Текст книги "Исповедь глупца"

Наконец солнце садится, мы расстаемся. Я сплю тревожным сном голодного; мне снится, что на шее у меня мельничный жернов, который я стремлюсь поднять к небу.

* * *

Неудач все больше. Мы справляемся у директора театра о разрешении дебютировать госпоже X. Он отвечает, что правление театров не может вести переговоров со сбежавшей женой!

Все рушится! Через год средства ее истощатся, и она будет выброшена на улицу. А я, жалкий член богемы, должен буду спасать ее!

Чтобы удостовериться в этой печальной новости, она отправляется к известной трагической актрисе, ее подруге, с которой она часто встречалась в обществе и которая тогда ползала, как собака, у ног белокурой баронессы, «этого маленького эльфа».

Великая трагическая актриса, нарушительница брака, состарившаяся в разврате, встречает честную грешницу оскорблениями и указывает на дверь!

Чаша переполнена!

Теперь остается только месть, какою бы то ни было ценой!

– Отлично, – говорю я ей. – Ты будешь писательницей! Напиши драму и поставь ее на нашей же сцене! Зачем ты будешь унижаться, когда можешь возвыситься? Ты должна унизить эту комедиантку и одним прыжком стать выше нее! Вскрой лживое, лицемерное, развратное общество, открывающее свои салоны распутству, но закрывающее их перед разведенной женой! Это прекрасный материал для драмы!

Но у нее мягкая натура, она неспособна сильно воспринимать впечатления и воплощать их.

– Не надо мести!

Трусливая и в то же время мстительная, она предоставляет месть Богу, что выходит то же самое, и возлагает на него всю ответственность.

Но я не успокаиваюсь, и счастливый случай приходит мне на помощь. Один издатель предлагает мне составить иллюстрированную детскую книжку.

– Послушай, – говорю я Марии, – напиши мне текст, ты получишь за это сто франков.

Я приношу ей материал и создаю иллюзию, что она выполнила всю работу, и она получает сто франков. Но какой ценой! Издатель требует, чтобы я поставил свое имя на иллюстрированной книжке после того, как я выступал, как драматург. Это литературная проституция! И сколько радости для моих противников, которые уже давно клялись в моей бездарности, как писателя!

Наконец, я достаю ей корреспонденции в одну утреннюю газету. Она пишет посредственную статью, и ее принимают. Но редакция не платит.

Я мечусь по городу в поисках за луидором, который и передаю авторше с добродетельной ложью, что получил его из редакции.

Бедная Мария! Какая для нее радость передать этот ничтожный заработок своей безутешной матери, которая ввиду своего стесненного положения должна во всем отказывать себе и снимать меблированную комнату.

Обе старухи начинают смотреть на меня, как на своего спасителя. Они вытаскивают из письменных столов рукописи переводных пьес, непринятых ни в одном театре; они верят в мое могущество устроить их постановку; они взваливают на меня массу совершенно невыполнимых поручений, которые отрывают меня от работы, и я впадаю в крайнюю нужду.

В этой праздности тают мои сбережения, падают силы, и, наконец, я перестаю обедать и возвращаюсь к старой привычке ложиться спать без ужина.

Ободренная заработком Мария принимается писать пятиактную пьесу. Мне представляется, что я передал ей все семена моего поэтического дарования, и, пересаженные на эту девственную почву, они дают ростки и поднимаются вверх, между тем как я становлюсь бесплодным, подобно почве, отдавшей свое плодородие и умирающей. Побежденный, я чувствую близость смерти, и мозг мой истощается, применяясь к мозговой деятельности женской головки, работающей иначе, чем мужская. Я положительно не понимаю, что побуждает меня преувеличивать литературные способности этой женщины, толкая ее на путь писательницы; ведь я ничего не читал написанного ею, за исключением писем, иногда искренних, по большей же части написанных более чем в обыденном тоне. Она готовится стать воплощением моего поэтического дара и я ставлю ее на место моего подавленного таланта. Ее личность так привилась к моей, что она является только новым органом моего существа. Я существую только через нее, и я, дающий ей жизнь, корень, влачу свое подземное существование, питая это деревце, поднимающееся к небу в роскошном цвету; и я радуюсь этому, не думая о том, что наступит день, когда черенок отделится от высохшего ствола и будет гордиться присвоенной себе способностью к процветанию.

