Текст книги "Ничего не бойся"

– К бабушке ездила в Виноградное. Вот возвращаюсь, здесь короче, почти в два раза.

– В хорошую погоду к бабушке не ездится?

– Лекарства ей возила, болеет она… – Девочка откинула наползающий на глаза капюшон. – А вы-то куда идете?

– Да так… дела у меня, – замешкался Пётр Адамович. – Проверить кое-чего надо…

– Дядя Петь, а у вас всё хорошо? Вид у вас какой-то не такой… Не как обычно…

– Как сказать-то тебе, чтобы понятно стало?.. Пришёл я, дочка, понимаешь? Шёл, шёл, думал – отпетлял, вырулил на хоженую дорогу, а оказалось – тупик это…

Пётр Адамович пошатнулся, огляделся, заметил рядом мокрый ствол поваленной акации, сел на него и опустил голову.

– Жизнь мне такая досталась, что всегда страшно… Вначале одних боялся, потом других. Делов всяких наделал… А кто их в те времена не наделал?! – Он поднял голову. Глаза его блестели. – Я вот дочь воспитал, в колхозе работал, кровь сдавал! А кому это сейчас будет интересно? Всё забудется… Ты вот, Зося, слушаешь меня и не понимаешь… Вижу… А раньше ведь любила… Помнишь?!

Он уперся твёрдым взглядом в девочку. Та испугалась и попятилась.

– Я… я, не Зося… Я – Лиза…

Пётр Адамович поник и вновь опустил голову.

– Знаю… Ты мне её напоминаешь.

– Это сестра ваша, да? Мне Клавдия Ивановна говорила…

– Сестра! – ухмыльнулся он. – Нет. Ей было девятнадцать, а мне за двадцать уже. Любили мы друг друга… Но немцы пришли, а она еврейка. Вначале как-то выживали они, а потом их всех привезли… Построили… И нас, значит, привезли… Вот стоим друг напротив друга… Она чуть слева, но меня увидела, узнала… И глаза у неё такие стали… Твёрдые, что ли, вдруг стали. Не отрываясь, на меня смотрела, а я, как загипнотизированный, на неё. И сделать ничего не могу… Другие плачут, кричат, а она молчит и на меня смотрит… Даже не так, в меня… внутрь, в самое сокровенное… А потом стрелять приказали… Я стрелял, сам не знаю куда. На секунду отвлёкся, повернулся, а её уже не видно, лишь гора голых тел, и она где-то между ними. Загорелая, с чёрной косой…

Пётр Адамович опустил голову на руки и заплакал. Елизавета стояла рядом, напуганная его состоянием и непонятным рассказом.

– Езжай домой. Езжай… – не поднимая головы, сказал ей Пётр Адамович. – Видишь, мне плохо? Пора мне, видимо…

С этими словами он поднялся и пошёл к карьеру.

Елизавета отъехала недалеко и, спрятавшись за кустами, стала наблюдать: уж больно странно вёл себя дядя Петя. А тот, подойдя к краю обрыва, посмотрел вниз. Девочка знала, что внизу глубокая вода, летом они с друзьями бегали сюда купаться, только в воду заходили с другого берега, где положе и мельче. Потом Пётр Адамович походил по берегу, заглядывая под кусты, что-то нашёл, присел. Что он делал, девочка не видела, так как он был к ней спиной, но когда он встал, то в руке его она разглядела камень, обвязанный тонкой верёвкой. Одной рукой старик держал камень, а другой набросил себе через голову петлю, подёргал, затягивая. Шагнул к краю, мельком глянул на небо, сделал шаг вперёд и исчез. Всё произошло так быстро, что девочка даже не успела испугаться, а когда до неё, наконец, дошло, она закричала.

Ольга была в школе, Клавдия Ивановна долго что-то прибирала, протирала и, наконец, ушла в магазин. Тогда Владимир, открыв люк погреба, спустился по лестнице в прохладное, освещённое тусклой лампочкой помещение. На стеллажах, вдоль стены, стояли банки с соленьями, с гвоздя свешивалась вязанка чеснока. В углу примостился короб, до середины наполненный картошкой; как и говорил Пётр Адамович, три его борта были сколочены из досок, а со стороны стены приколочен был лист фанеры. Руками Владимир отгрёб от стены картошку, поискав, нашёл в углу ржавую тяжёлую отвёртку, вставив её в щель между стеной и фанерой, поднатужившись, со скрипом отодрал её угол, потом отогнул второй и, просунув пальцы, оторвал весь лист. В стене была небольшая ниша, в которой уместился небольшой фанерный чемодан. Вытащил его, положил на пол и с усилием отомкнул ржавые защёлки.

