Текст книги "Исповедь глупца"

С злой радостью думал я об ее хитростях, уловках и упорстве в погоне за мной, об ее манере вынимать часы из-за корсета так, чтобы был виден кусочек белья. А то воскресенье, когда мы гуляли в парке! Мы шли по главной аллее, но она вдруг предложила свернуть в чащу. У меня волосы стали дыбом от ужаса, потому что такие прогулки в кусты пользовались вполне заслуженной славой. Но на мое возражение, что это было бы неприлично, она сумела только ответить:

– Ах, что такое прилично!

Она хотела нарвать анемонов под орешником; она свернула с аллеи и пошла в кусты. Я смущенно последовал за ней. Найдя укромное местечко за кустами, она села, расправив платье так, чтобы можно было видеть ее ноги, хотя и маленькие, но некрасивые. Наступило неловкое молчание, и она напомнила мне древних распутниц Коринфа, приходивших в бешенство, если их заставляли ждать обычного физического акта. Она простодушно глядела на меня, и на этот раз я обязан моей добродетелью только ее необыкновенному безобразию.

Все эти мелочи, о которых я до сих пор не думал, давили меня теперь, когда являлась возможность, что она бросится в мои объятия, и я молил Бога о победе певца в этой борьбе за любовь. Но я должен был надеть маску и запастись терпением.

Пока я читал записку, барон сидел на столе, заваленном старинными книгами и рукописями. Он играл саблей и имел очень растерянный вид, словно испытывая перед штатскими свою слабость в литературных познаниях, и на все мои попытки заинтересовать его научными трудами он отвечал одной фразой:

– Это, должно быть, очень интересно.

А я, подавленный величием его чина, орденами, шарфом, парадным мундиром, старался восстановить равновесие, выказывая ему мои познания; но я достиг только того, что он стал обнаруживать знаки беспокойства.

Сабля и перо; долой дворянина, дорогу гражданину! Может быть, ясновидящая женщина инстинктивно предчувствовала, кому принадлежит будущее, когда позднее она выбрала своим детям отца из грядущей аристократии ума.

И мной и бароном овладело какое-то бессознательное смущение, несмотря на все его старание держаться со мной как с равным. Не раз он высказывал даже свое уважение к моей учености, показывая этим свое невежество в этой области; но если ему вдруг приходило в голову поважничать передо мной, то довольно было одного слова о баронессе, чтобы сбить его с позиции. В ее глазах наследственный герб не имел никакой цены, и парадный гвардейский мундир должен был склониться перед покрытым книжной пылью сюртуком ученого. Может быть, он сам понял это, когда надел блузу художника и записался простым учеником в мастерскую? И все-таки в нем замечалось влияние утонченного воспитания и предрассудки традиций; ревнивая вражда ученых и военных перешла ему в плоть и кровь.

В настоящую минуту ему было необходимо излить кому-нибудь свои горести, и он пригласил меня к себе обедать.

После кофе он предложил мне написать баронессе; он сам подал мне перо и бумагу. Не видя возможности отказаться, я мучился, подыскивая банальные фразы, чтобы скрыть свое чувство.

Окончив письмо, я подал его, не запечатывая, барону, чтобы принудить его этим прочесть.

– Я никогда не читаю чужих писем, – сказал он притворно гордым тоном.

– А я, – отвечал я, – никогда не пишу чужой жене, не дав прочитать мужу.

Он одним взглядом пробежал записку и запечатал ее вместе со своим письмом, улыбаясь ничего не говорящей улыбкой.

Я не видел его целую неделю, и, наконец, как-то вечером мы встретились с ним на улице. Он, казалось, очень обрадовался, увидя меня, и мы отправились в кафе, где он мог излить мне свою душу, как своему преданному другу. Он провел несколько дней на даче у кузины своей жены. Еще не зная этой очаровательной особы, я уже оценил ее влияние на поведение барона. Он сбросил с себя свою обычную надменность и грусть. Лицо его имело живое, веселое выражение, он обогатил свою речь несколькими вульгарными выражениями сомнительного вкуса, даже звук его голоса сильно изменился. Какая слабая воля, подумал я, он поддается всем влияниям; это чистый лист, на котором самая слабая женская рука может чертить все глупости и фантазии неразвитого ума.

