Текст книги "Тайны и герои Века"

Мания грандиоза

«Приезжай, непременно приезжай к нам в Антоновку, – писал мне мой приятель Ерганин, недавно женившийся и поселившийся в деревне. – Довольно тебе киснуть в Петрограде. Конечно, здесь, в Антоновке, особого веселья нет, но отдохнуть тебе от столицы и прожить недельку-другую будет, право, полезно. Познакомишься с женой (она, я уверен, тебе понравится) и с ее дедом. Представь себе почти столетнего старика, прекрасно сохранившего здоровье и память, хотя и страдающего, как мне кажется, манией грандиоза. Впрочем, увидишь сам. Имеются и соседи – довольно интересные люди. Право, сделай нам удовольствие: не откладывай поездку в долгий ящик, мы так тебе будем рады».

Через неделю я уже был в Антоновке. Жена моего приятеля оказалась прелестной женщиной, а дед ее – преинтересным стариком. Это был какой-то кладезь премудрости, какая-то ходячая энциклопедия: все-то он знал, все-то он помнил! Никаких признаков душевного расстройства, о которых писал мне Ерганин, я в нем не замечал. Я даже спросил моего приятеля:

– Откуда ты откопал в нем манию грандиоза? Премилый, скромный человек.

– Ладно, ладно, будет случай, увидишь, – отвечал он. На третий день моего приезда заехали соседи, два брата Захаровы, и после затянувшегося обеда мы перешли пить кофе в гостиную. Хозяйка дома пошла распоряжаться по хозяйству, и мы остались одни. У пылающего камина поместился старый дед в удобном глубоком кресле, мы расселись где попало, и начался тот неопределенный полумистический разговор не без оттенка фатализма, что так свойствен сытым русским людям после вкусного деревенского обеда, когда и сам хорошенько не знаешь, что тебе хочется – не то сладко вздремнуть, не то поцеловать хорошенькую женщину.

После длинного метафизического спора, в котором старый дед не принимал участия, лишь слушая нас и изредка поднося щепотки табака к носу, я обратился к нему:

– Нил Иванович, вот вы прожили долгую, очень долгую жизнь, многое перевидали на своем веку, было бы крайне интересно знать ваше мнение о людях вообще и о жизни в частности.

Нил Иванович пристально посмотрел на меня, помолчал с минуту, а затем сказал:

– Милостивый государь мой, жизнь я считаю какой-то тяжелой, непонятной шуткой, а о людях лучше и не говорить, все люди, особливо теперешнего века, легкомысленны и глупы.

– На основании чего же выносите вы людям столь строгий приговор?

– А как же-с, помилуйте, современный человек никогда не смотрит в корень вещей, а удовлетворяется чисто поверхностным, мимолетным наблюдением и суждения свои выносит на основании мгновенного впечатления. Хватит какой-нибудь тенор верхнее ре полной грудью, изобретет какой-либо дурак летательную машину – и человечество падает ниц, превозносит их, отдает им чуть ли не божеские почести, что не мешает в то же время им проходить равнодушно мимо истинно великих людей, и только потому, что скромные люди носят свое величие в себе, не оповещая о нем миру.

Говоря это, Нил Иванович как-то оживился, его морщинистые щеки покрылись даже легким румянцем, глаза заблестели.

Мой приятель толкнул меня локтем в бок и шепнул на ухо:

– Началось, сел на своего любимого конька, ну, теперь слушай!

– Позвольте, Нил Иванович, – обратился я снова к нему, – то, что вы изволили сказать, звучит неубедительно, это общая фраза. Докажите хотя бы примером правильность вашей мысли.

