Текст книги "Тайны и герои Века"

Григорий Распутин в «Воспоминаниях» Аркадия Францевича Кошко. «Тайна убийства Распутина»

Последовало срочное распоряжение министра внутренних дел Протопопова, которым мне предлагалось напрячь все силы сыскной полиции для розыска Распутина.

Подчиняясь этому приказанию, я вызвал к себе в департамент начальника Петроградской сыскной полиции Кирпичникова и предложил ему начать поиски.

Личность Распутина была до того всем отвратительна, что даже строго дисциплинированные чины сыскной полиции возроптали. Это был первый случай небеспрекословного подчинения, наблюдаемый мною за двадцать лет моей службы в полиции. Кирпичников сообщил по телефону, что среди пятидесяти человек, выбранных им для этого дела, послышались протесты. Агенты кричали: «Очень нам нужно разыскивать всякую дрянь! Исчез – ну, и слава богу!»

Я лично поехал на «усмирение» этого своеобразного «бунта». Обратясь к агентам, я заявил им, что требую немедленно приступить к делу, что долг их повелевает исполнять беспрекословно распоряжения начальства, что присяга, ими принятая, дело священное. Из толпы послышались голоса: «Раз охранники его упустили, пусть теперь сами и разыскивают!»

Наконец, бунт был прекращен, и отобранные люди принялись за розыски.

В дальнейшем, рассказывая о перипетиях, связанных с нахождением тела Распутина, я изложу все то, чему я был свидетелем, ровно как и все то, что стало мне известно со слов прокурора петроградского окружного суда Ф. Ф. Нандельштедта.

Городовой, дежуривший близ дворца князя Юсупова, ночью услышал выстрелы, произведенные, как ему показалось, во дворце. Вскоре за этим городовой был позван во дворец, где его встретил какой-то господин, не вполне в трезвом виде, назвавшийся депутатом Пуришкевичем, и заявил: «Ты Россию любишь?» – «Так точно, люблю». – «И желаешь ей добра и счастья?» – «Так точно, желаю». – «Так знай, что сегодня убит Гришка Распутин!»

Городовой донес обо всем этом дежурному приставу, тот – далее начальству, после чего утром было приступлено к дознанию в присутствии прокурора Ф. Ф. Нандельштедта. При осмотре дворца были обнаружены следы крови на ступеньке небольшой боковой двери и сгустки ее по снегу от этой двери до решетки ворот. Присутствие этой крови прислуга объяснила тем, что молодой князь застрелил на дворе собаку, труп которой на следующий день был представлен в полицию.

В тот же день прокурор петроградской судебной палаты С. В. Завадский и Ф. Ф. Нандельштедт были вызваны к министру юстиции А. А. Макарову для представления сведений о данных, добытых дознанием. В прихожей у Макарова они заметили на вешалке серую походную шинель с погонами пажеского корпуса и тут же порешили, что у министра находится князь Юсупов, имя которого стоустая молва связывала с исчезновением Распутина. Они не ошиблись: Юсупов действительно находился в приемной, куда вошли прокуроры. Он казался взволнованным и мрачно настроенным. Вскоре князя пригласили в кабинет министра. Это обстоятельство несколько удивило представителей прокурорского надзора: правда, Юсупов приехал раньше их, но польза дела, во-первых, его годы, во-вторых (он выглядел года на 22–23), должны были подсказать Макарову принять прокуроров Палаты и Суда раньше его. Беседа министра юстиции с князем Юсуповым продолжалась недолго, минут десять примерно, после чего князь вышел из кабинета уже совершенно спокойным, без всяких признаков своего прежнего угнетенного настроения, и, обращаясь к нам, сказал: «Позвольте представиться, я князь Юсупов и приезжал к Александру Александровичу, очевидно, по тому же делу, что и вы. Мы переговорили с ним, и он даст вам соответствующие указания». Юсупов уехал, а прокуроры прошли к министру.

Ф. Ф. Нандельштедт не помнит точных слов министра, но смысл разговора был таков, что до тех пор, пока полиции не удастся обнаружить местонахождение Распутина, следственным властям не следует вмешиваться в это дело.