Сверху чемодана лежал сложенный платок, под ним Владимир обнаружил свёрток, внутри которого были завернуты золотые и серебряные чайные ложки от разных сервизов, штук двадцать. Отдельно лежали переложенные сукном серебряные блюдца и чашки. В уголке чемодана он заметил металлическую коробочку от леденцов. Открыв, Владимир чуть не выронил её из рук – внутри была россыпь золотых коронок, а на некоторых с внутренней стороны были бурые пятна. Он положил всё обратно в чемодан и совсем было хотел его закрыть, но внимание его привлёк уголок какой-то фотографии, торчащий из кармашка, приделанного ко внутренней стороне крышки. Это было старое чёрно-белое фото размером 4 на 6, на котором была изображена девушка с чёрными волосами и косой.

Они встретились во дворе – Владимир вышел из дома, неся в руках старый чемодан, а Ольга как раз входила в калитку.

– Куда это ты собрался? – весело спросила Ольга.

– Хотел до магазина пробежаться… – смутился Владимир.

– А чего купить-то хотел, вроде всё есть? И что это у тебя в руках?

– К чаю хотел… Я скоро…

– Подожди. – Ольга стала серьёзной. – Правда, откуда у тебя этот чемодан? И почему у тебя такой вид? Случилось чего?

– Я скоро, Оль! – умоляюще проговорил Владимир.

– Подожди! – Она рассердилась. – Я не понимаю, что происходит!

– Это всё ради тебя…

– Что происходит?.. – Она прислонилась спиной к забору, голос сник до шёпота. – Что это всё значит?

Владимир стоял с чемоданом в руке, не зная, что делать. Наконец, он решился, бросил чемодан, подошёл к девушке, обнял её.

– Я хотел спасти тебя… Здесь, – он кивнул на чемодан, – страшное! Тебе не надо этого видеть.

– Где ты это взял?

– В погребе. Он рассказал, где…

– Открой.

– Не надо! Поверь мне!

– Открой.

– Не надо…

Но Ольга смотрела твёрдо, и Владимир наклонился и, щёлкнув замками, распахнул крышку.

– Что это?

– Серебро и золото… А в маленькой баночке – коронки.

– Какие коронки? – Ольгин голос дрожал.

– Золотые… вырванные…

– Открой! – потребовала она.

Он открыл. Девушка долго разглядывала содержимое, потом медленно съехала спиной по доскам забора и закрыла лицо руками.

– Это его? – голос звучал на удивление твёрдо.

– Да.

Она сидела молча, взгляд её стал безразличным:

– Пусть лежит здесь. Не трогай его больше руками. И… уходи, если хочешь…

Владимир сел рядом на корточки:

– Я останусь.

Через час Анисья привела из магазина невменяемую Клавдию, которая от заплаканной соседской девочки Елизаветы узнала о случившемся на карьере. А к вечеру приехали из района с обыском.

Содержимое чемодана было разложено на столе немым свидетельством страшных преступлений. Понятыми выступили Анисья и Николай Митрофанович. Последний был хмур и ни с кем старался не разговаривать.

– Его случайно узнала Успенская Мария Абрамовна, – говорил следователь. – Они столкнулись в коридоре. Успенская утверждала, что запомнила его со времён оккупации, он служил у немцев в полиции. Отсюда и началось расследование. Мы узнали его паспортные данные, это было нетрудно, так как он оформлял пенсию. Направили запросы, конечно, ответы на них придут позже, но за сегодня мы успели созвониться с армейским архивом, где нам по телефону сообщили, что Амосов Пётр Адамович пропал без вести весной сорок пятого, по дороге домой из госпиталя. Успенская утверждает, что человек, с кем она столкнулась в коридоре, прислуживал немцам, лично пытал и убивал. Она с семьёй жила под Киевом и сталкивалась с Тарасом Амельченко, именно это его настоящее имя. Она часто видела его на площади, где совершались казни над партизанами, евреями и славянами, – Амельченко был одним из палачей.