– Примером? – Старик самодовольно ухмыльнулся. – Извольте, извольте, сударь мой, ходить за ним недалече. Вот вы, – продолжал он, – поди, смотрите на меня и думаете: «Ишь, старик как зажегся!» Пережил своих сверстников, да что сверстников, пожалуй, и детей своих сверстников, а умирать не собирается. И чего он зря коптит небо? Пожил себе в удовольствие, протянул долгую серенькую жизнь никем не замеченный, пора бы и честь знать! А между тем никто из вас и не подозревает даже, что перед ним сидит если и не величайший человек прошлого столетия, ибо величайшие люди непременно окружены ореолом всеобщего поклонения, то, во всяком случае, муж, в руках которого находились судьбы и жизни миллионов и миллионов людей.

Мы посмотрели друг на друга и невольно снисходительно улыбнулись.

Нил Иванович заметил это и продолжил:

– Вот вы недоверчиво улыбаетесь и думаете, что старик спятил с ума, но поверьте, я в здравом уме и в твердой памяти и, тем не менее, продолжаю утверждать, что не только судьба миллионов людей зависела от меня, но, пожалуй, и судьба Европы была бы иной, пожелай я в свое время шевельнуть рукой или языком.

Братья Захаровы, видимо довольно робкие люди, незаметно отодвинулись от Нила Ивановича.

– Я расскажу вам, как это было, – продолжил Нил Иванович. – Родился я в Петербурге, там и кончил университет, там и занялся частной службой и газетным делом. В свое время отдал дань молодости и уже сорокалетним мужчиной подвязался в шестидесятые годы в рядах нигилистов. Затем со временем отошел от этого движения, забросил политику, хотя и до конца 80-х годов продолжал числиться своим во всевозможных революционных кружках Петрограда. Хоть от активной революционной деятельности я и отошел, но мне продолжали верить и не раз пользовались моими услугами: то на ночевку придет какой-либо студент, укрывающийся от полиции, то занесут мне припрятать литературы, а то и фунт-другой динамиту. Я знал всех почти вожаков и активных деятелей так называемого подполья. Знал я и о готовящемся покушении на царя 1 марта 1881 года. Знал и о подкопе на Малой Садовой, и о ролях, предназначенных Рысакову, Желябову, Перовской, Кибальчичу и др. Следовательно, извести я 2-е отделение устно или письменно о покушении, назначенном на 1 марта, и Александр II не был бы убит. Но не будь Александр II убит 1 марта, так 2-го была бы обнародована Конституция, как вам известно, уже подписанная императором. Указ о ней находился у графа Лорис-Меликова. Будь издана Конституция, и Россия пошла бы по иному пути. Почти с полной уверенностью можно сказать, что не было бы сумасбродной Японской войны, а следовательно, и революции 1905–1906 годов, и почем знать, теперешняя великая война, быть может, не разгорелась бы или давно была бы закончена ввиду лучшей к ней подготовки России. А чем еще кончится эта война? Быть может, следствием ее будет полная перекройка карты Европы? Как видите, судари мои, 28 февраля 1881 года судьба мира была в моих руках. Я мог повернуть колесо истории, и в моей власти было сохранить миллионы человеческих жизней, да что жизней? А какую бездну мучений, как физических, так и нравственных, отстранил бы я от человечества, предупредив это покушение?

И Нил Иванович глубоко задумался.

Затем он продолжил:

– Но сделай я это, и никто не оценил бы того блага, что принес бы я человечеству. Напротив, мое имя было бы проклято людьми как имя презренного предателя. Могу ли я не считать после этого людей легкомысленными глупцами? Но однако, судари мои, я заболтался, пора моим костям и на покой. Покойной ночи, милостивые государи.

И дед, встав с кресла, направился к двери, сделав нам небрежный жест ручкой.

Мой приятель пробормотал вполголоса:

– И слабым манием руки на русских двинул он полки…

Мы помолчали немного и тоже вскоре разошлись по своим комнатам.

Послесловие

Вспоминает внучка автора «Очерков уголовного мира» Ольга Кошко

24 декабря[2]2
  Эмигрантская «Иллюстрированная Россия» сообщила, что А. Ф. Кошко скончался 25 декабря 1928 года.


