Текст книги "Честь смолоду"

Глава восьмая. Катерина

Деревья начали сбрасывать листву. Обнажились горы, чаще поднимался туман. И однажды утром, выйдя на поляну, я увидел придавленные инеем травы.

Птицы улетели, и горы начало забрасывать снегом. Вначале – Чатыр-Даг, который виден отсюда, а потом и более низкие горы – Айваз-Кош, Сугут-Оба, Эльмели.

Несмотря на зиму, связь с Большой землей становилась все теснее и теснее. Партизанские отряды теперь все плотней объединялись армией, готовившей наступление на южном стратегическом крыле фронта.

Мне приходилось в трудной обстановке выполнять свои обязанности. Оперативные расчеты, педантично требуемые от штаба Лелюковым, Кожанов делал спустя рукава, со злым пренебрежением к бумаге. Он по одной мерке решал все задачи.

Может быть, поэтому соединение Лелюкова в наиболее драматический период, когда клещи карательных отрядов сжимали его, и потерпело несколько поражений.

Я не узнавал в сегодняшнем Кожанове того капитана, который когда-то ночью рассказывал о бое у села Заветного.

Изменился и Лелюков: стал грубее, я бы сказал, деспотичней, но не утратил своего командирского чутья. Он умел видеть главное, не пренебрегал советами других и к критике относился терпимо.

Кожанов же любил поучать других, но сам не выносил чужих советов. Он понимал смысл моей роли и болезненно это переживал.

– Ну что ж, молодой человек, – как-то сказал он, – если больше меня знаешь и лучше соображаешь, валяй! Мешать не буду – значит, тебе виднее. Поглядим – увидим.

Кожанов пренебрежительно относился к разведке, ограничиваясь сведениями, необходимыми только для его соединения. Политико-моральное состояние частей противника его мало занимало.

Затребованный нами новый начштаба не был прислан Большой землей, а вместо него прибыл пакет с инструкциями и предписание, адресованное на мое имя.

Инструкции привез однажды ночью «авиакомар», опустившийся на условное место, освещенное горящим в банках мазутом.

К зиме мы покинули Джейляву и перешли на семь километров юго-восточнее. На Джейляве оставили Гаврилова с тыловым хозяйством и первую бригаду Маслакова. На новых местах быстро устроили блиндажи, вырыли и утеплили землянки, мне отвели отдельную. Лелюков, по моей просьбе, посылал меня в операции. Через месяц я успел побродить со своими отрядами, изучить их, побывать в стычках.

Щупальцы партизан стали расширяться. Теперь не Мерельбан преследовал нас, а мы не давали ему покоя: вырезали сторожевые посты, громили мелкие отряды. Мы лучше наладили связь с партизанами-соседями, и теперь стыки между соединениями не угрожали нам, как прежде, и возможности изоляции того или иного партизанского района стали гораздо меньше.

Нами была установлена связь крымских татар с турками. Две недели мы сторожили побережье и обнаружили выброску на полуостров турецких агентов. Взрослое население татарских сел, расположенных в горах, ушло в долины, к шоссе, в города. Оккупанты посылали в горные села вооруженные обозы, вывозили зерно, угоняли скот, чтобы заморить нас. Приходилось думать о зиме и активизировать продовольственные операции, с боями отбивая у оккупантов обозы. Захваченное продовольствие и оружие приходилось рассредоточивать по разным лесным похоронкам и минировать базы, что зачастую спасало их от разграбления.

Мы высылали боевые разведки в высокогорные кошары, откуда пополняли наши мясные запасы и вызволяли загнанных туда немцами советских женщин.

Теперь уже Чатыр-Даг по всей своей каменной вершине был обсыпан снегом, студеные зимние облака надолго прицеплялись к скалам, торчавшим, как пальцы, ноги скользили на обледенелых тропах, и вода была так холодна, что от нее ломило виски.

Однажды, позавтракав жареной кониной, мы сидели в блиндаже начштаба, возле железной печи. Пахло неструганым буком, сырой землей, отходившей от тепла, и табаком: Кожанов курил.