Барон сделался совершенно опереточным героем. Он острил, рассказывал скандальные истории и был шумно весел. В штатском он потерял все свое очарование. А когда после ужина, уже несколько навеселе, он предложил поехать к девицам, он стал мне прямо противен! Ничего, кроме расшитого мундира, перевязи, орденов! Ничего!

Когда его опьянение дошло до высшей точки, он начал мне поверять тайны своей супружеской жизни. Я прервал разговор и встал недовольный, несмотря на его уверения, что его жена разрешила ему развлекаться на стороне во время его вдовства. Это показалось мне невероятным и еще больше убедило меня в целомудренности образа мыслей баронессы. Наконец, на рассвете мы расстались, и я отправился домой, смущенный всеми нескромными признаниями, которые мне пришлось выслушать.

Жена, влюбленная в мужа, дает ему полную свободу после трех лет супружества, не требуя взамен такого же права! Это изумительно! Противоестественно, как любовь без ревности, свет без тени. Непостижимо! Он меня уверил, что его жена целомудренная натура. Опять неестественно! И мать и девушка одновременно, как я уже думал раньше; целомудрие – свойство высшей породы, душевная чистота, являющаяся культурным достоянием высших классов. Так мечтал я в моей юности, когда девушки светского общества внушали мне только чувство поклонения, не будя моей чувственности. Детские мечты, сладостное незнание женщины, этой загадки, разгадать которую труднее, чем может думать старый холостяк.

* * *

Наконец, баронесса вернулась; она сияла здоровьем и молодостью, освежившись воспоминаниями и общением с друзьями юности.

– Вот и голубь, принесший масличную ветвь, – сказала она, подавая мне письмо от моей мнимой невесты.

Я прочел высокомерную, бесцветную болтовню, излияния бездушной женщины, синего чулка, хотевшей завоевать свободу браком с каким бы то ни было мужчиной.

Прочтя письмо с плохо сыгранной радостью, я захотел, наконец, очистить свою совесть в эту тяжелую минуту.

– Не можете ли вы мне сказать, – начал я, – что же она – невеста этого певца?

– И да и нет!

– Она дала ему согласие?

– Нет!

– Она хочет выйти за него?

– Нет!

– А хотят этого ее родители?

– Они не выносят его.

– Но почему же она непременно хочет принадлежать ему?

– Потому что…. я не знаю!

– Она меня любит?

– Может быть!

– Тогда она просто помешана на мужчинах!

– Она решила выйти за того, кто может ей предложить больше благ! Разве это не правда? Разве она понимает что-нибудь в любви?

– А что вы понимаете под словом любовь?

– Говоря откровенно, это чувство, которое подавляет все другие, стихийная сила, перед которой ничто не может устоять; любовь – она подобна грому, бурному проливу, потоку, буре…

Она взглянула прямо мне в лицо и не сделала мне ни одного упрека в защиту своей приятельницы.

– И вы так ее любите? – спросила она.

В эту минуту меня охватило желание открыть ей правду; но что же тогда мне останется? Связь будет порвана; а эта ложь, которая должна охранить меня от преступной любви, стала мне теперь необходимой. Я уклонился от прямого ответа и просил ее больше не заговаривать об этом; прелестное чудовище умерло для меня, и мне будет очень тяжело забыть ее.

Баронесса делала все возможное, чтобы утешить меня, но должна была признаться, что певец был очень опасен; на его стороне было то преимущество, что он мог влиять личным присутствием.

Соскучившись нашим разговором, барон прервал нас замечанием, что можно обжечь пальцы, вмешиваясь в чужие любовные дела.

