Текст книги "Украина и политика Антанты. Записки еврея и гражданина"

Глава 11. Февральские и мартовские погромы. Моя отставка. Отъезд в Париж

С развитием успехов большевиков на украинском фронте рос развал украинской армии, который достиг своего апогея при ее беспорядочном отступлении от Винницы к Каменец-Подольску. Начались страшные, жестокие февральские и мартовские погромы. Прибывающие из Балты, Ананьева, Проскурова и других городов и местечек очевидцы погромов рассказывали о таких зверствах, которые превосходили все, что могло себе представить воображение, и вызывали в памяти печальные дни 1903 года в Кишиневе…

К Мациевичу и ко мне стали обращаться различные еврейские депутации из погромленных мест. Наше положение было кошмарное… Мы бросались от телеграфного провода к французскому командованию, совещались с Грековым… Считаю своим долгом засвидетельствовать, что Греков был искренно подавлен и не менее нас метался и принимал зависящие от него меры. Он поспешил на фронт, издал приказ о предании военному суду и расстреле погромщиков… Но это не возымело никакого действия, да и нельзя было проверить, исполнялись ли уже в это время приказы правительства на расстоянии дальше нескольких верст от его нахождения.

Веря в ту силу гипноза, которая еще заключалась в то время для всего населения юга Украины в самом слове «Антанта», я умолял Фреданбера выступить, от имени Франции или всей Антанты, с печатным протестом и резким осуждением погромов и с указанием на то, что Украина компрометирует и клеймит себя пред всем миром этими варварскими изуверствами. Но последовал отказ, союзники не пожелали «вмешиваться во внутренние дела Украины»…

А между тем французы были еще хозяевами движения до самой Бирзулы. Мы это очень хорошо знали, так как без разрешения французов нельзя было ни выехать из Одессы, ни проехать, направляясь к Одессе, дальше Бирзулы, где находился французский контрольный пост. Но и после Бирзулы, до Жмеринки и Винницы, все на вокзалах почтительно подтягивались, когда проносился лишь слух, что у станции стоит или ожидается поезд, в котором едет хотя бы один французский офицер… Я лично в этом убедился, когда ездил с Мациевичем в самом начале февраля на один день в Винницу, с докладом правительству о переговорах с французами.

В том же экстренном поезде ехал с нами курьер французского командования, который вез Директории пакеты. И уже этого было достаточно, чтобы в Одессе нам дали и паровоз, и пропуск.

Было ясно, что французы могли без всякого труда занять двумя-тремя батальонами всю линию от Бирзулы до Винницы, а также и линию Жмеринка – Проскуров. И тогда не было бы ни анархии, ни погромов…

Снова, и на сей раз в Виннице, мне не суждено было познакомиться ближе с С. В. Петлюрой, так как он торопился с отъездом куда-то на фронт. По внешнему же виду он произвел на меня впечатление очень одаренного, смелого и в то же время милого и доброго человека.

Тревожные вести поступали со всех сторон.

Уже пережившая ужасы двукратного погрома Балта притаилась в страхе ожидания третьего… И не только Балта была в таком положении…

Огромную деятельность в эти дни проявлял доктор М. С. Шварцман, глава еврейской общины в Одессе, известный сионистский деятель. Он тоже стучался к Антанте, направлял еврейские депутации от пострадавших или ожидавших погромов к Мациевичу, совещался с Мациевичем и со мною…

Оставаться дольше на своем посту было невмоготу. А с другой стороны, было сознание, что мой уход ничему не поможет и что станет меньше одним человеком среди тех, кто мог, по крайней мере, бить в набат. Достаточно сказать, что я мог пользоваться в те дни, по своему положению, телеграфным проводом из Одессы в ставку Директории. Этот провод находился в руках французов, и им могли пользоваться лишь должностные лица.

И я телеграфировал правительству, взывал не только к его чувствам, но и к политическому разуму. Впрочем, я не сомневаюсь, что там, в ставке, эти растерявшиеся люди, уже безвластные, подхваченные и несомые мутным, но бурным течением, сами понимали весь ужас происходившего не только для несчастных жертв погромов, но и для украинского национального дела, и для них самих.