[Закрыть] скончался в Париже генерал Аркадий Францевич Кошко. Я не сознавала тогда, что исчезла крупная личность, свидетель усопшей эпохи. И вот много лет спустя я ясно помню человека, который так успешно владел искусством быть дедушкой. Глубокое огорчение тогдашнего ребенка с годами смягчилось, и его заменили трогательные воспоминания. Иногда печальные, иногда забавные. И, думая о блестящей карьере этого человека, который был столь же целостным явлением как в своей профессиональной жизни, так и в семейной, я горда и счастлива, что мне довелось – к сожалению, слишком недолго – жить возле него.

Я помню его приятную внешность, теплый глубокий голос, но особенно глаза, от взгляда которых иногда хотелось провалиться под землю, но которые могли вознести и на небо. Я, конечно, не отдавала себе отчета, но мне мои родители рассказывали, что дедушка был роста чуть выше среднего, необычайно прямой осанки, отчего казался выше, чем был на самом деле. Он был очень красив, особенно когда был уже немолодым. Я помню его серебристые волосы, черные густые брови и снова – глаза, в которых читалась нередко очень глубокая грусть. Несмотря на это, он был жизнерадостным, любил хороший стол, понимал толк в винах, мог часами рассказывать смешные анекдоты, разыгрывая их в лицах, подбирая различные акценты и говоры. Он нравился людям и любил нравиться, что глубоко задевало мою бабушку, которую он обожал. Дедушка был человеком необычайной доброты и человеколюбия. Он постоянно помогал своим соотечественникам-эмигрантам, тем, кто был несчастнее или менее удачлив, чем он. На ужин самому ему выпадала зачастую лишь чашка чая с кусочком хлеба, и то если последний оставался.

Конечно, как у всякого, у него были и недостатки. Я помню, как он сердился. Редко, но яростно. И его сконфуженный вид, когда все улаживалось. В семье говорили, что эта черта характера развилась только после революции, например, я помню, как он воспринял и признание Францией большевистской России. Вспоминая эту сцену, я дрожу и сейчас.

Он умел рассказывать удивительные приключения, основывающиеся на подлинных фактах, но несколько адаптированные к моему возрасту. Я слушала его с открытым ртом, с замиранием сердца от страха, а порой хохотала до слез. Никто не умел, как он, разделять мое горе или радость. Однако – боже упаси! – если я совершала нехороший поступок и пыталась его скрыть: дедушка молча смотрел на меня такими глазами, что я тут же начинала рыдать и во всем сознавалась. Нечто подобное случалось и с преступниками, которых он допрашивал. И это меня ничуть не удивляет.

Глубоко верующий, он каждый вечер запирался в своем кабинете и молился. Во всем доме царила в этот час тишина. А я, заинтригованная этой дверью, которая каждый вечер запиралась, пыталась тайком подсмотреть. Однажды плохо запертая дверь не сопротивлялась. Я посмела ее толкнуть. Но дедушка одарил меня таким леденящим взглядом!.. Я удрала и спряталась. Но речи об этом случае он никогда не заводил.

Дедушка обожал играть в карты. Он приводил в отчаяние своих партнеров, потому что никогда не проигрывал. Он знал все тонкости виста и покера. И особенно, что было самое удивительное, он знал все последующие ходы своих противников.

Наше бегство из России я помню довольно смутно. У меня болело ухо, я плакала. И только дедушка мог меня успокоить. Он носил меня на руках, качал и согревал своим дыханием мое больное ухо. Мама рассказывала, что это происходило в Севастополе, было очень холодно.

