Текст книги "Исповедь глупца"

На следующий день я заперся в библиотеке. Я оплакиваю свою любовь, свою чудную, безумную божественную любовь! Все погребено, и на поле битвы любви все тихо. Двое мертвых и столько раненых для удовлетворения чувственности одной женщины, не стоящей пары старых башмаков! Если бы ее чувственность оправдывалась желанием иметь детей, если бы она хоть руководилась бессознательным инстинктом проституток, которые бывают матерями, которые отдаются, чтобы отдаваться. Но она ненавидит детей, она считает унизительным родить их. Одним словом, это испорченная натура, которая низводит чувства материнства на степень простого наслаждения. Она предназначена для вымирания расы и, сознавая себя существом вырождающимся, обреченным на гибель, она прячется за красивые фразы о жизни для великих целей, для блага человечества.

Она внушает мне ужас, я хочу забыть ее. Я брожу под буками и не в силах отогнать преследующий меня проклятый образ. Она не возбуждает во мне больше желаний, она отвратительна мне, но глубокая жалость, почти отеческое чувство возлагают на меня ответственность за ее будущее. Если я покину ее, она совсем погибнет, она пойдет на содержание к барону или станет любовницей первого встречного.

Бессильный поднять ее, не имея сил вытащить ее из болота, я должен свыкнуться с мыслью остаться навеки прикованным к ней, должен видеть, как совершается ее падение, которое и меня тянет ко дну, так как желание жить и работать совершенно угасло во мне. Стремление к самосохранению и надежды исчезли; я ничего не хочу, ничего не желаю; я стал бояться людей, и случается, что, подойдя к дверям ресторана, я поворачиваю обратно и отказываюсь от обеда, возвращаюсь домой и ложусь на диван, закутавшись в одеяло. Как раненое на смерть животное, лежу я недвижимый, с пустой головой, не в состоянии ни стать, ни думать, ожидая наступления болезни или конца.

Сидя однажды в задней комнате ресторана, наполненной влюбленными парочками и одинокими обтрепанными юбками, которые боятся дневного света, я вздрагиваю при звуках знакомого голоса, окликнувшего меня.

Это был один неудачник, архитектор, принадлежащий к тому странному кругу людей, члены которого рассеяны по всему св ету.

– Ты еще жив, – приветствует он меня, сидя за столиком напротив.

– Отчасти! А ты?

– Не дурно, завтра уезжаю в Париж, получил от одного идиота в наследство десять тысяч франков.

– Желаю счастья!

– К несчастью, я должен один растрачивать наследство.

– Несчастье не так велико, я знаю твою необыкновенную способность тратить целые состояния.

– Совершенно верно! Если хочешь, поедем вместе!

– Я готов!

– Итак, решено!

– Решено!

– Завтра вечером, в шесть часов, в Париж?

– А потом?

– Пулю в лоб!

– Черт возьми! Откуда у тебя такая мысль?

– Ее мне внушила твоя физиономия, на которой написано самоубийство.

– Болтун! Итак, чемодан готов и в Париж!

Придя вечером к Марии, я сообщил ей о своем счастье.

Она с искренней радостью встречает эту новость, желает мне счастья и неоднократно повторяет, что это освежит меня. Одним словом, она довольна, осыпает меня материнскими заботами, которые глубоко трогают меня; мы провели вечер вместе, несколько опечаленные, полные воспоминаний прошлого; о будущем мы почти не говорили, мы больше не верим друг другу. Так мы расстались, предоставив будущему снова соединить нас.

* * *

Путешествие действительно молодит меня, я вызываю воспоминания юности и испытываю такую острую радость, что забываю два года бедствий, и ни на одну минуту у меня не является желания поговорить о ней. Вся драма с разводом представляется мне кучей навоза, мимо которого проходишь молча, отплевываясь и не оборачиваясь. Иногда я смеюсь исподтишка, как беглец, решивший не давать себя поймать вторично, и я всецело испытываю чувство должника, ускользнувшего от своих кредиторов в неведомую для них страну.

