж тем рассказывал:

– Не на что мне тут было сходить в баню. А у соседей был здоровый кот Василий. Их брали на оперативку, в хирургию, за три рубля. Вот взял я Василия в сумку и сказал: ну что, Василий, пойдем…

…Все деньги, изъятые у доставленных во хмелю, тщательно пересчитывались, и мы наблюдали. Лейтенант не брал себе ни копейки. Он только пришпиливал скрепочкой штраф, к протоколу, если денег хватало на штраф.

Но иногда удавалось разозлить и его.

Выпускали однажды непростого человека.

Это не был обычный забулдыга, этот человек отлично понимал, что власть над ним кончилась, и в восемьдесят втором году сие было странно. И все было странно: черный плащ из натуральной кожи, широкополая черная шляпа а-ля Боярский, темные очки и даже белый, вроде бы, шарф. Артист или просто фарцовщик. Выпускаемый после короткого сна, он держался дерзко.

Он позволил себе сказать несколько презрительных слов в адрес милиции и советской системы правосудия вообще.

– Ну и поезжай в свою Америку! – крикнул ему на прощание лейтенант. – Сволочь!

И продолжил писать.

А ко мне подошел какой-то оперативник и спросил, что я читаю. Я читал дефицитнейшую по тем временам «Белую гвардию».

– Хорошая книга, – одобрил он. – Дадите почитать?

Я помялся и отказал. Сказал, что чужая. Вероятно, меня задушила жаба. А может быть, я опрометчиво решил, что это попросту лишнее.

Теперь они совсем иные, вытрезвители. Я побывал в нескольких, и только лишился всех денег без всяких других последствий. Было просто досадно валяться на жесткой шконке и вслушиваться в чудовищные переговоры соседей.

10. Мороз и солнце

Cамое неприятное в дружине – это катание собственно в хмелеуборочной машине и сбор подмороженных грибов, особенно злыми морозными вечерами.

Чтобы следить изнутри за правильным распорядком дня и ночи. И пресекать. Хотя пресекать там, кроме все тех же основополагающих потребностей, уже нечего. Все давно всё поняли и притихли.

Однажды мы так гоняли по всей Петроградке, в лютый мороз; машину трясло, дорога изобиловала колдоебинами, и улицы были безлюдны.

Гоняли почти порожняком. Неистовствовал скудный снежок.

Мы нашли какого-то одного, который так безнадежно и перекатывался у нас по полу, от бортика к бортику. Спасли ему жизнь хотя бы так, он помер бы по зиме…

Собачий холод, собачья жизнь, бесплодные собачье-розыскные поиски.

Но попадались и пламенные фигуры.

Один был задержан во время спортивной пробежки, ранним утром – или поздним вечером; в спортивном элегантном костюме, весь в бороде, до глаз. И весь в дерьме. И невменяемый, конечно.

Приходится к слову, потому что где-то давно я уже написал об этом.

Его упрекнули, отчитали и осторожно затолкали в салон, привезли в вытрезвительное учреждение, которое почему-то именуется медицинским.

Куда ни сунься и ни плюнь, я остаюсь-таки медиком.

Кстати заметить: никакого холодного душа.

Все прямо-таки поразились, откуда на этом спортсмене столько дерьма.

А он встал посреди приемной, гордясь обосранной бородой, и начал наизусть декламировать «Луку Мудищева».

Ему аплодировали, ему не мешали.

Потом мой товарищ деловито приволок помойное ведро с водой и швабру. Он намочил швабру, отошел на приличное расстояние и начал растирать щеткой дерьмовую бороду.

Спортсмен блаженно заурчал. Он не возмутился; он продолжал декламировать и даже тянуться рылом к щетке, тереться об нее, покуда к нему не утратили интерес и не отправили к ему подобным.

11. Петропавловская крепость

Недавно меня пригласили в утреннюю Петропавловку.

Это очень, очень соблазнительно. Спасибо. Ну на хер.

Я однажды побывал в утренней Петропавловке. До самого, расперемать его, рассвета. В чине, конечно, оперативного дружинника, который обязан был ловить всех. Ночных купальщиков, ночных гуляльщиков. Ночных песчаников, любителей прохладного песка, желателей полежать на нем.

