Текст книги "Тайны и герои Века"

Влопался!

Всякий раз как Александру Ивановичу Доленгову удавалось благополучно сплавить молоденькую жену, Мафочку, на дачу в новый Петергоф – это радостное для него событие происходило в средних числах мая, – он вздыхал с облегчением и судорожно принимался наверствывать впустую потерянное время, усердно посещая увеселительные и злачные места веселящегося Петрограда. Полюбившимся местом его был «Аквариум».

В этом году все шло обычным порядком: Мафочка в мае переселилась на дачу, а Александр Иванович весь июнь беспрепятственно наслаждался своей свободой, изредка, приличия ради, навещал жену в Петергофе. И вот вдруг в первых числах июля Мафочка соскучилась, примчалась в Петроград и потребовала от мужа развлечений.

Тщетно Александр Иванович изобретал программы удовольствий! Он говорил:

– Знаешь, Мафочка, пойдем-ка мы вечером в летний буф на «Веселую вдову», а после спектакля прокатимся по островам.

– Вот тоже! Твою «Веселую вдову» я слышала уже четыре раза, а острова меня не прельщают. Что они по сравнению с Петергофом?

– А то, может, пойдем поужинать к Фелистену?

– Нет, это все скучно! А знаешь, Шура, ты бы свез меня в какое-нибудь запретное место, куда дамы обыкновенно не ездят, ну, скажем, хотя бы в «Аквариум» Александр Иванович так и подпрыгнул:

– Что ты, что ты, Мафочка, это невозможно, это неприлично, разве дамы ездят в «Аквариум»?

– Конечно ездят, вот Лили ездила туда с мужем и уверяла, что страшно весело.

– Ну-у-у, Лили! Нашла кого слушать, ты же знаешь эту шальную женщину!

– Нет, Шура, я хочу в «Аквариум».

– Полно, детка, уверяю тебя, что там и вовсе не весело.

– Неправда, весело, весело, весело!!!

Спорить было бесполезно, и Александр Иванович, зная свою жену, подчинился!

Вечером они подъезжали к «Аквариуму», где Александр Иванович был необычайно предупредительно встречен. Администрация и лакеи ему кланялись как старому знакомому, и кто-то в придачу назвал его даже по имени отчеству. Александр Иванович вертелся как на иголках, делал удивленное лицо, не всегда мог объяснить Мафочке назначение той или иной остротки… Но, увы, все потуги были напрасны.

Мафочка сразу взяла его под подозрение:

– Послушай, Шура, ты, право, здесь как дома. Все тебя знают, все тебе улыбаются.

Александр Иванович как-то неестественно визгливо рассмеялся и пробормотал что-то нечленораздельное.

– Что ты там такое говоришь, Шура?

– Да так… Ничего особенного. Я говорю, что, возможно, меня и помнят здесь еще по далекому холостому времени.

Мафочка недоверчиво покосилась на мужа, но промолчала.

В саду им навстречу попалась какая-то рыжая, сильно накрашенная женщина и, завидя Александра Ивановича, приветливо ему закивала. Александр Иванович сердито отвернулся и, как бы ища у жены сочувствия, пробормотал:

– Вот до чего пьяна, что в глазах двоится, принимает меня, очевидно, за кого-то другого!

Мафочка поджала губки, но опять промолчала.

– А это что такое, Шура? – сказала она, указывая на ресторан.

– А это, Мафочка, ресторан, где публика собирается после театра.

– Ах, как это интересно! Я тоже хочу здесь поужинать!

– Что ты, что ты, Мафочка, здесь такие дебоши и оргии проходят, что разве можно? Люди бутылками швыряются, иногда дерутся, бранятся, что ты, господь с тобой, тебе нельзя здесь быть.

– Нет, Шура, я сюда для того и приехала, чтобы все видеть. Непременно после театра будем ужинать.

– Да, Мафочка, но…

– Никаких «но», прошу тебя не спорь, иначе я расплачусь, тебе же хуже будет!