В Париже в продолжение двух недель мы посещали театры, музеи, библиотеки. Не получая писем от Марии, я жил в надежде, что она утешилась и что все идет прекрасно в этом лучшем из миров.

Но, спустя некоторое время, утомившись безумной суетней и сильными, новыми впечатлениями, я теряю ко всему интерес и просиживаю целыми днями в своей комнате, читаю газеты, охваченный чувством какого-то необъяснимого томления.

Тут встает передо мной призрак бледной молодой женщины, образ девы-матери, и больше не покидает меня. Образ распутной актрисы исчез из моей памяти, и на поверхность всплывает только баронесса, похорошевшая, помолодевшая, ее жалкое тело превратилось в чудную плоть, о которой мечтали аскеты обетованной страны.

Среди этих скорбных и все-таки чарующих мечтаний приходит письмо от Марии, в котором она с полным отчаянием сообщает мне о своей беременности и говорит, что восстановить ее честь можно только браком. Не медля ни минуты, я уложил свой чемодан и отправился прямо в Стокгольм, чтобы обвенчаться с ней. Ни разу не возникло у меня сомнения в том, что я отец ребенка; и, после того как я спокойно грешил полтора года, я несу последствия как милость, как конец всех страданий, как факт, который, неся с собой массу ответственности и опасностей, все же является исходным пунктом для чего-то нового, неведомого. Кроме того еще с детства брак являлся мне чем-то привлекательным, единственной формой совместной жизни обоих полов, – и жизнь вдвоем нисколько не пугала меня. Теперь же, когда Мария почувствовала себя матерью, любовь моя получила новый толчок и вышла очищенной и облагороженной из нашей незаконной связи.

При моем возвращении Мария встретила меня очень немилостиво; она сильно разбранила меня за мой обман. Вынужденный к тяжелому объяснению, я объясняю ей свойство некоторых средств, которые уменьшают опасность, не устраняя ее совсем. К тому же в продолжение прошлого года мы не раз переживали сильную тревогу; и то, что случилось теперь, не должно было нас особенно поражать. Она ненавидит брак и в своем дурном обществе наслушалась, что замужняя женщина – раба, работающая на мужчину. Так как я сам боюсь рабства, то предлагаю ей современный брак, соответствующий моим склонностям.

Квартира из трех комнат, одна для жены, другая для мужа и одна общая. Ни своего хозяйства, ни прислуги; обед приносят из ресторана, завтрак и ужин готовит приходящая служанка. Таким образом легко сосчитать расход, и устраняется всякий повод к сплетням.

Чтобы сразу отстранить от себя всякое подозрение, что я живу на воображаемое состояние моей жены, я предлагаю полный раздел имуществ. В северных странах приданое считается бесчестием для мужа, в цивилизованных же странах оно является вкладом супруги, который вызывает представление о ее независимости от мужа. Чтобы совершенно сгладить дурное впечатление, немцы и датчане ввели в обычай, что новобрачная приносит с собой обстановку, так что супруг должен всегда испытывать чувство благодарности, живя у своей жены, и она взамен этого может воображать, что живет в своем доме и кормит своего супруга.

Мария незадолго перед этим получила в наследство от матери обстановку, состоящую из вещей, не имеющих никакой цены, но для наследницы они были связаны с воспоминанием прошлого и имели старинный вид. А так как обстановки хватало на шесть комнат, то зачем же покупать новую для трех? Она требует, чтобы она обставила квартиру, и я с удовольствием соглашаюсь. Остается еще главный пункт: будущий ребенок. По счастью, вынужденные скрывать его рождение, мы быстро приходим к соглашению. Новорожденного мы поместим в городе же у кормилицы, пока не наступит благоприятный момент, чтобы усыновить его.

Свадьба назначена на 31 декабря, остающиеся до этого два месяца я употребляю на то, чтобы создать себе прочное положение.