Дня через два полиция, как известно, нашла сначала галошу Распутина на одном из мостов Малой Невки, а затем и его тело, примерзшее подо льдом шагах в 20–30 от этого места. Прокурорский надзор был об этом извещен. Ф. Ф. Нандельштедт со следователем по важнейшим делам Середой поехали к месту находки трупа, где я уже находился.

Приехав в Малую Невку, мы застали уже там чуть ли не все власти Петрограда. Тело Распутина лежало на льдине, примерзнув к ней, в позе лицом вверх, с высоко поднятой правой рукой, точно не то кому-то угрожающей, не то благословляющей кого-то. Григорий был в шелковой синей рубашке, вышитой по воротничку желтым шелком (вышивка, как утверждали, весьма высокопоставленных рук). На теле его были обнаружены три огнестрельные раны, из которых одна была смертельной.

Когда, осмотрев труп Распутина, мы вошли к нему в дом, то застали здесь приготовленный стол для завтрака. Среди общего говора и шума все время раздавались звонки по телефону. Это поочередно звонили то министр юстиции Макаров, то министр внутренних дел Протопопов. Оказывается, что и эти высшие сановники бурно переживали факт находки тела Распутина.

Они вступили друг с другом в спор, куда перевозить труп Григория. В случаях обыкновенных этот вопрос решался следователем, выезжающим на место осмотра. Но в данном случае дело шло о сказочном Распутине, а потому все происходило необыкновенно. Макаров по телефону говорил спокойно, предлагая перевезти тело в анатомический театр Военно-медицинской академии. Но Протопопов, впав чуть ли не в истерику, визгливо покрикивал на полицмейстера генерала Галле, требуя от последнего особой изобретательности. Дело в том, что, по мнению Протопопова, оставлять тело в городе было опасно, ибо это могло будто бы вызвать рабочие волнения и беспорядки, и потому следует перевезти его куда-нибудь за город по дороге в Царское Село. Генерал Галле долго терялся в поисках, удовлетворяющих задание Министерства внутренних дел, и, наконец, остановился на часовне Чесменской богадельни, отстоявшей в восьми верстах от города, как раз по дороге в Царское Село.

К вечеру перевоз туда тела и состоялся.

Поклониться телу Распутина приезжали на автомобиле какие-то дамы из Царского Села, лица которых были скрыты густыми вуалями.

Когда тело было найдено, возбудили производство предварительного следствия.

Вскоре, по высочайшему повелению, князь Юсупов был выслан из Петрограда в свое курское имение, а Великий князь Дмитрий Павлович, принимавший якобы участие в убийстве Распутина, был отправлен на Кавказский фронт. Пуришкевич тотчас же уехал в действующую армию, где, работая в созданных им питательных пунктах, заслужил себе добрую славу.

В правительственной чехарде сенатор Добровольский успел перепрыгнуть через Макарова и занял пост министра юстиции. По вступлении в должность он вызвал к себе Ф. Ф. Нандельштедта для доклада по делу убийства Распутина.

Следствие по этому делу осложнилось тем обстоятельством, что тут замешан был Великий князь, по действующим основным законам не подсудный суду общему, а лишь суду самого императора. С другой стороны, в нашем судопроизводстве существовал незыблемый принцип, что при подсудности одного из обвиняемых суду высшему остальные обвиняемые по этому же делу подлежат также этому же суду. Эти положения новый министр высказал прокурору, желая выслушать его мнение о дальнейшем направлении следствия, добавив, однако, при этом, что Государь ему лично сказал, что Великий князь заверяет, что руки его не запачканы кровью Распутина.

Ф. Ф. Нандельштедт, основываясь на уже добытом материале следствия, находил заявление Великого князя просто казуистичным, ибо Распутин был застрелен, а не убит кинжалом, следовательно, действительно, ничьи руки не были обагрены его кровью, но убийство все-таки было совершено. Мало того, если следствие даже установит, что Великий князь Дмитрий Павлович лично и не стрелял, все же он был, видимо, в сговоре с убийцами и, во всяком случае, знал об их намерениях, что не освобождает его от ответственности.

