Текст книги "Энигматист (Дело о Божьей Матери)"

Глава XIII

В реставрационной лаборатории ГосНИИРа народу было совсем мало. Только два сотрудника настраивали какую-то аппаратуру. Но и их Лучко попросил на время покинуть помещение. Он решил, что лишние уши, а тем более глаза тут совершенно не нужны. А еще капитан по старой памяти рассудил, что зрелище может оказаться не для слабонервных. В итоге остались только Лучко, Стольцев и сопровождающий их заведующий лабораторией Борис Шаевич.

Икона стояла на треноге ровно посреди комнаты. Глеб с любопытством оглядел «Влахернетиссу» со всех сторон – сначала Богородицу и Младенца-Иисуса, а затем, обойдя икону с тыла, долго изучал щербинки и шероховатости кипарисовой доски, чего только не повидавшей на своем веку. Наконец, Глеб посмотрел на Лучко, как бы испрашивая разрешение на то, чтобы приступить к делу, за каким они, собственно, и пришли. Тот кивнул.

Капитану уже приходилось видеть Стольцева за работой, однако он всякий раз не уставал удивляться.

Поудобнее устроившись на стуле и бережно прикоснувшись к древней святыне, Глеб закрыл глаза. Какое-то время он оставался совершенно неподвижен. Со стороны могло показаться, что человек просто заснул. Но Лучко знал, что это не так. Ведь, возможно, именно в эту минуту перед глазами Глеба уже проносились картины, которые никто кроме него не был способен увидеть.

Капитан знал, что Стольцев может слышать, видеть и чувствовать то, что слышали, видели и чувствовали люди, задолго до него прикасавшиеся к тому же предмету. Каким бы невероятным это ни казалось, но Глеб наподобие иглы, скользящей по бороздкам виниловой пластинки, способен неведомым образом, трек за треком, считывать отпечатки чужих мыслей, ощущений и переживаний.

Эти картины Стольцев воспринимает только в строго хронологическом порядке. И пробиться к самым древним из них – задача очень непростая. По словам Глеба, наиболее верное сравнение – это стопка листов бумаги, лежащих один на другом. Чем раньше был исписан лист, тем ближе к началу стопки он находится. И тем большее число листов нужно перевернуть, чтобы до него добраться. А учитывая возраст иконы, можно только догадываться, каких усилий стоит Глебу каждая перевернутая страница.

Как обычно, получилось не сразу. Пришлось предельно сконцентрироваться. Лишь через минуту-другую поток смутных ощущений стал приобретать четкие очертания. Спешно пролистав самые свежие отпечатки, связанные с осмотром иконы реставраторами и криминалистами, Глеб пошел дальше. Как ни обидно, но ничего любопытного, связанного с кражей, он не обнаружил. Разве что смутное ощущение чьего-то страха. Похоже, что похитители старались не трогать икону зря и все время держали ее в том же кофре, в каком ее выдали им в Кремле.

Раздираемый любопытством, Глеб решил не останавливаться. Отбросив несколько не представляющих интереса образов, он на минуту стал свидетелем того, как разгулявшаяся солдатня с красными лентами на груди прикладами выломала «Одигитрию» из иконостаса и с криками «На тебе, Боже…» под общий гогот швырнула в рыхлый снег.

Перелистнув свидетельства событий, так метко названных Буниным «окаянными днями», Глеб увидел все туже «Влахернскую Божью Матерь» глазами человека, который усердно обрабатывал ее большой пушистой кистью. Эти манипуляции были прерваны громким окриком:

– Что ж ты, разбойник, столько олифы-то зря на икону налил? Это тебе не масло на хлеб! Того и гляди, Иисуса утопишь!

– Так это мне батюшка наказал. Не жалей, говорит, на святых олифы – за нее деньги плочены… – виновато оправдывался подмастерье перед представительным мужчиной в фартуке, накинутом поверх сюртука, сшитого по моде приблизительно двухсотлетней давности.

