Текст книги "Тайны и герои Века"

Я еще была слабой, когда пришлось бежать из Одессы в полном смысле куда глаза глядят ввиду наступления большевиков. Мы эвакуировались на пароходе «Владимир». По тем временам это был большой океанский пароход, недавно совершивший рейс в Америку. Из нашей одесской квартиры мы шли на пристань, не зная, куда удастся уехать, да и удастся ли действительно. Ни извозчиков, ни ломовых на вес золота достать было нельзя. За несколько тысяч рублей удалось умолить дворника нашего дома запрячься в таратайку, взвалить наш немногочисленный багаж и среди него посадить плачущую девочку. Мой муж, чтобы успокоить ребенка, шел рядом, мы все кое-как брели сзади. После тифа это была моя первая прогулка, если подобное испытание можно так называть. К молу со всех сторон направлялись такие же печальные, жалкие шествия с детьми на руках или в тележках. Некоторые простые женщины, остающиеся в Одессе, с соболезнованием над нами охали. На берегу моря в порту мы узнали, что пароход в Варну уже ушел. Тогда мы направились на «Владимир», не зная даже, куда он едет. Пришлось обогнуть весь мол, за что дворник потребовал лишнюю тысячу. По пути мы наткнулись на труп толстого человека – по словам дворника, мародера, – убитого этой ночью солдатом на часах. Никто его не убирал. Встречались у мола огромные пароходы, черные от толпы пассажиров. На них уже никого не пускали. Некоторые пассажиры сидели на палубе этих пароходов несколько дней, вероятно не успев запастись даже хлебом, и все-таки считались избранниками неба оставшимися на берегу людьми. У «Владимира» при входе на пароход проверяющий билеты оказался дядин знакомый. Дядя его окликнул с мольбой, и нас пропустили, ничего не спрашивая. Вещи чудом тоже оказались с нами. Таким образом мы попали на палубу к избранникам неба. Ветер поднимался, и я с ужасом прижимала к себе опять улыбающуюся девочку. Вдруг раздалось несколько выстрелов. Все подались назад. Неизвестно, кто стрелял. Холостые ли выстрели вверх, чтобы заставить напирающую публику осадить назад, или уже началась большевистская стрельба с берега в наш пароход. Но, во всяком случае, пароходный мост был поспешно убран, и мы приготовились к отплытию. Но куда? В какое направление? Никто не знал, даже, кажется, команда. Некоторых подплывших на лодке к пароходу втаскивали на канате, например священника и его беременную жену. Священник укрывал у себя белых офицеров и громил большевиков в своих церковных проповедях. Оставаться ему нельзя. Горько плакал около меня на палубе гимназист лет двенадцати-тринадцати. Его мать сошла купить ему хлеба и не успела вернуться. Он примостился около священника, а я ему сунула в карман кусочек хлеба и немного денег. Что с ним сделалось, с беднягой? Меня и девочку дядя втиснул в первый трюм, чтобы мы не остались наружи в ветер. Я кое-как с ней приткнулась в углу, пока дежурные офицеры не стали гнать меня с одного места на другое, пока вне себя от утомления я не заявила, что более никуда не двинусь, пусть они хоть стреляют. Старый солдат дневальный заступился и «честью» просил господ офицеров не трогать более «ее благородие с дитей». Ее благородие примостилось на ящике от снаряда, а девочку удалось уложить спать на мою коротенькую плоскую корзинку, так что ее ножки не помещались и висели в пространстве. Но она так устала, что сейчас же заснула. Между тем началась яростная стрельба местных большевиков, преимущественно в наш пароход как в военный. Трое было ранено, в том числе помощник капитана. Пароход немедленно снялся с якоря и помчался в море. Вдогонку было послано два снаряда. Один разорвался около, другой, кажется, совсем не разорвался или упал далеко. Под вечер началась большая качка. Я с трепетом думала, что будет с ребенком, если я заболею морской болезнью, т. к. не выношу качки и в детстве избегала качаться на качелях. С берега смотреть на волнующееся море уже вызывало тошноту. И вдруг свершилось чудо: кругом меня лежали заболевшие люди, даже привычные солдаты, а я не испытывала никакого недомогания, точно еду по гладкой дороге. Вероятно, играло роль нервное напряжение. То же случилось наверху на палубе с моими родными. Ни у кого морской болезни не было.