Ввиду всех этих соображений на этом совещании у министра было решено направить все производство на высочайшее усмотрение, что, однако, не было выполнено до февральского переворота.

С момента нахождения тела Распутина Нандельштедт принимал уже мало участия в следствии. Хотя ему и было предложено отправиться в курское имение Юсупова для присутствия при снятии допроса с князя, но неожиданная болезнь помешала этой поездке, и его заменил товарищ прокурора. Однако Нандельштедт присутствовал при допросе следователем по особо важным делам Ставровским некоторых свидетелей, в том числе и депутата Пуришкевича. Последний допрос сопровождался таким инцидентом.

Пуришкевич отрицал все, даже установленный следствием факт своего присутствия в доме Юсупова в вечер убийства. Очевидно, он был связан обещанием молчать. Когда следователь прочел ему записанное показание и добрался до пункта «по делу об убийстве Распутина ничего сообщить не могу и о самом убийстве узнал лишь из газет», то Пуришкевич перебил чтение, прося несколько изменить редакцию, добавив к словам «и о самом убийстве узнал из газет» слова «с удовольствием». Следователь растерянно посмотрел на прокурора и последний счел необходимым вмешаться:

– Для следствия безразлично, испытывали ли вы удовольствие или нет, ему нужен лишь фактический материал.

– Но я испытывал удовольствие, ведь это факт! – возразил Пуришкевич.

– Удовольствие – это ваше субъективное переживание, и только. А потому эти слова в протокол занесены не будут.

Спустя несколько дней после февральского переворота Нандельштедт заехал в Министерство юстиции, где в приемной у Керенского застал немало публики. Каково было его удивление, когда среди присутствующих он заметил и Пуришкевича. Последний, одетый в походную форму, галифе и френч, с Владимиром с мечами на шее, расхаживал по приемной, дожидаясь своей очереди.

У прокурора мелькнула мысль: уж не думает ли Пуришкевич занять какой-нибудь пост в Министерстве юстиции? Но, наведя справку у начальника отделения, узнал, что Пуришкевич приезжал к Керенскому все по тому же делу Распутина. В каких тонах велась беседа этих двух политических полюсов – неизвестно, но следствием ее было распоряжение Временного правительства о полном прекращении дела…

Детективные рассказы А.Ф. Кошко

Несколько портретов

Должность начальника сыскной полиции имеет ту своеобразную особенность, что по характеру своих обязанностей она привлекает к себе людей не только различных социальных положений, но и обращающихся часто по весьма курьезным поводам. Начальник сыскной полиции является нередко своего рода духовником и поверенным душ людских, но еще чаще выслушивает ряд вздорных претензий и жалоб. И какие только типы просителей не проходят перед ним! Я в одном из рассказов описывал психопатку с пропавшим котом. А вот еще несколько курьезных портретов моих обычных посетителей.

Разиня

– Господин начальник, там какой-то человек желает вас видеть.

– Что ему нужно?

– Не говорит.

– Ну, просите.

В кабинет степенно входит человек купеческой складки. Ищет глазами образ; найдя, не торопясь, крестится и, отвесив мне чуть ли не поясной поклон, нерешительно приближается к столу.

Я указываю ему на кресло:

– Присаживайтесь!

– Ничего-с, мы и постоим-с.

Да уж, что стоять! Разговаривать-то сидя ловчее!

– Садись! Садитесь же!

Мой посетитель садится на край кресла и трет свою рыжеватую лопатообразную бороду, глядит на меня умиленно кроткими, голубоватыми глазками. В комнате распространяется своеобразный и довольно сложный запах – какая-то смесь дегтя, пота, чая и черного хлеба.

– Ну, что же вы мне скажете?