Щеки баронессы вспыхнули от гнева при этом грубом замечании, и мне пришлось рассеять надвигавшуюся бурю.

* * *

Камень скатился; ложь, первоначально бывшая шуткой, все росла; боязнь и стыд привели меня к тому, что я наконец сочинил сам себе историю и поверил ей. Я взял на себя роль несчастного влюбленного, играть которую мне было не трудно, принимая во внимание настоящее положение вещей. Только предметом моей любви была не она.

Таким образом я был готов запутаться в сетях, расставленных мною же самим. В один прекрасный день я нахожу у себя визитную карточку господина X., таможенного чиновника, другими словами, отца моего чудовища. Я сейчас же ответил на его визит. Маленький старичок, до неприятного похожий на дочь, карикатура на карикатуру. Он обошелся со мной, как с будущим зятем; расспрашивал меня о моей семье, сбережениях, видах на будущее. Дело грозило принять серьезный оборот. Что делать? Я старался показаться ему как можно незначительнее, чтобы отвлечь от себя его отеческие планы. Цель его путешествия в Стокгольм была мне слишком ясна. Он думал избавиться от ненавистного певца; или же красавица решила выбрать меня и послала своего агента поймать меня. Но я был неумолим, уклонялся от встреч, пропустил даже обед у баронессы, изму чил беднягу тестя постоянной погоней за мной, отговаривался серьезной работой в библиотеке, пока, наконец, он не уехал раньше назначенного срока.

Если бы певец знал, кому он был обязан своим несчастливым браком, когда он женился на своей мадонне? Он не узнал этого никогда и приписывал себе одному честь победы.

После этого произошло новое событие, имевшее решающее значение для судьбы всех нас. Баронесса внезапно уехала со своей маленькой дочкой. Было начало августа. Ссылаясь на расстроенное здоровье, она выбрала курорт «Мариенфриден», пустынное местечко на Мефарском озере, где жила с родителями ее кузина.

Этот поспешный отъезд вскоре по возвращении удивил меня. Но, так как это меня не касалось, то я воздержался от всяких вопросов. Через три дня барон пригласил меня к себе. Он был беспокойно и нервно настроен и таинственно сообщил мне, что баронесса скоро вернется.

– Почему? – спросил я, будучи не в силах скрыть своего изумления.

– Потому что… у нее расстроены нервы; климат ей не подходит, она пишет очень неясно, это сильно меня беспокоит. Я вообще не всегда понимаю ее; ей приходят в голову такие безумные мысли; между прочим, ей кажется, что ты сердишься на нее.

Как мне следовало держать себя?

– Ну, разве это не глупо? – продолжал он. – Во всяком случае, я тебя убедительно прошу, не показывай никакого удивления, когда она вернется; она стыдится своего непостоянства, а так как она невероятно горда, то сделает что-нибудь необдуманное, если увидит, что ты насмехаешься над ее капризами.

Ну вот, скрытые беды начинают выходит наружу, подумал я. С этой минуты я стал готовиться к отступлению, я боялся впутаться в роман страстей, катастрофа которого должна была скоро разразиться.

Первое приглашение я отклонил под плохо выдуманным и фальшивым предлогом. Затем последовала встреча с бароном, который спросил меня о причинах моего недружеского отношения. Я не знал, что ответить; он же воспользовался моим замешательством и взял с меня слово поехать вместе с ними за город.

Баронесса выглядела слабой и утомленной, только глаза ее блестели. Я был сдержан, говорил ледяным тоном и держался очень далеко. После прогулки на пароходе мы зашли в знакомый ресторанчик, где условились встретиться с дядей барона.

Ужин на открытом воздухе прошел довольно скучно; перед нами расстилалось темное озеро, окруженное мрачными горами, над нами шелестели столетние липы, и чернели их стволы.