Затем мои воспоминания становятся более точными. Турция. Разговоры между взрослыми, которые я слушала, не понимая. Прием дедушки и мамы у великого визиря, о котором они говорили с немалым удовлетворением. Затем частное сыскное бюро. Дела становились все интереснее и доходнее, но снова пришлось срочно уезжать. Вся семья теснилась в лодке, которая подплывала к огромному пароходу. Я помню веревочную лестницу, по которой мы поднимались. Я была на руках у папы, кричала от страху. А дедушка был уже наверху. Он взял меня у папы и, прижимая к груди, успокаивал. Затем я помню большую каюту с двухъярусными койками. Пароход опасно качало. Путешествие было ужасное. Средиземное море штормило. Всех взрослых тошнило, меня – нет. Я помню, как дедушка страшно ругался, проклиная Кемаль-пашу, большевиков, погоду и море. И все это помогая матросам откачивать воду, передавая наверх ведро за ведром.

Затем Париж. Мы жили в маленькой гостинице рядом с Люксембургским садом. Дедушка впервые меня посадил на карусель, купил лакированные башмачки… И радовался вместе со мной моему счастью.

Затем еще одна гостиница, где я бегала из одной комнаты в другую. Еще помню гнев моего дедушки. Он порол своего младшего сына, который посмел вернуться домой за полночь. А моему дяде было уже восемнадцать лет.

Наша большая семья разделилась. Мои родители наконец-то нашли работу, и мы поселились в новой квартире. А дедушка с женой и младшим сыном устроились отдельно. Мебели не покупали, революция не могла долго длиться, и всем нам предстояло в скором времени вернуться домой, в Россию.

Затем родился мой брат. Дедушка не помнил себя от радости и гордости. Наконец-то внук, который продолжит род и вернется на любимую Родину. Бедный дедушка! Он умер, так и не имея возможности прикоснуться к родной земле. А та земля, которая стала нам второй родиной, осталась для него навсегда чужбиной…

Кошко. Париж. 1990

Правнук Аркадия Кошко, Дмитрий де Кошко, о «Русском Париже», семье и возвращении в Россию

ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ СПРАВКА

Дмитрий де Кошко – журналист и общественный деятель. Президент ассоциации «Франция – Урал», создатель Союза русофонов Франции. Почетный председатель координационного совета российских соотечественников во Франции, кавалер Ордена Дружбы, награжденный указом Президента РФ В.В.Путина за большой вклад в укрепление дружбы и сотрудничества с Российской Федерацией, развитие торгово-экономических и научных связей, сохранение и популяризацию русского языка и культуры за рубежом.

– Книга состоит из прежде не изданных воспоминаний Вашей бабушки Ольги Ивановны Кошко, Вашей тети (тоже Ольги Ивановны Кошко), фрагментов из воспоминаний и рассказов Ваших прадедов (Ивана Францевича и Аркадия Францевича). Расскажите, пожалуйста, о сложных семейных связях одной из самых талантливых семей Российской империи?

Талантливых семей немало в России. Тогда и теперь… Одно из подтверждений – русская эмиграция времен Гражданской войны, которая дала многим странам мира прекрасных специалистов. Полагаю, беда России заключается в том, что в силу разных причин наши талантливые сограждане не всегда находят возможность применить свои способности на Родине, которая все же обеспечила их отличным образованием. Что касается моих предков, они преданно служили России, их профессиональные карьеры прервала революция. А о роде деятельности стоит сказать… Это были карьеры не по потомству, по протекции или только по рангу и дворянству (хотя это было условие sine qua non) – это были должности по компетенции. Оба брата Кошко, Аркадий и Иван, отказались от офицерской карьеры и выбрали путь гораздо сложнее, вопреки желаниям их семей и окружения. Ивану Францевичу это удалось благодаря приходу Аркадия Столыпина. В министерствах Столыпин искал людей знающих, компетентных, а не просто – и не только – правильно родившихся. Подобные люди нужны были, когда голодали губернии или приходилось искать замену убитым революционерами губернаторам… Аркадий Францевич Кошко (начальник уголовного сыска Российской империи) начал карьеру с самого низа, поступив рядовым инспектором в Рижскую полицию. Когда такие компетенции прерываются в стране, где происходит экономическое развитие, во время социальных перемен, это безусловно потеря.

