Текст книги "Тайны и герои Века"

Бюро было вскоре открыто на Petits-Champespas-saged’Andria, т. е. в центре Пера. Помещение состояло из одной комнаты, разделенной надвое стеклянной стеной. В первом отделении была приемная, и в ней сидела секретарша, т. е. я. Передо мной стояло бюро из ящика, покрытого зеленой салфеткой, с разбросанными на нем тетрадями и книгами делового характера. На соломенном стуле рядом со мной сидел дядин адъютант или чиновник особых поручений в лице моего мужа. За стеклянной же перегородкой во втором отделении помещался так называемый кабинет начальника и его помощника и компаньона, полковника Мартынова, разделяющего половину расходов. Дóрого стоила реклама, но тут нам помог случай в лице американских матросов. В пьяном виде они сорвали с входной двери Bureau Detektive privé плакат и, высоко подняв его над головой, в нанятом автомобиле катались медленно по Пера, призывая преступников спрятаться подальше, а обиженных ими искать защиты в passage d’Andria. Плакат был составлен на нескольких языках, таким образом, кроме местных турок, все могли читать наше объявление, и это дало нам сразу некоторую известность и несколько клиентов. Американское правительство щедро вознаградило бюро за нанесенный материальный убыток, хотя особых претензий мы не предъявляли. В бюро были приглашены три агента из бывших дядиных служащих, наиболее опытных и способных, а также турецкий переводчик, тот самый офицер, который вел для дяди переговоры с доктором Lalix-Bey. Он с радостью согласился работать на проценты, т. к. обнищалое турецкое правительство ему не платило более жалованья уже несколько месяцев. Кабинет начальника детективного бюро не выглядел богаче приемного зала.

Обстановка состояла из кухонного стола и рядом нескольких деревянных стульев. Первой клиенткой была француженка, потерявшая свою собаку. Поручила ее найти и внесла за это двадцать турецких лир. Дядя созвал мальчишек, шнырявших по passage’у, дал каждому по двадцать пиастров, описал собаку и обещал лиру тому из них, кто ее найдет. Через два часа собака была найдена. Потом явилась ревнивая гречанка с поручением следить за ее мужем. Дала пятнадцать лир, по пять лир в день на расходы. Но через два дня явилась вместе с мужем, успокоенная и уверенная в его непогрешимости, а потому просящая вернуть ей пять лир за третий неиспользованный день. Это были маленькие неинтересные дела, но далее пошли уже более серьезные и сложные. Англичане все чаще и чаще обращались к дяде и даже посылали ему клиентов как к специалисту по каверзным делам. С Кеннеди отношения самые лучшие. Бюро удалось меблировать гораздо лучше. Одним словом, все благополучно.

Но после победы турецкой армии во главе с Мустафой Кемалем греки бросились уезжать из Константинополя, а за ними и все иностранцы, почему-либо не ладившие с турками. С боем брались места в поездах и пароходах. Дядя тоже решил уехать, т. к. свое бюро открыл без согласия турок, а англичане поспешно начали укладываться. Нам дали визу в Америку и Францию. Мы выбрали Францию как страну ближе к родной России и более знакомую.