Перспектива очутиться в «Аквариуме», где каждая собака его знала, под руку с рыдающей женщиной вовсе не улыбалась Александру Ивановичу, и волей-неволей ему пришлось уступить. Теперь все его мысли были сосредоточены лишь на том, как бы подыскать укромное местечко для ужина, чтобы по возможности меньше быть видимым окружающим.

– Ну хорошо, идем в театр, сейчас начнут, а в антракте я сбегаю занять заранее столик.

Они усаживались в театре как раз при поднятом занавесе. Оркестр сыграл какую-то мелодийку, и на сцену выкатилась блондинка со скромно опущенными глазами, в розовом костюме беби, в белых шелковых чулках и кружевном капоре на голове.

– Ах, какая куколка! – шепнула Мафочка на ухо мужу.

Но куколка вдруг неожиданно вильнула задом, повернулась несколько в профиль и низким, осипшим голосом запела:

– Люблю мужчин я рыжих, коварных и бесстрашных…

Песенка куколки показалась Мафочке странной.

– Такая душка, а поет такие глупости!

Кончив свой напев, девица, несмотря на весьма жидкие аплодисменты, трижды выбегала кланяться. Куколку сменила какая-то весьма наглая француженка в странном костюмчике, напоминающая французского пажа. Симулируя клокочущий темперамент, она закрыла в экстазе глаза, тряхнула головой и, подняв сложенные руки к подбородку, запела полуговорком.

После француженки появилась огненная испанка с красным шарфом через плечо и бубном в руках. Она принялась словно в бешенстве носиться по сцене, страшно таращила глаза, скалила зубы и кончила свой танец тем, что, упав на одно колено, вытянула другую ногу вперед, а откинув тело назад, но не застыв в подобной позе, свалилась на бок. В зале послышался хохот.

Наконец отделение кончилось, Александр Иванович, глубоко вздохнув и порекомендовав Мафочке сидеть смирно и не оглядываться по сторонам, отправился хлопотать со столиком. Едва он скрылся, как какая-то размалеванная девица с огромной шляпой подсела к Мафочке справа и без всякого вступления проговорила:

– Ты, видимо, здесь новенькая. Так послушай моего доброго совета, брось Сашку, он тебя до добра не доведет. Такой он подлец – всегда и непременно надует, один обман от него, да и только!

Мафочка в ужасе шарахнулась влево и чуть не сшибла неизвестно откуда подсевшую к ней другую девицу. Та прошипела:

– Чего ты на меня лезешь как шальная? – И, помолчав немного, добавила: – Ты это напрасно мартяжишь моего Шурку, если что, так и знай, я тебе за него глаза твои бесстыжие выцарапаю.

И, проговорив это, обе девицы так же неожиданно испарились, как и появились. Вскоре вернулся Александр Иванович.

– Хоть с большим трудом, но все же столик добыл, – сказал он весело, но, взглянув на Мафочку, тотчас же увял.

У Мафочки лицо пошло все пятнами, губы дрожали, а пальцы теребили батистовый платочек.

– Сейчас же уходим, негодяй! – процедила она сквозь зубы.

Александр Иванович, не спрашивая объяснений, покорно подставил руку и с гордо поднятой головой повлек жену к выходу из театра. Впервые он спрашивал себя: «Что же это могло произойти без меня?»

При выходе из сада знакомый швейцар, приподняв фуражку, поклонился:

– Прикажете крикнуть Степана? – И, не дождавшись ответа, заорал во всю глотку: – Степан, подавай для Александра Ивановича!

Подкатил лихач, с трудом осаживая серую в яблоках лошадь. Как во сне усадил Александр Иванович жену и бочком поместился с ней рядом. Хотел было обнять ее за талию, но Мафочка брезгливо отодвинулась и прошипела:

– Не смейте меня трогать!

Едва отъехав, Мафочка не выдержала и разрыдалась. Всхлипывая, она накинулась на мужа:

– Ах, подлец, подлец! Я всегда подозревала это, но сегодня убедилась окончательно!

– Да перестань же, Мафочка, что ты там узнала, что за глупости?

– Не смейте еще оправдываться, негодяй! Вы мне противны!