Грубо отогнав юношу, вошедший с превеликой осторожностью самолично принялся убирать излишки жидкости, все продолжая сетовать.

– Батюшка, видите ли, ему приказал. Да этот ваш батюшка вместо лба только свой кошель и крестит…

Не позволяя себе передышки, Глеб продолжил листать невидимую книгу. Интересно, что следующая по возрасту картина была почти полностью аналогична той, в которой участвовали богохульники-красноармейцы. С той лишь разницей, что солдатня была одета поприличней, да изъяснялась по-французски. Облаченные в драгунскую форму мародеры, бормоча себе под нос что-то наподобие faute de mieux[2]2
  За неимением лучшего (фр.).


[Закрыть], с увлечением сбивали с многострадальной иконы потемневшее серебро.

Несмотря на нервное напряжение и нарастающую головную боль, останавливаться было нельзя – иначе придется «листать» заново. Тем более что Глеб в азарте собирался дойти до самого святого Луки. Вопреки ожиданиям, увидеть евангелиста не получилось. Но, даже несмотря на это, образ, считанный Глебом в самом конце этой бесконечной череды картин, поражал воображение.

Немного переведя дух, Стольцев попытался описать увиденное. После его рассказа о красноармейцах Лучко вопросительно посмотрел на Шаевича. Поначалу скептически настроенный завлаб в крайнем изумлении подтвердил правдивость этой истории. Подтвердил он и то, что в 1812 году покинутую в храме «Богородицу» раскурочили наполеоновские мародеры, а услыхав рассказ Глеба о господине в сюртуке двухвековой давности, уже уставший удивляться завлаб сообщил, что сразу после войны с Наполеоном икона подверглась серьезной реставрации.

Наконец, Глеб приступил к последнему видению, пытаясь восстановить в памяти все подробности картины. Картины, которая поставила его в тупик, заставив в очередной раз усомниться в собственных способностях и адекватности их восприятия.

И вот Глеб вновь увидел полутемную комнату с единственным окном без переплета. На сумеречном небе виднелись звезды. Студеный влажный воздух пробирал холодом, заставляя поглубже кутаться в грубый шерстяной плащ.

Его взгляд был устремлен на «Влахернетиссу», освещенную несколькими масляными лампами. Глеб смотрел на икону глазами истово молящегося, глубоко верующего человека. Однако, вместо того чтобы осенить себя крестным знамением, человек одной рукой нащупал за поясом нож, а другой – что-то теплое и живое. Коротким выверенным ударом перерезав чье-то горло, он принялся аккуратно сливать кровь в большой тонкостенный сосуд. Стук падающих капель гулко отдавался в вечерней тишине.

– И что это было?

Крутя головой, Лучко по очереди переводил взгляд то на Глеба, то на завлаба. Глеб, подумав, ответил:

– Понятия не имею. Больше всего это похоже на жертвоприношение.

– Допустим. А с чего ты так разволновался-то?

– Что значит – с чего? Как это возможно? Христиане первым делом запретили приносить в жертву и людей, и животных. А тут такое! Подобные ритуалы практиковали одни только язычники. Это противоречит всем нашим знаниям о том периоде!

– Глеб, твои исторические заморочки меня сейчас не особенно интересуют. Это важно для следствия?

Глеб неуверенно пожал плечами:

– Думаю, не особенно.

– Вот именно. Мне нужен результат, а не диссертация. Ты лучше скажи, удалось узнать что-то, что поможет выйти на преступников? Внешность и все такое?

– К сожалению, нет.

– Ладно. – Лучко успокаивающе хлопнул Глеба по плечу. – Не переживай.

Несмотря на его благодушный тон, было заметно, что капитан расстроен.

Стольцев покидал ГосНИИР, изнывая от любопытства и был готов отдать все что угодно, только бы узнать, кем был этот загадочный человек перед иконой.