Но как они там не умерли за эту ночь, не знаю. Их заливало волной, ветер рвал пледы, один старый генерал замерз, не имея на себе достаточно теплого пальто. Под утро его нашли окоченевшим. Вообще эта эвакуация была обставлена преступно небрежно. Глубоко я разочаровалась в офицерах Доброармии. Недаром носились слухи, что в нее набран всякий сброд, т. к. лучший элемент сложил уже свои храбрые головы. По крайней мере, наши трюмные офицеры вели себя позорно: не стеснялись подделываться к солдатам, брать взятки на глазах за лучшие места, позволяли нижним чинам играть в карты с условием за это получать проценты с выигрыша. А как дерзко они разговаривали с эвакуирующимися старыми генералами, часто больными и слабыми! Кровь стыла от негодования! И это офицеры Доброармии, это те, на кого мы молились! Правда, это так называемые герои тыла, а каковы подобные на фронте? Уж не провокаторы ли они, подосланные большевиками в ряды Белой армии? Говорят, много таких завелось. Подсел ко мне мой заступник-дневальный, выбивающийся из сил, чтобы поддержать в трюме кой-какой порядок, и спросил меня тихонько: «Барыня, правда ли слышно, у большевиков куда больше порядка и они лишь добра желают бедному человеку?» Ну что мне было отвечать в такой безотрадной обстановке, с такими позорными начальниками этого дневального?!

По дороге стало известно, что мы остановимся в Севастополе, а куда отправимся дальше – неизвестно. Может быть, в Варну, а до отъезда туда нам всем отведут казармы для житья.

На вторую ночь силой отчаяния наши водворились с палубы ко мне в трюм. Пальто у мужа было насквозь мокрым, сам он синий от холода и еле мог говорить.

По прибытии в Севастополь мы в этом трюме прожили три дня, но по истощении наших съестных припасов мы на все махнули рукой и решили устроиться как-нибудь сами в городе. Пошли в местное полицейское управление. Неужели там не найдется кто-нибудь, помнящий имя дяди? Может быть, этот человек нам поможет устроиться как-нибудь. Я по характеру скорее оптимистка, и поэтому, пока мы шли по улице Севастополя, я вслух мечтала: «Вот нас, может быть, встретят хорошо, подадут самовар, дадут поесть, спать уложат на ковер…» Вся семья, как один человек, велели мне замолчать – такое счастье невозможно, и я только искушаю судьбу. Но вышло по-моему. Начальник полицейского управления помнил дядю отлично. Он велел немедленно дать нам помыться, а пока мы мылись, ставился самовар, раскрывались консервы и даже был подан каравай хлеба. А на ночь нам разложили ковер и принесли две очень жесткие подушки. Какое блаженство после грязного трюма!

Один полицейский чиновник собирался бежать за границу с женой и предоставил нам свои две комнаты. Впоследствии мы перешли на Чесменскую улицу, 58, где нам реквизировали три комнаты. Там наконец мы вздохнули свободнее в более культурных условиях жизни. Мой муж устроился в Севастопольском центросоюзе, дядя – в градоначальстве. С болью в сердце продала я бабушкин жемчуг с бриллиантовым фермуаром. Продать было легко. По главной улице Севастополя, т. е. на Морской, росли как грибы магазинчики, скупающие у беженцев их драгоценности, чтобы перепродать их иностранцам. Мой жемчуг один магазин оценил в триста тысяч рублей, другой – в триста пятьдесят и, наконец, последний предложил четыреста двадцать две тысячи. На эти деньги мы прожили шесть месяцев и улучшили наш быт. Я купила самовар, мясорубку, ведро, паровой утюг, кастрюлей, тарелок, даже петуха с курицей и утку. Клюв утки произвел громадное впечатление на девочку. Коля дразнил ее, что у нее вырастет такой же вместо носа. Она горевала и часто щупала свой нос. Местоположение Севастополя сказочно красиво. Когда я впервые пошла на рынок у берега моря, мне казалось, что передо мной театральная декорация Художественного театра. Рыбацкие лодки, полные рыбой, кучи фруктов и овощей на земле, море голубое, как бирюза, домики большие, уютные, приветливые – все это ласкало глаз и вызывало восхищение. Десяток яиц дорос до двух с половиной тысяч рублей, фунт масла дошел до четырех тысяч рублей. На жалованье жить невозможно. Люди продавали свою последнюю рубашку. Несомненно, должен был произойти крах. Среди беженцев мы встретили много знакомых из Петербурга, Москвы и Боровичей. У каждого была своя драма и бурные переживания при побеге.