– Да в чем же оправдываться? Я ровно ни в чем не виноват.

– Ах, не виноват! Так на тебе, мерзавец! – И Мафочка, истерично взвизгнув, закатила мужу звонкую оплеуху.

Лихач Степан полуобернулся к Александру Ивановичу и, выразительно покачав головой, прошептал:

– Эх, Ляксандр Иванович, много лет тут с вами прокатались, а этакой ядовитой еще не попадалось!

С Мафочкой сделалась истерика!

Бедная Нюша

В третьем часу дня Нюша продрала глаза, потянулась, зевнула и тотчас заметила, что с постели на пол полетела какая-то бумажка. Нагнувшись, она увидела вчетверть сложенную трехрублевку.

«Ишь, тоже какой вежливый кавалер, – подумала она, – тихонько встал, не разбудил, а уходя под утро, еще оставил на гостинец, не все нахалы, попадаются и хорошие люди!»

Нюша окинула комнату взором, все было в ней давно знакомо: и жиденький столик в углу с небольшим зеркалом на нем и двумя вазочками по бокам с помятыми искусственными цветами, и карточка, висящая у кровати, изображавшая какого-то офицера со свирепо вытаращенными глазами и сильно закрученными усами. Откуда взялась эта фотография у Нюши, она и сама не помнила хорошенько, но повешена она была с определенной целью, так сказать для форсу. Этот невиданный ей христианолюбивый воин сходил то за брата, то за жениха, смотря по обстоятельствам, и не раз поднимал значимость Нюши в глазах навестивших посетителей.

В комнате было накурено, пахло сладкими скверными духами, по полу рассыпаны были окурки, на стульях валялись скомканные белье и платья. Голова трещала после вчерашнего напитка, а за стенкой слышалась визгливая ругань «барышень». Нюша медленно встала, намочила полотенце водой и обвязала им голову. Затем подняла с пола деньги, положила их на ночной столик, собираясь спрятать.

С этой целью она вытащила из-под кровати набитый сундучок, повидавший жизнь, и раскрыла его. Сундучок этот был, так сказать, заповедным ларчиком, в нем она хранила все то, что дорого ей было по воспоминаниям, и все, что представлялось ей до известной степени ценным. И чего только не было в нем! Целый ассортимент пестрых коробок с картинками на крышках, частью пустых, частью заполненных разными лоскутками, катушками и лентами. Тут же виднелись бисерное пасхальное яйцо, нераскрытый флакон духов, пара шелковых розовых чулок. Но наиболее дорогие ее сердцу предметы лежали на самом дне сундучка: то был серый байковый платок, подаренный ей матерью в деревне при снаряжении ее в путь-дорогу, и серебряный крестьянский крестик на шелковом шнурке.

С тех пор как Нюша попала в «заведение», она считала себя опоганенной и креста не носила, да и не все гости любят крест, иные так засмеют за него, что лучше уж от греха подальше.

Глубокая, безысходная тоска охватывала всякий раз Нюшу, когда пылко она принималась за пересмотр содержимого сундука. Вспоминались ей детство, родная деревня, братишка, мать, Малый Волхов, и нестерпимо отвратительной казалась ей теперешняя жизнь. Склоняясь над сундучком, она машинально перебирала в нем предметы, а набегающие слезы неудержимо катились и на материнский платок, и на крестьянский крест, и на пасхальное яичко.

В этом грустном смятении застала ее вбежавшая к ней Катя, единственная женщина этого вертепа, дружившая с Нюшей.

– Ну вот, ты опять ревешь, и с чего бы это? – сказала Катя. – Все вчера было по-хорошему. Плясали и пили, то-то драки не было, а ты вдруг плачешь!

– Эх, Катя, грустно мне все как-то, тоска сосет.

– С чего тебе грустить? Хозяйка тебя уважает, вот ты живешь, а мы так спим.

– Эх, что мне в том, когда душа болит. Мы все привыкли к этой жизни.