Разговор тянулся вяло и касался вещей безразличных. Я заметил, что между супругами произошла какая-то размолвка, и не хотел присутствовать при вспышке. К несчастью, барон с дядей встали, им надо было переговорить наедине. Теперь пришло время взрыву.

Баронесса вдруг обернулась ко мне.

– Вы знаете, что мой муж был очень недоволен моим внезапным возвращением?

– Не имею ни малейшего понятия. – Представьте, он надеялся каждое воскресенье навещать прелестную кузину.

– Сударыня, – прервал я ее, – не лучше ли вам принести ваши жалобы в присутствии самого обвиняемого?

Что я сказал? Это было грубо, это был строгий, прямой выговор, который я бросил в лицо неверной жене в защиту существа одного пола со мной.

– Это уж слишком! – воскликнула она, то бледнея, то краснея.

– Да, это слишком, сударыня!

Этим было все сказано! Все было кончено.

Когда тут же подошел ее муж, она быстро подошла к нему и взяла его под руку, как бы ища защиты от врага. Барон заметил это, но не понял.

На пристани я откланялся, ссылаясь на визит на соседнюю виллу. Я вернулся в город, сам не знаю как. Ноги несли бездушное тело, жизненные нити были порваны, по дороге плелся только труп.

Один, опять одинокий, без семьи, без друзей! Нечему поклоняться! Божества больше не было, мадонна низвергнута, на ее месте выступила женщина, коварная, вероломная, выпустившая когти. Желая сделать меня своим поверенным, она совершила первый шаг, ведущий к разрушению брака; и в эту минуту во мне проснулась ненависть одного пола к другому. Она оскорбила во мне мужчину и человека, я чувствовал себя союзником ее мужа в борьбе против женщин. Я заключил перемирие со своей добродетелью. Я не гордился этим, потому что мужчина берет только то, что ему дают; он никогда не бывает вором; только женщина ворует, или продает себя. И единственный случай, когда она бескорыстно идет на опасность потерять все, – это, к сожалению, измена мужу. Публичная женщина продается, жена продается, и только изменница отдает любовнику то, что она крадет у мужа. Но я не хотел иметь ее любовницей, она всегда внушала мне только дружбу; охраняемая присутствием ребенка, она всегда была закована в броню материнского достоинства; а так как у нее был муж, то меня ничто не соблазняло пользоваться наслаждениями, которые нечисты сами по себе и облагораживаются только полным и безраздельным обладанием.

Разбитый и уничтоженный добрался я до моей одинокой комнатки, покинутый всеми, потому что с самого начала моего знакомства с баронессой я порвал все сношения с товарищами.

Я жил под крышей в довольно большой комнате; ее два широких окна выходили на новую гавань, залив и скалистые утесы южного предместья. Перед окнами я устроил скромный садик. Бенгальские розы, азалии и герань по очереди снабжали меня цветами для тайного поклонения мадонне и ее ребенку. У меня вошло в привычку каждый день при наступлении вечера спускать занавеси, ставить полукругом горшки с цветами, а посреди освещенный лампой портрет баронессы. Она была изображена на нем молодой матерью с бесконечно чистым, но несколько строгим выражением лица и прелестной головкой, окаймленной белокурыми волосами; на ней было светлое платье с высоким воротом и кружевным воротником; рядом с ней на столе стояла маленькая девочка, вся в белом; она глядела на зрителя своими глубокими печальными глазами. Перед этим портретом я писал письма «К моим друзьям», которые я на следующий день отправлял по адресу барона. Это был единственный исход для моих писательских наклонностей, и я изливал в них всю глубину моей души. Чтобы направить на правильный путь этот неудачный художественный дар, я посоветовал баронессе поискать в литературной деятельности исход для своих поэтических фантазий. Я принес ей художественные образцы всех литератур и дал ей первые указания к литературной деятельности путем замечаний, сравнений и объяснений, к которым я прибавлял иногда свои советы и практические указания. Она не особенно заинтересовалась этим и высказала сомнение в своей способности быть писательницей. На это я возражал, доказывая, что каждый образованный человек обладает способностью написать по крайней мере письмо и, следовательно, носит в себе более или менее развитой писательский дар. Но это ничему не помогло, – страсть к театру слишком глубоко и прочно вкоренилась в ней. Ей казалось, что у нее природное сценическое дарование, а так как, благодаря своему положению, она не могла выступить на сцене, то ей нравилось разыгрывать роль мученицы, что шло в ущерб ее супружескому счастью. Ее муж, мой соучастник в той благотворной идее, которую я высказывал исключительно из тайной цели не довести супругов до разрыва, был мне очень благодарен, но не решался выступить открыто. Я становился все настойчивее перед сопротивлением баронессы.