Наконец, в полном сознании моего бессилия, я обратился за советом к Шварцману и к другим знакомым сионистским деятелям из Киева, которые были тогда в Одессе. Я просил их сказать мне, что делать, оставаться ли на посту или уйти. Мне дали совет воздержаться с окончательным решением еще некоторое время.

А через несколько дней они мне посоветовали подать в отставку, что я немедленно и исполнил.

11 марта 1919 года я подал заявление на имя министра иностранных дел Мациевича следующего содержания:

«Тяжелая ответственная работа, которая лежит теперь на всех членах правительства, осложняется трагическим фактом все не прекращающихся еврейских погромов и сознанием, что власть оказывалась все время бессильной для приостановления ужасных насилий и убийств, имевших место в Проскурове, Ананьеве и т. д. Мне точно известно, что правительство делает все от него зависящее для борьбы с погромами. Я знаю также, что бессилие правительства в этой борьбе удручает всех членов правительства и лишает их того душевного равновесия и спокойствия, которые сейчас так необходимы для плодотворной работы на благо всех народов, населяющих Украину. Мои же душевные переживания, как еврея, усугубляются сознанием, что результаты анархии, от которой страдают главным образом лишь материальные интересы всего другого населения, для еврейского народа являются роковыми и гибельными.

Ввиду изложенного я не чувствую себя в силах продолжать работу по занимаемой мною должности товарища министра иностранных дел и прошу об освобождении меня от исполнения обязанностей по названной должности».

На этом прошении К. А. Мациевич сделал надпись, что просит меня остаться на посту до его возвращения из ставки, куда он собирался выехать чуть ли не в тот же день.

Мациевич едва добрался до местонахождения правительства, как произошел прорыв фронта большевиками. Было ясно, что на скорое его возвращение нечего рассчитывать. И я заявил оставшемуся со мною в Одессе С. В. Бачинскому, что больше не считаю себя состоящим в должности товарища министра.

Иначе разрешил этот вопрос И. А. Красный, министр по еврейским делам при украинском правительстве. Он остался на должности и не расставался с правительством в течение всего последующего времени и по сей день. Но я не знаю, кто из нас был прав в те страшные дни, я ли, уйдя с корабля, ставшего игрушкою стихии, или он, который остался и подавал посильную помощь жертвам этой стихии человеконенавистничества, дикости и разнуздавшейся преступности…

Я ушел из состава правительства, но оставался еще рядовым членом украинской делегации в Париже. Снова появился вопрос, ехать ли в Париж, или отказаться и от этой должности?

В Одессе мне нечего было больше делать. Ехать в Крым, где хозяйничала Добровольческая армия, было неудобно. С моими друзьями и сотрудниками по прежней работе в общероссийском освободительном движении, бывшими тогда в Крыму, у меня уже не было общего языка. Они хотели строить разрушенное многоэтажное здание сверху, начиная с крыши, я принадлежал к тем, которые полагали более целесообразным начинать с фундамента, возвести сначала хотя бы один этаж. Они не верили и не хотели верить в силу украинского национального движения, отождествляли его с большевизмом, я же познал силу этого движения и видел все спасение в его противопоставлении большевизму.

Киевские ближайшие друзья были недосягаемы, в Киеве же осталась моя жена и одна из моих дочерей… Расставаясь с ними в январе, я был уверен, что через самое короткое время возвращусь обратно, вместе с представителями Антанты…

В Одессе находились в то время мои старики родители, в Крыму другие две дочери и зять, Е. М. Кулишер.

Знакомые французы настоятельно советовали ехать в Париж. Снова, как и в Киеве, стало казаться, что только помощь с Запада может положить конец анархии, а вместе с сим и погромам. И я решил поехать в Париж и там, на месте, выяснить вопрос о моих дальнейших отношениях к украинской делегации в Париже.

Еще 31 марта полковник Фреданбер и другие французы уверяли меня, что они никогда не сдадут Одессы большевикам и вообще не уйдут из Одессы. И эти уверения были вполне добросовестными. Одесса и весь прилегающий район были наводнены французскими, греческими и румынскими войсками. Никто не спешил поэтому с отъездом.