С одной из таких знакомых я пошла в Херсонес, место крещения князя Владимира Красное Солнышко. По истории и сказаниям, отсюда Русь начала свою христианскую эру. Чудное местечко! Раскопки старого города (времен греческого пребывания здесь) были еще в зачаточном состоянии, но найдены остатки греческого храма, Корсунские ворота. Есть маленький музей. При раскопках вырыты могильные плиты с надписями на греческом языке, тут же переведенные на русский язык. Одна мне показалась очень трогательной: «Двадцать лет прожила я под солнцем, на двадцать первом году мама меня схоронила». И какой прелестный вид с этих раскопок на море! Я считаю Черное море самым красивым и, может быть, капризным морем в мире – голубое в затишье, зеленоватое при волнении, темное в бурю. Воздух Севастополя, безусловно, целебный. Видно это по девочке. Из бледного, худого ребенка она превратилась в розовенькую толстушку, и с тех пор ее близкие, а потом и все знакомые стали ее звать Путя. Как ни странно, такое прозвище осталось за ней на всю жизнь, заменило настоящее имя Ольга, так что, случается, люди недоумевают: что это за святая в православном календаре?

Но и в Севастополе продолжал свирепствовать тиф – сыпной, брюшной, возвратный. Хуже было, когда дядя заболел холериной, но его болезнь тоже не продолжалась долго. Тяжелее всего пришлось мне. Я выпила на базаре в пятидесятиградусную жару лимонаду и слегла с брюшным тифом. Я очень долго была в бреду, температура достигала сорока одного градуса, и на мое выздоровление уже не надеялись. Мне все мерещился отец, повешенный большевиками на красном шнуре, и я умоляла его спасти. Мне взяли сестру милосердия с ребенком (она поставила это в условие) за еду и скромное вознаграждение. Я была очень бурная, все испытания выплывали наружу, и я стремилась куда-то убежать, спастись от погонь; сестра милосердия как-то ночью поймала меня у парадной двери, которую я старалась раскрыть. Болела я долго. Слегла в конце лета, а встала зимой. Шатаясь, опираясь на палочку, и еще в каком-то тумане слонялась я из комнаты в комнату. Но все-таки поправилась и испытывала такой зверский аппетит, что готова была есть целый день что угодно. Это испытывали все болеющие брюшным тифом. Теперь дают во время болезни жидкую, но питательную пищу, тогда не давали буквально ничего, опасаясь прободения кишок. И человек после такой энергичной вынужденной диеты готов был есть все, попадающее ему под руку. Часто взрослые выздоравливающие люди плакали, как маленькие дети, из-за отказа в дополнительной порции. Помню, как я безутешно рыдала, когда мой муж принес мне только полтарелки супа. Дядя был добрее, сжалился над моим горем и настоял, чтобы мне прибавили. А тем временем черные тучи сгущались на горизонте. Военные дела у Белой армии шли все хуже и хуже. Снова пароходы стояли под парами, было сделано распоряжение взять всех желающих уехать за границу, всем будет место. Остаться нам невозможно. Мы из дома выбрались что-то около пяти часов утра. На телегу (до пристани сорок тысяч рублей) свалили наши вещи, я села с Путей, а остальные побрели за нами. Темно, холодно, грустно!