– Послушай, Нюшка, ты все копаешься в прошлом. Знаешь что? Со вчера делов у нас нет никаких, давай я посижу с тобой, а ты расскажешь все-все про жизнь. Ты знаешь, я люблю романы, что за сердце хватают. Вот тебе карамели от скуки, ешь и рассказывай, а я слушать стану.

И, уговорив Нюшу, Катя усадила ее на диван, села с ней рядом, закурила и принялась слушать.

– Ну, сказывай валяй!..

– Ну, что там сказывать? Известное дело, ничего интересного.

– А ты сначала расскажи, а там увидим, интересно или нет.

Наконец после долгих уговоров Нюша принялась за рассказ:

– Деревня наша построена на крутом берегу реки Волхов… И красива же эта река! Весной разливается она широко, заливая берег насупротив, течение в ней быстрое, вода глубокая. Сядешь эдак, бывало, где-нибудь на откосе летним вечером да и думаешь: эх, благодать-то какая! То из-за поворота покажется плот, а на нем костер разведен и чугунок греется, то проплывет баркас под парусом, а два раза прибывает пароход, и чудно глядеть, как по приходу его разбивается волна о берег. Мы жили небогато, но хозяйство было крепкое: двухсрубная изба, две коровы, лошадь, десяток овец – и все на четыре души.

Семья наша была невелика: я да братишка на десять годов моложе меня. Любила я брата Алешеньку, словно сына родного. Я же его и вынянчила. Бывало, когда был он маленький, упадет да и кричит: «Ушка, Ушка!» Это он меня кличет, да только не может сказать «Нюшка». Но это я так, между прочим вспомнила.

Когда мне пошел восемнадцатый год, случилась у нас беда: тятенька мой по весне выпиливал дрова, сплавлявшись по реке, простудился, пролежал в горячке восемь дней, а на девятый и помер. Остались мы с матерью-старухой без мужика и кормильца. Протянули еле-еле как год, а там видим, дело плохо: хозяйство наше пошло на убыль – продали сначала овцу, потом корову, а затем и лошадь. И к наступившей новой осени остались мы с одной коровой.

Тут маменька мне и говорит: «Видишь, Нюшка, дело наше плохо, пожалуй, зиму и самим не прокормиться, да и корову не прокормить будет. Надо тебе ехать в Питер в услужение, все оно и ртом меньше, да и помощь от тебя кой-какая будет». Я было плакать: «Куда мне в Питер, никого я там не знаю, ни за грош пропаду!..» – «Не ты первая, не ты последняя, – говорит мне маменька, – свет не без добрых людей, да и тетка твоя, Акулина Савитина, в кухарках служит, она подскажет. Коль меня не жалеешь, дык пожалей хоть братишку, не пропадать же ему с голоду?»

Знала маменька, чем меня взять! Погоревала я, поплакала да и собралась в дорогу. Распрощалась я с деревней, подругой своей, соседкой Настей, обняла братца. Мать благословила меня, надела мне на плечи байковый платок (его я до сегодня храню), дала мне полтора рубля денег и говорит: «До чугунки тут недалече, пешком дойдешь».

Да, забыла сказать тебе, Катюша, что до отъезда я, когда хорошо еще нам было и спокойно, для маменьки написала письмо в Питер тете Акулине Савитиной. С этим письмом и набитым узелком я и отправилась в путь. До станции дошла пешком, и г-н кондуктор за полтинник довез меня до Питера. Как дура стояла я на перроне на Николаевском вокзале, не зная, куда и ступить, однако, расспрашивая дорогу, добралась по адресу письма на Владимирскую улицу, нашла дом, а через дворника и квартиру, где жила тетка в услужении. Моему приезду она не очень обрадовалась, однако признала и дня через четыре устроила меня к купцам на Стременную улицу за пять рублей в месяц.

Прошла неделя, другая, я пообвыклась, начала кое-что откладывать, а месяца через два отослала маменьке восемь рублей денег. Через недельку получила от нее известие, что деньги дошли и что радости было несказанно. Маменька купила Алешеньке даже пряничного петуха, и братишка был радехонек.

Я же все это время думала: вот подкоплю денег да опять вышлю, и так радостно было мне на душе.