В блиндаж вошел ординарец Семилетова, быстрый, стремительный грузин Донадзе. Он передал устное донесение Семилетова о том, что разведчики Молодежного отряда только что привели из высокогорной кошары полонянку.

– Пойди, Лагунов, посмотри, разберись, – сказал Кожанов, усмехаясь. – Лес населен врагами. Могут такую привести девушку – весь лагерь на воздух.

Большая группа партизан собралась возле вечного костра, разложенного у скалы. Партизаны окружили приведенную девушку, ее за людьми не было видно, другие стояли возле Коли Шувалова. Он пил воду из принесенного Люсей кувшина и взволнованно рассказывал, как они освободили девушку в горной кошаре на Яйле.

Саша с кинжалом подполз к двум полицейским, которые вязали черноокую русскую девушку с рассыпанными по плечам волосами, бросился на них и прикончил.

Саша сидел на пеньке, отвернувшись, словно прислушивался к скрипу ветвей.

Я с Люсей подошел к партизанам, окружившим девушку. Она стояла ближе к скале, отмахиваясь от дыма костра, и своими влажными черными и чуть скошенными глазами жадно выискивала кого-то в толпе.

Я смотрел на девушку, стоявшую у скалы, и вдруг отчетливо вспомнил лунную ночь в ставропольском селе близ степного озера Цаца и топот девичьих черевичек по деревянным ступеням крыльца.

Да, это была Катерина – колхозница из Ставрополья, передавшая письмо Каратазову.

– А нема ли среди вас моего Петечки? – спросила она.

Это ее голос, полный скорби и надежды.

У Катерины не было сейчас сережек, она была одета в рваное платье из простого ситца. Кто-то из партизан набросил ей на плечи шаль с пестрыми стамбульскими цветами. Концы этой роскошной шали упали на землю, и Катерина небрежно наступила на нее ногой, бросилась ко мне с радостным криком.

– Ой, товарищ! – Катерина принялась осыпать меня поцелуями. – Да дайте же мне вас поцеловать! Да это же вы, тот самый товарищ! Да это же вы, дорогой мой! Да это ж вы!

Партизаны засмеялись, а Шувалов помрачнел, покосился на меня, и плеть, как хвост ящерицы, извивалась у его голенища.

Люся уронила кувшин на землю, и бледность разлилась по ее лицу. А глаза, милые ее глаза, сузились и с негодованием вонзились в меня.

Катерина, очнувшись от своего порыва, вдруг оглянулась кругом с тревогой. Верхняя губа ее покрылась росой, и страдальческая гримаса передернула ее лицо.

– Еще могут подумать… – выговорила она сурово и обидчиво и еще раз оглядела всех, а потом подняла голову, откинула растрепанные свои косы смуглой рукой, глаза ее загорелись негодованием. – Чего ты, черномазый черт, регочешь! – крикнула она Гаврилову. – А ты чего белки выкатил? А ты чего плетку крутишь, пацан? – сказала она пораженному ее тоном Коле Шувалову. – А еще свои, русские!.. Да я каждого из вас могла бы поцеловать, и нельзя смеяться, и нельзя плохое придумывать!.. – Голос ее, звеневший, как тугая струна, дрогнул. – На что вы мне нужны, когда нет моего Петечки?…

Катерина обратила внимание на Люсю, которая стояла напротив нее, прикусив губы, со сжатыми кулачками.

– Ты… ты чего? – спросила Катерина с виноватой улыбкой.

– А что вам? Что вам нужно? – Люся спрятала лицо в ладонях и быстро побежала вниз мимо скалы, по крутой тропке, падающей к горному ручью.

– Догони же ее! – выкрикнула Катерина и толкнула меня в спину. – Догони! Да куда же она побежала? Там круча! Там лед! Эх вы, недотепы!..

Катерина растолкала людей, прошлась по шали грязными своими башмаками и, не обращая уже ни на кого внимания, только покачивала головой и кривила губы.

Из землянки штаба вышел Кожанов, прищурился из-под своего чубика, падавшего на лоб.