Мы ехали по Екатерининской улице. Чем ближе к пристани, тем гуще шеренга телег, экипажей, повозок. Дамы с детьми за руку, с котомками через плечо или пакетами в руках, мужчины без всяких пакетов и часто в легких пальто, пререкания между возницами, медленная, шаг за шагом, езда – все убийственно угнетало и терзало душу. Разнесся слух, тогда казавшийся очевидным, что припасов для пассажиров нет, что мы будем, может быть, две недели в море, т. к. пока ни одна страна не хочет нас принять на свое иждивение, что, может быть, даже придется вернуться обратно в Севастополь или прибиться при истощении запаса угля к какому-нибудь большевистскому берегу. Я к тому же дрожала за судьбу Пути, т. к. к довершению несчастья моя свекровь впопыхах не взяла с собой ни ее манной крупы, ни чего-либо другого для ее питания. Мучительно вспоминала свою оставшуюся семью в Петрограде – отца, брата. Живы ли они и чувствуют ли они, каково мне сейчас? В последнем выпуске газеты и на стенах домов были опубликованы воззвания генерала Врангеля, в которых он предупреждал будущих беженцев, что их ожидает безрадостное существование за границей и чтобы они готовились ко всему худшему. Тот, кто может остаться, пусть остается на родине. Но мы остаться не могли, и таких, как мы, были десятки тысяч. Никто не гарантировал от произвола, мало ли в чем можешь оказаться виноватым. Мы спустились на пристань, куда допущены были причалить пароходы для эвакуирующихся. Наш пароход был «Рион». Через несколько часов мы на него вошли. Наши более крупные вещи погрузились на «Кронштадт». На следующий день мы отошли на рейд, а потом вышли в открытое море, покинув Крым на печаль и страду. Я с палубы смотрела на скрывающиеся родные берега. Сердце болезненно сжалось: увижу ли я их когда-нибудь? Мне вспомнились стихи о Данте:

 
По улицам тихой Вероны,
Печально чуждаясь людей,
Шел Данте, поэт флорентийский,
Изгнанник отчизны своей!
 

Вот и мы такие же изгнанники своей родины, без хлеба, без крова, без надежды на лучшее будущее. Кто нас приютит? Что нас ждет? Я никогда не была особенно набожной и давно уже не молилась, но тут с тоской, с отчаянием у меня вырывалось: «Господи Милосердный, спаси нас и сохрани!»