А потом вдруг не прошло и месяца, как получаю я от маменьки еще письмо, и в нем страшное: случилась у нас беда, в деревне вспыхнул пожар, и мы погорели. Сгорели изба, корова, все пожитки, мать же ночью спросонья едва успела вынести Алешу, а то бы и он сгорел. И вот маменька с братишкой остались без крова и двора и стали побирается по людям. Она Христа Бога молила меня сходить к тетке Акулине, рассказать ей про беду и хоть у нее, хоть у других добрых людей раздобыть денег, иначе конец – погибнут! Я как одурелая кинулась к тетеньке Акулине, плачу, показываю ей письмо, а она говорит: «Все под Богом ходим, жалко мне их, только денег у меня нетути, да и малым же не поможешь, а многого где же взять?» Проплакала я эдак дня три, а сама все думаю: Господи, ведь нужно что-нибудь сделать. Ведь нельзя же дать погибнуть братишке с мамкой. А что тут сделаешь? И ходила я как не в своем уме. И вот как-то в воскресенье купчиха отправилась к вечере, а сын ее лег после обеда отдыхать. Прибрала я посуду в столовой да и, проходя на кухню, вижу: хозяин лежит у себя на кровати, повернулся к стенке и храпит, а на столике у постели лежат его золотые часы с застежкой. Тут меня лукавый попутал, и я тихонько подошла к кровати. Купец сладко спал и ничего не слышал. Взяла я осторожно часы и замерла на месте. Ничего – спит. Я тихонько вышла, быстро накинула платок на голову да и пустилась бежать куда глаза глядят. Пробежала улицу, другую, свернула в какой-то переулок, перебежала через какую-то дорогу… Опять улицы… Наконец, запыхавшись, остановилась и вижу – лавочка, а в ней все часики висят. Я и зашла.

«Вам что, барышня?» – спросил меня мужчина за прилавком с какой-то чудной катушкой в глазу. «А вот, – говорю я шепотом, – часы продаю». – «А ну-ка покажите». Я положила перед ним свой товар. Он осмотрел, да и говорит: «А откуда у вас это такие часы?» Я совсем оробела и чуть слышно говорю: «Жених подарил». – «Жених? – И он покачал головой. – Впрочем, это нам все равно. Сколько хотите?» – «Не знаю, дяденька, оценивайте». – «С цепкой продаешь? Если с цепкой, то сорок рублей дать могу». – «Ладно, давайте».

Он взял часы и отсчитал мне четыре красненьких. Я выбежала из лавки. Расспрашивая, нашла свою улицу и, словно бы ничего не случилось, зашла в дом…

– Эх, глупая, тебе бы не возвращаться, – сказала сочувственно Катя.

– Как же мне не возвращаться, когда документы мои у хозяев.

– И то правда! Ну, рассказывай дальше.

– Купец, как увидел меня, так чуть с кулаками не лезет. «Ты, – говорит, – стерва, украла часы. Ложась спать, положил их на столик, чужих не было. Марфа (это кухарка) у нас двенадцать лет живет, и, слава тебе господи, никогда ни в чем она не замечена. Так что никто другой, только ты часы прихватила. Отдавай добром, а то я тебя за Можай загоню, гадину!»

Я ни жива ни мертва, и рада бы отдать, да где их возьмешь теперь. Я разревелась да и говорю: «Знать ничего не знаю. Не брала я ваших часов». – «Ты так значит, ну ладно! Марфа, скажи дворнику, чтоб позвал полицию!»

Вскоре явился дворник с городовым. Хозяин рассказал, как было дело. Взяли дворников понятыми и начали обыскивать. Принялись с меня и сразу же в узле платка нашли деньги.

«Это откуда у тебя? Пришла к нам в обычной юбке, получаешь пять рублей. Живешь три месяца, а накопила уже сорок?» Вижу, дело плохо. Повалилась я купцу в ноги и призналась во всем.