Катерина в изумлении всплеснула руками и с криком: «Петя! Петечка!» – бросилась к Кожанову.

Я не буду описывать сцены, как в крымских лесах встретились два человека, казалось, навсегда разъединенные железными законами войны.

Я нагнал Люсю уже почти у самого потока, звонко бьющего по замшелым нумулитовым скалам, схватил ее за локоть.

– Люся, милая, выслушай меня!..

– Уходи, Сергей!

– Эту девушку я видел всего один раз в разведке… Я тебе говорил о ней. И вот…

Мой горячий шепот и весь тон покорности, злости и желания скорее, скорее разделаться с этим оскорбительным на мой взгляд непониманием тех больших чувств, которые не были поняты, как бы привели девушку в себя. Люся будто обмякла в моих руках, и сейчас я почувствовал возле себя ее гораздо ближе и гораздо роднее, чем когда-либо в другое время.

– Сергей, если я поступила неверно, прости меня, – шептала Люся, – но я не могла… не могла…

Я порывисто и горячо говорил ей все, что раньше не осмелился говорить, и старался теперь, наедине, в такой момент, высказаться до конца, чтобы не оставалось никаких сомнений, чтобы она до самого конца поняла меня правильно и чтобы уже ничто не разделяло наши сердца.

– Я понимаю, – шептала Люся, – прости меня. Очевидно, я больше… женщина, чем… партизан?…

– Верь… верь мне…

– Конечно… Мне только показалось… А потом, Сережа, она такая красивая, какая-то огненная, налитая… Вот такая бывает в костре головня от дуба… Я залюбовалась ею вначале. Мне хотелось подойти к ней, успокоить. И вдруг… она бросилась к тебе… – Люся прильнула ко мне, замолчала и, не поднимая головы, сказала: – Я иногда боюсь своей любви к тебе. Для меня ты все. Кроме тебя, никого, – она порывисто охватила мою шею руками, и я почувствовал на своих щеках ее слезы.

Это было, может быть, первое наше настоящее объяснение в любви. Сейчас я был счастлив слышать каждое ее слово, обращенное ко мне. Эти слова все крепче и крепче связывали меня с любимой девушкой, мечты о которой долго вынашивались в моем сердце, и сейчас было так легко и просто.

Просто было взять ее голову своими ладонями, привлечь ее ближе к себе и, глядя в ее заплаканные глаза, увидеть и познать все, что было между нами недоговорено из-за молодой робости и слишком большой любви.

Люся прижалась ко мне, и я поцеловал ее. Мы пошли вверх по тропинке. Она обняла меня одной рукой, зябко дрожа всем телом. Близ поляны, в устье тропы, Люся приостановилась, ладонями пригладила свои волосы и спросила меня близким, родным голосом:

– А они не будут смеяться?

– Нет. Они тоже правильно и хорошо все поймут.

Ярко пылал костер, вверх летели искры, и столбом поднимался дым. Партизаны смотрели на нас, молчали. Мы прошли в блиндаж к Кожанову и Катерине.

Глава девятая. Подходила весна…

Подходила весна. Мы ожидали ее с нетерпением. Она несла нам радость победы. Повеселел даже угрюмый Фатых. Он до войны работал в Солхате следователем. Его выручили из тюрьмы в одно время с Люсей. Недавно он принес из разведки вино.

– Судакское вино, Лагунов, пей! – угощал он. – Какие сочные и веселые равнины вокруг Судака, какие леса и луга! Пей!..

– На южном берегу вино лучше, – возразил я.

– На южном берегу не вино, а масло, пусть нравится, кому что подходит. Южный берег имеет нежные, душистые, бальзамические сорта винограда. «Шасла» – раз, «изабелла» – два, «александрийский мускат» – три. Вино, как масло. А сколько такого вина? Мало там вина, Сергей.

– Не так мало, Фатых. Пили люди.

– Кто мог пить то вино? А наш судакский виноград поил всю Россию. Лилась река судакского вина по всем ресторанам, гостиницам, трактирам. Спроси наших стариков – скажут. Портили его у вас сандалом, свинцовым сахаром. А здесь, смотри, какое оно, как бог дал, так ты его пьешь, Сергей. Пей!