На другой же день, 1 апреля, я покинул на итальянском пароходе Одессу, направляясь через Галац и Бухарест в Париж.

Уже в Бухаресте стало известно, что началась эвакуация Одессы… Я задержался в Бухаресте больше недели, так как хотел посетить генерала Бертело, а также повидаться с местным раввином и представителями румынского еврейства. Затем надо было запастись визами ряда государств, по территории которых предстояло проехать, и местом в парижском экспрессе. Попасть в этот экспресс было очень трудно, так как он ходил тогда всего два раза в неделю и места были уже расписаны на несколько месяцев вперед. И лишь благодаря любезности генерала Бертело мне предоставили одно из мест, предназначенных для союзного командования, хотя я и не принадлежал к таковому…

Накануне отъезда из Бухареста я случайно встретился на улице с Фреданбером. От него я узнал подробности эвакуации Одессы. Он ехал тем же поездом, что и я, в Париж, и мы провели значительную часть пути вместе. Я успел узнать его ближе и убедился в том, как много было и лжи, и добросовестного заблуждения во всем том, что рассказывали о нем в Одессе… Его именем злоупотребляли всякие авантюристы и проходимцы, которыми кишела тогда Одесса. Но одного я не мог ни забыть, ни простить и Фреданберу, и всем французам, бывшим в Одессе, – их бездействия и молчания в отношении погромов.

В Париже мы часто встречались. Он признал открыто ряд тяжких ошибок, совершенных французами, и обвинял в этом Эно, который приехал раньше всех в Одессу и от которого исходили первоначальные информационные сведения. Эно изображал всех украинцев большевиками и восхвалял Добровольческую армию. Это и дало толчок первоначальной политике французов в Одессе. Но засим он, Фреданбер, убедился в том, что надо было избрать совершенно иной путь.

Из хода переговоров в Одессе, о которых упоминалось выше, я знал, что Фреданбер действительно был сторонником оказания помощи украинскому правительству в его борьбе с большевиками. И он отстаивал потом, как я слышал, ту же точку зрения в его докладах французскому правительству.

17 апреля я был уже в Париже.

Глава 12. Париж весной 1919 года. Украинская делегация. Еврейская делегация. Маклаков, Керенский, Авксентьев. Проект посылки французской военной миссии на Украину. Аудиенции у Пишона и Клемансо. Французские ориентации

Внешний вид Парижа – бульвары, толпа, рестораны – совершенно не напоминал собою всего того, что было связано с одним именем этого жизнерадостного и веселого города до войны. Население еще не оправилось от всего перенесенного, не пришло еще в себя. В одиннадцать часов вечера жизнь кончалась, все закрывалось. Не было видно ярких туалетов, не было того, что называется «парижской жизнью».

Но больше всего меня лично поразило то серое, будничное впечатление, которое производили в городе заседания Конференции мира. Не было никакой торжественности в этих заседаниях, ореол же конференции, собравшейся под знаком благородных и справедливых принципов Вильсона, уже потускнел. Сам Вильсон как-то выдохся, его лебединая песня была уже спета, он уже сказал все лучшее, что только было возможно, теперь же каждый день безжалостно разбивал, стирал эти слова, и все, что делала конференция, противоречило этим словам.

История поединка Клемансо с Вильсоном блестяще рассказана в книге Кейнеса. Вильсон сдавал позицию за позицией, но и Клемансо суждено было вскоре стушеваться. И только Ллойд Джордж, влияние которого возрастало с каждым днем, остался тем единственным из трех главных персонажей Конференции мира, который сохранил свою власть и положение и после Версальского мира.

В составе украинской делегации в Париже оказались старые знакомые и товарищи по партии Шульгин, Шелухин, Кушнир. Что же касается остальных членов делегации, то среди них выделялись своей подготовленностью к столь трудной работе, знанием языков и необходимым тактом доктор Панейко и доктор Матюшенко. Но их роднили только эти внешние признаки, по существу же их взглядов и по тактике это были совершенно разные люди.

Более подробно я должен остановиться на личности Г. М. Сидоренко, главы делегации.