Так как Мария в скором времени должна была покинуть театр, я снова берусь за перо и в конце первого месяца я уже передаю издателю томик рассказов – принятых очень благосклонно.

Мне посчастливилось, и меня пригласили в библиотеку ассистентом с определенным окладом в тысячу двести франков; а когда коллекции переведут в новое здание, я буду получать еще шестьсот франков в виде добавочного содержания. Это огромное для нас счастье, и я начинаю надеяться, что несчастье устало преследовать нас.

Крупный финский журнал приглашает меня литературным критиком по пятидесяти франков за статью; а правительственный шведский орган, издаваемой Академией, поручает мне художественные рецензии по тридцати пяти франков за столбец, не считая гонорара за корректуру издаваемых в это время классиков.

И все это сыплется на меня в эти два месяца, самые тяжелые и значительные в моей жизни.

Наконец выходят мои рассказы и имеют солидный успех, дающий мне имя художника в этой области. Книга моя кроме того причисляется к тем, которые создают эпохи, потому что я первый ввел современный реализм в шведскую литературу.

Как я счастлив, что моя бедная, обожаемая Мария может выйти замуж за значительного человека, имеющего звание королевского секретаря и ассистента библиотеки, за человека, слава которого все растет, обещая блестящее будущее. Наступит день, когда я снова смогу открыть перед ней сценическую карьеру, которая в настоящую минуту закрыта для нее, благодаря, может быть, незаслуженной неудаче.

Судьба улыбается нам со слезами на глазах. Я продаю свой скарб, увязываю узелок, прощаюсь с моей мансардой, свидетельницей моих страданий и радостей, и отправляюсь в темницу, которой боится каждый, но не мы, предвидевшие все опасности, удалившие все камни преткновения. И все-таки…

III

Какое невообразимое счастье быть женатым! Скрывшись от взглядов суетного мира, жить в тесном общении с любимым существом. Я снова обрел семью, кров, покой после бурь, гнездо, ожидающее юное потомство.

Меня окружают вещи, принадлежащие ей, обстановка ее родительского дома, и я чувствую себя привитым к ее стволу; масляные портреты ее предков производят на меня такое впечатление, словно я допущен в их семью, потому что ее предки скоро станут предками и моих детей. Я все получаю от нее, она украшает мои комнаты вещами, принадлежавшими ее отцу, кушанье подается на фарфоре ее матери, она дарит мне мелочи и безделушки, с которыми связаны воспоминания прежних лет, некоторые из них напоминают о знаменитых военных героях, воспетых великими поэтами родины, что сильно импонирует моему мещанскому духу. Она благотворительница, великодушная расточительница всех даров, и я так ослеплен всем этим, что забываю в конце концов, что ведь это я снова облагородил ее, вытащил из грязи, сделал женой человека с будущим, ее, провалившуюся актрису, осужденную супругу, которую я действительно спас от окончательного падения.

И какая прекрасная домашняя обстановка! Осуществление мечты о свободном браке. Ни брачного ложа, ни общей комнаты, ни общей уборной, так что избегается вся неопрятность священного, законного союза. Какое прекрасное учреждение брак в том виде, как мы осуществили его. Благодаря отдельным спальням является прекрасный случай желать друг другу доброй ночи так часто и долго, как желаешь, и каждый раз с новой радостью здороваться по утрам, справляясь о сне и здоровье другого. А тайные и нежные посещения спальни, которым предшествует всегда игра в ухаживание вместо насилия, которое влечет за собой общая постель.

И как хорошо работается дома! Жена сидит возле письменного стола и шьет пеленки для будущего ребенка. Прежде мы тратили ужасно много времени на свиданья.

Через месяц совместной жизни наступают преждевременные роды, появляется на свет девочка, слабенькая, едва живая. Ее сейчас же относят к известной своей добросовестностью акушерке, которая живет неподалеку от нас; но через два дня малютка уходит в неведомый мир без боли и страданий от недостатка жизненных сил, получив крещение от акушерки.