Первый акт ее драмы готов. Я читаю его. Не поддаваясь влиянию своего воображения, я нахожу его превосходным и с искренними поздравлениями выражаю писательнице свое величайшее восхищение. Она сама поражена своим талантом, и я рисую перед ней блестящую будущность писательницы. Но тут планы наши меняются. Мать Марии вспоминает об одной своей приятельнице, художнице, владелице великолепного имения, очень богатой, и, что еще гораздо важнее, близком друге первого артиста королевского театра и его жены; оба открытые враги первой трагической актрисы. Под ручательством незамужней художницы артистическая пара берется подготовить Марию к дебюту. Чтобы переговорить об этом, Мария приглашается на две недели к этой приятельнице, где она должна встретиться с великим артистом и его женой, которая, к довершению счастья, получила от директора очень благоприятные известия. Он опровергает прежние злые сплетни, которые распространяла мать Марии, чтобы охладить ее страсть к театру.

Наконец, она спасена; я вздыхаю свободно, я опять могу спать и работать.

Она проводит там две недели и, судя по ее редким письмам, веселится. Она готовится с артистами к дебюту, и они объявили, что она не без сценического дарования.

Вернувшись, она нанимает в деревне комнату с полным пансионом. Таким образом она освобождается от своих тюремщиц и может свободно принимать меня вечером в субботу и воскресенье. Жизнь начинает наконец посылать нам улыбки, несколько омраченные еще незажившими ранами после последней операции. Но среди природы меньше чувствуешь тяжесть социальных предрассудков, а под лучами яркого летнего солнца быстрее исчезают горестные мысли.

* * *

В начале осени состоялся ее дебют под протекцией двух известных имен, и сплетни смолкают. Роль ее мне, впрочем, не нравится – незначительная туалетная роль в старой пьесе. Но артист, занимавшийся с Марией, рассчитывал на симпатии публики, так как героиня отказывает маркизу, желающему жениться на ней для украшения своего салона, и предпочитает короне и богатству маркиза благородное сердце бедного молодого человека.

Я уже давно перестал быть ее руководителем и могу на свободе заняться моими научными трудами; я намереваюсь написать трактат для какой-нибудь академии и заслужить известность библиографа и ученого. С пылким рвением погружаюсь я в этнографические изучения крайнего востока. Это действовало как опиум на мой мозг, истощенный пережитыми столкновениями, неудачами и огорчениями. Побуждаемый честолюбием занять выдающееся положение наряду с обожаемой женой, перед которой открывалась блестящая будущность, я работал с необычайным усердием, с утра до ночи проводя время в подвалах королевского дворца, дрожа в холодном и сыром воздухе, и с пренебрежением относился к недостатку питания и денег.

* * *

Объявлен день дебюта Марии, и в это же время умирает ее дочь от туберкулеза мозга.

– Это наказание, – объявляет бабушка, с радостью вонзая в сердце дочери отравленное острие кинжала; она ненавидит ее, опозорившую их семью.

Пораженная горем Мария день и ночь проводит у постели умирающего ребенка в доме разведенного супруга, под охраной своей бывшей невестки. Бедный отец глубоко потрясен потерей свое единственной радости. Разбитый, подавленный горем, он выражает желание видеть своего прежнего друга, чтобы несколько освежить себя воспоминаниями прошлого. Однажды вечером после погребения ребенка служанка докладывает мне, что без меня был барон и просил меня прийти к нему.

Я не желал возобновления резко порванных отношений и отклонил приглашение в вежливой форме.

Через четверть часа ко мне приходит Мария вся в трауре и со слезами просит меня исполнить просьбу неутешного барона.

Я нахожу эту миссию совершенно неподходящей, указываю на мнение света, на двусмысленность такого положения. Она обвиняет меня в предвзятом мнении, умоляет, обращается к моему благородному сердцу, так что я, наконец, соглашаюсь на этот неприятный визит.

Я поклялся никогда больше не вступать в старый дом, где разыгралась вся драма. Вдовец переехал на новую квартиру близ моего дома и неподалеку от Марии, так что мне не пришлось преодолевать своего отвращения к бывшему жилищу супругов; и вот я отправился с разведенной женой к ее бывшему мужу.

Горе, печаль, мрачный, скорбный вид дома, где еще чувствуется смерть, – все это, вместе взятое, заставляет меньше чувствовать всю фальшь и ненужность этой встречи.