Связи семьи действительно не очень простые, как и история всего нашего рода: он происходит из Прибалтики, при Василии III наши предки оказываются в России, затем во времена опричнины скрываются в Литве и Польше. В XIX столетии живут на территории современной Белоруссии. А после Гражданской войны, в 1920-м, переезжают в Константинополь, а затем в Париж.

Во времена Первой мировой войны случилось так, что моего дедушку Ивана Аркадьевича ранили и взяли в плен немцы. А потом его обменяли на немецкого офицера – барона Притвица (этим обменом занимались лично два императора – Николай II и Вильгельм II). Иван Аркадьевич вернулся в Петроград и, с разрешения Священного синода, женился на двоюродной сестре, моей бабушке (дочери своего дяди – Ивана Францевича Кошко). Так что, мой дед Кошко по матери и по отцу, Аркадий Францевич, и его брат Иван Францевич – оба мои прадеды… Бабушка (Ольга Ивановна Кошко) призналась в старости, что она не хотела менять фамилию, более того, назвала дочь Ольгой, а сына (моего отца) Борисом. Ее брат-близнец тоже был Борис. Ну и отчества совпадают с родительскими. Наверное, это было неосознанное желание бабушки продлить свое присутствие на земле… Правда, за нее фамилию поменяли французы. Второй раз в истории рода: в Польше «Кошка» перешла в «Кошко». А во Франции прибавили дворянскую приставку «де».

– Еще одной (историко-филологической интригой) можно считать то появляющуюся, то исчезающую приставку «де» перед Вашей фамилией… Как правильно пишется фамилия и какой исторический сюжет лежит в основе этой «династической морфологии»?

Что было до приставки, я рассказал. Настоящая фамилия в России до революции была Кошко. Французы прибавляли дворянскую приставку «де» на «путешественных» официальных письмах, чтобы льстить туристам-дворянам из Российской империи…

Когда семья Кошко приехала во Францию после революции, русские паспорта были недействительны. (Нансеновские паспорта выдавались страной убежища.)

Сохранились французские бумаги, в которых значилась дворянская приставка «де». Это написание и перешло в наши новые французские паспорта.

– Вы имели возможность общаться с Вашей бабушкой Ольгой Ивановной Кошко, которая написала интереснейшие воспоминания о жизни в Российской империи, революции, сложном пути из Москвы в Париж через Киев, Одессу, Севастополь, Константинополь… Кого из русской эмиграции первой волны Вы знали лично? Расскажите, пожалуйста, о времени работы Вашей бабушки в Château d’Abondant.

Я представитель третьего поколения эмиграции первой волны. Мои предки, как видно из текстов книги, составляли белую эмиграцию. Но во Франции были и другие эмигранты: эсеры, социал-демократы, анархисты, троцкисты, представители национальных движений (украинские петлюровцы, грузинские социал-демократы, армянские националисты, еврейские бундисты).

Я говорю об этом, потому что мне удалось, в меньшей или большей степени, пообщаться с ними со всеми.

Стоит признаться, что до определенного возраста мы жили в виртуальной стране. В России, которая была только в воспоминаниях и воображении наших дедушек, бабушек, иногда родителей и всей их среды. С французами в детстве и даже юности мы мало общались. Но о самой России наше представление было все-таки довольно абстрактное, и притом, в отличие от эмигрантов из других стран, историческая родина нашего семейного происхождения не совпадала со страной, которая была в тот момент на карте мира. Даже города по-другому назывались. Даже правописание не совпадало, так как наши бабушки писали через Ѣ. В моей первой поездке в советскую Россию я понимал все слова, но не понимал, к чему они относятся.

Нас учили и нам говорили о политике (об ужасах большевизма), о культуре, о религии. Но тогда это было оторвано от действительности повседневной жизни. Безусловно, сохранение русскости в эмиграции стало возможным благодаря православной церкви и общественным организациям. Но важнее церкви и общественных организаций, самую главную роль в сохранении языка и русскости играли женщины. Во всех женских ролях: бабушки, матери, жены, няни… Я не знаю ни одной семьи, где без русских или обрусевших женщин сохранились бы язык и русская чувствительность, включая ее крайности.