– Возьмите что-нибудь из вашей жизни, – писал я, – у вас была очень разнообразная жизнь; возьмите несколько листов бумаги, перо, будьте искренни, и вы станете писателем, – цитировал я ей известные слова Борне.

– Тяжело переживать вторично горести жизни, – отвечала она. – Нет, я стремлюсь к искусству, чтобы найти забвение, воплощаясь в характеры, совершенно отличные от моего.

Я никогда не задавался вопросом, что она хочет забыть, потому что, в сущности, я не знал ее прошлого. Боялась ли она помочь разрешению загадки или дать ключ к пониманию ее характера? Стремилась ли она к сценическому искусству, чтобы спрятать себя за его масками или прославиться в ролях, более значительных, чем она сама?

Исчерпав все доводы, я посоветовал ей начать с переводов, чтобы усовершенствовать свой стиль и завести знакомство с издателями.

– А хорошо оплачиваются переводы? – спросила она.

– Довольно хорошо, но надо основательно знать свое дело, – отвечал я ей.

– Не думайте, что я такая жадная, – возразила она, – но работа, не дающая никакого действительного результата, совсем не привлекает меня.

Она была одержима манией современных женщин самой зарабатывать свой хлеб. Барон скептически улыбался, он предпочитал, по-видимому, чтобы жена его больше занималась домом, чем зарабатывала пару пфеннигов на приходящее в упадок хозяйство.

С этого дня она начала осаждать меня просьбами достать ей переводы и отыскать издателя. Чтобы выпутаться из этого дела, я принес ей две короткие статейки для отдела смеси одного иллюстрированного журнала, который ничего не платил за это.

Прошла целая неделя, а работа, которую свободно можно было сделать в два часа, все еще была не кончена. А когда барон осмелился подразнить ее, называя бездельницей, которая любит поспать до полудня, она так вспылила, что, несомненно, это было ее больное место. После этого я перестал заводить об этом разговор, вовсе не желая бросать яблоко раздора между супругами.

Так обстояли дела, когда разразилась гроза.

Сидя за столом у себя в мансарде и перечитывая письма баронессы, я почувствовал, как сжалось мое сердце. Это была отчаявшаяся душа, согнутая сила, непроявленный талант, совершенно, как я. Отсюда и зародилась наша симпатия. Я страдал из-за нее, как из-за больного органа, введенного в мою страдающую душу, съежившуюся и неспособную испытывать даже ужаснейших ощущений боли.

И что же она сделала, за что лишилась моего сочувствия? Охваченная справедливой ревностью, она пожаловалась на свое супружеское несчастье. А я оттолкнул и жестко упрекнул ее вместо того, чтобы образумить ее, что было бы совсем не трудно, судя по словам ее мужа, так как она давала ему полную свободу.

Меня охватила бесконечная жалость к этой женщине, в духовном и телесном образе которой было скрыто столько тайн и противоречий. Мне казалось в эту минуту, что я совершил несправедливость, наводя ее на ложный путь. Мое отчаяние становилось все сильнее, и я сел писать ей; я просил у нее извинения и умолял забыть происшедшее между нами, я хотел изгладить дурное впечатление, ссылаясь на недоразумение. Но я не находил подходящих слов, перо неподвижно лежало у меня в руке, и, охваченный усталостью, я бросился на постель.