Привычка видеть их вместе предохраняет меня от вспышек ревности, а достойное, сердечное поведение барона дает мне спокойную уверенность. Мы ужинаем, пьем и играем в карты. Все происходит, как в добрые, старые дни.

На следующий день мы сходимся у меня, затем у Марии, которая снимает теперь комнату у одной старой девы. Мы начинаем вести нашу прежнюю жизнь, и Мария счастлива, видя нас снова вместе. Это успокаивает ее, а так как все мы очень чувствительны, то это никого не оскорбляет в его глубочайших чувствах. Барон смотрит на нас, как на тайно помолвленных, и любовь его к Марии, по-видимому, угасла. Иногда он даже поверяет нам свои любовные огорчения по поводу прекрасной Матильды, запертой в родительском доме и недоступной барону. А Мария то дразнит, то утешает его. И он нисколько не старается теперь скрывать своих истинных чувств, которые он сначала отрицал.

Но постепенно эта интимная жизнь принимает беспокоящий меня характер, во мне пробуждается если не ревность, то, во всяком случае, недовольство. Однажды Мария мне сообщает, что она оставалась у барона обедать, так как ей надо было переговорить с ним относительно наследства дочери, наследником которой был отец. Я протестовал против такого рвения и нахожу его совершенно неуместным. Она смеется мне в лицо и вышучивает мою борьбу с предрассудками, и в конце концов я сам начинаю смеяться над этим. Это смешно и необычно, но смеяться над светом считается признаком хорошего тона; и прекрасно, что торжествует добродетель.

С этих пор она часто навешает барона, и я даже думаю, что они развлекаются, читая вместе ее роли.

До сих пор все обходилось без шума, и моя ревность молчала под влиянием привычки и иллюзии смотреть на них как на супругов. Но однажды вечером Мария приходит ко мне одна. Я снимаю с нее пальто, и против обыкновения она очень долго оправляет свой туалет. Та к как я понимаю в тайнах дамского туалета, то чую что-то неладное. Продолжая говорить, она садится на диван против зеркала и, беседуя несколько принужденным тоном, она посматривает на себя в зеркало и старается незаметно поправить волосы.

Страшное подозрение мелькает у меня в голове, и не в силах сдержать своего волнения, я резко спрашиваю ее:

– Где ты была сейчас?

– У Густава!

– Что ты там делала?

Она делает быстрое движение, но сдерживается и отвечает:

– Я читала роль!

– Ты лжешь!

Она возмущается моей бессмысленной подозрительностью, осыпает меня градом упреков, и я снова сдаюсь. К сожалению, мы должны прервать наше объяснение, так как приглашены к барону, и мне приходится приостановить свои дальнейшие исследования.

Вспоминая теперь этот случай, я готов принести клятву, что справедливо упрекал ее в бигамии в тесном смысле этого слова. Но она так искусно околдовывала меня словами и гипнотизировала, что я снова поддавался обману.

Что же происходило? Вероятно, следующее. Она обедает вдвоем с бароном, пьет потом кофе и ликеры; ее охватывает усталость, обычная после еды; барон предлагает ей прилечь на софу, что было ее любимейшим удовольствием, ну, а все остальное приходит постепенно само собой. Одиночество, полное доверие, воспоминания помогают супругам, не испытывающим чувства стыда. Покинутый муж, обреченный на холостую жизнь, становится нежен, и дело делается само собой. Зачем отказываться от наслажденья, которое никому не вредит, принимая во внимание, что оскорбленная сторона ничего не узнает об этом? Она свободна, потому что не получает от своего любовника наличных денег; а нарушать данное слово не считается дурным в глазах женщин. Может быть, она сожалела о потере мужа, так всецело подходившего к ней; может быть, удовлетворив свое любопытство и произведя сравнение, она испытывала действительную потребность в лучшем спутнике в любовной борьбе, где робкий и нежный, как бы пылок он ни был, всегда имеет меньше значения в глазах некоторых женщин. И, вероятно, она, разделявшая ложе мужа и тысячи раз раздевавшаяся и одевавшаяся в присутствии мужчины, знавшего все тайны ее тела, не стеснялась принять после обеда пикантный десерт, предложенный ей при закрытых дверях, особенно если она чувствовала себя свободной от обязанностей, и ее чувствительное женское сердце было полно сострадания к покинутому. И даю слово, будь я на месте этого, если не оскорбленного, то все-таки обманутого мужа, клянусь всеми древними и новыми богами, если бы я был брошен ради другого и держал возлюбленную в руках, она не вышла бы нетронутой из моей спальни!