Мать встречает это известие с угрызениями совести, к которым, несомненно, примешивается чувство освобождения, так как теперь с нее снимается масса забот и она избегнет осуждения света за ребенка, слишком рано появившегося на свет.

И теперь с обоюдного согласия произносится решение – детей больше не надо! Жизнь вдвоем, жизнь двух товарищей, мужа и жены, без лишений в любви, каждый за себя прокладывает себе путь к своей цели. Так как она больше не доверяет моей безопасности, то мы прибегаем к простейшим и в то же время безвредным средствам.

Покончив с этим вопросом и отстранив грозящую опасность, мы начинаем жить спокойно, обсуждая свое будущее. Семья моя отвернулась от меня, и я не принес с собой в семью никаких тягостных родственных связей; а жена, у которой в городе только одна тетка, также не стесняет меня своей родней, что всегда служит помехой для новобрачных.

Но немного спустя, недель через шесть, я замечаю, что за спиной жены к нам втерлись две непрошеные особы.

Во-первых, пудель породы Кинг-Чарльс, отвратительное существо с гноящимися глазами, который встречает меня оглушительным лаем каждый раз, как я возвращаюсь домой, словно я не принадлежу к числу домашних. Я не выношу собак, этих защитников трусов, не имеющих мужества кусаться самим; а эта собака еще антипатичнее мне, как наследие прежнего брака, вечное напоминание об отставленном супруге. Когда я в первый раз наказал его, жена сделала мне легкий упрек; она оправдывалась тем, что отвратительное животное было для нее последней памятью об умершей дочери, что она никогда не считала меня таким жестоким и так далее.

Однажды я заметил, что чудовище запачкало большой ковер в гостиной. Я наказал собаку, чем навлек на себя упреки, будто я мучитель, истязающий неразумные существа.

– Но как же быть, мое дитя; ведь глупые животные не понимают человеческих слов.

Она плачет и заявляет, что боится такого злого человека, как я.

Чудовище продолжает пачкать дорогой ковер.

Я решаю приняться за его воспитание и стараюсь убедить жену, что собаки очень понятливы и, запасшись терпением, можно совершить чудеса.

Она приходит в бешенство и в первый раз указывает мне на то, что ковер принадлежит ей.

– Так убери его. Я вовсе не брал на себя обязательства жить в клозете.

Ковер остается, за собакой следят больше, чем прежде, приняв во внимание мою строгость.

Потом начинаются новые неудачи!

Чтобы уменьшить расходы, а главным образом, чтобы избежать лишних хлопот, готовя горячий ужин, я решил есть его холодным. Но, зайдя однажды вечером в кухню, я застаю там служанку, которая жарит на сковородке телячьи котлеты.

– Для кого эти котлеты?

– Для собаки!

Входит жена.

– Дорогая моя…

– Я плачу за это из своих денег!

– Отлично; но я ем холодный ужин, и ты кормишь меня хуже, чем собаку, которую я содержу на свой счет.

Какая добрая! Она платит из своих денег.

Мало-помалу пуделя начинают чтить как божество, как мученика, и она заключает союз с подругой, еще новой подругой, для поклонения этому чудовищу, которого они украшают, повязав ему на шею голубую ленточку. И прелестные, женщины оплакивают людскую злобу, воплощенную в моей особе.

Во мне пробуждается смертельная ненависть к этому нарушителю мира, который толчется повсюду. Жена устроила ему ложе из подушки, набитой пером, и кучи платков. Собака загораживает мне дорогу, когда я прихожу к ней здороваться по утрам или захожу к ней вечером. А в субботу вечером, после целой недели упорного труда, когда я рассчитываю посидеть с женой у камина за стаканом вина, беседуя о прошлом и будущем, она проводит три часа в кухне, разводит огонь и переворачивает весь дом, чтобы вымыть это чудовище.