Проснувшись на следующее утро, я увидел теплый пасмурный августовский день. Разбитый и печальный отправился я в библиотеку; не было еще восьми часов, но у меня был ключ, и я мог войти и провести там в одиночестве три часа до открытия. Я бродил по проходам между двумя рядами книг, охваченный чувством восхитительного одиночества в интимном общении с величайшими умами древности.

По временам я вынимал один из томов и старался сосредоточиться на чем-нибудь, чтобы забыть тяжелое впечатление вчерашней сцены. Но ничто не могло изгладить запятнанного образа низвергнутой мадонны. Поднимая глаза от страниц книги, которые я пробегал, не понимая ни слова, мне казалось, что я вижу ее, как в какой-то галлюцинации, нисходящей по ступеням лестницы, которая бесконечной перспективой убегала в конце низкой галереи. Я видел, как она идет вниз, придерживая складки голубого платья, так что видны ее маленькие ножки, видел, как она вызывала меня на измену своим острым взглядом, заманивала своим лживым, сладострастным взором, который я в первый раз открыл у нее вчера. И этот призрак будил во мне чувственные желания, которые я подавлял в себе три месяца, – таким целомудренным сделала меня окружавшая ее атмосфера чистоты; доказательство, что вожделения, как говорят, начинают индивидуализироваться, когда сосредоточиваются на одном единственном существе. Несомненно, я стремился к ней, представлял ее себе нагой, переносил на ее белое тело все линии ее одежды, известные мне наизусть. И как только мои мысли нашли себе цель, я начал рассматривать художественное издание итальянских музеев, содержавшее в себе снимки всех известных скульптур. Я хотел произвести научное исследование, чтобы открыть формулу этой женщины; я думал найти вид и род, от которого она происходит. Выбор был огромный. Венера, полногрудая, с широкими бедрами, нормальная женщина, уверенная в победе своей красоты, ожидающая мужа! Это не она. Юнона, плодовитая мать с ребенком, благословенная детьми женщина, раскинулась на супружеском ложе, заставляя ценить все очарование ее чудного тела. И это не то! Может быть, Минерва, синий чулок, старая девственница, скрывающая под мужскими латами свою плоскую грудь? Ни в каком случае!

А Диана! Бледная супруга ночного светила, боящаяся дневного света и свирепая в своем вынужденном целомудрии; скорее мальчик, чем девушка, благодаря неправильности сложения, не могущая простить Актеону, что он застал ее во время купанья. Тип Дианы, может быть, и подошел бы, но не ее род! Будущее решит это! И это нежное тело, эти прелестные члены, эти изящные формы, эта гордая улыбка, эта скрытая под покровом грудь жаждали крови и тайных наслаждений? О, какая ужасная мысль!

В своих поисках я перелистал все художественные издания, собранные и хранимые в богатой королевской коллекции, рассматривает различные снимки целомудренной богини. Я делал сравнения, искал подтверждения своих взглядов, как ученый бросался с одного конца длинной залы на другой, потому что каждое сочинение делало ссылки на то или другое, и в этом прошло время до наступления рабочего часа, когда приход моих товарищей вернул меня к моим обязанностям.

* * *

Вечером я решил пойти в клуб к друзьям. Когда я вошел в лабораторию, меня встретили адским шумом, от которого у меня сразу повеселело на сердце. Посреди комнаты стоял в виде алтаря стол, украшенный черепом и огромным кубком с синильной кислотой перед ним.

Кругом стояли стаканы пунша, наполняемые из реторты; товарищи были уже несколько навеселе. После того, как мне подали дистилляционную колбу, содержащую около пол-литра, и я залпом опустошил до дна, все члены общества крикнули в один голос пароль клуба «Проклятье!», на что я отвечал, затянув известную «Песнь бездельника».