Он откашливается и высоким голосом начинает свой рассказ:

– Мы сами будем ярославские. Работаем по торговой части. Денег огромадных не зашибаем, но, между прочим, Бога гневить не будем: кормимся. Вот и нынче пригнал я в Москву-матушку вагон телятинки, продал его без убытку-с. Хорошо-с! Захотелось это мне побаловаться чайком. Ну что же, была бы охота! Захожу это я в трактир, что «Якорем» зовется. А мы про здешние трактиры московские все знаем-с: оберут тебя как липку, а и самого украдут да цыганам спустят, коль смотреть в оба не будешь. Ну-с, хорошо-с! Вхожу это я, а сам думаю: «Смотри, Митрич, не зевай, не ровен час!» Слуга в раздевальне мне говорит: «Купец, снял бы шубу, а то сопреешь!» Шалишь, думаю, не на дурака напал! Так я тебе и поверил! «Ничего, милый, мы привыкши», – говорю я. А шубу я себе справил степенную, с широким бобровым воротником. Ну, словом, первый сорт. Да нашему брату иначе в Москву и носа не показывай, коммерция того требует, опять же и для кредита. Ну так вот-с, вхожу я в зал и усаживаюсь за столик, а шубы не скидываю. Выпил чайник, другой и взопрел. Давай, думаю, скидану-ка я шубу здесь же, на спинку стула, и для верности сяду на нее, куда ж ей в таком разе деваться? При мне и останется. Так и сделал.

И в такое это я, Ваше Высокородие, пришел благодушное равновесие, что и сказать нельзя. Без шубы стало вольготно, теляток хорошо продал, на сердцах легко и весело. Выпил это я, не торопясь, еще парочку чайников, рассчитался со слугою, даже гривенник ему, мошеннику, отвалил, да и встаю, чтобы облечься в шубу. Глядь! Мать честная! А воротника на шубе как не бывало! Я и туды, я и сюды, спрашиваю, а они только смеются: «Надо было, купец, шубу-то у швейцара оставить, все бы было цело!» Они, поди же, мошенники сами же и обкарнали ее. Ну уж и жулье московское! Век буду жить – не забуду и внукам прикажу помнить! Явите мне милость, господин начальник, прикажите разыскать воротник! Ведь двести целковых заплачено, не сойти мне с этого места!..

Нахал

Сыскной полиции стало известно, что вновь вернулся в Москву, отбыв свой срок высылки, некий ловкий шулер Прутянский. По дошедшим сведениям, Прутянский принялся за старое, и я приказал произвести в номере его в гостинице обыск. Обыск ничего не дал. И я, конечно, забыл об этом ничтожном случае.

На следующее утро мне докладывают, что какой-то чиновник желает меня видеть.

– Просите.

С шумом раскрывается дверь моего кабинета, и высокий осанистый господин с гордо поднятой головой, в форменном кителе ведомства императрицы Марии и с форменной фуражкой в руках, быстро подходит к столу, небрежно бросает на него фуражку и, не дожидаясь приглашения, плюхается в кресло.

– Что вам угодно?

– Да помилуйте! Это черт знает что такое! Вчера ваши люди ворвались ко мне в гостиницу, перерыли все вверх дном и, не извиняясь даже, ушли. Да ведь это что же такое? Житья нет, если каждый будет безнаказанно врываться в твое жилище! Да я, наконец, буду жаловаться на вас в Петербург, если вы только не обуздаете своих олухов!

– Как ваша фамилия?

– Калинский советник Прутянский, – бросил он небрежно.

Я, уже порядком взбешенный чрезвычайно наглым тоном посетителя, да услышав еще фамилию известного, зарегистрированного шулера, я потерял всякое самообладание и, стукнув изо всей силы кулаком по столу, крикнул:

– Вон! Сию минуту вон, нахал этакий! Да я тебя, шулера, не только из кабинета, но и из Москвы немедленно выставлю! Вон, говорят тебе!

И, встав из-за стола, я стал наступать на него.

Нахалы обычно бывают не менее трусливы, чем наглы. Это вполне подтвердилось на Прутянском. Забыв на столе фуражку, он кинулся от меня к выходу и, пугливо на меня оборачиваясь, стал царапаться и ломиться в шкаф, стоящий у стены рядом с дверью.