Но тогда, когда милые губы непрестанно говорили возвышенные слова о чести, приличии и доброй нравственности, я отгонял прочь все эти подозрения. Почему? Потому что женщина, любимая порядочным человеком, всегда будет торжествовать над ним. Он льстит себя мыслью, что он единственный, он хочет быть единственным, а веришь всегда тому, чего хочешь.

Теперь вспоминаются мне слова моего знакомого, жившего напротив барона. Совершенно невинно он как-то при встрече со мной уронил замечание о почве, приносящей плоды двоим сразу. Правда, тогда я не понял смысла этой насмешки, но она запомнилась мне, хотя с тех пор прошло уже двенадцать лет. Почему она одна сохранилась в моей памяти из всех слов и фраз, какие я слышал в то время и потом забыл? Может быть, потому что теперь ее верность кажется мне невероятной, совершенно немыслимой, невозможной!

Впрочем, в те минуты, когда мы оставались с бароном одни, он выказывал всегда сильный интерес к уличным девицам; и однажды вечером, когда мы ужинали в ресторане, он спросил у меня адрес известных домов! Чтобы потом вернее обмануть меня!

Кроме того, его обращение с Марией приняло форму унизительной вежливости, а ее поведение напоминало кокотку, между тем как ее страсть ко мне гасла все больше и больше.

Наконец, состоялся дебют. Успех был несколько искусственный. Любопытство видеть на подмостках баронессу, симпатия буржуазии к дворянке, нарушившей брак благодаря условностям и предрассудкам; холостяки, засыпали ее цветами; затем друзья, родственники и приверженцы великого трагика, так или иначе заинтересованные в успехе дебюта.

После спектакля барон пригласил нас на ужин, на котором присутствовала также барышня, квартирная хозяйка Марии.

Все были в восторге от успеха и сияли от чувства удовлетворения. Мария оставила румяна на щеках и слегка подведенные глаза и сохранила пышную прическу светской дамы. Она мне не понравилась. Это не была уже девственница-мать, любившая меня, это была актриса с наглым выражением лица и вульгарными манерами, она болтала без умолку, не давала никому сказать слова и приняла оскорбительно высокомерный тон.

Она воображала, что достигла вершин искусства; на мои возражения она отвечала пожатием плеч и почти снисходительно бросала замечания:

– Ты этого не понимаешь, мой милый!

Барон имел вид несчастно влюбленного. Он хотел поцеловать ее, но боялся меня. Выпив чрезмерное количество мадеры, он начал изливаться в горьких жалобах, что искусство, божественное искусство требует таких жестоких жертв! Подготовленные газеты писали об успехе, и ангажемент казался верным.

Двое фотографов оспаривали друг у друга честь снять ее в роли, а одно маленькое новое издательство издало ее биографию с портретом восходящей звезды. Рассматривая портреты моей обожаемой жены я с изумлением видел, что ни один из них не похож на оригинал. Неужели за короткий промежуток одного года так сильно изменились ее характер и выражение лица? Или же она совершенно другая, когда, глядя на нее, я вижу в ней отражение любви, нежности и жалости, таящихся в моих глазах? На фотографиях я вижу неизменно грубое, наглое выражение, черту сильного кокетства, соблазняющую, вызывающую мину. А одна поза положительно вызывает во мне ужас. Она наклонилась вперед, облокотись на спинку низкого стула и бесстыдно выставляя напоказ свою обнаженную грудь, полуприкрытую веером, покоящимся на вырезе платья. Взоры ее словно погружены в чьи-то глаза, только не мои, потому что моя любовь, созданная из уважения и нежности, никогда не ласкает ее с тем наглым сладострастием, которое воспламеняет уличных девиц. Эта фотография производит на меня такое же впечатление, как непристойные картинки, продающиеся у дверей кафе; я отбрасываю ее.

– Ты не хочешь взять портрета твоей Марии, – говорит она жалобным тоном, сразу указывающим на все ее ничтожество, в чем она серьезно никогда не признается. – Ты больше меня не любишь!

Когда женщина упрекает любовника, что он ее больше не любит, это значит, что она сама перестала любить его; и я действительно замечаю, как гаснет ее чувство.

Она чувствует, что ее ничтожная душа впитала из моей мужество и смелость, необходимые для достижения ее целей, и теперь начинает отделываться от своего кредитора. Слушая меня, она крадет мои мысли и потом делает вид, что пренебрегает ими.