«Ладно, – говорит, – укажи лавку, а мы сейчас туда за часами». Я бы рада указать, да где же ее найти? «Не знаю, – говорю, – мне не найтить тапереча». Тут купец совсем озлился: жаль ему часов. «Ишь, дура этакая, часы с цепью за сорок рублей спустила, да за них и полторы сотни мало взять!» Отобрал он мои четыре красных, одну протянул городовому да и говорит: «Господин, делайте все по закону».

Меня забрали, отвели в участок, просидела я там трое суток, затем был суд, и присудили мне три месяца тюрьмы. Хоть горько и стыдно мне было, но я не о себе думала. Пока я сидела в остроге, все мысли мои были в деревне. Пропадут они там, родные мои, пропадут, и ничем уж теперь не помочь. Желая скрыть свое унижение, я написала домой письмо, что живу по-прежнему, но что денег выслать никак не могу, так как разбила много посуды и хозяева вычитают из жалованья. Как прожила я эти три месяца, лучше тебе и не рассказывать. Наконец настал день освобождения. Мне вернули мои платье, документ, да и дали еще десять рублей из какого-то женского общества (прозывается оно «Патронаж»). С этим вышла я из тюрьмы, сняла у торговки угол за пятьдесят копеек в неделю и кинулась искать места. К тетушке своей я не посмела пойти. Моя торговка была женщиной доброй. Послала она меня на одно место, на другое, но оба раза ничего не вышло: разговаривали все со мной по-хорошему, а как посмотрят в паспорт, так машут руками: «Иди, иди себе с Богом, нам из тюрьмы людей не требуется». Оказывается, что на документ в тюрьме положен был штамп.

Наконец Бог сжалился и привел наниматься к одним господам, я сговорилась с ними, а они, узнав, что я новгородская и только что из деревни, не посмотрели в паспорт, а просто спрятали его и оставили у себя. У меня еще оставалось три рубля, и я сейчас же заказным денежным письмом отправила их маменьке.

Прошло дней пять, и вдруг является почтальон и говорит: «Кто здесь Анна Сергеевна?» – «Это я», – отвечаю. «Вам письмо, распишитесь». Я расписалась и гляжу, мне письмо мое вернулось. «Да это же мое письмо», – говорю я. «Да-с, – говорит почтальон, – ваше, и вернулось оно к вам за смертью адресата, тут и отметочка есть». «Это что же означает?!» – «Адресат-то, которому письмо вы писали, померла».

Я так и взвыла! Маменька бедная, да неужто? Поплакав, я сейчас же написала подруге Насте, приклеила ей марку на ответ и попросила мне описать маменькину кончину и что сталось с братишкой.

Тут Нюша горько заплакала, всплакнула Катя.

Затем Нюша продолжила:

– Через неделю получила я письмо от Насти. Я его запомнила наизусть: «В первых строках моего письма уведомляю вас, что маменька ваша, Марта Савельевна, померла 21 января сего года от голода и горя. После пожара она с младенцем побиралась по соседям, все недомогала и все ждала от вас помощи, а после получила письмо от вас, где вы денег не обещали в скором времени. Затем пришло письмо от вашей тетки из Питера, она извещала, что вы проворовались и посажены в тюрьму. И после этого я вам больше не подруга и знакомства с вами вести не желаю. Маменька ваша, как узнала про тюрьму, вскоре же и скончалась. Брат ваш три недели уже как помер. Известное дело, какая жизнь младенцу у чужих людей. И били его, и плохо кормили, и на мороз босым выгоняли. Тятя мне не позволил вам писать. Написала я в последний раз, больше не пишите. Известная вам ваша бывшая подруга Настя».

Как прочла я письмо, так и свалилась замертво, как сноп, потом водой откачивали. Чуть я опомнилась, как слышу, барыня зовет. Я пошла к ней, а она говорит: «Вот что, Нюша, и жалко мне тебя, а делать нечего, держать тебя мы больше не сможем. Сейчас старший дворник принес твой паспорт из прописки и указал на тюремный штемпель. Ты нас обманула, сказав, что прямо из деревни приехала. Бог с тобой, вот тебе жалованье за недожитый месяц, но уходи, нам боязно: еще наведешь кого!» Мое горе от письма было так сильно, что на это я ничего не сказала, собрала свой узелок и ушла.