– Неужели она злая? – задаю я себе вопрос, видя ее обращение со мной.

– Она злая? С ее добрым сердцем, она, приносящая в жертву свое семейное счастье для бедного покинутого животного! – говорит подруга.

Эта низость переходит все границы!

Одно время мне начинает казаться, что обед, приносимый из ресторана, невероятно плох; но милое дитя со своим покоряющим добродушием внушает мне, что я стал очень требователен. И я ей верю, потому что у нее открытая и искренняя душа. Об этом она всегда говорит сама.

Наконец наступает роковой обед. На тарелках лежат только кости и жилы.

– Что это ты нам принесла, милая? – спрашиваю я служанку.

– Сегодня обед был не плохой, но барыня мне приказала отложить лучшие куски для собаки…

Застигнутая на месте преступления женщина – опасное явление, потому что все ее вины вчетверо тяжелее падут на твою же голову.

Она сражена, уличена во лжи, даже больше того, – в мошенничестве, потому что уверяла, что кормит собаку на свои деньги.

Немая, побледневшая, она внушает мне только жалость; мне стыдно за нее. Не желая видеть ее унижения, я проявил себя великодушным победителем; я утешал ее, потрепал по щеке и просил не огорчаться такими пустяками.

Но она не терпела великодушие и разразилась упреками. Я невоспитанный мужик, если готов уличать ее перед прислугой, я плохо выдрессированное животное. Да, и все это я! За этим последовал сильный истерический припадок, она вскочила из-за стола, бросилась на софу, кричала как безумная, рыдала и вопила, что умирает.

Я ей не верил и сказал ледяным тоном.

– И вся эта история из-за собаки!

Она отчаянно рыдает, сильный кашель потрясает ее еще слабое после родов тело; я еще раз вдаюсь в обман и посылаю за доктором.

Он приходит, выслушивает ее, щупает пульс и раздраженный уходит. В дверях я его задерживаю и спрашиваю;

– Что с ней?

– Ничего, – отвечает он, надевая пальто.

– Ничего?

– Ровно ничего! Ведь вы знаете женщин… Прощайте!

– Если бы я знал тогда то, что знаю теперь, когда я открыл средство сразу излечивать как сильные, так и слабые истерические припадки! Но тогда я еще ничего не знал; я целовал ее глаза и молил о прощении. За что? Она прижимает меня к своей груди, называет своим послушным ребенком; я должен беречь ее, ведь она такая слабая и хрупкая, что когда-нибудь умрет, если ее милое дитя еще раз повторит подобную ужасную сцену.

Чтобы доставить ей полное удовольствие, я подзываю чудовище, глажу его по спине, и за это целые полчаса меня дарят небесными взглядами.

С этих пор собака невозбранно пачкает повсюду, она поступает так словно из мести! Я удерживаю свое бешенство и жду благоприятного случая, чтобы избавиться от всей этой грязи, в которой я принужден жить.

Удобный момент наступает. Придя один раз к обеду, я нахожу жену в слезах и глубоком трауре, стол не накрыт, служанка отправилась на поиски убежавшей собаки.

Я скрываю свою радость, мне все-таки жаль видеть ее в таком горе; но она не может понять того простого факта, что я сочувствую ее печали, хотя и испытываю удовлетворение, что мой враг исчез со сцены.

Она догадывается о том, что происходит во мне, и накидывается на меня:

– Ты радуешься, не правда ли? Тебя забавляет горе твоего ближнего; ты злодей. И ты меня больше не любишь!

– Я люблю тебя, дорогая, но я ненавижу твою собаку!

– Если ты любишь меня, то должен любить и собаку.

– Я люблю тебя, иначе я бы тебя ударил!

Действие этих слов было ужасно. Ударить женщину, мыслимо ли это – ударить! Она горячится и упрекает меня, что это я выпустил или отравил собаку.