– Ты этого не понимаешь, мой милый!

Невежда чистейшей воды, умеющая немного болтать по-французски, получившая посредственное образование, выросшая в деревне, не знакомая ни с театром, ни с литературой, обязанная мне тем, что я научил ее чистому шведскому языку, посвятил в тайны просодии и метрики, она обращается со мной как с каким-то ничтожеством.

Теперь, когда должен состояться ее второй дебют, я выбираю сам ей роль – большую роль в мелодраме, на которой держится репертуар. Она отказывается! Но через несколько времени сообщает мне, что ее выбор остановился на этой же самой пьесе. Я разбираю с ней роль, указываю ей на костюмы, намечаю эффектные места, советую относиться к ним осторожно и обрисовываю характерные черты роли.

Теперь между мной и бароном возникает тайная борьба. Он, директор театра королевской гвардии и руководитель играющих солдат, считает себя знатоком театрального искусства, и Мария выбирает его учителем, так как он лучше понимает ее так называемые идеи, а меня отвергает. Добродушный полковник создал свою собственную эстетику театра и считает ее реализмом. И в своем реализме ставит банальность, обыденность и пошлость выше всего.

Я ценю этот принцип, когда дело идет о современной драме, развертывающейся в круге повседневной жизни, но он совершенно неприменим к английской мелодраме. Сильная страсть выражаются иначе, чем салонная болтовня.

Эта разница слишком тонка для посредственного ума, который стремится обобщить каждый отдельный случай.

В день дебюта Мария считает нужным показать мне свои платья. Несмотря на мои возражения и просьбы, она выбрала себе пепельно-серую материю, придающею ей мертвенно-бледный вид. В ответ она выставляет мне чисто-женскую причину:

– Но великая артистка X., создавшая эту роль, играла ее в сером платье.

– Совершенно верно, но она не блондинка, как ты, а что идет к брюнетке, то не идет блондинке.

Она меня понимает и сердится!

Я предсказываю ей неудачу, и действительно ее второй дебют кончается полным провалом!

Сколько слез, упреков и ссор!

К довершению несчастья, на следующей неделе великая артистка, празднуя какой-то юбилей, выступает в этой же роли, имеет большой успех и получает корзину цветов и целый ворох венков!

Разумеется, вину в неуспехе Мария взваливает на меня, так как я его предсказал, и еще теснее сближается с бароном, благодаря симпатии, связующей между собой людей ничтожных.

Я, ученый, драматический писатель, театральный критик, знаток всех литератур, знакомый, благодаря сокровищнице библиотеки, с литературными явлениями всего мира, я отбрасываюсь в сторону, как негодный хлам, со мной обращаются как с невеждой, рабом, собакой.

Все-таки, несмотря на неудачный дебют, ее приглашают на оклад в две тысячи четыреста франков в год, и она спасена. Но для нее навсегда закрыта карьера великой артистки. Ей дают вторые роли, светских дам, когда нужно показать туалет, и все ее время проходит в совещаниях с портнихами. Три, четыре и даже пять туалетов в один вечер поглощают все и без того небольшое жалованье.

Какое горькое разочарование! Сколько раздирательных сцен, когда тетрадки ролей становятся все тоньше и едва содержат в себе десяток фраз. Ее комната превращается в мастерскую, полную образчиками, материями и лоскутами. Она, мать, светская дама, бросившая общество и туалеты, чтобы посвятить себя святому искусству, превратилась в портниху, которая до полуночи просиживает за швейной машиной, чтобы показаться буржуазной публике в виде светской дамы.

А жизнь актрисы на маленькие роли, которая часами в бездействии должна ждать своего выхода, стоя за кулисами! Здесь развивается вкус к сплетням, пикантным рассказам, грязным историйкам, порыв к высотам искусства пропадает, крылья опускаются, волочатся по земле и в конце концов мешаются с уличной грязью.

А несчастье не дремлет, и однажды, когда переделываются все одни и те же платья и не хватает средств на новые, у нее отбирают роли светских дам, и она становится простой статисткой!

Во время всех этих бед немало огорчений доставляет ей ее мать, эта Кассандра, предвидевшая все заранее; публика, соединяющая в одно много нашумевший развод и смерть ребенка, восстает против бессердечной матери и неверной супруги.

Директор театра должен уступить протесту публики; знаменитый трагик отрекается от нее, заявляя, что он ошибся в ее таланте.