С первой же встречи я почувствовал, что этот искренний украинский патриот взял на себя совершенно непосильное для него бремя. Каждое государство, каждая народность старалась послать на конференцию в качестве главы делегации самого блестящего, образованного и опытного представителя. У Сидоренко не было тех внешних данных, которые составляли первое необходимое условие в его роли и положении. Утверждали, что он очень хороший инженер и администратор. Но этого было мало, и это было совсем другое… Тут мог быть очень плохой инженер и никуда не годный администратор, но нужен был сильный дипломат, владеющий в совершенстве французским или английским языком, хороший оратор, светский человек.

Правда, среди нас, членов делегации, тоже не было ни одного человека, обладавшего всеми этими данными. Но все же и Шульгин, и Панейко, и Матюшенко являлись куда более подходящими кандидатами на эту должность, не говоря уже о многих других отсутствовавших (например, Прокопович).

Зато в той области, которая меня особенно интересовала для разрешения вопроса о моем участии в работах делегации, то есть в еврейском вопросе, Сидоренко оказался прямо-таки на высоте. Он не только считал справедливым обеспечение полного равенства всех народов Украины в схеме государственного устройства Украины, но был убежден в невозможности создания Украины силами одного украинского народа, без самой активной помощи и участия в государственном строительстве евреев, ввиду незначительного количества украинской интеллигенции и почти полного отсутствия торгово-промышленного класса. Его заявления по еврейскому вопросу всегда звучали очень искренно и неподдельно и производили самое благоприятное впечатление на тех еврейских деятелей, с которыми он встречался (Люсьен Вульф, члены украинской еврейской делегации при Конференции мира).

При первом же нашем знакомстве я убедился, что Сидоренко всегда пойдет со мною в деле защиты еврейских интересов и не только предоставит мне свободу действий в этом вопросе, но и сам будет всячески меня поддерживать в моих начинаниях. Я решил поэтому остаться членом делегации. И действительно, я не ошибся в Сидоренко. Несмотря на все наши разногласия, обнаружившиеся впоследствии по весьма существенным вопросам и дошедшие почти до полного разрыва между нами к концу лета, Сидоренко все время был вне всяких упреков в области еврейского вопроса. Он проявил большую энергию в деле об учреждении анкетной комиссии из представителей еврейства по обследованию погромов на месте. Он сам предложил, чтобы на приеме у Клемансо я выступил от имени делегации специально по еврейскому вопросу.

С особенной охотой и сознанием всей необходимости и важности контакта с еврейством он встречался с представителями еврейства. Одна из таких встреч состоялась у меня в гостинице. Со стороны украино-еврейской делегации присутствовали Усышкин, Гольдштейн и Каплан, со стороны украинской, кроме Сидоренко, также Панейко и Шульгин. Еврейские делегаты прямо и решительно указывали тогда на всю безвыходность положения еврейства на Украине, ввиду фактического отсутствия защиты от погромов со стороны украинского правительства и безнаказанности главарей-зачинщиков погромов. Особенно сильное впечатление на всех присутствующих произвели объяснения Шульгина. Чувствовалось, как этот человек горячо принимал к сердцу страдания потерпевших и как в то же время его жгло и мучило сознание, что виновниками всех этих ужасов являются сыны украинского народа, хотя бы и из его отбросов…

Менее вдохновенно, но весьма убедительно говорил и Сидоренко о том, насколько украинская интеллигенция не является виновной в погромах, и о бессилии правительства, и о будущих перспективах.

Потом, уже в мое отсутствие, состоялись такие же свидания. Члены еврейской делегации сами могли убедиться, насколько был чужд антисемитизм представителям Украины в Париже. А между тем они вовсе не являлись исключением среди украинской интеллигенции и отражали те же взгляды и настроения, которые были характерными и для Фещенко-Чоповского, Корчинского и других членов последнего правительства, как и для Винниченко, Петлюры, Чеховского и всех им подобных. Все эти люди не принадлежали к той родовитой знати, которая впитывала в себя в России с молоком матери яд презрения и отношения сверху к еврейскому народу. Дети сельских учителей, священников, крестьян, они росли вместе с еврейской молодежью, принимали совместное участие в освободительном движении. Достаточно ознакомиться с одной книжкою рассказов Модеста Левицкого, известного украинского деятеля, исколесившего в качестве врача немало городов и местечек Украины и хорошо изучившего еврейский быт, чтобы составить себе ясное представление о психике украинского интеллигента в еврейском вопросе. Особенно ярким является в этом отношении последнее произведение Винниченко, написанное для синематографического экрана, «Кол-Нидре».