После того, как я съездил в полицию и даже на живодерню, нарушитель нашего покоя, наконец, отыскался. Это событие празднуется весьма торжественно, во всем этом принимает участие подруга, которая начинает смотреть на меня как на отравителя или, во всяком случае, на человека, способного на что-либо подобное.

С этих пор собака запирается в комнате моей жены, и гнездышко любви, изящно убранное мною, превращается в собачью конуру. И без того тесная квартира становится еще меньше, и наша совместная жизнь нарушена. На все мои возражения она отвечает, что это ее комната. Я снова начинаю готовиться к ужасному крестовому походу. Я предоставляю ей томиться, пока в ней не заговаривает кровь и она сама не зовет меня.

– Ты больше не заходишь ко мне здороваться, – говорит она.

– Пока дверь будет заперта, я не приду.

Она дуется; я дуюсь тоже и вкушаю горечь безбрачия целых две недели; я вынуждаю ее приходить ко мне в комнату, вымаливать наслаждения, которого она жаждет. Это навлекает на меня ее ненависть, пока настроение ее снова не меняется.

Наконец, она сдается и решается убить собаку. Но вместо того, чтобы приступить к этому сразу, она приглашает подругу, устраивает прощальную сцену «последних минут приговоренного» и в решительный момент она на коленях умоляет меня поцеловать отвратительное животное в знак примирения, потому что и пуделя имеют душу и, как знать, не встретим ли мы их в другом мире.

Конец песни тот, что я дарю осужденному жизнь, за что получаю нелепое доказательство ее благодарности.

Иногда мне кажется, что я заперт в сумасшедшем доме; но все это не кажется таким дурным, когда любишь!

Поверят ли, что эта сцена с последними минутами приговоренного к смерти пуделя повторялась два раза в год и что эта мука продолжалась шесть лет?

Юный друг, читая эту правдивую исповедь, тебе вероятно стало больно, когда ты в две минуты пробежал историю о пуделе; ты не откажешь мне в твоем глубоком сочувствии, если ты триста шестьдесят пять дней помножишь на шесть и еще высчитаешь, сколько тут будет часов; тогда ты удивишься, что я еще жив. И если я действительно сумасшедший, как утверждает моя жена, то я спрашиваю тебя, кто в этом виноват, как не я сам, так как не решался отравить пуделя!

Вернемся к подруге. Это была старая дева лет за пятьдесят, загадочная, бедная, полная идеалов, давно уже оставленных мною.

Она утешительница моей жены, которая плачет у нее на груди, когда я обижаю пуделя; она выслушивает все ее возмущения против брака, рабства и угнетения женщин.

Она довольно скромна и не вмешивается в нашу домашнюю жизнь, так, по крайней мере, мне кажется, насколько я могу видеть при чудовищной работе, отнимающей у меня все время и делающей меня совершенно слепым и глухим. Но, мне кажется, я знаю, что она занимает у жены деньги; на это я ничего не имею возразить; но однажды я вижу, как подруга несет к закладчику целый пакет золотых и серебряных вещей, чтобы, заложив их, взять себе деньги.

На это я осмеливаюсь сделать жене почтительное замечание, что, несмотря на введенный у нас раздел имуществ, она злоупотребляет нашей дружбой. Я, ее муж, отягчен долгами, и я первый, кому она должна была бы принести эти доказательства своей дружбы. А так как каждый свободен обратиться с этим, то я и прошу ее одолжить мне ее процентные бумаги, чтобы заложить их.

Она возразила, что теперь, благодаря понижению цен, бумаги потеряли почти всю свою ценность и едва ли могут продаться, и, кроме того, ей неприятно иметь с мужем денежные счеты.

– И имеешь их без всяких поручительств с женщиной, живущей на пенсию в семьдесят пять франков в год! Это поразительно! А мужу, с которым связаны твои интересы, ты отказываешь в поддержке на будущее.

Наконец она соглашается и передает мне весьма сомнительные акции на сумму три тысячи пятьсот франков.