Воспоминания. Книга 2

Путь из России

Был тихий солнечный день, когда наш пароход «Рион» покинул берега Крыма. Настроение беженцев, занимавших палубу, каюты, трюмы парохода, не соответствовало хорошей погоде, и их горе и отчаяние как будто увеличивались с удалением от родной земли. Мучил роковой вопрос: куда мы идем и есть ли надежда доехать благополучно до какой-нибудь обетованной земли? И что мы там будем делать без знания языка, не приспособленные ни к какой деятельности, не зная местных условий жизни новой для нас страны, никому не нужные и никем не желанные? Безотрадность такой перспективы особенно убивала военных, переживавших болезненное поражение Белой армии и чувствовавших себя как бы виноватыми перед тылом. Этим можно объяснить самоубийства военных на многих эвакуировавшихся пароходах. Боясь, чтобы эпидемия таких самоубийств не распространилась бы кругом, пароходное начальство старалось как можно скорее ликвидировать тела застрелившихся. Я, пробираясь по палубе, наткнулась на такое грустное шествие: впереди молча, без пения, шел священник, далее на носилках несли зашитое в мешок тело, а сзади с зажженной свечой шла молодая сестра милосердия. Тело сбрасывали в море с повязанной тяжестью в ногах, люди крестились и поспешно расходились с тяжелым сердцем и сухими глазами. К общему подавленному настроению прибавилась еще беда на второй или третий день плавания: отсутствие пресной воды. От соленой морской не делалось лучше, она еще более разжигала горло. С какой тоской думалось о тех светлых, прекрасных днях, когда кран водопровода был в твоем распоряжении и ты могла пить, пить без конца чудную прохладную воду… И невольно вспоминался путник, умирающий в пустыне от жажды. Он в бреду видит воду, прохладный ручеек весело журчит около, он наклоняется к нему… И просыпается в тоске, с сухим горлом, с тяжелой головой, и на душе у него так томительно и страшно. Очереди за водой на пароходе громадные, стояли часами, с утра до вечера. Выходили дежурные по кухне, заявляли, что воды на пароходе нет, но люди упорно продолжали стоять с кувшинами, чайниками, коробками, устремив тоскующие взоры на пустые краны. Пройти ночью по пароходу невозможно: непременно заденешь голову, наступишь на чужую руку, споткнешься о торчащую ногу и услышишь крики, недовольство и попреки. Вскоре после воды обнаружилось отсутствие угля, и мы встали. Течением пароход отнесло несколько назад. На наши тревожные сигналы на второй день нас подобрал американский миноносец и потащил на буксире по направлению к Константинополю. Кое-как дотащились мы до Босфора и стали в бухте Moon. Не знаю, так ли, но прославленные берега Босфора мне напомнили нашу Волгу, только дачи были роскошнее и вообще местность заселеннее. Но характер местности очень похожий. На пятый день американцы привезли нам воды, угля и кое-какой провизии. На провизию беженцы набросились так бурно, что совершенно ошеломили бедных американцев. Вскоре подъехала громадная лодка с американскими сестрами милосердия, которые с трудом принялись обходить пароход в поиске детей. Каждому ребенку давались чашка с горячим молоком и бисквиты. Потом было предложено родителям поручить их детей сестрам, которые отвезут их в американский приют, где им будет очень хорошо. Некоторые соглашались, и большая лодка быстро наполнилась детскими силуэтами. Я со слезами на глазах смотрела на этих детишек. В каком безвыходном положении должны быть их родители, чтобы отдать незнакомым людям своих детей, не зная точно, куда их везут и как там им будет.

Греки Константинополя, прослышав о приезде русских очень голодных беженцев, сейчас же сообразили, что на чужом несчастье можно сделать недурной гешефт. Поэтому греческие лодки окружили прибывшие русские пароходы с предложением продать или обменять съестные продукты на соответствующее вознаграждение. Все с радостью бросились на это предложение. Я помню, дядя взял у меня старинный золотой червонец и на него получил круглый кукурузный хлеб, две коробки сардин, коробку фиников и два апельсина. Мы сейчас же начали уничтожать купленные продукты и восхваляли щедрость честного грека. Уже впоследствии, пожив в Константинополе, я поняла, как мы были обмануты. И апельсины, и финики, и кукурузный хлеб стоили в Константинополе сравнительно с червонцем сущие пустяки. Но голодному люду перспектива насытиться казалась заманчивой. Не имеющие денег стали снимать пальто, шапки, сапоги и на веревках спускали грекам. Греки тщательно осматривали предлагаемый товар и или отправляли его обратно, или на его место привязывали хлеб и связку фиг (которые растут на улицах Стамбула). Кончилось тем, что англичане запретили такую бессовестную торговлю, греков отгоняли от пароходов, как мух. Они отдалялись, но ненадолго, надеясь все-таки как-нибудь приблизиться и незаметно спекулировать. Пароход двинулся ближе к Константинополю. И вот раскинулся перед нами Золотой Рог и по обеим сторонам его город старый – Стамбул – и город новый – Пера, – соединенные Галатским мостом. В Стамбуле в турецкой части возвышаются мечети с высокими-высокими минаретами. Видны куполообразные здания, массивные и величественные. Преобладает серый мрачный цвет. Мне сделалось ужасно больно. Вот я за границу приезжаю не туристкой, не богатой путешественницей, а каким-то загнанным зверем, лишней для своей родины. Как это тяжело! К вечеру был подан небольшой, но очень уютный пароходик, и предложили желающим пересесть на него для провоза на остров Халки. Мы пересели. Поздно вечером наш пароходик причалил к острову. Как каторжане или переселенцы, сбились мы на берегу этого острова в ожидании дальнейшей судьбы.