О дореволюционной России в моем детстве рассказывали пожилые русские, которые доживали свой век в домах престарелых. Благодаря Толстовскому фонду и русскому Красному Кресту подобных институций было немало во Франции. Один из таких домов был в замке местечка Абондан (75 км к западу от Парижа). Там моя бабушка работала медсестрой. Она говорила только «сестрой милосердия» (не знала даже или не хотела знать советское название своей профессии).

Среди этих пожилых людей было много военных. Особенно генералов. Они рассказывали о Первой мировой войне – мы о ней слышали куда больше, чем советские люди, – о революции и Гражданской войне. Про Галлиполи, Бизерту, Сербию. Для них на этом жизнь закончилась. Несомненно, искусственный мир, в котором они – и мы – тогда жили, помогал переносить действительность. Я помню генерала, который днем продавал билеты французской национальной лотереи перед большими магазинами Галери Лафайет. Вечером они собирались в Доме белого воина в шикарном 16-м округе Парижа, и все вставало на свои места. Сидели по чину и возрасту. Я два-три раза в детстве был на таких собраниях. Но я еще помню один инцидент: какое-то несогласие возникло между двумя стариками – один генерал, другой полковник. Закончилось тем, что генерал рассердился и, хлопнув по столу рукой, крикнул: «Молчать! Вы для меня мальчишка!» Мы были потрясены: а мы тогда кто?..

Также в замке Абондан сидели по национальностям и политическим партиям. Русских практически не было, но все говорили по-русски и так же, как и остальные, жалели покинутую страну. Петлюровец Живодар нам чинил велосипеды и показывал, как работать с деревом;

грузинка тетя Катя нас баловала конфетами и рассказывала своим женским басом, как она переоделась в мужчину, чтобы воевать с большевиками. В столовой иногда происходили споры, особенно когда приезжали артисты дать концерт или театральную пьесу. Быстро повышали голос и называли несогласных большевиками. Кажется, там был и бывший депутат Ираклий Церетели. Я помню высокого и худого старика, но с очень сильным голосом. Он в столовой что-то объяснял, и все молчали. В замке Абондан проходили наши каникулы. Кроме директора и хозяев кузницы, где мы снимали номер, никто по-французски не говорил. И бедный директор часто себя ощущал иностранцем.

Подобное произошло и на каком-то приеме (их было немало) в русской консерватории имени Рахманинова (одно из русских учреждений того времени, наравне с библиотекой Тургенева и музеем лейб-гвардии казачьего полка, которое еще существует). Пришла подруга моей матери с новым мужем – французом. Первый раз он тогда попал к этим сумасшедшим русским. Жену, конечно, быстро затянули друзья и знакомые, они пошли к буфету. А муж остался один. Стоит в углу у балетных перил и смотрит на весь этот русский муравейник. Подходит старый русский – военный, по всей вероятности, – и что-то спрашивает. Естественно, по-русски. Тот вежливо отвечает: «Же не компрен па» (не понимаю). Наш милый старичок спохватился и понял, что тот не говорит по-русски, и совершенно натурально ему отвечает: «Ах ву з-эт этранжэ!» («Ах, Вы иностранец!») Бедный молодожен нам это позже рассказывал, смеясь, но признавался, что, когда это случилось, он очень серьезно задал себе вопрос: правильно ли он женился? Русский Париж!

Как я уже говорил, мне посчастливилось встречаться с людьми из разных философских и политических кружков. В православной среде, так как я в юности прислуживал в главном соборе Александра Невского, хочу отметить Петра Евграфовича Ковалевского (автора замечательных записок о русской эмиграции). Петр Евграфович был философом, богословом, знатоком русского языка и литературы, играл важную роль в русском масонстве во Франции. Также преподавал в семинарии Сергиевского подворья и знал все русское духовенство, начиная с митрополита Евлогия, которого уважала вся эмиграция.