Париж

В Париже мы устроились в отеле на avenu des Gobelins. Я должна была поступить на службу через неделю, и дядя настаивал, чтобы я с ним пошла в префектуру, как нам советовали в Лионе. В префектуре мы просили аудиенцию у какого-то лица, на котором лежала обязанность принимать решения. Это лицо нас выслушало, оглядело внимательно и записало адрес, сказав, что на днях мы получим ответ. Через день рано утром явился из префектуры служащий и пригласил нас всей семьей к секретарю префекта. Каково было наше удивление и ужас, когда принявшей нас чиновник заявил нам, что, по их сведениям, мы приехали из России на ярмарку в Лион для шпионажа по поручению большевиков и, не добившись там ничего, решили попробовать сделать то же в парижской префектуре. И поэтому нам подлежит в сорок восемь часов покинуть Францию, а если мы этого не сделаем добровольно, то нас под стражей отвезут на границу Бельгии. Мы начали протестовать, но чиновник встал и вышел из бюро. Вот тут-то мы почувствовали всю бесправность несчастного беженца. В отчаянии пришли мы в свой отель, бросались за помощью всюду, куда нам советовали, но без всякого результата. Наконец, знакомая француженка из России, возвращенная на родину французским правительством и имеющая место где-то в министерстве, посоветовала обратиться к некоему m-r Marlier, занимающему видное положение в Министерстве внутренних дел. Он к тому же интересуется русскими вопросами. Без всякой надежды на успех, для очистки совести побрели мы в Министерство внутренних дел. К нашему удивлению, мы были приняты monsieur Marlier немедленно. Его кабинет был довольно большой и прилично меблированный. Посередине стоял широкий министерский стол, за которым сидел господин лет сорока – сорока пяти на вид. Вежливо ответив на наш поклон, он указал нам на два стула напротив стола и заявил: «Я знаю, кто вы такие, и знаю, что monsieur отлично говорит по-французски». Дядя, не поняв ничего, кроме слова monsieur, к нему относящегося, или поняв сказанное по-своему, неожиданно закивал головой и с радостной улыбкой, но с ужасным русским акцентом заявил: «Oui, oui, monsieur». Я, несмотря на свои заботы, не могла сдержать улыбки и пояснила: «Мой дядя знает французский язык ровно столько, сколько учили его когда-то в лицее, т. е. очень мало и очень давно. Поэтому я его сопровождаю в качестве переводчицы». И потом он начал расспрашивать, когда мы выехали из России и где были эти годы. Узнав, что у дяди в Константинополе три года было детективное бюро, он спросил, нет ли у дяди письма с адресом этого бюро. Я перевела дяде его вопрос, и он в бумажнике нашел какое-то частное письмо, адресованное ему на константинопольское бюро с турецкой маркой. Marlier, осмотрев конверт, тут же сказал: «Madame, это письмо является лучшим доказательством правоты того, что вы мне изложили. Я вам верю!» Я горячо его поблагодарила и тут же добавила, что уехать из Франции сейчас, когда мне предстоит работа, ужаснейшая драма, т. к. моя заветная мечта – выписать к себе из Советской России своего больного после тюрьмы брата и старика отца. Я почувствовала, что у меня задрожал голос, и с трудом я удержала слезы. Это не помешало мне заметить, что Marlier сделал какое-то нервное движение, точно желая подавить волнение, и очень мягко ответил: «В эту ужасную войну (1914) мы с женой принуждены были наспех бежать от немцев. По дороге мы потеряли нашу маленькую дочь и пережили из-за этого много горя. По окончании войны мы ее нашли у каких-то добрых людей, которые приютили бедного ребенка. Так вот в память этого прекрасного поступка я решил всегда помогать в свою очередь людям в безысходном горе. Не беспокойтесь, madame, вы останетесь во Франции и увидите своего отца». И, взяв трубку телефона, позвонил в префектуру. Окончив разговор по телефону, Marlier спросил меня, не знаем ли мы кого-нибудь, носящего нашу фамилию и занимающего в последние годы у большевиков видное место на юге России. Я посоветовалась с дядей, и мы оба вспомнили о Владимире Степановиче Кошко, нашем однофамильце, приезжавшем в Константинополь будто бы по поручению большевиков, а на самом деле за поддельными паспортами себе и своей семье, проживающей в ожидании его приезда в Крыму. Он занимал у большевиков большое положение, заведовал, кажется, всеми портами на Черном море, но на самом деле только и думал, как бы бежать с семьей из этого рая, получив им всем поддельные паспорта. Владимир Степанович даже обедал у нас в Константинополе, как старый знакомый по Петербургу. Но в этом длинноволосом большевике, одетом в пиджак из грубого военного сукна и в приплюснутой кепке, я с трудом узнала бывшего элегантного товарища министра, останавливающегося у нас в доме при деловых командировках по землеустройству в Пензу или в Пермь. Мой отец говорил про него, что он очень умный, дельный и образованный человек. Что касается родства, то они, как ни бились в перечислении предков, не нашли никого, т. к. Владимир Степанович не скрывал, что по происхождению не дворянин и, как сам, смеясь, выразился, происходил, вероятно, из нашей дворни. Довольно часто бывало, что дворовые унаследовали фамилию своих бар. Например, дворня Кировых называлась Киреевские. Наша фамилия не склоняется и, вероятно, оставалась неизменной.