После этого введения поднимается всеобщий шум, ужасные крики, и, приветствуемый громкими восклицаниями, я произношу свою глупую речь. В высокопарных стихах с анатомическими выражениями восхваляется женщина, как олицетворение неспособности мужчин веселиться между собой.

Я опьянял себя гнусными речами, профанацией мадонны, болезненным результатом неудовлетворенных желаний. Вся моя ненависть против моего ложного божества прорвалась наружу, и я ощутил некоторое чувство горького утешения. Собутыльники мои, бедные малые, знающие любовь только по публичным домам, в восхищении слушают, как я мешаю с грязью женщину из общества, недоступную им.

Опьянение все возрастает. Мне приятно слышать мужские голоса после долгого нежного мяуканья фальшивой честности и лицемерной невинности. Словно снимаешь маску, отбрасываешь мнимую святость, прикрывающую ничтожество. Я вижу перед собой свое божество, как оно предается всем излишествам супружеской любви, только чтобы рассеять скуку мучительного существования. На нее, отсутствующую, изливаю я все низости, нападки, оскорбления, в слепой ярости, что я не обладаю ею, потому что я боюсь измены, несмотря ни на что.

Лаборатория является в эту минуту моему воспламененному взору, как чудовищная оргия всех страстей. Реактивные стаканчики на полках сверкают всеми цветами радуги: пурпурный свинцовой охры, оранжевый хромистого калия, желтый сернистой сурьмы, зеленый углекислой меди, синий медного купороса. Воздух отравлен табачным дымом и запахом аракового пунша, приготовленного с лимоном; он будит неясное воспоминание о счастливых землях; на расстроенном пианино терзают в неведомых тонах траурный марш Бетховена, так, что ритма поймать нельзя; бледные силуэты пьющих неясно, подобно теням, мелькают в сизых облаках дыма; золотая перевязь лейтенанта, черная борода доктора, череп с пустыми глазными впадинами, шум и крик, невероятная какофония – все вместе вызывает разные образы; все мешается в моем разгоряченном мозгу – и вдруг раздается призыв одним единодушным криком: «К женщинам!»

И все хором начинают петь: «Вино и любовь – вот истинная цель жизни!»

Мы хватаем пальто и шапки, и все общество отправляется на улицу.

Полчаса спустя вся банда сидит уже у женщин; заказывают ужин, зажигают огонь, и сатурналии начинаются живыми картинами…

* * *

Проснувшись поздно утром в своей комнате, я с удивлением почувствовал, что почти вполне владею собой. Нездоровые ощущения исчезли, и культ мадонны рассеялся, как дым, в наслаждениях этой ночи. Я смотрел теперь на мою любовь, как на слабость духа и тела – в то время оба казались мне имеющими одно значение.

Взяв холодную ванну и плотно позавтракав, я отправился на работу, довольный, что все кончилось так хорошо. Работа шла необыкновенно легко, и часы быстро летели.

Было уже половина первого, когда служитель доложил мне о приходе барона.

«Так, значит, еще не все кончено», – подумал я, готовясь к могущей произойти сцене.

Барон вошел сияющий и веселый; он сердечно пожал мне руку и пригласил принять участие в прогулке на пароходе в курорт Федертелье, где давался любительский спектакль.

Я отговаривался, ссылаясь на неотложные дела.

– Но моя жена очень просила вас ехать с нами, – возразил он, – и к тому же Бэби тоже поедет…

Бэби это была кузина. Он уговаривал меня так настойчиво и трогательно, так дружески смотрел на меня своими добрыми глазами, что я почувствовал, как решение мое начинает колебаться. Но вместо того, чтобы согласиться прямо, я спросил:

– А как себя чувствует баронесса?

– Вчера она была нездорова, ей было очень плохо, но сегодня ей лучше. Скажите мне, дорогой друг, – продолжал он, – что собственно произошло третьего дня между вами? Жена мне рассказала, что в ваш разговор вкралось недоразумение, и вы без всякой причины рассердились на нее.