Константинополь

Дядя нанял квартиру в Константинополе за тридцать лир у турецкого доктора Lalix-Bey и внес ему эти деньги сполна. Но когда мы приехали всей семьей с вещами, оказалось, что нанятая квартира еще не строилась. Мы очутились на улице. Дядя пришел в ярость, захватил с собой знакомого турецкого офицера, говорящего после плена в России по-русски, и отправился с ним к нечестному турку, грозил пожаловаться в каракос (полицию) и требовал обратно деньги. Доктор перепугался, стал низко кланяться, уверяя, что дядя для него родной отец, а его семья – самые близкие ему люди, что он приглашает нас временно поселиться у него, пока квартиру будут строить. Дядя кричал, что не желает жить у него несколько месяцев в ожидании нанятой квартиры. Турок с недоумением заявил, что не месяц будут строить дом, а несколько дней, а этот срок мы проведем у него как в собственном доме. Только просит мужчин держаться подальше от его гарема. Дядя попросил перевести турецкого офицера, что он плюет на гарем и обещание выстроить квартиру в несколько дней считает новым обманом. Но тут вмешался офицер с уверением, что доктор говорит правду и в Стамбуле действительно строят дома очень быстро, так сказать налегко, ввиду частых пожаров, уничтожающих целые кварталы в одну ночь. Не могу сказать, что такая возможность сгореть нас успокоила, но делать было нечего, пришлось согласиться въехать в дом турка в ожидании обещанной крыши над головой.

Наконец на шестой день нашего пребывания доктор заявил, что новое помещение готово. Мне казалось, что дом построен не из досок, а из лучин, прикрытых обоями. Я раз нажала пальцем на стену – образовалась дырка, через которую можно было видеть улицу, покрытую снегом. К несчастью, в этот год была необычайно для Константинополя суровая зима. Турки уверяли, что русские привезли с собою снег. И отопление было самое жалкое – при помощи небольших мангалок, разводимых углем. Как только разгорался уголь и можно было не опасаться угара, мангалку вносили в комнату и тем немного согревали. Но ночью в холод никто не решался вставать ее разжигать.

Продолжали мы также биться с отысканием занятий. Я случайно познакомилась с соседской-персианкой по имени Zehra (вероятно, по-русски Заира). Она училась на акушерских курсах, говорила по-французски, следовательно, считалась как бы передовой барышней. Заира посоветовала мне давать уроки французского языка и взялась составить турецкими иероглифами объявления о том. Я их развесила в магазинах, на углу улицы и даже перед каким-то учебным заведением недалеко от нас. Русские, лишенные возможности зарабатывать на жизнь честно, шли на разные ухищрения. На маленьких пароходах, обслуживающих Принцевы острова, появились среди пассажиров прилично одетые русские и предлагали вывезенные из России их семейные ценные вещи – серебряные ложки, сахарницы, золотые часы, брошки. Проба 84 (русская) стояла на каждой серебряной реликвии, так же как 56-я проба – на золотых изделиях. Пассажиры, более всего греки, имеющие свои дачи и дома на островах, набрасывались на случай по дешевой цене приобрести вещи русских аристократов в изгнании. Цены действительно стояли дешевле, чем в магазинах. Поторговавшись, как полагается, т. е. очень горячо и красноречиво, греки все спешили купить, пока дурак русский не знает адреса магазина случайных вещей, где, конечно, ему дали бы больше. Но под конец одураченными оказались не русские, а греки, т. к. серебряная сахарница или золотые часы были простого металла, а пробы довольно искусно выгравленными каким-то армянином из GrandBazar. Такого рода подлоги тоже в России карались каторгой, и приходится удивляться, что честные люди так быстро поддавались влиянию нужды и скверному примеру. Если только эти честные люди не были просто российскими рецидивистами. Дядя, обладающий изумительной памятью на лица, узнал кое-кого из них на пароходе «Рион» среди жертв эвакуации. Но были обманы и шантажи со стороны людей заведомо приличных. Один военный, вероятно учившийся в Военно-медицинской академии в Петербурге, успел захватить с собой из России ящичек со складным скелетом. Это было его единственное богатство. Желая как-нибудь с пользой употребить свое имущество, он ничего не выдумал, как повесить его на главной улице Пера около калитки турецкого музея, нарисовать рядом черный гроб и зажечь свечи по его обе стороны. В Турции можно было развешивать что угодно, продавать что вздумаешь – не полагалось никакого налога и никакого наблюдения. Единственно, за что государство требовало плату, – это за проход и проезд по Галатскому мосту. Чтобы пройти с одного берега на другой, надо было в кружку особого сборщика налогов опустить «юс пара» (ходовая монета того времени), и то русские от этой платы были уволены, по крайней мере в первое время.