Marlier записал все, что я ему изложила, и сказал, чтобы мы собрали все бумаги о детективном бюро – например, о согласии англичан на его открытие, благодарность их же за раскрытие трудного преступления и т. д. Весь пакет с бумагами мы даже можем принести не в министерство, а на его квартиру на rue Ranelagh в собственные руки. При прощании Marlier мне сказал: «Вы даром не потеряли времени, придя ко мне». И правда!

Что с нами было бы без его вмешательства?! Вспоминаю monsieur Marlier всегда с благодарностью и жалею, что никогда не смогу отплатить ему за его доброту и благородство. Несколько лет спустя, при убийстве сына Леона Доде (я ясно не помню всей этой истории), имя Marlier было почему-то замечено в этом скандале. Его собирались отправить (и, кажется, отправили) в благородную ссылку, т. е., судя по газетам, он получил назначение губернатором Корсики. Вероятно, это была политическая интрига, т. к. я лично не допускаю мысли, чтобы он принимал даже косвенно участие в убийстве мальчика. Это так не соответствует его поступкам.

Прошло несколько лет. Русские беженцы понемногу начали устраиваться в новой жизни. Их довольно охотно принимали на частные места, т. к. они дорожили службой, работали добросовестно, а вместе с тем платить им можно было несколько дешевле, чем французам. Многие мужчины, предпочитая свободную профессию, сделались шоферами taxi. Говорят, в Париже из семнадцати тысяч шоферов четыре были русскими, а может быть, и больше. Это показывает, как быстро русский человек способен усвоить иностранный язык. Среди французов разнесся слух, что у руля, если шофер русский, сидит или генерал, или титулованный смертный. Это, конечно, очень преувеличено, но этим пользовались русские шоферы, далеко не вельможи. Мне рассказывали, что шофера-украинца по фамилии Аробченко пригласил на свою свадьбу товарищ по профессии, француз. Не от того, что успел с ним подружиться, а как приглашали у нас купцы средней руки на свадьбу генералов. Вот француз и захотел перед новой семьей похвастаться знакомством с русским князем. За обеденным блюдом молодая поинтересовалась, какой титул имеет друг ее мужа, княжеский или графский. Аробченко, не смущаясь, ответил, что он дюк (duc). Впрочем, его высокий титул не помешал герцогу напиться за здоровье молодых и очутиться под столом в полном бесчувствии.

Русские шоферы имели свое объединение в 15-м округе, близ метро Vaugirard. Маленькая серенькая улица, старенький двухэтажный дом. Там была столовая, где можно было за скромную плату получить шоферу обед. Была библиотека с русскими книгами и газетами. Адвокат Курлов, председатель объединения русских адвокатов во Франции, давал советы по юридическим и иным вопросам впавшим в беду шоферам и небойко владеющим французским языком. Курлов за это получал тысячу франков в месяц от объединения. В этом объединении собирались в свободное время шоферы поболтать, почитать газеты, поиграть в шахматы. На стенах висел плакат со строгим запрещением говорить о политике. Это было очень предусмотрительно, т. к., пережив ужасы революции, русские беженцы стали совершенно нетерпимы к мнению тех, кто искал для большевистской политики хоть тень оправдания. Таких было тогда немного, но они все-таки случались. Такие же объединения были у моряков, у военных, у докторов, адвокатов. Все стремились сгруппироваться, соединиться на чужбине. Таким образом скорее можно было подать помощь нуждающемуся товарищу и самому получить опору при нужде. Устраивались собрания, вечеринки, на которых встречались старые знакомые, товарищи по полку и их семьи.