Да, вот уж действительно задачка, достойная настоящего энигматиста, как сказал бы Буре. Кстати, надо срочно с ним поделиться. Очень интересно, что скажет профессор по поводу этого странного видения.

Размышляя об ужасающем ритуале, который так не вязался с иконой, Глеб вспомнил, что на церемонии присвоения новой столице названия Константинополь император, давший городу свое имя, объявил, что в его царствие кровь никогда более не прольется на алтари.

О боже! Неужели ему удалось заглянуть еще дальше?

Глава XIV

Проснувшись затемно, Глеб не стал сразу вскакивать с кровати, все еще находясь под впечатлением от вчерашнего. Судя по всплывающим в голове обрывкам сновидений, он всю ночь напролет грезил полутемной комнатой с поблескивающей в сумеречном свете реликвией. «Богоматерь» тогда выглядела совсем не так, как теперь. Что совсем неудивительно, ведь с тех пор она успела состариться на целую бездну столетий. Впрочем, несмотря на нелегкую судьбу, божественный лик византийской Мадонны и теперь излучал свет, любовно вложенный в ее образ неизвестным мастером.

Хотя, строго говоря, не Рублев, конечно. Но, разве и тот, в свою очередь, не бледнеет в прямом сопоставлении с писавшим на сто лет раньше Джотто? Однако сравнение – вещь лукавая.

Помнится, как-то на одной выставке в мадридском Прадо рядом, рама к раме, устроители повесили картины известных мастеров, написанные по одному и тому же сюжету. Ведь даже величайшие из великих и те не гнушались заимствованием у предшественников, а то и полным копированием. Так вот, Глеба тогда глубоко поразила разница между полотном Тициана и тем же сюжетом у Рубенса. Различие было просто ошеломляющим. Пока не взглянешь на Рубенса, картина Тициана кажется мощной, монументальной и эпохальной. Но глаз, вернувшийся к полотну итальянца после осмотра фламандской копии, на сей раз видит мгновения назад поразившие его фигуры двухмерными, холодными и неживыми. Напротив, то же самое полотно в исполнении Рубенса светится жизнью, теплом и поражает объемом. А ведь эти два титана равны между собой в мировой художественной иерархии.

Ритуально выпив крепкого кофе, Глеб первым делом позвонил Буре. Профессор, из каких-то экзотических принципов до сих пор не пользующийся мобильной связью, трубку домашнего телефона не взял. Ну ничего, его можно будет разыскать в университете.

Несмотря на счастливое возвращение кремлевской иконы, следователи по-прежнему работали в авральном режиме, прерываясь только на еду и сон. Такой график был капитану не в новинку. Он давно привык к тому, что выбранная им профессия почти полностью исключает нормальную жизнь. Под «нормальной жизнью» Лучко понимал несбыточную возможность засыпать вечером и просыпаться утром, уходить на службу и возвращаться домой строго по расписанию, выключать ненавистный мобильный, когда захочется, регулярно выполнять и, что немаловажно, взимать супружеский долг и иметь хотя бы один гарантированный выходной в неделю.

Немного вздремнув и соскоблив упрямую щетину, капитан отправился на доклад к Деду.

Накануне, основываясь на собственных оценках и прогнозах аналитиков, Лучко послал в Национальное центральное бюро Интерпола сообщение о том, что с высокой степенью вероятности может быть предпринята попытка переправить икону «Влахернской Божьей Матери», похищенную из Третьяковской галереи, в одну из стран, перечисленных в списке. Бюро надлежало как можно скорее по своим каналам уведомить полицейские власти соответствующих держав. Составленный капитаном перечень включал Словению, Австрию, Хорватию, Германию и Италию.

Дед бросил взгляд на стену с картой:

– Погоди-ка, но ведь Германия не граничит со Словенией. Так отчего она в списке? У тебя есть какая-то наводка?