Клавдия Ивановна лежала в своей комнате и иногда подвывала, когда некоторые слова следователя доходили до её слуха. Ольга была безучастна ко всему, сидела, раскачиваясь, на краешке дивана.

Эпилог

Тело Петра Адамовича Амосова, или, если правильно, Тараса Амельченко, семье выдали на седьмой день после проведения всех экспертиз и опознаний. Из районного морга Ольга везла отца на нанятом уазике. Сама вместе с водителем затаскивала гроб в дом. Мать уехала в Ростовскую область к брату, дня за два до этого. Владимир ночь, когда проводили обыск, ночевал у них, а на следующее утро уехал по делам в район и больше не возвращался.

Через час, как занесли гроб, приехал председатель. Хмурый зашёл в их дом, стараясь не глядеть на покойника, встал к нему спиной.

– Ольга, тут такое дело… – начал он. – Все в станице не хотят, чтобы… его хоронили на общем кладбище…

– Как же мне быть?.. – устало спросила Ольга. – В огороде его закопать?

– Я попросил вырыть могилу с другой стороны церкви, противоположной от кладбища, на удалении…

– Там, где овраг?

– Где овраг.

– Спасибо, Николай Митрофанович.

Председатель помялся.

– Пойдём, проводишь меня. Не могу я здесь… – Он неопределённо махнул рукой.

– Я понимаю.

Они вышли. Долго смотрели, как ветер треплет листья смородины возле калитки.

– Что ты делать будешь, после похорон? – тихо спросил Николай Митрофанович.

– Уеду или не уеду, вы об этом? Не уеду. Детей пойду учить. Разрешите?

– А как они тебя величать будут? – Ольга удивлённо вскинула голову. – Ну, по отчеству, как?..

– А-а… – протянула она, – Вы в этом смысле… Так же, как и раньше, Ольгой Петровной.

Председатель хотел что-то сказать, но девушка его перебила.

– Моим отцом был Пётр Адамович, и он был хорошим отцом. Я от него не отрекаюсь. И это не значит, – она вновь не дала себя перебить, – не значит, что он не виноват. Виноват, но не передо мной. Вот так…

Председатель молчал, кусая губу.

– Ладно, – сказал он, наконец. – Поглядим. Выходи на работу. А завтра на похороны я дам тебе своих сыновей, больше никто не хочет помогать. Они тоже не хотят, но меня не ослушаются.

– Спасибо!

Николай Митрофанович лишь махнул рукой и пошёл к машине.

Через день после похорон Ольга пришла в школу. По дороге она видела взгляды станичников, обращённые к ней, которые сразу отводили, как только она поднимала глаза. Когда она вошла, в классе воцарилась полнейшая тишина, гробовая. Каждый её шаг, по пути от двери к столу, отдавался эхом, будто это было не помещение с партами и окнами, а бездонная пещера.

– Начнём урок, – с трудом проговорила Ольга.

Но в классе никто не пошевелился.

– Что вам задавали, пока меня не было?

И вновь тишина.

Наконец с задней парты поднялся троечник Саша Асмолов.

– Да, Саша, ты скажешь нам про домашнее задание?

– Ольга Петровна, я хочу сказать, что… – Он запнулся. – В общем, мы обсуждали дома, и…

– Что и?… – Голос Ольги задрожал.

Саша Асмолов смутился, стараясь подобрать слова.

– …и вы по-прежнему наша учительница, и мы любим вас! – выпалила с первого ряда Олеся Мирошниченко.

Саша Асмолов кивнул. Весь класс одобрительно загудел.

Ольга удивлённо обвела всех взглядом и заплакала. Впервые с того самого дня она плакала. А к ней подходили ученики, некоторые стояли рядом, сочувствуя и не зная как поддержать, некоторые обнимали. И вскоре на своих местах не осталось никого, все сгрудились вокруг стола учительницы. А та, глотая слёзы, все повторяла:

– Спасибо, мои родные!.. Спасибо!..