– Надоело, Фатых.

– Вино надоело? Не может вино надоесть. Это же земля, солнце и сладкие, сахарные росы, что наливают гроздья. Ты видел такой виноград, длинный и нежный, как девичий палец, такой, как палец… твоей Луси (он выговаривал так ее имя). Кадын-пармак называется тот виноград, или девичий палец по-русски. А еще «чауш», «шабан», «осма». Слышал такие сорта?

– Нет, не слыхал.

– Вам что? Вы кушаете и не знаете, как он называется. Вам все равно. А наш судакский виноград грубый – это хорошо. – Фатых сжал свой кулак, насупился. – Толстокожий. – Он приподнял на руке кожу и долго не отпускал, будто любуясь ею, а искоса присматривался ко мне; потер ладони, добавил: – Крупный сорт. – Теперь Фатых смотрел на меня глазами, поблескивающими красным от костра, и говорил с каким-то сладострастием: – Эти грубые, толстокожие, сильные сорта винограда созревают поздно. Пусть они не годятся на вино, к которому привык русский, ничего. Зато они переносят осенний холод, далекий путь, все невзгоды и не имеют запаха… не имеют. И хорошо, что не имеют. Пей вино, Сергей! Это татарское вино, Сергей…

Доносилась песня Катерины:

 
Ой, боже ж мий!
Коса моя жовтенька,
Не мати тя роскосуе —
Визник бичом рострипуе.
 

Горная страна лежала у наших ног. Вставшая луна заливала серебристым световым туманом эти огромные окаменевшие волны. Казалось, негодующее море бросилось на материк и вдруг застыло, повинуясь чьему-то слову могучего приказа. Справа от нас крутился световой маяк на аэродроме, будто кто-то за горами баловался электрическим фонарем. Слышался отдаленный орудийный рокот со стороны Керченского полуострова, и виднелось небольшое полукружие зарева.

Фатых вздохнул:

– Сегодня меня обидел твой отец. Одно не понимает комиссар, что Фатых тоже такой же коммунист, как и он. Потому со мной надо говорить открыто… Не люблю скрытных, тайных людей. Не люблю тех людей, кто имеет две души, кто одной рукой одному, а другой – другому. Плохие такие люди.

– Таких людей я тоже не люблю. А к чему это?

– К нам в лес начали приходить и татары. Я тоже крымский татарин. Надо с ними говорить хорошо. Комиссар говорит мне, что татары теперь идут к нам потому, что там гудит Приморская армия, а там гудит, – Фатых махнул рукою в сторону Сивашей, – генерал Толбухин… Надо не забывать, что татарам было очень хорошо при советской власти.

– Тем более мерзко, отвратительно, неблагодарно, что многие крымские татары изменили советской власти. При советской власти крымские татары получили республику, братское содружество русского и других народов СССР, свободу от эксплуатации. Советская власть подняла этот народ, поставила на ноги, дала все для развития, для настоящей жизни. А они послушались своих злейших врагов и начали массовое предательство… Изменили общему делу…

– Я изменил? – перебил меня Фатых. – А таких, как Фатых, много…

– Многие крымские татары, ты знаешь, Фатых, по наущению немецких агентов вступили в организованные немцами добровольческие отряды, ведут вооруженную борьбу вместе с немецкими войсками против Красной армии, против партизан. Как можно продавать свою совесть, свою страну? Ведь большинство населения крымских татар не оказывает противодействия этим предателям родины, помогает им, и тем самым весь народ теряет свою честь… А если потерял честь, значит потерял все… А ты не знаешь, как говорить с татарами?… Немцы играют с татарским народом Крыма. Поиграют до поры до времени, пока нужны будут, и бросят, затопчут. Турки тоже зарятся на Крым, на наш Советский Крым. Все народы Советского Союза храбро сражаются с врагом, защищают родину… Как дерутся казанские татары за честь своей родины!.. Посмотри хотя бы на нашего Баширова! А ты не знаешь, как говорить?