Мне довелось встречаться с владыкой Иоанном Шанхайским и Сан-Францисским и даже прислуживать ему. Он был в синодальной церкви, а теперь прославлен Архиерейским собором РПЦ в лике святителей. И надо признаться, он был человеком необыкновенным. Невысокого роста, всегда в открытых сандалиях, с длинной бородой; ему приписывали ношение вериг. Он никогда не спал на кровати, а только на кресле. Несмотря на плохое знание французского языка, он умел добиваться своего перед французскими бюрократами. Говорили ему: «Шефа нет». Он отвечал: «Ничего, подожду» – и садился на видном месте. Мог просидеть долго. Молился. Обычно через какое-то время шли за начальником, чтобы отделаться от «этого старого сумасшедшего». Благодаря ему в Парижском регионе выжили кадетский корпус для детей и детский дом в пригороде Парижа, в местечке Шалифер. Там он спас мальчика, который, по мнению врачей, не мог выжить. Он его взял без сознания и с очень высокой температурой и всю ночь молился, рассказывали свидетели и родители. Утром мальчику стало лучше, и он выздоровел. Это одно из чудес, благодаря которому владыку канонизировали. А мальчик стал французским дипломатом и даже был некоторое время генеральным консулом в Петербурге.

Очень многим русские дети третьего поколения, как я, обязаны белому офицеру Николаю Федоровичу Федорову. Он был одним из создателей организации «Витязи». Затем стал «ответственным руководителем» этого союза, который способствовал сохранению русского языка, культуры и религии среди молодежи.

Кроме того, у меня была возможность общаться с Еленой Венедиктовной Каплан. Она была дочерью знаменитого историка Венедикта Мякотина. Елена Венедиктовна работала в русском фонде Библиотеки современной международной документации, продолжила деятельность в Тургеневской библиотеке, которую основал сам писатель почти два столетия назад. Уход Елены Венедиктовны ставит под угрозу существование этого «осколка русской истории». Елена Каплан также занималась обзором печати восточноевропейских стран и помощью политическим беженцам.

Я с ней встретился в начале 1970-х годов благодаря моему хорошему знакомому, анархисту Николаю Лазаревичу. Он также покинул Советскую Россию – был выдворен большевиками. Николай Лазаревич был близким другом Пьера Паскаля, бывшего французского офицера, который перешел на сторону большевиков, сохраняя свою католическую веру. Пьер Паскаль стал одним из ведущих славистов во Франции благодаря своей докторской работе, посвященной протопопу Аввакуму. Он нашел рукописи Аввакума, работая в архиве Коминтерна! Пьер Паскаль, на мой взгляд, был лучшим переводчиком текстов Достоевского.

Также знал Елизавету Порецкую, вдову Игнатия Рейсса, бывшего деятеля ЧК – ОГПУ – НКВД. Рейсс смог убежать из Союза, но не перешел на службу к западным спецслужбам, оставаясь антикапиталистом. Бывшие коллеги по ОГПУ убили Рейсса в Швейцарии по личному распоряжению Сталина с помощью белых эмигрантов, подкупленных советскими спецслужбами, которые также убили сына Троцкого, Льва Седова, в парижской клинике и участвовали в похищении Миллера и Кутепова. Мои «белогвардейские» корни очень пугали вдову Рейсса, которая тогда опубликовала интересное свидетельство о своей жизни «Наши». С ней я хотел встретиться для написания дипломной работы. С рекомендациями Лазаревича и Паскаля она меня приняла. Но даже спустя 40 лет после убийства мужа она еще боялась и никогда не шла передо мной. С другими русскими не общалась вовсе.