Но центром встреч был православный собор на rue Daru по воскресеньям. Громадная толпа собиралась в храме и на дворе храма. Здесь случайно можно было встретить пропавшего без вести знакомого, исчезнувшего в революцию приятеля или даже оплакиваемого родного человека. Вывешивались маленькие объявления с просьбой откликнуться такому-то на указываемый адрес или сообщить, не встречал ли кто-нибудь пропавшего без вести родственника. После церковной службы мужчины отправлялись в русский магазин-ресторан «A la Ville de Petrograd» напротив собора выпить рюмку водки, чтобы отпраздновать радостную встречу. Дамы набрасывались на горячие пирожки с мясом, с капустой, рисом или на пирожные. Кто имел свободные деньги, покупал черный хлеб, русские соленые селедки, свежепросоленные огурцы и прочие русские кулинарные изделия. Улица Daru являлась очагом русской колонии. Там можно было купить русские книги в магазине Сияльского, иконы и даже кукол в боярских костюмах. На углу улицы открылась русская аптека с русскими лекарствами, прописываемыми русскими докторами. Правда, существовала она не очень долго и закрылась через год-два. Трудно было живущим далеко русским приезжать сюда специально за русскими лекарствами. Со временем вошло в привычку обращаться к французским докторам своего квартала; русские врачи помоложе выдержали экзамен на право практики во Франции, а русские лекарства окончательно забылись.

Для меня первые пять лет, проведенные в Париже, покрылись трауром: я потеряла всю свою семью и осталась одна, с тетушкой Марьей Франциевной, дочерью Путей и годовалым сыном Борисом. Через год после нашего приезда во Францию мой отец, тетушка и брат вырвались из Советской России и приехали ко мне. Я их еле узнала: они были худые и постаревшие от многочисленных тяжелых переживаний. Мой брат уверял, что если бы вышел в России декрет, позволяющий желающим выехать из советского рая, то уехали бы все, даже многие главы коммунистов, и осталась бы маленькая группа негодяев и преступников. Мой отец умер в Париже первым от рака печени, а через два года – и мой брат. Дядя, живший на porte de Versailles, приезжал очень часто нас навещать, и Боря (брат) дал ему мысль издать свои воспоминания в виде рассказов. Ушков, патрон дяди, предложил субсидировать издание первого тома, и мы принялись за работу с большим увлечением. Дядя приезжал и за чашкой чая начинал свой рассказ. Я с карандашом в руках записывала имена, места событий и всякие нужные подробности для изложения рассказа. После отъезда дяди мы с Борей принимались за дело. Он диктовал слышанный рассказ, я писала. Таким образом возник первый том под названием «Очерки уголовного розыска». Заглавие, по нашему мнению, слишком сухое, но дядя почему-то на нем настаивал. Сначала эти рассказы были напечатаны в русском журнале «Иллюстрированная Россия». Успех превзошел все ожидания. Редактор, покойный Миронов, телефонировал дяде на службу, требуя все больше и больше рассказов, прибавляя даже цену за каждую строчку без особых настояний и не скрывая, что тираж на журнал значительно повысился благодаря очеркам дяди. Это дало нам мысль соединить часть рассказов в один том. Мы выбрали двадцать преступлений, самых известных в России в царский период, издали их с помощью Ушкова. Со всех концов света посыпались дяде письма. Во-первых, от тех, кто помнил описываемые события и благодарил за доставленное удовольствием, так живо напоминающее им их прошлую деятельность под руководством дяди. Потом писали те, кто желал получить книгу, высланную наложенным платежом. Писатель Амфитеатров из Италии прислал в русскую газету большую статью с самым лестным отзывом о воспоминаниях «нашего Шерлока Холмса».

Изданный второй том вызвал еще письма другого рода. Писали люди, согрешившие против морали в Константинополе и прошедшие через руки «Bureau Detektive privé». Они отбыли наказание больше всего за кражи и мошенничества и после тюрьмы эмигрировали в дальние страны, где, по их словам, начали новую, честную жизнь. Некоторые даже женились и имели детей. Мысль, что прежние прегрешения могут благодаря дядиным рассказам выплыть наружу и погубить их репутацию, приводила этих людей в отчаяние, и они умоляли дядю обойти молчанием их «грехи молодости», как только он дойдет до константинопольских воспоминаний. Конечно, дядя внял этим просьбам и вообще избегал упоминать имена согрешивших русских, давая часто вымышленные фамилии или ставя просто букву перед именем. Воспоминания дяди были куплены французским издательством Payot, но платило оно скудно, а перевод оказался из рук вон плохой. После смерти дяди и моего брата приезжал из Аргентины в Париж начальник аргентинской полиции и купил за хорошую цену все три тома на русском языке для перевода на испанский. Он мне пояснил, что эти книги будут служить руководством на курсах, формирующих будущих полицейских их страны. Обещал мне прислать книгу на испанском языке, но за это взял с меня обещание немедленно сообщить аргентинской полиции о выходе в свет четвертого тома, если таковой появится. Книгу на испанском языке я от него получила, но исполнить свое обещание не могла. Французский писатель Jaques Deval приезжал ко мне для переговоров, желая написать сценарий на рассказ дяди «Васька Белоус», но, к сожалению, из наших переговоров ничего не вышло, и он под конец вместо «Васьки Белоуса» написал сценарий к фильму «Товарищ». Дядя умер, не успев дождаться появления третьего тома.