Из иностранных деятелей общееврейской делегации при Конференции мира я познакомился в Париже с Луи Маршалом. Мы жили в одной гостинице, и я поражался трудоспособности этого человека и его безграничной любви к своему народу. В украинском же вопросе он разбирался, как и все американцы, довольно смутно. С другой стороны, было трудно и ожидать спокойного и объективного отношения со стороны иностранцев к малознакомому и новому для них движению, которое сопровождалось такими отталкивающими явлениями, как лютые погромы еврейского мирного населения.

Я был также в контакте с членами президиума еврейской делегации Соколовым и Моцкиным, сделал в одном из заседаний делегации сообщение о той части моей работы, которая могла интересовать еврейскую делегацию.

Из представителей общерусского политического течения я в первую очередь повидался с Маклаковым. Я знал его лично еще со времени московского процесса евреев-дантистов, но ближе мы познакомились уже в подготовительной стадии дела Бейлиса, а затем и на самом процессе. И я предвидел, что этот умный, тонкий человек, всегда отличавшийся умением понять не только единомышленников, но и противников, сразу разберется, в какой плоскости можно искать хотя бы некоторого примирения и даже совместного сотрудничества представителей различных группировок и направлений, объединенных сознанием необходимости борьбы с анархией и водворения порядка на Востоке Европы.

Мое конкретное предложение заключалось в следующем. При Конференции мира в Париже имеются делегации и миссии Украины, Дона, Кубани, Грузии, Азербайджана, Армении, горцев Северного Кавказа, Белоруссии, Литвы, Латвии и Эстонии. Но зато совершенно отсутствует представительство от Великороссии, так как и «русское политическое совещание», и группа российских социалистов-революционеров выступают от имени всей России либо Всероссийского учредительного собрания. Такое соотношение сил создает полную неразбериху и путаницу. Часть не может договариваться с целым, раз это целое говорит и от имени этой части. Если же образуется группа, говорящая только от имени Великороссии, то сразу же явится возможность и почва для начала переговоров такой группы с вышеназванными делегациями различных частей бывшей Российской империи. Я предлагал, в связи с этим, создать совещательный орган при Конференции мира в составе представительства от Великороссии, Украины, Эстонии, Дона и всех остальных перечисленных выше земель в количестве пяти делегатов от каждой группы. Принимая же во внимание огромные размеры Сибири, я вводил поправку к этой схеме в виде возможности допущения отдельного представительства Сибири.

Основными лозунгами такого объединения всех этих групп могли явиться, по моему предложению, общая борьба против большевизма, признание права каждой из земель, каждого из национально-государственных новообразований, равно как и Великороссии и Сибири, на созыв своего Учредительного собрания, единственно компетентного в разрешении судеб каждой данной земли, и мирная пропаганда идеи о желательности сближения впоследствии этих земель на началах свободных между ними договоров, то есть на началах конфедерации.

В общих чертах, это было дальнейшим развитием мыслей, положенных в основу проекта соглашения Украины, Дона, Кубани и Белоруссии в Одессе (см. главу 10).

Маклаков отнесся с большим интересом к этому предложению. Мы не раз возвращались к его обсуждению. Ему самому, как послу, было неудобно и даже невозможно взять на себя представительство Великороссии. Но он обещал подумать о том, кто мог бы взять на себя организацию такого представительства.

Прошло довольно продолжительное время в этих поисках подходящего человека. В результате Маклаков ни на ком не мог остановиться.

В этом, в сущности, не было ничего удивительного, так как таких великороссов, которые согласились бы говорить только от имени одной Великороссии, а не всей России, в природе пока не было…

Параллельно с этим, по инициативе Р. М. Бланка и Н. А. Лазаркевича, со мною вступили в переговоры члены Учредительного собрания, социалисты-революционеры Соколов, Слоним и Сухомлин. Я изложил им мой проект, и мне казалось вначале, что можно будет столковаться. Мы условились, что мне дадут ответ на мое предложение в ближайшие дни.