– Даю вам слово, – отвечал я несколько неуверенно, – я сам не понимаю этой истории. Может быть, я выпил лишнее, и у меня вырвалась какая-нибудь глупость.

– Оставим это, – возразил он, – и станем добрыми друзьями по-прежнему. Ведь вы знаете женщин, они такие восприимчивые… Так вы согласны, правда? Мы встретимся около четырех часов!

Я согласился.

Необычайная загадка: недоразумение! И все-таки она страдала! Страдала из страха, от досады, или еще от какой другой причины?

События приняли интересный оборот, когда на сцену выступила маленькая незнакомка; и не без сердечного трепета я отправился к четырем часам на назначенную пристань.

Подойдя к друзьям, я сразу заметил, что баронесса приветствует меня с нежностью сестры.

– Ведь вы не сердитесь на меня за мою резкость, – начала она, – я так легко раздражаюсь…

– Не будем говорить об этом, – прервал я ее и отыскал ей местечко на защищенной стороне мостков.

– Господин **, фрекен *** – представил барон, и я увидал молодую девушку лет восемнадцати, похожую на субретку; именно такой я и представлял ее себе. Она была небольшого роста, с незначительным личиком, одета просто, но с легким оттенком искусственного изящества.

А баронесса! Бледная, с впавшими щеками, такая худенькая! Браслеты звенели на ее руках, платье с закрытым воротом; можно было видеть голубые жилки возле ушей, которые как-то особенно выступали, благодаря небрежной прическе. Она была дурно одета в негармоничные, кричащие цвета. В эту минуту она положительно была некрасива. Она внушала мне глубокую жалость, и я искренно сожалел о моей вчерашней несправедливости. Как мог я принять ее за кокетку! Она скорее была мученицей!

Святая, терпящая незаслуженное несчастье!

Пароход отошел; чудный августовский вечер на Меларском озере располагал к тихой мечтательности.

Случайно или намеренно барон с кузиной заняли места рядом настолько далеко от нас, что мы не могли слышать их разговора. Наклонившись к молодой девушке, барон болтал, смеялся и шутил с веселым, помолодевшим лицом жениха.

По временам он бросал нам лукавый взгляд, на который мы кивали ему с улыбкой.

– Не правда ли, какая веселая эта малютка? – спросила меня баронесса.

– Кажется, да, баронесса, – отвечал я, не зная хорошенько, какое надо при этом сделать лицо.

– Она так хорошо умеет развеселить моего мужа; я совершенно лишена этого дара, – прибавила она, взглядывая на них с улыбкой искренней симпатии.

В эту минуту на лице ее отразился отпечаток подавленной печали, осушенных слез, сверхчеловеческого отречения; словно облако пронеслось по нему то неясное отражение доброты, самоотверженности и покорности, которое встречается обыкновенно у женщин, ожидающих ребенка, и у молодых матерей.

Охваченный раскаянием и стыдом за мое необоснованное мнение о ней, я с трудом подавил слезы и постарался завести простой разговор.

– И вы не ревнуете?

– Нисколько, – отвечала она с открытой улыбкой, без малейшего следа злобы. – Вам это покажется странным, но это так: я люблю моего мужа, он человек честный, и я обожаю эту прелестную малютку. Это все так невинно. Ревность заставляет нас дурнеть, а в моем возрасте надо обращать на это внимание.

А на самом деле ее подавленное состояние высказывалось душу раздирающим образом; охваченный бессознательным сочувствием, я отеческим тоном просил ее накинуть шаль, чтобы не простудиться на сильном ветру. Я набросил ей на плечи пушистый платок, так что он обрамлял и ее лицо, выделяя его нежную красоту.

Как она была прекрасна, когда благодарила меня улыбкой! На лице ее появилось счастливое выражение и как бы благодарность ребенка, тоскующего по ласке.