И доставлять, куда положено.

Наша юная бригада сделала волчью стойку.

Мы брали всех.

От нас убегали влюбленные, мы прятались, ставили засады, караулили, ловили. Бастионы чернели, высился ангельский шпиль.

Мы взяли даже двух откровенных братков, которые, как ни странно, уже появились в начале 80-х.

В участке они держались нагло. Мне было страшно. За моей спиной меня берегла моя милиция и еще старшие товарищи. Я стоял в дверях, привалившись к косяку, в безрукавке, и в ужасе взирал на такого же, в безрукавке, но бритого налысо и много мускулистее меня.

Бритый был с другом. Друг мрачно молчал, иногда разражаясь примитивной бранью. Не знаю, что они натворили. Бритый сидел, вытянув ноги в сандалиях, и делал мне веселую козу.

– У, какой, – говорил он. – Откуда ты.

Я не произвожу впечатления человека, способного переломать ребра.

Он балагурил, улыбался, недобро смотрел на меня из-под гусеничных бровей.

Угрюмый изрыгнул что-то особенно мрачное. Ернический тон испарился из лысого. Напоминая партнеру, что здесь милиция, он коротко бросил:

– Тормози лапти.

Тот моментально смолк. Шутки кончились.

Через час их увели.

Я продолжал стоять, олицетворяя силу.

Потом пришло утро: очень серое, с видом на черную воду и полусонными анекдотами про блядей, которые мы травили на деревянном мостике, на равных со старшими товарищами, уже врачами без двух секунд.

12. Опыт плановой невостребованности

Нас, конечно, грабили и надували – мы же были одна страна.

Нам, например, по инструкции полагались фонарь и свисток, а не дали.

Профессора и академики, вещая посредством косноязычных Ааронов, сулили нам безмятежные летние месяцы с прогулками по улицам Петроградки, с периодическим деликатным отловом пьяных, чтобы те, подвыпившие, не мешали нашему свободному проходу граждан. Не сбрасывали на нас диваны с клопами, чтобы мы с девушками могли там прилечь вместо клопов. И не спали в сквериках на скамейках, где нам с теми же девушками, возможно, отчаянно хочется полюбоваться Луной, да Невой.

Ну, иногда – зимние месяцы, но гораздо реже. За это нас, как они поклялись на методичке по сбору мочи при ее недержании, не отправят в колхоз в сентябре.

Разумеется, нас объегорили.

Свисток и фонарь мы им простили, простили и рацию, и даже пистолет, который нам с нашими повадками очень даже не помешал бы.

И все равно отправили в колхоз. Не раскланиваясь и даже не выходя к нам. Потом мы вообще не понадобились в роли дружинников, это был просто очередной этап посвящения в доктора.

Это уже другая история, про колхоз. Сложнейшая инициация. Элевсинская мистерия.

Кое-что от дружины у меня сохранялось довольно долго: к примеру, удостоверение. Его нам выдали, и оно, бывало, выручало меня в нелегкую минуту.

Теперь оно потерялось, но зато у меня где-то лежит такое же удостоверение тестя, да там сфотографирована такая мерзкая харя, что сейчас меня за такой документ не пощадят турникетом, а навечно сошлют в Сибирь, которая начинается уже в комнатушке метро и часто там же заканчивается..

Конечно, я написал никакую не исповедь.

Я не собираюсь распинаться ни перед кем, благо знаю, что вокруг меня много уродов похлеще, а я никого не ограбил и не убил. А еще вокруг много хороших людей.

Но я думаю, что будущие трезваки, а также то, что единственным человеком, который узнал во мне известного сетевого писателя, лежал на соседней наркологической койке – оно неспроста.

И еще.

В романе «Лента Mru» я писал, что авангардом стада является стая. И в позабытом уже «Натюр Морте» тоже, хотя и другими словами – крови всегда хочется больше, да и не всем нравится документальная автобиографическая проза.

© август 2007

Концлагерь «Глинки»
Документальное повествование

1. Перемена местности

Вот представьте.