– Ничего конкретного, кроме рекомендаций аналитического отдела.

– А что они говорят?

Лучко заглянул в блокнот:

– Что во время Второй мировой некоторые немецкие военачальники экспроприировали самые ценные и древние православные святыни. Не случайно крупнейшие собрания икон в Европе прописаны не где-нибудь, а именно в Германии.

– Вот как? – Генерал снова принялся изучать карту. – Тогда одобряю. – Он посмотрел на капитана своим фирменно-тяжелым взглядом. – В Интерпол просигналил?

– Так точно.

– А как обстоит дело с отечественными коллекционерами?

– Проверяем одного за другим. Пока никаких зацепок.

– Что-нибудь еще?

– Это все.

Едва заметным кивком Дед указал капитану на дверь и на прощание напутствовал его на кинологический манер:

– Ищи-ищи!

Следуя советам понимающей толк в любовно-академических делах «Дурочки», Зина набралась смелости и пришла на кафедру. Увидев Стольцева и слегка покраснев, она подошла к его столу.

– Ты что-то хотела?

«Вас!» – чуть было не выпалила Зина, но, сдержавшись, попросила нагрузить ее сверх программы в целях более углубленного изучения профильных дисциплин.

– Но ты и так занимаешься усерднее любого другого студента.

«Значит, он все-таки заметил?» – удовлетворенно отметила про себя Зина.

– Ты что, собираешься окончить мой курс экстерном?

– Что вы. Я бы скорее предпочла остаться на второй год.

Сказав это, Зина тут же прикусила язык. Стольцев, кажется, слегка напрягся, хотя виду постарался не подавать.

– А кроме того, не забывай, что я уже и так загрузил тебя расследованием. По моей милости ты теперь вынуждена тратить массу внеаудиторных часов на поиски информации и встречи со мной.

– Мне этого мало.

Последнюю фразу Зина произнесла с нежностью и надрывом нечаянного признания.

– Ну хорошо. – Стольцев поднял руки в знак капитуляции. – Я подумаю.

Кивнув и попрощавшись, Зина пошла прочь, убиваясь про себя: «Ну как, скажите, человек может быть таким умным и таким недогадливым?»

Сразу же после ухода Зины наблюдавший за разговором Буре сказал Глебу:

– Не уверен, что в следующий раз эта девица найдет в себе силы сдержаться и не кинется вам на шею.

– Бросьте, Борис Михайлович, Зинаидой Беляк движет исключительно любовь к наукам.

– К наукам, говорите? Ну-ну.

– Вы серьезно?

– Абсолютно. Будьте осторожны, мой друг. Беляк не какая-нибудь там фифочка, достойная того, чтобы ей морочили голову.

– Да я и сам знаю, – выдохнув, сказал Глеб и сокрушенно махнул рукой.

Затем они с профессором решили воспользоваться «окном» в расписании и немного пройтись.

Стольцев неспроста любил употреблять в адрес Буре выражение bellus homo. Дословно оно означает «красавчик» и в Древнем Риме применялось ко всякого рода модникам. Неизменно элегантный Борис Михайлович был одет в темно-синий блейзер и светло-бежевые, почти белые брюки. Кипенно-белую сорочку дополнял непременный галстук-аскот, бордовый в мелкий белый горох, завязанный затейливым авторским узлом.

Они вышли из учебного корпуса и отправились к близлежащему парку. О, как это было здорово, на полгода расставшись с опостылевшими пальто и плащами, прогуливаться туда-сюда по аллеям, небрежно забросив за спину снятые пиджаки!