Пользуясь отсутствием налогов и наблюдений, предприимчивый русский повесил свой скелет и под ним большой плакат с объявлением на турецком, греческом и армянском языках о том, что приехал из России знаменитый провидец, предсказывающий безошибочно будущее, раскрывающий настоящее и определяющий прошедшее. За сеанс берет лиру. Тут же указывал свой адрес. Трудно представить себе успех этого провидца, особенно у турецких и греческих женщин. Ревнивые жены, невесты, чающие жениха, бросились к нему за советом, не жалея лиры, которую он, конечно, брал до сеанса. Самый большой успех продолжался, пока висел скелет на Пера. Из Стамбула бегали толпами записывать адрес предсказателя, с некоторым страхом поглядывая на висящие кости и черный гроб. С берегов Босфора приезжали люди поглядеть на невиданное зрелище. Целый день было такое скопление народа на тротуаре и даже на мостовой, что движение трамвая оказалось затрудненным, и английские власти вмешались в дело, приказав скелет снять. Но было поздно. Реклама произвела свое действие, и от клиентов у русского не стало долго отбоя. Наконец провидец, накопив основательную сумму денег, выехал из Турции в Париж и открыл bistrot где-то на Piagalle. Говорят, оно там существует до сих пор.

Были изобретатели более мелкого калибра. На площади Taxime русский открыл скачки блох. Чтобы их заставить передвигаться в нужные направления, под ними зажигались лампочки, и бедные блохи удирали, почувствовав под собой горячий пол. Подробностей не знаю, но слышала, что турки пропадали на этих скачках, ставя на блох порядочные взносы. Кажется, англичане тоже запретили эти скачки, узнав, что азарт сделался рискованным в публике. Русский с порядочным кушем уехал во Францию, пытался в Париже открыть то же самое, но успеха не имел, прогорел и под конец уехал в Аргентину. Может быть, там ему более повезло.

Во время турецкого Рамазана, пользуясь тем, что с появлением луны все население Стамбула выплывает на улицу, как мужчины, так и женщины, двое русских на площади Ая-София снарядили телескоп на ножках с объявлением по-турецки, что каждый через трубку за плату может увидеть на луне тени своих предков. Находились легковерные невежды или просто любопытные, соблазняющиеся новинкой. Проходя мимо, я спросила соотечественников: «Как дела?» – «Очень недурно», – отвечали они.

Почти все магазины на Пера имели русских приказчиков. Не столько для русских покупателей, сколько ради недорогой платы, а русский приказчик часто знал несколько иностранных языков, что в международном городе имело большое значение. Быстро устроились калмыки: их взяли на службу англичане как знатоков лошадей. Платили им хорошо.