– Куда в шкаф лезешь? – крикнул я, притопнув.

Наконец калинский советник выбрался из кабинета, оставив на паркете следы своего необычайного волнения.

Гуляка

Ночью вдруг меня будит телефон. – Алло, я вас слушаю, – проговорил я хрипло.

В трубке послышался полупьяный голос:

– Позвать ко мне главного начальника всей полиции Москвы и… и ее уездов!

– Он самый у телефона. Что вам угодно?

– С вами говорит регистратор Семечкин.

– Очень приятно.

– Мне то-о-же!

– Что вам от меня нужно?

– Да как же, помилуйте, это бог знает что! Я говорю чеку… че-ло-о-веку… Подай еще графинчик водки, а он заявляет: «Поздний час, господин, из буфета не отпускают». И что значит «поздний час», когда, строго говоря, ранний… Да, наконец, опять же Леночка, он меня компер… коммер… компрометирует в ее глазах. Это же не порядок… Как вы находите?

– Конечно, конечно! Вы правы. А где же это вас так компрометируют?

– Как?.. Неужели вы не знаете, а еще главный начальник всех сыскных уездов? Странно…

– Представьте, знал, да забыл!

– В «Слоне». В «Слоне», стыдитесь!

– Где же вы там, в общем зале или кабинете?

– Что за вопрос! Конечно, в зале! Моя Леночка не станет шляться по кабинетам. Сидим справа от входа: я, Леночка да приятель, Ладонов… Только он напрасно думает… Ничего у него с Леночкой не выйдет.

– Хорошо! Вы погодите немного, а я прикажу сейчас хозяину отпустить вам графинчик.

– Хорошо. Я этой услуги вам не забуду! Мерси!

По моему приказанию один из агентов тотчас же направился в ресторан «Слон» и, арестовав Семечкина, его на остаток ночи поместил в полицейскую камеру. На следующее утро мы встретились. Семечкин оказался служащим, вспрыскивавшим вчера в «Слоне» свой первый, только что полученный чин. Это был добродушнейший и безобиднейший человек лет двадцати пяти, скромный, конфузливый.

– Ради Самого Господа, господин начальник, не оглашайте моего глупого поступка: и со службы-то меня выгонят, и жена съест живьем.

– А как же это вы, господин регистратор, решились столь бесцеремонно беспокоить меня, да еще среди ночи?

– Видит Бог, был пьян, пьян как стелька! Да разве трезвый я бы посмел?

Пожурив его еще немного, я отпустил Семечкина на все четыре стороны и, конечно, не возбудил о нем дела.

Радость Семечкина была безбрежна!

Мариенбургские поджоги

В самом начале девяностых годов, в бытность мою начальником Рижской сыскной полиции, лифляндский губернатор М. А. Пашков предложил мне заняться так называемым Мариенбургским делом.

Мариенбург – это большое, густо заселенное местечко Валкского уезда, целиком почти принадлежавшее барону В***. Барон сдавал эту землю в долгосрочную аренду, и люди, снимая ее, строились, обзаводились хозяйством, плодились и умирали. Ничто не нарушало мирного, своеобразного уклада жизни этого уголка, уклада, впрочем, с некоторым феодальным оттенком. Барон В*** не только являлся собственником земли, но и обладал по отношению к людям, ее населяющим, обломками суверенных прав. Так, по праву так называемого патронатства от него зависел выбор местного пастора. И вот на этой-то именно почве разыгралось то дело, о котором я хочу рассказать.

Вновь назначенный бароном пастор был не угоден арендаторам, и последние, не добившись от барона его увольнения, в виде протеста прибегли к насилию. Начался ряд поджогов сначала хозяйственных построек, принадлежавших барону, затем строений, отведенных под жилье пастору, потом обширных запасов хлеба, сена и прочих продуктов, получаемых пастором с довольно значительного участка земли, наконец, войдя во вкус, поджигатели принялись и за рядовых жителей.

Пожары сопровождались кражами, иногда довольно значительными. Были случаи и с человеческими жертвами. Так, при одном поджоге сгорели старуха с внуком.