– Теперь я знаю, как говорить, – сказал Фатых. – Пора спать нам.

К нам подошел Коля Шувалов.

– Вот ты песни пишешь, Коля, – сказал Фатых, – напиши такую песню. Горная птица, вольная птица летает, летает и не знает, куда ей сесть, кругом люди, кругом костры, везде штыки, и нет места птице, чтобы сесть и не зажечь лапы и крылья. Хорошая будет песня. Пойду спать, клонит голову…

В этот же вечер я рассказал отцу о своем разговоре с Фатыхом.

– Я вызывал его, – сказал отец, – нам нужно что-то делать с татарами. Идут к нам в лес, а с чем? Начинаешь с ними по-русски – прикидываются, не понимают. А что они думают, зачем пришли? Такие вещи должен знать Фатых, а он человек путаный какой-то, у него вывих в мозгах…

– По-моему, он вывихнул мозги всеми этими своими Менги-Гиреями, националист.

– Приглядывайся к нему, – сказал отец, – нам не след ударяться в панику, но и нельзя чего-нибудь проглядеть.

В начале весны мы усиленно занимались подготовкой минеров и диверсантов и операциями по подрыву вражеского тыла.

Молодежный отряд провел взрывы двух шоссейных мостов и складов авиабомб и ручных гранат.

Бригада Маслакова, подтянутая ближе к Солхату, громила обозы, высылаемые в лес за дровами. Немцам приходилось теперь укрупнять обозы и охранять их танкетками и бронеавтомобилями.

Однажды Лелюков вызвал меня к себе и в разговоре упрекнул меня и Якова в снисходительном отношении к Фесенко.

– Он дал клятву отряду перед строем, – сказал я.

– Такие люди охотно дают клятвы и так же легко их нарушают.

– Фесенко пока не нарушил клятву.

– Нарушил.

– Когда?

– Противник вырезал нашу заставу…

– Где?

– Возле Ведьминой щели. – Лелюков отвел глаза в сторону. – Хороших ребят вырезали. Сейчас там Семилетов… Разбирается…

– А при чем здесь Фесенко?

– Фесенко был в полевом карауле, не предупредил заставу и исчез. Позорное пятно для Молодёжного отряда, как сам понимаешь. А кто виноват? Вы. Ты и командир отряда, – Лелюков зло высек огонь, закурил, – мягкотелые люди. Беседуете с ним, нянчитесь, фактически прощаете ошибки, а они растут, как грибы после дождя. Ты знаешь, как гриб растет? Пять сантиметров за одну ночь. А когда пройдет грибной дождь, сразу за час гриб готов.

Мне было стыдно перед Лелюковым.

– Может быть, он не виноват? – сказал я.

– По первым данным, Фесенко предал заставу. Семилетов подойдет, расскажет подробности. Об этом чрезвычайном происшествии надо доложить Большой земле…

Мы похоронили убитых на заставе – трех комсомольцев из Феодосии. Над их могилой вытесали надгробие из камня и вырезали их имена.

Девушки положили у могилы венки из фиалок и папоротника.

Через несколько дней Шувалов, ходивший в разведку, привел из лесу Фесенко со связанными поясным ремнем руками.

Фесенко был передан на суд отряда.

Глава десятая. Наказание

– Отряд требует расстрела Фесенко, – сказал Яков, придя ко мне с ученической тетрадкой, сложенной вдвое, в которую обычно заносились приказы по Молодежному отряду.

Яша смотрел на меня строгими, потускневшими глазами.

– Нельзя ли еще испытать? – сказал я. – Нельзя ли подождать? И потом, говорил ли ты с Лелюковым?

– Он считает Фесенко позором Молодежного отряда, позором для всего соединения. – Яша твердо добавил: – Я тоже думаю так.

Мне хотелось посоветоваться с отцом, но он вылетел на совещание в район Большой Яйлы, куда прибыл для координации действий представитель партизанского штаба. Семилетов же требовал немедленно привести в исполнение смертный приговор. Лелюков следил за нами, ждал и с новыми советами не навязывался.