Сашка

Для всех война началась несколько месяцев назад, когда об этом громко объявили из репродуктора, что висел на здании правления колхоза. Сашка тогда впервые услышал это слово, оно повторялось от человека к человеку. Он долго вертел головой, пытаясь понять, где она, эта война, но в селе всё было по-прежнему: бегали по улице куры, били себя хвостами по бокам пасущиеся на поле коровы… Ему тогда объяснили, что война далеко, и махнули рукою в сторону леса, после чего Сашка стал пристально вглядываться в темневший за деревней лес и всё ждал, когда оттуда появится это чудище – война. Особенно тревожно было вечерами, когда он босиком выбегал на двор «до ветру» и потом долго, холодея от страха, сквозь сумрак вглядывался в чернеющую полоску деревьев, откуда слышалось подхваченное эхом «ку-ку, ку-ку». Но днём в лесу всё так же пели птицы, ветер шумел в листве, и батя спокойно ходил туда за дровами, и даже иногда брал с собой Сашку. И тогда он понял, что война далеко, может даже дальше города Вязьмы, в котором он однажды бывал, и успокоился. А люди друг другу пересказывали новости, услышанные по радио, делились слухами, полученными от односельчан, побывавших в районном центре, и на стене сельсовета появился плакат «Всё для фронта, всё для победы».

Один раз в село приехали два грузовика, из кабины первого спрыгнул на землю полноватый командир. Он зашёл в правление, и спустя час на центральной площади собрались мужчины призывного возраста и провожающие. Среди тех, кто уходил, был и Сашкин отец, секретарь сельсовета.

Мамка стирала бельё, а бабушка ей помогала, выжимала и складывала постиранное в корыто, чтобы потом вынести и развесить на улице. А сам Сашка по своему обыкновению сидел возле окна и смотрел на проплывающие в небе облака, представляя, что это могучие корабли с белыми парусами. Батя зашёл в дом, подошёл к рукомойнику и стал умываться.

– Чего так рано? – спросила бабка.

– Случилось чего? – выглянула из-за печки мать.

– Собери меня. Выезжаем через час, – ответил он, вытирая лицо рушником.

– Куда? – всплеснула руками бабка, и ещё не выжатая отцовская рубаха с всхлипом упала на стопку приготовленного к сушке белья.

– Воевать поедем. Из районного центра приехали, всех годных забирают.

Началась жуткая суета. Мать накидывала в кучу вещи, которые должны были пригодиться отцу, а тот, ухмыляясь, отбрасывал лишнее, оставив лишь сменную пару нательного белья, штаны, рубаху и полотенце.

– Там выдадут.

Сашка сидел и молча смотрел на сборы, пытаясь представить, куда увезут батю.

– А далеко эта война? – спросил он наконец.

В его понимании война была осязаема и до поры до времени пряталась в глухих лесах, может даже за горами, которые он видел на картинках. Вдруг что-то её разбудило, и она, как каша из горшка, полезла из своего логова, и теперь её надо остановить во что бы то ни стало.

– Далеко, не боись! – ответил отец, складывая в мешок кружку и ложку.

– Я и не боюсь! Просто интересно, – обиделся Сашка.

На площадь, которая на самом деле была пустырём перед зданием правления колхоза, они шли вместе. Отец посадил Сашку на плечи, и тот с высоты оглядывал окрестности, гордый от того, что батя скоро поедет и остановит это чудище, войну. Около грузовиков уже было много народа, стоял невообразимый шум, все чего-то кричали, размахивали руками и плакали. Сашке стало даже не по себе, и он крепче обхватил руками отцовскую голову. Скомандовали строиться. Его поставили на землю. Отец поцеловал в щеку бабушку, долго обнимал плачущую мать, а потом присел и поцеловал Сашку в лоб.

– За мужика остаёшься! – сказал он, взяв его за плечи. – Дом на тебе.

Сашка кивнул.

– По машинам! – звонко скомандовал толстый командир.

Площадь заголосила и завыла так громко, что Сашка даже взялся за юбку матери. Отец и другие мужчины залезли в кузов, и машины тронулись. Площадь кричала, а те, в машинах, молча махали руками.