Время от времени шутки ради Стольцев и Буре поочередно принимались строить глазки молодым и не столь уж молодым особам, сидящим на притаившихся в тени деревьев лавочках. Целью этой негласной дурашливой дуэли было стяжать как можно больше ответных «глазок». Исход поединка особого удивления у Глеба не вызвал. Испытав легкий укол ревности, он вынужден был признать, что, несмотря на свой почтенный возраст, не по-здешнему утонченный и невыносимо харизматичный Буре вырвал заслуженную победу, пускай и с небольшим отрывом. Глебу оставалось только попенять профессору на то, что выигрыш этот во многом объясняется временем дня, когда абсолютное большинство активного, а значит, и молодого населения столицы находится на рабочем месте или учится, на несколько часов уступив парки и аллеи пенсионерам и, что немаловажно, пенсионеркам.

Подтрунивая над проигрышем Глеба, Буре замедлил шаг и предложил присесть на свободную скамейку.

– О, насколько же прав был Аристотель, утверждая, что природа сотворила ягодицы для отдыха! – констатировал профессор, блаженно откинувшись на спинку. Присев рядом, Стольцев тут же в полной мере оценил мудрость величайшего из философов. Почувствовав, что коллегу так и распирает от желания выговориться, Буре легонько ткнул его локтем в бок. – Ну-с, выкладывайте.

Глеб в подробностях описал все то, что произошло с ним в НИИ реставрации. В полном изумлении от рассказа, профессор некоторое время почесывал бородку и рассеянно поглядывал в виднеющуюся сквозь листву синеву неба.

– Так что вы думаете? – нетерпеливо спросил Глеб.

Буре слегка ослабил вычурный узел своего «аскота»:

– Да уж, прелюбопытнейшая история.

– Но как вы объясните факт жертвоприношения перед христианской иконой?

– Хм, есть у меня одно соображеньице.

– Борис Михайлович, умоляю, не мучьте.

– Что ж, извольте. Первое, что приходит в голову, – второй эдикт Диоклетиана об очередном ужесточении гонений на христиан. Текста не сохранилось, но современники писали, что император под страхом смерти поголовно принуждал христиан к жертвоприношению. Аналогичные предписания сохранились и в последующих эдиктах.

– Да, но вы сейчас говорите о самом начале четвертого века, а икона-то датирована седьмым!

– Седьмым, говорите? А здесь не может быть ошибки?

Глеб пересказал Буре слова Лягина о том, что из-за многократных реставраций абсолютно точно определить возраст изображения крайне сложно.

– Вот видите. Возможно, ваша «Влахернетисса» старше, чем представляется. Другого объяснения я не вижу.

– Но разве тот человек не мог принадлежать к какой-то неизвестной науке секте?

– Думаете, кто-то когда-то пытался соединить две религии воедино?

– А почему нет? В конце концов, мы ведь знаем, что раннехристианские историки вроде Лактанция со товарищи причесывали летопись становления новой веры похлеще иных наших коллег, писавших «правильную» историю КПСС.

– М-м. Возможно, вы правы.

Буре снова погрузился в изучение рефракции солнечного света в тополиной листве. Присоединившийся к нему Глеб неожиданно для себя обнаружил, сколь приятно это занятие.

Запрокинув голову и сощурившись, будто заглянув в чудом сохранившийся на антресолях старый калейдоскоп, он завороженно следил за тем, как небесная лазурь, ловко просачиваясь сквозь тугие ветви, с неуемной фантазией ребенка безостановочно выкладывала перед глазами случайного наблюдателя причудливые бело-сине-зеленые узоры. Прожив от силы секунду-другую, эти мини-полотна, с такой страстью написанные каким-то безумно одаренным небесным импрессионистом, без следа таяли в раскидистой кроне. Вспыхивающие тут и там световые пятна чем-то напоминали пенящееся в бокале шампанское. Впрочем, будучи до мозга костей итальянофилом, Глеб, понятное дело, тут же про себя сравнил их с игривым просекко.

– Кстати, – вдруг вспомнил Борис Михайлович, – вы же единственный из всех, можно сказать, своими глазами видели таинство жертвоприношения. А ведь его подробное описание до наших дней так толком и не дошло. Можете показать, как все происходило?