Сколько шума и горя из-за каприза непоследовательной женщины!

Среди всех этих бедствий умирает несчастная мать от какой-то сердечной болезни, нажитой, говорят, благодаря скорби о павшей дочери.

И тут моя честность заставляет меня прийти на помощь; я возмущаюсь против этого несправедливого мира и нечеловеческой силой пытаюсь вырвать ее из болота.

Самое подходящее средство для этого – журналистика. Теперь, когда она должна благодарить каждого, кто старается поднять ее, она принимает мое предложение создать для нее еженедельный журнальчик по вопросам театра, музыки, искусств и литературы. Она будет введена в область критики и фельетона и этим самым проложит себе путь к будущим издателям. Она вносит в предприятие двести франков, я беру на себя редактирование и корректуры. Сознавая свою неспособность в качестве администратора и кассира, я предоставляю ей распоряжаться экспедицией и объявлениями, в чем ей может помочь заведующий газетной экспедицией.

Первый номер составлен и, кажется, довольно удачно. Передовая статья одного молодого художника, корреспонденция из Рима, другая из Парижа, музыкальная критика одного известного писателя, сотрудника одной из крупных газет Стокгольма, литературное обозрение, написанное мною и, наконец, фельетон и критика первых представлений Марии.

Все удалось как нельзя лучше, но успех опасной попытки основан на том, чтобы первый номер вышел в назначенный срок; но для этого у нас не хватает необходимых средств и кредита.

Горе мне, что я доверил нашу судьбу женщине!

В день выхода журнала она по обыкновению спит до полудня. Вполне уверенный, что журнал вышел, я отправляюсь в город, но всюду встречаю насмешливые лица.

– Где же можно достать ваш замечательный журнал? – спрашивают меня многие.

– Везде, – отвечаю я.

– Нигде!

Я иду в газетный киоск, там его нет, в типографию – он еще не вышел из печати!

Все пропало! Следует горячая ссора с экспедиторшей, которая ссылается в свое оправдание на свое врожденное легкомыслие, полное незнакомство с издательским делом; в конце концов она сваливает всю вину на заведующего, которому она передала весь материал.

Она потеряла свои деньги, а я – честь и колоссальный, неоплаченный труд.

Единственная мысль утешает меня в моем унынии:

«Мы гибнем невинно!»

Я предлагаю ей умереть вместе, ей потому, что, благодаря своим несчастьям, она стала ни к чему не способна, мне потому, что я раздавлен этой последней неудачной попыткой поднять ее.

– Умрем, – говорю я. – Не будем лежать трупами на улице и мешать движению порядочных людей.

Она не согласна.

– Ты труслива, труслива, моя прелестная Мария! Гораздо бесчестнее заставлять меня быть зрителем твоего падения под смех и насмешки света!

Я бегу в пивную, напиваюсь и крепко засыпаю.

Проснувшись, я отправляюсь к ней. Острым взглядом пьяного я впервые замечаю происшедшую в ней перемену к худшему. Комната неопрятная, платье безобразное, небрежно надетое, маленькие обожаемые ножки всунуты в стоптанные туфли, чулки в некрасивых складках.

О, какая глубина падения!

Ее язык обогатился грубыми выражениями актерского жаргона, движения словно заимствованные с улицы, лицо ее полно ненависти, губы злобно сжаты.

Она сидит, склонившись над работой, и не глядит на меня, словно погруженная в мрачные думы.

Не поднимая головы, она вдруг произносит глухим голосом:

– Ты знаешь, Аксель, что должна в нашем положении женщина требовать от мужчины?

Мне становится страшно, но, все еще надеясь, что я неверно ее понял, я спрашиваю несмело:

– Что?

– Чего требует любовница от своего любовника?

– Любви!

– А еще?

– Денег!

Грубое слово отнимает у нее желание спрашивать дальше; я догадался, что понял ее, и ухожу.

Девка! С подгибающимися коленами тащусь я по пасмурным осенним улицам. Это уже последняя ступень! Плата за любовь! Без всякого стыда она берет это своей профессией!

Если бы она жила в нужде и лишениях! Но она только что получила от матери мебель и бумаги на сумму несколько тысяч франков, правда, в несколько сомнительных акциях; кроме того, она еще получила жалованье из театра.

Это было необъяснимо! Вдруг мне приходит в голову эта девица, ее квартирная хозяйка и интимная подруга.