С тех пор село как будто осиротело, люди стали молчаливыми и сосредоточенными, не собирались больше по вечерам односельчане, чтобы поговорить и обсудить местные новости. Только в обед толкались под репродуктором и, задрав голову, вслушивались в голос Левитана, сообщающего о делах на фронтах. Для людей названия городов и районов, возле которых шли бои, были почти все незнакомы, но было понятно главное – Красная Армия, ожесточённо сопротивляясь, отступала.

Мать с раннего утра выходила на работу и возвращалась поздно, почти с темнотой. Бабушка тоже решила пойти работать, и так же, до вечера пропадала в птичнике, отвечая за цыплят, которых, по Сашкиному мнению, было видимо-невидимо, от них рябило глаза. Он ей иногда помогал, подметал старые опилки и насыпал новые.

Где-то шла война. Закончилось лето, наступила осень. Сашка должен был пойти в первый класс, в новую, недавно отстроенную в районе семилетнюю школу, но в этом году школы не открылись. Взрослые мрачнели день изо дня. Еды становилось меньше, всё, что производил колхоз, отправляли на подводах – всё для фронта, всё для победы. И теперь Сашка с другими ребятами почти каждый день ходил в лес собирать грибы и клюкву на болоте.

В один из таких дней Сашка услышал её, эту самую войну. В тот день они, семеро разновозрастных детей, под руководством мальчика постарше, пошли в лес за ягодами. До обеда бродили меж берёз, набивая корзины и туеса красной и бордовой ягодой, а в полдень расположились на полянке отдохнуть. Неожиданно в тишине чётко послышались глухие дальние удары, потом их стало больше, и вскоре слышался один сплошной гул. А через двадцать минут всё стихло. Дети некоторое время сидели молча, а потом, не сговариваясь, прихватили свои лукошки и бросились в сторону села. К вечеру все уже знали, что это немецкие самолёты бомбили станцию в районном центре.

С того самого случая звуки дальних разрывов стали почти ежедневными, к ним даже привыкли – останавливались, поднимали головы вверх и опять шли по своим делам. Иногда на горизонте появлялись столбы чёрного дыма, они, сливаясь в один, столбом уходили к небу и там, похожие на грозовые облака, подгоняемые верхними ветрами тянулись на восток.

Село стояло в стороне от больших дорог, поэтому жители не видели ни военных колонн, идущих на закат, ни толп беженцев с узелками и чемоданами, тянущимися в обратном направлении. Только иногда, завывая двигателем, с трудом вращающим колёса с налипшей грязью, проезжала полуторка, в кабине которой сидел командир, а в кузове бойцы. А если машина и возвращалась, то пустая. Однажды мимо деревни промаршировал целый отряд красноармейцев. Все жители вышли к обочине, а впереди, конечно, были дети, и среди них – Сашка.

– Сынок, далече ли фронт? – спросила бабка Нюра у проходящих солдат.

– Не знаем, мать, – ответил усатый боец в мятой шинели с винтовкой на плече. – В Афонасово на паровозе довезли, выгрузили, сказали идти. Вот и идём…

– Разговоры! – крикнул молодой командир, шагающий чуть в стороне.

– Ой, что это мы!.. – засуетились вдруг бабы, разбежались по ближайшим домам и вернулись, кто с крынкой молока, кто с хлебом, и на ходу стали их совать солдатам в руки.

А на следующий день грохот взрывов стал слышнее и уже не прекращался, лишь чуть стихая и усиливаясь вновь.

– Это пушки, – сказал дед Матвей, облокотившись на плетень и вслушиваясь в канонаду. – Я в ту ещё, империалистическую, сильно много такого наслушался. Значит, близко уже…

Что именно было близко, он не договорил, но Сашка и так понял – это война доползла. А раз война близко, то и батя должен быть недалеко. Об этом он вечером сказал матери, а та почему-то разревелась.

С этого дня дорога возле села ожила. По ней поехали и пошли в разные стороны люди и военные, даже протащились две повозки с прицепленными пушками, их вели две худые лошади.

Однажды в селе на ночь остановилась рота. Старшина расселял всех по домам, по отделению в каждый. В Сашкином доме поселился сам ротный и трое солдат. От них пахло потом и кислым запахом сукна шинелей. Винтовки были сложены в углу комнаты, рядом с вещмешками. Солдаты спали прямо на полу, а командиру постелили на хозяйской постели. Мама, бабка и Сашка расположились за простенком у печки, где раньше жила одна бабка.