Происшествия из парижской жизни

В Париже еще не существовало для русских определенного бюро труда, но вскоре ко мне за работой (в бюро «Скорая помощь», организованное для трудоустройства медсестер) начали стекаться люди и других профессий: гувернантки, горничные, кухарки и прочие и прочие. Также и по телефону просят не только сестер, но и прислугу. Даже мужчины заходили в приемные часы после того, как я случайно устроила одного из них на место. Но с мужчинами иметь дело я избегала. Мое бюро было чисто женское. Раз как-то явился ко мне старичок среднего роста и торжественно разложил передо мной какие-то бумаги. Их них я узнала, что он бывший царский повар, сопровождавший добровольно царскую семью в Тобольск. Свято он сохранял последнее меню обеда, которое показалось мне очень скромным. Он просил найти ему место повара, но «не бог знает у кого», а что-нибудь хорошее, иначе он «шельмоваться» после царской службы не согласен. Я могла ему только предложить место в скромном русском ресторане, на что он молча собрал свои бумаги и с достоинством вышел, сказав на прощание: «Нам это не подходит. Прощения просим!» Больше я его не видела, но спустя некоторое время я прочитала в газете, русской или французской, что царский повар умер у себя в дешевом отеле от истощения. Если это он, то, верно, из снобизма, как теперь выражаются, не позволил себе «ошельмоваться» после царской службы и предпочел умереть. Бедный человек!

Другой любопытный посетитель был иного рода, хотя устроить его мне тоже не удалось. Громадного роста детина, широкоплечий и одетый в чем-то вроде русской поддевки. Тоже просил места. Я ему объяснила, что мужчин не устраиваю, но дам ему записку к Д. Б. Нейдгардту, которому известно бесконечное количество русских предприятий, и, может быть, он сможет ему что-нибудь найти. На следующий день Нейдгардт мне протелефонировал, что по моей просьбе устроил великана к друзьям, владельцам русского ресторана. Хозяева сжалились над соотечественником, пригласили его пообедать и переночевать, пока не найдут ему что-нибудь у себя, но посетитель вел себя очень странно: утром сделал им скандал неизвестно из-за чего, перебил посуду и ушел, хлопнув дверью. Я была очень возмущена таким поведением, и, когда великан явился опять на прием за местом, я встретила его очень сурово и сказала, что не желаю рекомендовать человека, не умеющего себя держать и позорившего мою рекомендацию. На это вдруг великан зарыдал на весь дом, начал рвать на себе волосы и биться головой об стену так, что пришедшие ко мне сестры перепугались, начали его успокаивать и даже совать деньги. После припадка отчаяния великан как-то сразу присмирел, раскланялся и благополучно убрался. Он на меня произвел впечатление ненормального человека. Каково было мое удивление, когда после убийства французского президента Поля Думера я по фотографии узнала в убийце моего посетителя. Я отыскала книжку, в которой записывала фамилии посетивших бюро. Так и есть – Горгулов! Несчастного вместо сумасшедшего дома приговорили к гильотине. Притом во время казни (по газетам) произошло какое-то замедление из-за его громадного роста. Но все-таки под конец гильотинировали, чтобы удовлетворить общественное мнение.

Русские беженцы были очень подавлены убийством французского президента и ожидали для себя репрессий со стороны правительства и французского населения. Но ничего не случилось. Вероятно, и те и другие поняли, что русские беженцы ни при чем и нельзя из-за безумца преследовать людей с мирной и хорошей репутацией.