Сам Лазаревич тоже был неспокойный малый. Ему было за семьдесят, когда мы общались. Он тоже жил в России после революции, но его выдворили после Кронштадта и его «левой» профсоюзной деятельности. В Бельгии и во Франции он продолжал «борьбу», работая корректором в типографиях. Несколько раз был объявлен персоной нон грата в Бельгии и Франции. Поехал воевать и стал военным корреспондентом во время испанской войны. Очень интересное и честное свидетельство Лазаревич опубликовал в книге «Через водовороты испанских революций». Он жил с Идой Метт, соратницей Нестора Махно.

– В Книге представлен уникальный документ, озаглавленный «Последнее слово по „делу Бейлиса“». Расследование Вашего прадеда, начальника Московской сыскной полиции Аркадия Францевича Кошко, достаточно подробно описывает знаменитое «дело Бейлиса» и вместе с этим ставит под сомнение справедливость вынесенного судом решения… Все ли секреты раскрыты?

Этот рассказ раскрывает достаточно важные вещи. «Дело Бейлиса» как-то очень чувствительно воспринималось прадедом Аркадием и моей бабушкой. Она очень часто об этом говорила, хотя для нас это не имело большого значения. На самом деле они очень жалели, что не удалось опубликовать это «последнее слово». В эмиграции тема еще была очень чувствительной. Аркадия Францевича обвиняли в том, что этим свидетельством он нарушит память о царской России. Аркадий Францевич именно поэтому и пишет, что «царский строй истины не боится». В эмиграции жили многие люди, как-то связанные с этим «делом», имевшие свое однозначное мнение. Поэтому журналы и издатели не желали снова разжигать страсти. Были также и антисемиты: они обвиняли Аркадия Францевича в юдофильстве и в том, что он косвенно оправдывает большевиков, среди которых было много евреев.

Эта чувствительность вопроса и враждебность некоторых «своих» – одна из причин, почему Аркадий Францевич не раскрывает основную причину своего расследования этого дела в столь необычных для полицейского криминалиста обстоятельствах. Почему вдруг сыщик начинает расследовать преступление спустя два года после его совершения?..

Эту причину нам объяснила бабушка. Когда Аркадия Францевича министр внутренних дел вызывает в Петербург в довольно длительную командировку, это решение было принято самим Государем. По рассказам Ольги Ивановны, по приезде на Московский вокзал Аркадия Францевича повезли не только к министру, но и на аудиенцию к Николаю II. Царь его принял следующими словами: «Я знаю, что наши сторонники в большинстве уверены, что Бейлис виновен, но я хочу знать истину. Ни в коем случае мы не можем себе позволить ошибку и приговорить невиновного к наказанию». При том царь просил сохранить в полном секрете состоявшийся разговор.

В рассказе сказано, как министр юстиции Щегловитов реагировал на рапорт Аркадия Францевича и насколько он был недоволен тем, что рапорт напечатали. Ознакомившись с расследованием Аркадия Францевича, Щегловитов пришел в ярость и обещал немедленное увольнение со всех должностей Аркадия Кошко. Но история, напротив, оказалась для прадеда удачной – спустя несколько месяцев Аркадия Францевича назначили начальником уголовного розыска всей Российской империи. Царь слово сдержал.

О непосредственной роли царя в этом деле до сих пор не знают. И под влиянием советской историографии даже пишут иногда, что сам Николай II вел антисемитскую кампанию. Что касается завершения «дела Бейлиса», то все дальнейшие факты опровергают данное утверждение: Бейлису удалось уехать из России и дожить до 40-х годов в Америке именно благодаря вмешательству царя и честному расследованию обстоятельств совершенного преступления Аркадием Францевичем Кошко.

Еще одна загадка остается: «Куда делся рапорт Аркадия Францевича, о котором он пишет?» Щегловитов конечно же уничтожил один экземпляр. Но царю, несомненно, был передан еще один. Большевики очень многое из царского архива опубликовали. Почему этот рапорт не напечатали?! Не нашли?! Не посчитали публикацию выгодной с политической точки зрения?! Остаются возможность и надежда отыскать этот архивный документ.