– Дойдёт ли супостат сюда? – за поздним ужином спросила командира мама.

– Не должен, – чуть подумав, ответил командир. – Километрах в десяти естественный рубеж – река и лес, думаю, там остановим.

Один из солдат постарше только посмотрел на командира, покачал головой и ничего не сказал.

Наутро, когда еще только начало светать, солдаты ушли. Сашка шёл вместе с ними, между первым и вторым взводом, и был счастлив он, представляя себя военным, таким же, как отец. Перед самым лесом к нему подошёл усатый боец, потрепал волосы, достал из кармана сухарь и велел идти домой. Из строя Сашка вышел, но домой, конечно, не пошёл, а сел на обочине и долго смотрел вслед уходящим бойцам.

Грохот артиллерийской канонады не смолкал, а стал ещё ближе. В небе уже не раз замечали силуэты самолётов с крестами на крыльях, но как ни старались увидеть наших, со звёздочками, их видно не было. Село с каждым днём пустело. Люди снимались с насиженных мест и кто с чем уходили на восток. Как-то вечером мамка и бабушка устроили совет. Мама предлагала уходить, а бабушка считала, что надо повременить, тем более что и деваться им было некуда.

– Что мы скитаться с малым будем? Куда податься-то? – говорила она. – Вот тот командир обещал, что остановют гада.

В итоге решили повременить с уходом пару дней, посмотреть, как будут события развиваться. Тем более за последние дни в сторону фронта прошло много наших войск, как такой силище не выстоять?

А на следующий день Сашка, давший слово матери не отлучаться надолго, собирал ягоды неподалеку от села, рядом с дорогой. По дороге шли люди, уходя от войны, навстречу им двигалась военная колонна. Вдруг Сашка услышал всё увеличивающийся гул, который перерос в рёв. Запрокинув голову, он ничего поначалу не увидел. Вдруг совсем рядом, в высоте, мелькнула тень, и раздался страшный грохот. Земля подпрыгнула, и Сашка, не удержавшись, рухнул плашмя. А вслед за первым разрывом последовали другие. Земля прыгала под Сашкой, сверху летели сырые комья, от грохота заложило уши. «Это война пришла! – мелькнуло в голове, и сжалось сердце. – Сейчас я умру!»

Но он не умер. Он даже не заметил, как всё прекратилось, потому что в ушах по-прежнему грохотало.

– Эй, ты живой? – кто-то тряс его за плечи.

Его перевернули, глазам стало больно от солнечного света, и он не сразу их открыл.

– Живой, кажись, – раздался тот же голос. – Контузило тебя, что ли?

Сашка наконец-то открыл глаза. Над ним склонилась девчонка, чуть старше его, с растрёпанными волосами и измазанным грязью лицом.

– С тобой всё нормально? – кричала девчонка, но слова её были еле слышны.

– Живой, – не сказал, а пошевелил губами Сашка.

– Давай вставай! – Девчонка помогла ему подняться. – Что? Первый раз под бомбёжкой?

Сашка непонимающе уставился на нее, а потом кивнул. Его немного пошатывало, грохот в ушах пропадал, сменяясь звоном, а слова девочки с каждым разом звучали для него всё отчётливее.

– Испугался? – спросила девчонка.

Он вначале кивнул машинально, но потом отрицательно замотал головой.

– Ясно всё с тобой, – серьёзно сказала она. – Пойдём, до дома тебя доведу.

Дома уже волновались мать и бабушка. Увидев грязного Сашку, которого вела девочка, мать и бабка всполошились, но поняв, что он не ранен, успокоились. Мама, ещё раз ощупав Сашку с головы до ног, убежала на работу, а бабушка осталась накормить детей.