Яков подвинул мне тетрадку, развернул на середине, где был написан приказ № 57 по Молодежному отряду.

«§ 1

Боец-партизан Фесенко Павел Павлович был оставлен по боевому заданию в лесах близ Солхата.

Боец-партизан Фесенко не вернулся с боевого задания, сдезертировал и скрывался неизвестно где до ноября 1943 года.

§ 2

Боец-партизан Фесенко П.П. прибыл в отряд 9 ноября 1943 года. Был командованием предупрежден о его проступках.

Боец-партизан Фесенко П.П. дал клятву отряду перед строем, что он кровью смоет свое преступление перед Родиной.

После того Фесенко П.П. был послан на заставу и при появлении противника не принял боя, не предупредил заставу, вторично сдезертировал и находился в неизвестном для командования отряда месте.

11 марта 1944 года боец Шувалов встретил Фесенко в лесу и предложил прибыть в отряд или сдать оружие. Боец Фесенко категорически отказался идти в отряд и сдать оружие и тогда был приведен силой.

§ 3

Руководствуясь специальным приказом № 3 по партизанскому соединению о борьбе с изменой и предательством интересов Родины, приказываю: Фесенко П.П., рожденного в 1924 году, расстрелять как изменника Родины. Приказ привести в исполнение перед строем».

Приказ еще не был подписан ни Яковом, ни Башировым.

Я дважды перечитал приказ, закрыл тетрадку, передал ее Якову.

– Как видишь, мотивы убедительные, – сказал Яков, – перевоспитывали его долго – ничего не вышло. Ну что ж!.. Пусть получает по заслугам.

– Может быть, все же подождем отца?

– Я беседовал с комиссаром, – подчеркнуто официально произнес Яков, – не по поводу Фесенко, а вообще. Ты сам знаешь, что нам предстоят вскоре серьезные боевые операции. Каждый отряд должен быть окатан, как стальной шар, так окатан, чтобы не было ни одной щелочки. Понял, Сергей? Комиссар требовал от моего отряда полного морально-политического и боевого единства, и я должен добиваться его, устраняя все, что мешает выполнению нашей задачи. Каждый может упрекнуть нас, что мы, принимая беспощадные меры к другим, долго щадили дезертира Павла Фесенко только потому, что когда-то называли его своим другом.

– Ты вызови Фесенко, а я приду к тебе. И Баширова позови.

Был теплый мартовский день. Почки деревьев уже распустились. К солнцу жадно тянулись сочные, молодые травы, пронизывая осенние, прелые листья и прикрывая их своей нежной зеленью. Голубые и желтенькие цветочки пестрели на полянах. Свистели, чирикали, праздновали весну переливами трелей птицы, летевшие на север – в Россию.

…Фесенко стоит перед нами, ссутулившись, распоясанный, небритый, озлобленный и напуганный. Баширов отводит от него монгольские, кинжальные глаза и глядит в сторону – туда, где в углу навалом сложены ручные гранаты с длинными деревянными ручками и отдельно, стожком, немецкие карабины. Это трофеи недавней операции, проведенной в лесу близ Солхата Молодежным, Колхозным и Грузинским отрядами, операции смелой и беспощадной. Отряды Семилетова окружили выехавших в лес за дровами немцев. Партизаны завлекли их в лощину между дубами, отрезали пути отхода, уничтожили пулеметным, автоматным и винтовочным огнем, добили врукопашную. Было убито пятьсот лошадей и двести немцев.

Над папоротниками, где пухнут убитые немцы и голландские кони, кружат хищные птицы, стаями бродят волки и одичавшие собаки. Я здесь стожок карабинов и гранат.

Не глядя ни на эти трофеи, ни на нас, согнувшись и опустив руки с подрагивающими пальцами, стоит перед нами Пашка Фесенко, не отнявший у врага ни одного карабина.

Яков долго и внимательно смотрит на него, и я вижу, как на руках, на лбу и на носу Якова появляются росистые капельки пота.

Он сидит, положив руки на стол, в черной пилотке подводника, сдвинутой на затылок, с забинтованной шеей (шальная пуля зацепила при последней операции).