И действительно, через несколько дней меня посетили Керенский и Вишняк, уполномоченные для продолжения переговоров. Но с первых же слов Керенского выяснилось, что ни он, ни Вишняк даже не ознакомились еще с содержанием моего предложения. Пришлось повторить все с самого начала.

Керенский выступил с горячими и пространными возражениями против моего проекта. Он увлекся, уклонился в сторону, стал говорить о том, что грузинский крестьянин не может обойтись без русского языка, без Пушкина и Толстого. Говорил он искренно, вдохновенно, но надо было договориться до чего-либо конкретного, а потому я просил его формулировать какое-либо ответное предложение, раз он считает мой план неприемлемым.

Тут-то и повторилась старая история. «Российская демократия должна договориться с народностями», последовал стереотипный ответ Керенского. Когда же я указал ему на то, что и великороссы являются народностью и что, с другой стороны, общее понятие о российской демократии складывается из демократий всех народностей, он меня нетерпеливо перебил и заявил, что я «ловлю его на словах». Но тут же он снова впал в ту же логическую погрешность и заявил, что считает себя не великороссом, а русским. Выходило, что Церетели и Мациевич или Винниченко должны говорить от имени народностей, а Керенский и Авксентьев – от имени демократии. И я никак не мог согласиться с такой постановкой вопроса, так как ни на секунду не мог забыть той азбучной истины, что Церетели такой же представитель демократии, как и Керенский, и что Авксентьев также не без роду и племени, как и Чхеидзе или Пип…

Закончилось это свидание также весьма характерно для наших старых российских нравов. Как и в первый раз, мне сказали на прощание, что «через 4–5 дней дадут ответ». А когда мы собрались в следующий раз у Авксентьева, то Керенский уже не явился и мне опять пришлось излагать Авксентьеву все с самого начала, так как оказалось, что он еще не был посвящен в историю наших предыдущих переговоров.

Авксентьев не прибавил по существу ничего нового к тому, что сказал Керенский. Опять прозвучала формула о сговоре российской демократии с народностями. Опять заявление о том, что он, Авксентьев, считает себя русским, а не великороссом.

Невольно вспоминалось старое время самодержавия, когда правительство царя иногда снисходило к выслушиванию мнений народностей, а затем решало по своему усмотрению их судьбы. Вспоминался султан, принимающий на торжественном своем выходе представителей народностей, живущих в Оттоманской империи, картина, столь знакомая тем, кто хоть раз побывал в цирке и видел пантомимы из жизни турецкого или персидского двора!

Только на сей раз, на смену царю и султану, говорить с народностями должны были представители демократии.

А между тем давно ли те же российские социалисты-революционеры, к которым принадлежали Керенский и Авксентьев, сами требовали на своем съезде в Москве (летом 1917 года) предоставления самим народностям права на полное самоопределение вплоть до отделения? Теперь представители демократии брали это право обратно…

Заколдованный круг… Я вовсе не хотел «придираться к словам», как это думал Керенский. Но все-таки выходило все это очень уж неладно, так как получалось, что Великороссия – это демократия, а Эстония и Грузия – народности…

Все это покоилось на косности и привычке к старой революционной терминологии. Способные, культурнейшие люди, разбиравшиеся в самых сложных вопросах науки, общественной и государственной жизни, не могли все еще отказаться от своих старых навыков мышления. Авксентьев и Керенский говорили от имени «русской демократии», Львов и Чайковский от имени «русского народа», которому противопоставлялось понятие входивших, по их мнению, в его же состав народностей (кроме, опять-таки, великорусской)…

Навестил я в Париже и Н. В. Чайковского, которого лично знал по работе в комитете Трудовой народно-социалистической партии. Этот обаятельный старец, один из лучших людей России, глубоко страдал от всего того, что творилось там, на необъятных пространствах родины, которой он отдал всю свою праведную жизнь. Радость, что ему удалось увидеть конец самодержавия, с которым он боролся не на жизнь, а на смерть, была так быстро и так непоправимо отравлена…

Наиболее трезво и дальновидно смотрел в то время на весь ход событий и на открывающиеся перспективы Савинков, с которым я тогда только что познакомился. С той поры мы не виделись, и я знаю о его теперешней деятельности лишь по газетам и понаслышке.