С этих пор она начинает разыгрывать из себя мою благодетельницу и позднее распространила среди всех знакомых слух, что она создала мне известность, пожертвовав всем своим приданым. Как будто еще до знакомства с ней я не выказал себя талантливым драматургом и новеллистом. Но мне доставляет удовольствие стоять ниже ее, быть ей обязанным за все, за мою жизнь, счастье и будущность.

В брачном контракте я настаивал на разделении имуществ главным образом потому, что ее денежные дела была спутаны с делами барона; он был ее должником. Но вместо того, чтобы уплатить наличные деньги, он выдал заемную расписку. Несмотря на все принятые мною меры предосторожности, на следующий же день после свадьбы меня вызвали в Национальный Банк, чтобы поручиться за эту сумму. На все мои возражения Банк утверждал, что, выйдя вторично замуж, жена моя потеряла свои права и я должен ручаться за ее платежеспособность; и, несмотря на мое величайшее нежелание, я вынужден был подписать документ и поставить свое имя рядом с именем барона. Если бы я тогда знал, что я делаю! Но я был доверчивый глупец; я считал правильным все, что было принято в аристократических кругах.

Барон явился с визитом к новобрачным однажды вечером, когда у меня в комнате сидел один из моих друзей. Посещение нас моим предшественником показалось мне совершенно ненужным, но, так как он не избегал своего заместителя, то я принял его спокойно. Но, провожая моего друга в переднюю, я не счел нужным представить его барону. Этим я заслужил порицание жены, упрекнувшей меня в невоспитанности. Я ответил, упрекнув и ее и барона в таком же отсутствии такта.

Завязался горячий спор, из которого я должен был убедиться, что мне совершенно не хватает воспитания. Мы перескакивали с одного на другое, и, воспользовавшись удобным случаем, я попросил у нее объяснения по поводу некоторых картин, перевезенных из дома барона и теперь украшавших стены моей комнаты.

– Подарки не возвращают, если не хотят оскорбить друзей, – отвечала она мне; к тому же ведь он сохраняет вещи, которые ты дарил ему в знак дружбы и доверия.

Прекрасное слово «доверие» успокаивает меня. Но другой предмет бросается мне в глаза и будит неприятные воспоминания.

– Откуда у тебя этот письменный стол?

– От моей матери!

Это была правда, но она умолчала, что раньше он стоял в квартире ее прежнего мужа!

Какое отсутствие деликатности, какая нечуткость, какое невнимание к моему чувству честь! Не было ли это сделано намеренно, чтобы унизить меня перед светом? Попал я в когти мегеры!

Не возражая на ее дьявольскую логику, я порешил отдаться на ее милость и немилость, убежденный, что ее тонкое воспитание поможет мне во всех сомнительных случаях, где не будет хватать моих знаний. У нее был огромный запас ответов на все. Барон никогда ни одной вещи не купил для дома, все принадлежит ей одной. И раз барон был согласен пользоваться обстановкой моей жены, то я-то уж совершенно спокойно мог сохранить вещи, принадлежащие моей собственной жене.

Последнее сообщение, что барон пользуется вещами моей жены, доставило мне живейшее удовольствие. А так как картины в моей гостиной служили также доказательством доверия и указывали на идеальный характер наших отношений, то они там и остались висеть. И к тому же я был так наивен, что считал своей обязанностью называть любопытным имя подарившего их.

Если бы я знал тогда, что я, человек среднего класса, обладаю врожденным чувством такта и деликатности, которое часто встречается в низших кругах и совершенно отсутствует в высших, несмотря на весь внешний лоск, каким они прикрывают свою вульгарную душу!

Если бы я знал, какого рода была женщина, которой я вверил мою судьбу! Но я ничего не знал!