Местная полиция с ее малочисленным и скромным бюджетом была бессильна что-либо поделать. Барон В*** жаловался в Петербург на бездействие властей, результатом чего и было предложение губернатора Пашкова мобилизовать мне силы Рижской сыскной полиции вместе с широким выделением средств, потребных на ведение этого дела. Одновременно со мной был привлечен к этой работе и прокурор рижского суда А. Н. Гессе. Выслав вперед нескольких агентов, я с прокурором выехал в Мариенбург, где, кстати, он желал ознакомиться с делопроизводством местного следователя, милого, но малоопытного человека. Днем мы остановились в своем вагоне, а вечер провели у следователя. Возвращаясь к ночи на вокзал, мы были свидетелями очередной «иллюминации». Как уверяли потом, в честь нашего приезда обнаглевшие поджигатели подожгли два огромных стога сена.

На следующий день, произведя всестороннее расследование всех пожаров за последний месяц, мне без труда удалось установить факты поджогов. Где находили остатки порохового шнура, где обгорелый трут, а то и просто следы керосина.

Мои агенты, проводившие время по трактирам, не уловили ни малейшего намека на имена возможных виновников, услышав лишь общее подтверждение наличия именно поджогов, которые назывались местью за упорство барина и пастора. Вместе с тем мои агенты вынесли впечатление, что благодаря шуму, поднятому вокруг этого дела, а также благодаря усилиям, хотя и безрезультатным, уездной полиции, продолжающимся вот уже с месяц, все местные жители крайне осторожны и сдержанны со всяким новым, незнакомым лицом. Тщетно мои два старших надзирателя уверяли всех и каждого, что они рабочие с недальнего завода, выигравшие десять тысяч рублей в германскую лотерею, строго запрещенную нашим правительством, но тем не менее весьма распространенную в ту пору по Лифляндской губернии, и что подыскивают они небольшое, но свое дело. Им плохо верили и относились с опаской, исключающей, конечно, всякую откровенность.

Получив вещественные доказательства поджогов и малообещающие сведения о возможности поимки виновных, я в довольно кислом настроении вернулся в Ригу.

Представлялось очевидным, что лишь коренной житель Мариенбурга, пользующийся доверием своих земляков, смог бы пролить хотя бы некоторый свет на это не дававшееся никак дело. Но, к сожалению, таким языком мы не располагали, и оставалось лишь одно – искусственно его создать.

Конечно, такая комбинация требовала времени, что мало меня устраивало, так как поджоги все продолжались, но, за неимением другого, пришлось прибегнуть к этому затяжному способу.

Призвав к себе одного из агентов, ездивших со мной, я предложил ему вновь прозондировать почву в Мариенбурге с целью определения той отрасли торговли, каковой могли бы они заняться, не внушая местным подозрения.

По возвращении из командировки агент доложил, что лучше всего было бы открыть пивную, так как в местечке их всего две, да и по характеру торговли пивные всегда служат местом многолюдных собраний, что опять-таки облегчает возможность скорого получения нужных нам сведений.

Сказано – сделано!

Снабдив моих двух агентов подложными документами со штемпелями и пропиской того завода, на котором они, по их словам, работали до лотерейного выигрыша, я отправил их в Мариенбург торговать пивом. Прошло недели две, один из них, приехав в Ригу, сообщил, что дела идут плохо, пивная пустует, публика по старой памяти идет в прежнюю пивную, а их заведение обходит стороной. Что тут делать?

Поломав голову, я изобрел следующий аттракцион. Вспомнив, как в дни юности захаживал я иногда на Измайловский проспект в Bier-Hale, где к кружке пива непременно подавалась соленая сушка, я предложил и моим людям завести такой обычай. На возражение агента, что подобный расход даст убыток предприятию, я благословил его согласием на убыток, и он уехал обратно в Мариенбург, увозя с собой из Риги несколько пудов соленых сушек.

Сушка оказала свое волшебное действие, и через неделю примерно агент объявил, что от публики отбою нет.