Это была отвратительная женщина с подозрительными манерами сводницы, лет тридцати пяти; у нее не было состояния, она ничего не зарабатывала, всегда нуждалась, но на улице появлялась в роскошных крикливых туалетах, втиралась во все семьи, чтобы в конце концов что-нибудь призанять, и вечно жаловалась на свою несчастную судьбу. Низкая особа, ненавидевшая меня, потому что она отгадала, что я вижу ее насквозь.

Теперь мне вспоминается случай, которому я тогда несколько месяцев назад не придал никакого значения. Эта особа выманила у одной подруги Марии, живущей в Финляндии, обещание ссудить ей тысячу франков. Но обещания та не сдержала. По настояниям этой особы и чтобы спасти честь своей финляндской подруги, осаждаемой требованиями, Мария берет на себя достать денег. Это ей удается. Но финляндская подруга осыпает ее за это упреками. Во время последующих объяснений эта особа объявила себя невинной и свалила всю вину на Марию. Еще тогда я выразил свое нерасположение и подозрение относительно этой сомнительной личности; я просил Марию порвать с этой женщиной, приемы которой были весьма похожи на вымогательство.

Но нет, у нее было слишком много оправданий для лукавой подруги; а позднее она совершенно иначе осветила этот случай и повернула дело так, как будто тут вышло недоразумение; а еще несколько времени спустя все это превратилось в вымыслы моей порочной фантазии!

Может быть, эта авантюристка и внушила Марии мысль подать мне счета за ее любовь? Очень возможно, потому что ей было очень трудно произнести слово, не подходившее к ее прежнему способу выражений. Так, по крайней мере, мне хотелось верить и надеяться. Если бы она потребовала возвращения денег, потраченных на журнал – это было бы чисто женской математикой; или если бы она настаивала на браке, но супружество было ей противно. Больше не было никакого сомнения! Дело шло о любви и чувственности, которые я вызывал в ней моими ласками, о бесчисленных поцелуях и измятых юбках. Одним словом, мне подали за все счет! А если бы я со своей стороны подал ей счет за мои ежедневные заботы о ней, за разбитые нервы, за мой мозг, кровь, имя, честь, за мои страдания и мою карьеру!

Нет, она одна была обязана уплатить по счету и не имела ко мне никакого встречного иска. Я проводил вечера в кафе и на улице, раздумывая над проблемой падения. Почему так больно видеть падение человека? Разве мы не видим в этом чего-то противоестественного, принимая, что природа требует развития и шагов вперед и что каждый шаг назад указывает на упадок сил? Точно то же и в общественной жизни, где каждый индивидуум стремится к материальному или моральному совершенствованию. А эта женщина, которую я встретил двадцатилетней, молодой, прекрасной, свободной, искренней, приветливой и воспитанной, как быстро и как низко пала она в течение этих двух лет!

Я был готов взять все на себя, чтобы уменьшить ее вину; это было бы для меня утешением. Но я не имел никакого желания делать из себя козла отпущения! Я внушал ей культ красоты, порядочности, благородства и по мере того, как она присваивала себе вульгарные актерские манеры, я облагораживался; я научился изящным манерам, утонченным приемам и светскому языку, я выработал в себе сдержанность, управляющую волнением и являющуюся отличительной чертой людей высшего класса. В делах любви я по-прежнему оставался целомудренным. Я щадил чувство стыда; я был всегда настороже, чтобы не оскорбить чувства красоты и нравственности, потому что они одни только прикрывают животную сторону акта, который для меня возникает больше из души, чем из тела.

В подобных случаях я применяю силу, но не пошлость, я избиваю, но не раню, я называю вещи их настоящим именем, но никогда не смакую грязных двусмысленностей, мой порыв исходит из глубины моего существа, порождается минутой, вызывается положением вещей, но никогда я не цитирую опереток или пикантных журнальчиков.

Я люблю опрятность и красоту в жизни, я отказываюсь от приглашения на обед, если у меня нет чистой сорочки; я никогда не показываюсь возлюбленной полуодетым или в туфлях; я предлагаю ей бутерброд, простой стакан пива, но всегда на чистой скатерти.

Следовательно, не мой пример заставил ее пасть ниже среднего уровня. Она меня больше не любит и поэтому она не имеет больше желания нравиться мне. Она заботится только о внешности, она чистится и наряжается только для публики, и этим самым она становится публичной женщиной, которая, в конце концов, подает счет за те и другие ласки!