Домашний мальчик семнадцати лет. Покуривает, попивает, но по чуть-чуть. Первая бесперспективная любовь. Только что, прямо со школьной скамьи поступил в знаменитый Первый Ленинградский Медицинский институт ордена Трудового Красного, как собачья залупа, Знамени имени академика И. П. Павлова, сдав все на одни пятерки. Недавний Председатель школьного литературного клуба, знаток Ахматовой, Пушкина, Грибоедова, Тютчева, сонета в мировой поэзии и неизвестно, чего еще. Отличный знаток английского, немецкого и даже отчасти латыни.

Обычно замкнутый, готовый раскрыться при встречном объятии, и плохо уживается с коллективом: одиночка, аутист. Коллективы иного сорта не выносит вообще, и в медицину-то двинул больше из-за военной кафедры. Романтичен, но нередко осмотрителен, спортом не занимается, предпочитает читать и ходить в кино, да к приятелям-собутыльникам.

А между тем в колхозе были ребята, успевшие отслужить. И поговаривали, что в армии намного, гораздо лучше.

И вот этот мальчик с пребольшими карими глазами, с шикарной шевелюрой как издевательством над моей нынешней лысиной, приходит 31 августа 1981 года на общее собрание, в институт, и собирается ознакомиться с расписанием лекций. А заодно и послушать, чего там такого наговорит декан.

Декан наговорил главное:

– Стране нужна морковь!…

Этот мальчик, который и в пионерлагерь-то ездил с бабушкой-доктором, берет чемодан, которому слишком много лет, и серым утром первого сентября садится в поезд, где сразу оказывается в окружении огромной толпы совершенно незнакомых людей.

Нас увозили собирать морковь, под Павловск, но подальше от иностранных гостей, дворцов и беседок, в поселок Глинки. В колхоз «Федоровское» – или в совхоз, я до сих пор не знаю, какая, разъебись они в ядовитую пыль, между ними разница.

Для нас там, посреди капустного поля, были выстроены одноэтажные бараки с двухъярусными нарами.

Там прожило не одно поколение докторов.

Бараки были окружены колючей проволокой, и, если меня не дразнит фантазия, имелись даже караульные вышки, но караульная будка точно была.

Это все находилось в получасе езды от города.

Иногда, поздними вечерами, мне мерещилось, будто я вижу его огни.

2. Опыты земледелия

Многие вспоминают колхоз как лучшие годы жизни. Удивительно устроен человек, даже я иногда ностальгирую. Филфак рассказывал мне про гитары-костры, вино рекой, про сговорчивых подруг…

Но это все не про меня.

То филология, а тут медицина. Стране нужна морковь, ибо в моркови – каротин.

…Я присел на нары и стал рассматривать человека, калачом свернувшегося напротив и глядевшего на меня одним глазом. Второй он прикрыл шарфом. Он показался мне матерым уголовником много старше меня.

– Тебя как звать? – деловито осведомился я, догадываясь, что отсидеться в сторонке мне не удастся.

В ответ я услышал нечто напоминавшее «Оха»

Переспрашивать я не стал. Потом-то выяснилось, что мы почти одних лет, а зовут его Каха, он милый человек, и ему было еще хуже, холодно, потому что приехал не из близкого Питера, а из Грузии. Или из Абхазии. В общем, смутно припоминается Сухуми.

Я получил матрац, ватник, рукавицы, короткий тупой ножик для обрезания морковной ботвы, постельные принадлежности. Еще я получил обед, усвоить который не смог.

На следующий же день нас вывезли в поле, ибо морковь была нужна стране срочно.

По полю ездили шассики – маленькие трактора с кузовами спереди, для тары пустой и заполненной.

Меня поставили раком над грядкой и отмерили метры. Хорошую, вполне пригодную для фаллоимитации морковь, называли стандартом и клали в правый ящик. Плохую, нестандартную и кривую, пригодную лишь для нехитрых супов и салатов – в левый. Это был нестандарт. Я думаю, что ею кормили скот. От голодухи мы ели стандарт прямо на грядках, и мало кто заболел.

Резать ботву под дождем – отвратное дело. Я не прошел и трети расстояния, когда заработал упрек и какую-то угрозу. Что-то насчет «Золотой Роты». Я потом узнал, что это такое.

После первого дня работы мне стало ясно, что из колхоза нужно валить любыми путями.