Долго я бродила по городу, не зная, где голову приткнуть, наконец очутилась в скверике против Царскосельского выхода, села на скамеечку и принялась плакать. Ко мне подсела какая-то барыня, поглядела так жалостливо да и говорит: «Чего это вы, голубушка, плачете?» Я еще пуще. «Да вы скажите, быть может, я чем помогу». И такой показалась она мне участливой, и так тяжело было на душе, что я возьми да и расскажи ей все, вот как тебе. Она выслушала меня, да и говорит: «Да! Дело ваше сурьезное. В деревню ехать не к кому да и незачем. Здесь места с таким паспортом не найдете, впрочем, вы уже и пробовали. А все-таки, если хотите, я помочь могу». – «Милая барышня, – воскликнула я, – век буду Бога молить, помогите». – «Вот что, вы не маленькая, и я вам по-честному все скажу. Есть у меня на примете один старичок, добрый и богатый. Любит он особенно невинных, а за невинность заплатит вам двадцать пять рублей. Если вообще хотите, то можете переселиться ко мне. Я одену вас чистенько, дам комнату и кормить стану, ну а иногда, когда по вечерам приезжают гости, так уж вы не противьтесь, будьте ласковы с ними, и от них вам перепадать будет немало. Жизнь легкая, веселая, а впрочем, вам идти некуда. Ну что же, согласны вы?»

Я долго молчала, понимая, на какой путь зовет она меня. Куда было деваться? Куда идти? В воду, в петлю, под трамвай? И я с тяжелым сердцем согласилась.

И вот, Катя, уже год, как я живу здесь. И тошно мне, и скверно, а куда сунуться? Что впереди? Протяну еще лет пять, а там истаскаюсь, может, заболею, и предложит мне наша хозяйка сначала перебраться из этой комнаты в общую, а там скажет, как говорила Каролине Карловне: «Ты, Нюша, уже устарела, гостям ты больше не нужна, никто на тебя и смотреть не хочет, ты отдохнула, пожила вволю, и будет, пора и на покой, ты мне больше не нужна». И что тогда, куда идти? Здоровая не будешь, от работы отвыкнешь… Одно останется, что руки на себя наложить…

– А ты будь умной, Нюша, не бросай деньги, а подкапливай под старость, ведь от гостей тебе, красавице, поди, немало перепадает.

– Конечно, Катя, перепадает; да вон, видишь, на столике трешка, может, вчерашний, уходя, оставил. Да только я не умею деньги держать, как-то все уходят. Выйдешь на улицу, увидишь старушку, похожую на маменьку, и отдашь все, что в кошельке. А иной раз мальчик попадется схожий с Алешенькой, таким, каким он в моей памяти удержался… – И Нюша глубоко вздохнула.

На улице давно спустились сумерки. На промерзлом стекле окна тысячами огней переливались газовые фонари, в комнате стало почти мрачно.

– Послушай, Нюша, дай мне эти три рубля до завтра, я ей-богу отдам. Сижу без гроша, а этот Серега как прорва: ему денег не напасешь.

– Ладно, бери, Катя!

За дверью послышался голос хозяйки:

– Катька, Нюшенька, одевайтесь скорее, там хорошие гости приехали, живо, живо в гостиную, они заказали уже вино и харчи.

Катя побежала одеваться, а Нюша заперла ларчик, помыла руки и лицо, напудрила нос, провела карандашом по бровям и, надев ярко-зеленое платье, направилась в «зал».

Приехавшая компания из шести человек уже гоготала с девицами, слышался визг, и один из них, сев за пианино, забарабанил «Дунайские волны». Нюша незаметно вошла, села в уголок и, словно не замечая шума и треска, унеслась далеко мечтой. Грезились ей милое село, родной Волхов, белокурый Алешенька.

К ней подошел гость:

– Что это вы, барышня, точно аршин проглотили? Пляшите, веселитесь, пейте, за все плачу!

И, схватив Нюшу за руки, он притянул ее к себе, грубо облапал и завертел по комнате. Бедная Нюша!