Из еды был кусок чёрствого хлеба, несколько отваренных картофелин и литр молока. Сашка ел без аппетита, подчиняясь бабушке, а девочка уплетала за обе щеки. В разговоре выяснилось, что звали её Надежда – Надя. Было ей одиннадцать лет. Жила она с родителями в небольшом городке Рудня, что за Смоленском. Когда началась война, папа ушёл воевать, и они остались с мамой вдвоём. В августе немец подошёл вплотную к городу, и они эвакуировались. Где пешком, а где на попутках, они прошли и проехали почти пятьдесят километров, а на какой-то узловой станции, где хотели сесть в поезд, попали под бомбёжку. Кругом всё горело и взрывалось, бомбы попали в военный эшелон, перевозивший топливо и боеприпасы. Мама пропала, и Надя два дня искала её, но так и не нашла. Нет, она уверена, что мама жива, просто была ранена, и её отвезли в госпиталь. Как только она поправится, она обязательно найдётся. Надя дойдёт до Москвы и там даст знать о себе в специальный центр, куда приходят все потерявшиеся в этой войне люди.

– А что, такой центр есть? – удивилась бабушка.

– Конечно, ведь много людей теряются, я пока шла, столько всего наслушалась и насмотрелась!

Надя была очень разговорчивой и энергичной девочкой. Пока они сидели за столом, она успела рассказать о своей семье: папа её работал на заводе инженером, а мама – в заводской столовой заведующей. Надя играет на пианино, немного знает немецкий и умеет печь пироги.

Фашисты, несмотря на то, что их наступления ждали, подошли к Рудне неожиданно. Рано утром 14 июля в город ворвались танки и бронетранспортёры, а за ними – пехота противника. Надя с мамой жили на противоположной окраине, поэтому успели схватить давно собранный чемодан и покинуть город. Они были уже на приличном расстоянии, когда услышали страшный вой, по небу летели огненные стрелы, оставляя за собой дымный хвост. А потом в городе всё встало на дыбы, как будто взорвался весь город. Это по скоплению немцев нанесли свой удар «Катюши», об этом Наде уже позже рассказали отступающие артиллеристы.

– Страшно было, словами не описать! Еле от фрицев ушли, а тут этакое чудище!.. Было бы такого оружия у нас побольше, эх, погнали бы немца!.. – Надины глаза слипались, речь стала замедленной.

Договорив, она прислонилась к стене и заснула.

– Разморило девчонку, – с жалостью сказала бабка. – Устала. Надо её…

Она взяла её под мышки, а Сашка старался поднять ноги. Так они перенесли её и положили на кровать, укрыв платком.

– Пусть спит, находилась, наголодалась…

Бабушка убрала со стола и ушла в свой птичник, а Сашка остался в доме ждать, когда проснется их гостья. Он всё пытался представить, как выглядят эти «катюши», и никак это у него не получалось. То он представлял огнедышащего Змея Горыныча, красочно изображённого на картинке в книжке со сказками, которые ему читала мать, то видел их в виде огромных пушек, наподобие тех, что проезжали мимо села, только во много раз больше.

Надя проснулась только на следующий день, когда все ушли на работу. В это утро, спозаранку, громыхало особенно громко, не переставая. Мать долго вглядывалась в сторону леса, потом обернулась к Сашке и велела из дома не выходить, и вместе с бабушкой ушла. Сашка сидел у окна и слушал грохот взрывов и дребезжание стёкол, смотрел на свои облака, которые на этот раз были танками. Сзади на кровати раздался шорох. Сашка обернулся и увидел, что девочка сидит и тоже смотрит в окно.

– Долго я спала?

– Долго, – ответил Сашка. – Уже полдень не за горами.

– Сильно бьют. – Девочка кивнула в сторону окна. – Давно?

– Почти с ночи.

– Плохо…

Она соскочила с кровати и влезла ногами в свои ботиночки, которые бабушка сняла с неё, укладывая.

– Айда на улицу, послушаем, в какой стороне бой.

Надя прошла мимо Сашки на крыльцо, он вышел следом. Грохот стал сильнее.

– Рядом…

– Что рядом? – спросил Сашка.

Но ответить Надя не успела, грохот внезапно смолк. В наступившей тишине был слышен только затихающий треск ружейных и автоматных выстрелов, да как ветер шелестит в начавшей желтеть листве липы, растущей перед домом.

– Что-то не так… – пробормотала девчонка.