Нами командовали те же студенты, отличившиеся в стройотрядах и вообще сознательные комсомольцы: пятый и шестой курс, да парочка интернов и ординаторов-докторов.

Вели они себя по законам военного времени.

За колючку без увольнительной – нельзя.

За выпивку – вон из лагеря и из института. Вон из института – это значит, здравствуйте, вооруженные силы в разгар афганской кампании.

За оскорбление начальника – студента-старшекурсника – наряд: запись. Десять нарядов – пошел вон из института.

Побег – вон из института, хотя бы ты убежал в соседний Павловск.

Один в бараке с тоски метал в стену нож – наряд. Кстати заметить: за слово «барак» – тоже наряд, ибо это «корпус».

За невыполнение нормы… ну, об этом потом.

Письма родным и любимым относили на почту сами начальники-старшекурсники. Двое первогодок пошутили, написали обратный адрес: «Концлагерь «Глинки».

Оба оказались на ковре в деканате, потом в ректорате, потом пошли себе из института вон туда, где их уже с нетерпением ждала Родина-Мать.

3. Побег

К вечеру мне сделалось ясно, что здешние псы не дождутся моей гуманитарной крови. А страна недополучит моркови и сдохнет без каротина.

Надо было бежать, соскакивать любыми путями.

К счастью или к несчастью – теперь-то я знаю, что к счастью – моя тогдашняя любовь, покинутая в Питере, занимала все мое гиперсексуальное воображение На моем лице было написано неподдельное отчаяние.

Волков-однокашников умаслить нелегко, но женщин… Один безобразный старый еврей, к которому на пляже слеталось столько девушек, что он рисковал размножиться, аки морской песок, внушил уважение и зависть еврею, что был помоложе, и тот спросил, почему это так.

Старик был пианистом. Он ответил:

– Дайте мне довести девушку до рояля, а дальше она моя…

Со мной все не совсем так, я не еврей и далеко не пианист, но обладаю некоторым даром внушения. Особенно он действует на женщин.

На следующий день я отправился в медпункт. Там тоже работала студентка, но все-таки еще четвертый курс, еще не шестой и не совсем стройотряд.

Скорбь исказила мое лицо.

Я начал жаловаться на временные потери сознания и беспричинный плач. Она смотрела на меня участливо. Она ничего не поняла, но выписала мне направление в городской институтский здравпункт, к невропатологу. И это была победа.

Я не стал оставлять чемодан, ибо не рассчитывал вернуться. Прямо с ним я зашагал к автобусной остановке, поминутно оглядываясь на бурые бараки, среди которых бродили подневольные.

Или оставил и взял потом? Уже не помню.

Городской институтский здравпункт был местом, которого концлагерное начальство боялось пуще огня. Вечно он ставил в колеса палки, да не те, от которых приятно.

Начальница там, правда, была строга и никому не разрешала освобождать косарей от колхоза. Но что ее запреты против записи специалиста?

Я никогда не косил и научился в секунду.

Шаркая ногами, я вошел в кабинет старенькой-престаренькой бабушки, которая звалась невропатологом; я стал ей рассказывать про общую слабость, головные боли, потери сознания и полюбившийся мне беспричинный плач. В эти секунды я вызывал к себе в память любимую, словно зэк-онанист во время сеанса. Она не заслуживала слез, но это я понял намного позже.

Бабушка исправно писала в карточку-тетрадочку, потряхивая седой головой. Слегка меня осмотрев, она написала диагноз, сам по себе плевый и безграмотный, но с важнейшей припиской: «Вегето-сосудистая дистония с синкопальными состояниями. Освобожден от работ, связанных с наклонным положением».

Вот и все.

Заведующая, прочитав это, пришла в исступление: она сегодня всех освобождает!

Но ничего поделать не смогла.

С волшебным диагнозом я отправился обратно в концлагерь, где показал эту ксиву всему начальству, и был отпущен домой к тоскливой зависти моих сокамерников.

Меня быстренько подрядили рыть ямы близ института, корчевать пни, строить нефроцентр – растянулось на все шесть лет – и просто валять дурака, чем я и занимался полтора месяца в компании таких же смышленых людей.