Порывшись в карманах, Глеб извлек оттуда расческу, сжал ее в кулаке, наподобие ножа, и, используя в качестве куклы свернутый в рулон пиджак, не без видимого удовольствия с кровожадным видом продемонстрировал профессору все подробности жуткого ритуала. Проходившая мимо молодая мамаша, ведущая за руку щекастого мальчугана, в ужасе прикрыла глаза ребенка рукой.

После разговора с профессором Глеб задумался о том, где еще поискать сведения о Влахернских иконах. Если верить датировке Лягина, речь идет о седьмом веке. Византийские архивы того времени следует искать в Греции, куда они по большей части перекочевали после падения Константинополя. Это в первую очередь монастыри, главным образом на Афоне и Патмосе. На одном лишь Афоне хранилось никак не менее десяти тысяч византийских рукописей, причем всё еще далеко не полностью каталогизированных. Но как до них добраться?

Пару лет назад на симпозиуме в Салониках Глеб познакомился с видным греческим историком-архивистом Михалисом Хелиотисом. С тех пор они иногда переписывались, к взаимному удовольствию обсуждая проблемы классической древности. Хелиотис знает все двадцать афонских монастырей как свои пять пальцев. И живет неподалеку.

Ну а если все же поверить в невозможное? Что, если «Влахернетисса» окажется еще старше и ее возраст больше соответствует предположению Буре? Несмотря на всю фантастичность такой гипотезы, ее обязательно стоило проверить. И если икона и в самом деле ровесница Древнего Рима, то копать, понятное дело, надо уже в архивах Италии. В этой связи Глеб вспомнил о своем итальянском коллеге Пьетро Ди Дженнаро, с которым его связывала совместная археологическая экспедиция, родство душ и, наконец, многолетняя дружба. А главное, Ди Дженнаро был одним из самых известных и титулованных специалистов по античности. Так что, даже если Хелиотис ничего интересного не найдет, это еще не тупик.

Захлопнув крышку ноутбука, Глеб понял, что падает от усталости. Да, неделька выдалась еще та. Скорей бы выходные.

Наступила суббота, однако Лучко с самого утра прибыл на службу и принялся разбирать документы. Поток бумаг казался бесконечным. Чем больше отчетов писал капитан, тем меньше времени оставалось у него на реальную сыскную работу. И, соответственно, наоборот. Другое дело выходной. Лучко давно дал себе слово: уж если он не может провести этот день с семьей, то просто обязан потратить его на что-нибудь полезное.

Установив самому себе нечто вроде «бумажного лимита», он ровно через два часа отложил постылую писанину и переключился на занятия поинтереснее.

Первым делом он снова проверил, не появились ли в базе данных следы кортика, которым убили охранника Третьяковской галереи. А вдруг?

Настойчивость, пусть даже на грани упрямства, – великое дело. Лучко любил повторять где-то позаимствованную мысль о том, что для скорейшего достижения успеха надо удвоить количество неудач. Ведь каждая из них, по глубокому убеждению капитана, лишь приближает к цели.

Да, искать злодеев гораздо приятнее, чем заниматься чистописанием. Насвистывая, капитан ввел запрос по поводу кортика и решил сделать небольшой перерыв на чай вприкуску с предусмотрительно купленным глазированным сырком, наполненным вареной сгущенкой.

Основательные во всем, от войны до молитвы, римляне частью позаимствовали у покоренных народов, а частью сами понапридумывали себе богов почти на все случаи жизни. Узкая специализация небожителей привела к тому, что в домашних пантеонах уже не хватало места для статуй и изображений всех без исключения нужных и полезных покровителей.

Одно божество отвечало за то, чтобы дети целыми и невредимыми возвращались домой, другое ведало исключительно переменами в настроении юго-западного ветра, третье заставляло бить из-под земли ключи, четвертое заведовало дверными порогами и петлями, пятое заботилось о том, чтобы городская канализация – Cloaca Maxima – никогда не засорялась, шестое радело о неуклонном росте личных доходов, седьмое следило за должным состоянием половых щеток, восьмое оберегало от лихорадки, девятое будило в человеке ревность, десятое регулировало месячные и так далее.