В первые же дни моего приезда в Париж я стал посещать Министерство иностранных дел, где имеется специальный «отдел по русским делам». Согласно распределению работы в нашей делегации, Шульгин и я должны были обратить в то время особое внимание на Францию и ее отношение к украинскому вопросу. На общих течениях французской политики я остановлюсь немного позже. Пока же, в интересах хронологической последовательности, я должен специально выделить ту частную задачу, которую наша делегация тогда преследовала.

Уход французов из Одессы отнюдь не предрешал их дальнейшего отношения к Украине. И нам не без оснований представлялось, что Франция предпочитает, в качестве театра военных действий Украины против большевиков, не Черное море, а Галицию. А так как и украинское правительство находилось в это время как раз у границ Галиции, то мы и прилагали наши усилия к тому, чтобы была послана французская военная миссия и всякая иная помощь для оказания поддержки украинской армии.

Уже 6 мая Шульгин представил министерству меморандум по этому вопросу.

19 мая последовал официальный ответ Министерства иностранных дел. Ввиду огромной важности этого документа, характеризующего взгляды французского правительства того времени, полагаю наиболее целесообразным привести его полностью[10]10
  Подлинный французский текст этой ноты французского Министерства иностранных дел напечатан в отделе приложений, № 2.


[Закрыть].

На бланке «отдела по русским делам» министерство запечатлело нижеследующее:

«6-го сего мая г. Шульгин обратился с меморандумом, в котором ссылается на предыдущие обращения к французскому правительству с целью получения от него материальной и моральной помощи, необходимой Украине для успешной борьбы против русского большевизма.

Французское правительство счастливо засвидетельствовать полное соответствие его собственным чувствам позиции, занимаемой украинцами по отношению к большевикам, которые являются прежде всего врагами человечества. Французское правительство не может остаться индифферентным к обращенным к нему призывам в этом вопросе. Оно расположено к посылке в настоящее же время в Галицию военной миссии, усиление которой будет зависеть от разрешения некоторых спорных вопросов, в направлении, согласном с взглядами Конференции мира.

Во всяком случае, имея в виду настоящие политические условия, поддержка Франции должна быть основана на нижеследующих общих соображениях.

В настоящее время французское правительство лишено возможности какого-либо вмешательства между украинцами и поляками относительно обладания Лембергом. Этот вопрос подлежит рассмотрению Конференции мира. Необходимо, чтобы украинцы и поляки объединились в их борьбе против общего врага, большевизма, забыли свои взаимные личные притязания и прекратили враждебные друг с другом действия, и без того долго тянувшиеся. В связи с этим должно быть ясно, что французские офицеры ни в коем случае не станут обслуживать фронт галицийских операций, равно как и принимать участие в организации борьбы на этом фронте.

Наконец, помощь Франции не должна оказаться благоприятствующей ни одной из сторон для организации впоследствии войск с целью борьбы против устойчивых элементов России или тех групп, которые французское правительство признает таковыми, а именно – против армий Колчака и Деникина – в том случае, если бы таковые, в своем наступлении против большевиков, проникли на украинскую территорию. Такие же оговорки сделаны специально против участия офицеров в такого рода операциях, причем им будут даны на сей предмет самые точные инструкции при их отъезде, с указанием, что они должны немедленно удалиться с рутено-украинских территорий, если для них представится риск вступить в конфликт с названными военными российскими элементами.

Представляется весьма срочным, чтобы г. Шульгин сообщил свое полное согласие с вышеназванными условиями, для ускорения посылки, без замедлений, названной миссии в Галицию».

20-го же мая Шульгин, от имени украинской делегации, препроводил министерству письмо следующего содержания:

«В ответ на ноту Министерства Иностранных Дел от 19 мая 1919 г. имею честь, от имени Делегации Украинской Республики в Париже, выразить благодарность Министерству за решение послать военную миссию, которая принесет нам свою материальную помощь в борьбе против русского большевизма.