Поправившись после родов, Мария почувствовала потребность снова начать выезды. Она бегает по театрам для изучения своего искусства, посещает публичные празднества, а я остаюсь дома и работаю. Под знаменем замужней женщины она снова принята в салоны, закрывшиеся перед разведенной. Она настаивает, чтобы я всюду сопровождал ее, потому что появление в обществе без мужа производит дурное впечатление. Но я не обращаю на это внимания; я указываю на договор о личной свободе, который мы заключили между собой. Я предоставляю ей полную свободу бывать, где ей угодно.

– Говорят, что никогда не видно моего мужа.

– Прекрасно, – отвечаю я, – они это поймут!

В заключение «муж» становится предметом насмешек, и жена приучается обращаться с ним свысока.

Оставаясь в одиночестве дома, я работаю над этнографическим сочинением, которое должно способствовать моему повышению в библиотеке. Я нахожусь в переписке с учеными Парижа, Берлина, Петербурга, Пекина, Иркутска, и на моем письменном столе стягиваются нити сети, охватывающие собой весь старый свет. Мария этого не понимает и сердится, что я ничего не пишу для сцены. Я советую ей подождать и не смотреть на мои работы как на пустую трату времени. Но она ничего не хочет знать о моих научных исследованиях Китая, которые ничего не приносят, и за мое сократовское терпение начинает мучить меня, как Ксантиппа, упрекая, что я трачу ее приданое (опять это приданое!) на пустяки!

Во время этой жизни, полной горечи и наслаждений, меня тяготит еще беспокойство о театральной будущности Марии. Уже в марте появились слухи о сокращении труппы королевского театра. В конце мая должны были возобновляться контракты. Три месяца экстренного пролития слез, сверх обычных, и к тому же еще полон дом актеров-неудачников. Мой дух, ставший аристократичным, благодаря развитию знания и таланта, возмущается против этого ничтожного общества бездарностей и невежд, которые с видом величайшей мудрости изрекают оскорбительные банальности, заимствованные из актерского лексикона.

Испытав все мучения от присутствия на подобных сборищах идиотов, я заявляю жене, что я больше не в состоянии участвовать на них; я даю ей совет держаться подальше от этих отверженных и ничтожных, которые только унижают нас и отнимают у нас мужество.

На это она возражает, насмехаясь над аристократами.

– Да, я аристократ, – отвечаю я ей, – в том смысле, что я стремлюсь к вершинам таланта и только к ним, а не к холмам мнимой, унаследованной аристократии. Но это не мешает мне испытывать все страдания «обездоленного».

Когда я теперь спрашиваю себя, как мог я столько лет прожить с моей женой, которая терзала меня, по волоску вырывала мои волосы, вместе с подругой и собакой обкрадывала меня, то мне кажется, я должен приписать это моей нетребовательности и моей аскетической философии, которая учила меня не судить строго людей. Но главной причиной была моя любовь. Я люблю ее так что даже бываю ей в тягость, и иногда она дает мне понять, что моя привязанность ей мешает. Но в те минуты, когда она ласкает меня, когда я кладу мою разгоряченную голову на ее колени под нежное прикосновение ее рук, играющих с моей львиной гривой, тогда все забыто, все прощено, и я счастлив и неосторожно признаюсь, что жизнь моя висит на нитке, клубок от которой она держит в своих руках. И она привыкает к мысли о своем главенстве надо мной, а благодаря ложному понятию, какое я пробуждаю в ней моим добровольным унижением, за мной мало-помалу укрепляется роль несовершеннолетнего ребенка.

С этого времени я всецело отдаюсь в ее власть, и в очень скором времени она начинает злоупотреблять своим положением.

Наступает, лето и Мария с горничной переезжает на дачу. Чтобы ей не оставаться одной всю неделю, когда служба удерживает меня в городе, она берет на пансион свою подругу, несмотря на мое опасение, что она не в состоянии будет платить за него, и на мое указание на ограниченность наших средств. Но Мария называет меня жадным скупцом, видящем во всех одно дурное, и я, как всегда, сдаюсь, чтобы избежать самого худшего – вынужденного вдовства.