Яков мне говорил, что вчера ночью он беседовал с Фесенко и тот толком не мог объяснить своих поступков.

Баширов что-то написал и придвинул ко мне листок бумажки: «Фесенко знает лесные квартиры и базы». Я понимаю его беспокойство, ибо накануне больших событий уничтожение баз может привести к провалу все наши планы, подготовленные с большим напряжением сил.

Баширов тоже упорно смотрит на Фесенко. Скуластое лицо комиссара Молодежного отряда обтянуто сухой, пергаментной кожей, стриженые волосы торчат, как сапожная щетка, а раскосые глаза тонкими сверлами вонзаются в Фесенко. Баширову дико видеть бойца своего отряда без оружия, распоясанного, с грязными кистями рук, неуклюже высовывающимися из узких рукавов телогрейки.

– Что ты хочешь сказать еще в свое оправдание, Фесенко? – спросил Яков.

Фесенко молчал. Яков повторил вопрос. Тогда Фесенко улыбнулся углом рта.

– А что мне еще говорить?

Баширов вынул кинжал из ножен и острым концом его начал чинить химический карандаш, оставлявший на его пальце фиолетовые следы. Очинив карандаш, комиссар придвинул к себе тетрадку приказов, послюнявил пальцем место своей подписи, оглядел еще раз кончик карандаша, подписался и подвинул тетрадку Якову.

– Паскудное дело, Волынский, для Молодежного отряда… – И обратился к Фесенко: – Понимаешь, дубовая голова, что ты наделал?

Фесенко сделал шаг вперед, раскрыл рот, но ничего не сказал. Ступил еще шаг вперед, потом отшатнулся назад, хрустнул пальцами.

Яков размашисто подписал приказ, встал.

– Увести!

Фесенко как-то рыхло повернулся, согнулся и вышел.

Восемьдесят пять бойцов Молодежного отряда выстроились на опушке леса, примяв сапогами весенний ковер травы манжетки, обрызганной голубыми красками горной фиалки. Где-то звонко кричали вороны и слышался треск ветвей: птицы ломали ветки себе на гнезда.

Фесенко поставили лицом к строю. Теперь он был уже без телогрейки, а только в немецких штанах с латунными пуговицами на пояске и в темно-синей разорванной на плече безрукавке.

Баширов прочитал приказ № 57 и вызвал из строя Кариотти. Кариотти вышел с плотно сжатыми синими губами, с присущим ему фанатическим блеском в глазах.

Бойцы стояли в положении «смирно».

Шувалов завязал глаза Фесенко, повернул спиной к строю и вернулся на свое место.

Кариотти подошел ближе, выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил.

И следом за двумя выстрелами, эхом пророкотавшими в ущельях, Фесенко пошатнулся, судорога разжала ему кулаки, и он тяжело рухнул на землю…

Вечером мы сидели у костра.

– Русские имеют железные сердца, – сказал Фатых, покручивая черненькие усики быстрым движением пальцев, увешанных перстнями.

Фатых сидел боком ко мне. Я видел только один его изумительно проворный глаз, загнутые вверх ресницы и черную, будто наведенную углем бровь.

– А что же нужно было сделать с ним? – спросил я, думая о Фесенко.

– Надо было разобраться, капитан! А может, он не один? Может быть, у него компания есть?

Фатых наклонил туловище вперед и придвинул к костру палки. Я видел его тонкую талию, широкие плечи, чуть приподнятые, как у модников, подкладывающих вату в пиджак, и смуглый затылок, покрытый курпейчатым смолянком, как у молодого барашка.

– Ты бы лучше нас разобрался?

– Не моя забота, – сказал Фатых, не поворачиваясь. – Каждый отвечает за свое. У русских сердца откованы из железа, – повторил он и встал. Огонь освещал его ноги с тонкими икрами в черных из эсэсовской шинели обмотках.

Автомат лежал на земле. Будто бы вспомнив что-то неотложное, Фатых быстро нагнулся, поднял автомат и пошел меж деревьев.