Совершенно особое общество образовали русские бывшие коммерсанты, владельцы в России больших коммерческих банков. Они встретились в изгнании и заключили своего рода пакт, т. е. помогали друг другу продать подороже ту или иную ценную вещь. Как только приходил иностранный пароход с богатыми туристами, русские коммерсанты вскладчину покупали золотой портсигар работы Фаберже в магазине случайных вещей на Пера, где все были знакомы. Они поручали опытной коммерсантке госпоже V, владеющей отлично несколькими языками и обладающей привлекательной внешностью, подняться на пароход для переговоров с капитаном. Она старалась ему вручить портсигар от имени русских коммерсантов, желающих во время бала на корабле торговать красивыми вещами, вывезенными из России. Почти всегда капитан соглашался, находя предложение оригинальным, а портсигар – хорошей работы. Имея позволение, коммерсанты, не жалея чаевых матросам, в день бала расставляли по углам залы складные столики и раскладывали на них самые лучшие вещи, взятые из русско-европейского магазина на Пера. Туристы в большинстве случаев набрасывались на вещи, несомненно принадлежащие когда-то Великим князьям или видным русским сановникам и их женам. Так, мадам V. удалось продать американке роскошное манто – собственность в Петербурге Анны Карениной. Этот довод сыграл большую роль в решении приобрести столь замечательную вещь, и американка, не торгуясь, заплатила крупную сумму долларов. Русские часто удивлялись полной неосведомленности иностранцев в русских вопросах. Никакого понятия о русской истории, смутное – о русской литературе, превратное – о наших обычаях и законах. Как будто Великая Россия находилась не в Европе, а где-нибудь на Марсе. И вместе с тем приезжали же к нам в Россию иностранцы, их принимали гостеприимно, многие наживались у нас, но уезжали такими же невеждами из России, какими приезжали. Чем это объяснить? Трудностью русского языка или равнодушием иностранцев к русским кровным вопросам? Даже и теперь иностранцы о России в широкой публике судят более всего по кинематографу и мало верят, когда их уверяют русские, что кинематограф часто искажает историческую истину.

Новое предприятие Аркадия Францевича Кошко в Константинополе

Неумолимая борьба за жизнь коснулась и нашей семьи, заставив принять героическое для нас решение. Дядя, не найдя никаких занятий, решился на последние деньги открыть свое дело – частное детективное бюро (Bureau Detektive Privé). Я составляла дяде, как могла, прошения по-французски, ездила с ним к английским властям, т. к. это бюро должно было быть открытым в английской зоне на Пера, да и вообще англичане в Константинополе были хозяевами положения. Нас англичане встретили довольно холодно. Оказывается, уже десяток таких прошений поступило к ним от русских, служащих раньше по полицейской части. Дядя еще на пароходе «Рион» имел неосторожность поделиться своими проектами открыть детективное бюро с добрыми знакомыми, и эти люди поспешили его опередить, подав прошение раньше, чем он соберется с силами это сделать. Я горячо начала отстаивать права дяди на такого рода занятие, упомянула, что он автор учебника, по которому в несколько минут можно определить имя преступника, оставившего во время преступления на каком-нибудь предмете следы пальцев. Этот учебник принят в заграничных полициях, и по дядиной системе работают даже в Лондоне (в Scotland Yard). Мой довод возымел свое действие. Англичане насторожились и уже гораздо любезнее предложили оставить наш адрес, обещая через несколько дней после наведения справок сообщить о решении, будь оно положительным или отрицательным. И действительно, через два-три дня мы получили приглашение явиться опять туда же. На этот раз нас встретил главный начальник английских сил в Константинополе и очень любезно передал официальное разрешение на открытие частного детективного бюро без права арестов и обысков. Если таковые понадобились бы, то дядя должен был обращаться за содействием к английскому начальнику полиции Кеннеди, живущему в Стамбуле. Дядя торжествовал. Но он решил из чувства приличия обратиться за согласием и к турецкому правительству, хотя турецкое решение не имело никакого значения. Мы снова с дядей отправились, и на этот раз в турецкое министерство. Эта просьба показалась туркам до такой степени незаурядной и сложной, что нас направили к великому визирю султана за разрешением столь трудного вопроса. После некоторых формальностей великий визирь нас принял. Это был небольшого роста старик с белой бородой, в сюртуке скорее европейского покроя, но в феске. Прием на отличном французском языке, но чисто турецкий: масса поклонов, комплиментов, улыбок. Проект открыть бюро найден гениальным, и Турция благодарит за честь. Сегодня же великий визирь сделает доклад султану и немедленно пришлет ответ, конечно, благоприятный, но только великий визирь просит вручить ему бумагу с разрешением английского правительства. Умудренный опытом в сношениях с турками, дядя любезно и с почтением вручил ему… копию бумаги. И к счастью, так как ответа от великого визиря мы никогда не получили, а бумагу нам просто не вернули.