На взгляд Сашки, всё было так. Война столкнулась с отрядами красноармейцев и после долгого сопротивления уползла в своё логово. А значит, скоро вернётся отец! Он не сказал этого вслух, чтобы эта девчонка не посмеялась над ним, но стал пристально вглядываться на дорогу, ведущую на закат.

Они сели на крыльцо и стали ждать, внимательно вглядываясь в дорогу, ведущую из леса, Сашка с надеждой, Надя с тревогой.

– Уходить надо… – нарушила молчание девочка.

– Зачем? – удивился Сашка.

– Странная это тишина, – ответила она, разглядывая небо. – Не нравится она мне.

Вскоре с работы прибежала мать, а за ней приковыляла и бабка.

– Неладное что-то творится, – сообщила мать. – Никто ничего не знает, но работы отменили, по домам распустили… Уходить надо.

Она вопросительно посмотрела на бабушку. Та молча смотрела на маму, между ними как будто происходил немой разговор.

– Быстро собираем вещи, – наконец решила мама. – Пойдём в Вязьму, а там видно будет.

Сашка вначале хотел объяснить, что, по его мнению, война кончилась, и скоро батька придёт, но тревога и суета взрослых передались и ему, и он тоже стал помогать складывать вещи. Как только сборы были закончены, они вышли на улицу, мама с чемоданом, бабушка с мешком за спиной, Надя со своим узелком, а Сашка в зимнем пальто и шапке и с деревянной машиной в руках. Возле калитки они обернулись попрощаться с домом, но тут услышали звук мотоциклетного мотора. По дороге, со стороны, противоположной той, где громыхали артиллерийские разрывы, в село въезжали штук пять мотоциклов с колясками, на которых были установлены пулемёты, хищно рыскавшие стволами по домам и встречным жителям.

– Быстрее в дом! – заволновалась мама.

Они сидели в доме на полу, вслушиваясь в звуки снаружи, боясь даже высунуться посмотреть в окно. Мотоциклисты ездили туда-сюда, потом звук их двигателей стих. А через час на крыльце раздался стук сапог, дверь распахнулась, и в дом вошли автоматчики. Мельком взглянув на сидящих на полу людей, они обыскали все углы, заглянули в подпол, что-то сказали по-своему и ушли.

– Кажется, они сказали, чтобы мы сидели здесь, – перевела бледная Надя.

Уже стемнело, когда к дому подъехал автомобиль и, не стучась, вошли солдаты, несущие чемоданы и корзины. Они что-то сказали, показывая на дверь, и всё повторяли: «Шнеле! Шнеле!» Испуганные жильцы вышли на крыльцо. Им навстречу поднимался стройный немецкий офицер. Увидев русских, он остановился, внимательно поглядев вначале на Сашкину маму, потом на бабушку, затем наклонился к Наде, взял её пальцами за подбородок и повертел туда-сюда, следом повторил то же самое с Сашкой. Пальцы его были холодными, и от них пахло духами, а серые глаза смотрели без выражения.

– Warum haben die Russen solche schmutzigen Kinder?[1]1
  Почему у русских такие грязные дети?


[Закрыть] – ни к кому не обращаясь, произнёс он и вошёл в дом, а они остались стоять на улице.

Было уже совсем темно, порывами дул холодный осенний ветер. Сашка стал замерзать, стоявшая рядом Надя шмыгала носом. Никто не знал, что делать, а самовольно, без команды, идти куда-то они боялись. Солдаты сновали то за дровами, то к колодцу за водой, а один с автоматом на животе сидел на пеньке неподалеку, это, видимо, был часовой. На них никто не обращал внимания. Потом всё стихло, и было слышно, как в доме заиграл патефон. Наконец на крыльцо в распахнутом кителе, с сигаретой, зажатой в пальцах, вышел офицер. Затянувшись, он завертел головой, всматриваясь в силуэты соседних домов и вдруг увидел бывших жильцов. Что-то неразборчиво пробормотав, он выбросил сигарету и скрылся в доме. А вскоре оттуда вышел солдат, нашёл взглядом русских и подозвал пальцем к себе.

– Geht dahin. Dort werdet ihr schlafen[2]2
  Идите туда. Там будете спать.


[Закрыть], – прошепелявил он, показывая на хлев.

– Что? – переспросила испуганная мама. – Я не понимаю…