Прошло так неделя-полторы, стал приближаться Новый год. И вот агенты мне пишут: «Как быть, господин начальник? К Новому году торговые патенты должны быть обменены, и по установившемуся обычаю принято при сдаче старого патента вкладывать в него рублей десять – пятнадцать, чтобы с тем преподнести новогодние поздравления младшему помощнику начальника уезда».

Я ответил: «Вкладывайте и поздравляйте».

Мой пивной агент отправился в нужный день к начальнику, обменял партию и красненькой поздравил его с Новым годом. Начальник высокомилостиво его принял, и все обошлось гладко. Между тем поджоги все продолжались, я нервничал, торопил своих «купцов».

Наконец в начале февраля они сообщили, что зародилось у них подозрение против ряда лиц, посещающих их лавку. Во главе этой дружной и вечно пьяной компании, состоящей из кузнеца и двух сыновей сторожа кирхи, стоит некий Зачит, местный брандмейстер, он же и фотограф. Подозрения свои агенты строят, во-первых, на том, что все эти люди, особенно сыновья сторожа, были, по общему мнению, бедняками, между тем за последние месяцы они стали швырять деньгами и целыми днями торчат в пивной, выпивая пива без счета. Во-вторых, произошел недавно такого рода случай, что пьяный кузнец как-то проговорился и предсказал на ночь пожар, указав при этом и на обреченный дом. Предсказание в точности сбылось, и дом сгорел.

Получив столь серьезные сведения, я опять в обществе прокурора, милейшего А. Н. Гессе, выехал в Мариенбург, захватив с собой и нескольких своих людей. На место мы прибыли к вечеру и, дождавшись наступления ночи, вышли из своего вагона и отправились с обысками к брандмейстеру и его компаньонам.

Победа оказалась полной. Как у Зачита, так и у его сообщников мы обнаружили большую сумму денег, о происхождении коих они не могли дать объяснений. Также нашли мы множество восковых конвертов с пороховым следом, по несколько десятков мотков трута, большие запасы керосина и т. д.

Все они были, конечно, арестованы и препровождены мною в Ригу. Все они, как один, отрицали свою вину.

Я лично присутствовал на громком процессе этих поджигателей, имевшем место в Риге, причем у меня с защитником обвиняемых, известным адвокатом Г., произошел довольно странный конфликт. В качестве свидетеля я рассказал подробно и откровенно о том трюке, к которому пришлось мне прибегнуть для установления виновных. На обычное предложение председателя суда, обращенное сначала к прокурору, а затем и к защитнику: «Не хотите ли предложить вопросы свидетелю?», прокурор ответил отрицательно, а присяжный поверенный Г., напротив, оживился: «О, да, хочу!» После чего, повернувшись ко мне, наглым тоном спросил:

– Расскажите, любопытный свидетель, какими еще промыслами занимались вы в Мариенбурге?

Я обратился к председателю:

– Господин председатель, я прошу вас оградить меня от выпадов этого развязного господина!

Председатель принял мою сторону и заявил Г.:

– Призываю вас к порядку и прошу задавать вопросы свидетелю через меня и в более приличной форме!

Г. возразил:

– Я требую занесения слов свидетеля, обращенных ко мне, в протокол.

– Я требую того же, – возразил я.

– Не имеете ли еще вопросов? – спросил председатель господина Г.

– Нет, не имею.

На этом инцидент был исчерпан.

Зачит был приговорен к восьми годам каторжных работ, его сообщники, кажется, обошлись меньшими сроками.

По окончании дня я в присутствии своего агента, обменявшего патент, вызвал к себе помощника начальника уезда:

– Послушайте, а красненькую-то нужно отдать, деньги-то ведь казенные.

Он в страшном смущении ответил:

– Слушаю, господин начальник! – И торопливо полез в бумажник.

– Ну ладно, ладно, бог уже с ними, но смотрите, не попадайтесь другой раз.

Вспотевший чиновник долго упрашивал меня не докладывать губернатору о его зазорном поступке, и я, на радостях, махнул на него рукой.