Но вот что удивительно. Ни римляне, ни даже обладавшие куда более буйным воображением греки так и не сподобились завести себе специального бога Одиночества. Неужели оно их совсем не тяготило? Разве одиночество не заслуживает отдельного бога? Этакого безжалостного идола, который запечатывает души несчастных в небьющиеся сосуды и разбрасывает их как можно дальше друг от друга.

Так и не дождавшись от внутреннего голоса ответа на поставленный вопрос, Глеб откинул одеяло и, нащупав тапочки, отправился в душ. Там его взгляд упал на полочку с принадлежностями, среди которых обнаружился дамский шампунь. Ее шампунь.

Выходные лишили его возможности с головой погрузиться в спасительную суету рабочего дня, и теперь Глеб не находил себе места. Несмотря на все усилия, грустные мысли, как спам-рассылка, которую не остановишь никаким фильтром, беспрестанно лезли в голову. Черт возьми! Ему только тридцать восемь, и впереди еще полжизни. Но как сорвать с собственного сердца табличку «Все кончено» и снова развернуть ее стороной, где написано «Все только начинается»? И что для этого нужно сделать?

С огорчением убедившись в том, что ни ломоть ароматного «грюйера», ни идеально сваренный капучино, ни даже испытанный анальгетик в виде полплитки горького черного шоколада делу не помогли, и, не видя иных путей к избавлению, Глеб снова с головой ушел в работу, засев за подготовку к лекциям.

Ознакомившись с результатами запроса, капитан счел, что одна сводка заслуживает внимания.

Речь шла о потасовке, случившейся возле подмосковной деревушки Осеево, примерно в двадцати километрах от кольцевой дороги. Две семьи москвичей устроили пикник на лесной опушке. Подошедшие к ним молодые люди заявили о своих правах на это место и предложили отдыхающим покинуть поляну. Туристы отказались, мол, мы первыми ее заняли. Слово за слово, завязалась ссора. Один из молодых людей выхватил нож и нанес легкое ранение руки гражданину Жилину M. М. Кое-как отбившись от агрессоров, москвичи сочли за благо удалиться, но подали заявление. Один из потерпевших – бывший офицер – опознал оружие нападавшего. Это был кортик.

Капитан почесал в затылке. Хм, а где у нас это Хрен-те-гдеево? Ага, Щелковский район. Так, с виду вроде обычная бытовуха, но на всякий случай надо бы запросить приметы хулиганов. С кортиком на людей далеко не каждый день бросаются.

В понедельник, проверив перед началом работы почтовый ящик, Стольцев обнаружил письмо от Хелиотиса. Оказывается, грек не поленился и съездил-таки в пару афонских монастырей, где хранились крупнейшие собрания византийских манускриптов. В одной из библиотек ему посчастливилось найти несколько любопытных документов, текст которых, с любезного разрешения монахов, удалось переснять. Хелиотис прислал два вложенных файла.

Глеб в нетерпении раскрыл первое вложение. Находка и впрямь оказалась редкой удачей: речь шла о переписке между константинопольским патриархом и посольством, доставившим подарок царю Алексею в Москву. Чудом сохранившееся письмо оказалось подписанным рукой самого Дмитрия Костинари, на греческий манер называвшегося Димитриосом.

С некоторым волнением Глеб приступил к чтению. Из послания следовало, что «Влахернская икона Божьей Матери», которую Костинари называл не иначе как «многоценное сокровище», была успешно доставлена в Россию.

Он открыл следующий файл. Это было письмо, подписанное патриархом, и предназначалось оно лично Костинари. Глеб пробежал глазами текст, потом еще и еще раз. Ну и дела…