Текст книги "Исповедь глупца"

Баронесса встретила меня очень сердечно, но вид у нее был печальный, и, казалось, она пережила какое то разочарование. Тесть и дядя играли с бароном в карты в соседней комнате. Поздоровавшись с игроками, я остался один с баронессой. Она села в кресло ближе к лампе и начала вязать. Молчаливая и печальная, она предоставила мне одному вести разговор, который за недостатком ответов превратился в настоящий монолог. Она сидела в углу у печки, и я смотрел на нее, как она сидит, склонившись над работой и не поднимая головы. Таинственная и как бы погруженная в самое себя, она, казалось совсем забыла о моем присутствии, так что я подумал, что явился не вовремя и что возвращение мое произвело дурное впечатление.

Вдруг мои усталые взоры падают на пол, и я вижу под скатертью ее ногу из-под высоко поднявшейся юбки. Изящная ножка, плотно обтянутая белым чулком и завязанная под коленкой пестро вышитой подвязкой, обнаруживала очаровательные мускулы, которые сводят нас с ума, давая широкое поле фантазии, которая рисует себе всю ее фигуру. И затем изящно выгнутая ступня с высоким подъемом в домашней туфле…

В эту минуту я просто подумал о случайной небрежности; только позднее я понял, что женщина инстинктивно чувствует, если нога у нее открыта выше, чем следует. Несколько смущенный очаровательным зрелищем, я меняю тему и искусным маневром перехожу к моей мнимой любви.

Она поднимает голову, резко поворачивается ко мне и, глядя мне прямо в лицо, говорит:

– Вы, должно быть, очень постоянны в своих симпатиях?

Мои глаза упорно стремятся заглянуть под скатерть, где неясно рисуются белоснежный чулок и красная лента, но я взглядываю прямо ей в глаза, кажущиеся еще больше от света лампы, и отвечаю твердо и решительно:

– К несчастью, да!

Шорох карт и возгласы игроков, сопровождают эту исповедь без признания.

Воцаряется тяжелое молчание. Она продолжает вязать и опускает платье. Очарование исчезло, и осталась только безразличная, плохо одетая женщина; через четверть часа я простился, ссылаясь на нездоровье.

Придя домой, я достал свою драму с твердым намерением переработать ее и, отдавшись ревностному труду, вырвать из себя эту безнадежную любовь, которая может привести только к преступлению, ненавистному мне инстинктивно как что-то отвратительное и низкое. Этим я обязан моему моральному воспитанию. И я твердо решил порвать эту связь, становившуюся с каждым днем все опаснее.

Неожиданный случай пришел мне на помощь; два дня спустя я получаю приглашение привести в порядок библиотеку одного частного лица, живущего в своем загородном доме.

Я очутился в старинном дворянском замке семнадцатого столетия, в зале, сверху донизу заставленной книгами. Это было целое путешествие по отдельным эпохам моей родины. Я нашел здесь полную шведскую литературу, начиная с рукописей прошлого столетия до последней современной новинки. И я всецело погрузился в книги, ища забвения; это прекрасно удалось мне, так как по прошествии первой недели я совершенно не заметил отсутствия моих друзей. И вот в субботу вечером, приемный день баронессы, ординарец королевской гвардии является ко мне с письмом от барона, в котором он приглашает меня, упрекая за мое исчезновение. Я испытываю горькое удовольствие, отсылая не менее любезный отказ, и указываю на то, что теперь я уже больше не господин своего времени.

Проходит еще неделя, и снова появляется ординарец, на этот раз в парадной форме, и передает мне записку от баронессы, которая в трогательных словах умоляет меня навестить барона – он простудился и лежит в постели. Кроме того она спрашивает меня о моем самочувствии. Отказаться на этот раз невозможно, и я отправляюсь к моим друзьям.

У баронессы утомленный вид, а слегка простуженный барон скучает, лежа в спальне, куда меня и вводят. Вид этого святилища, до сих пор скрытого от меня, снова пробуждает во мне инстинктивное отвращение к совместной супружеской жизни в общей спальне, где супруги не стесняются ни при каких случаях, требующих уединения. Громадная постель, на который лежит барон, выдает всю неопрятность интимной жизни, а гора подушек рядом с больным указывает на обычное место баронессы. Туалет, умывальник и полотенца – все кажется мне неприятным, и я должен был закрыть на все это глаза, чтобы скрыть свое отвращение.

После короткой беседы у постели больного баронесса пригласила меня в гостиную выпить рюмку ликера, и едва мы остались одни, как она заговорила порывисто, как бы отгадав мои мысли:

– Не правда ли, это отвратительно?

– Что такое?

– Ах! Вы меня понижаете! Эта женская жизнь без цели, без смысла, без дела! Ах! Я гибну в ней!

– Но, баронесса, у вас есть ребенок, воспитанием которого вы можете заняться, а потом у вас будут и другие дети.

– Я не хочу иметь больше детей; я не создана быть нянькой.

– Не нянькой, но матерью в благороднейшем значении этого слова…

– Мать, хозяйка! Это одно и то же! А что, по-вашему я должна делать, когда две прислуги и без меня прекрасно ведут хозяйство? Нет, я хочу жить.

– Как артистка?

– Да!

– Но все обстоятельства против вас!

– Я это знаю слишком хорошо. И поэтому я гибну от тоски и отупения. О, как мне все это противно!

– А писательство? Ведь это далеко не такая противная профессия, как актерская!

– Драматическое искусство для меня выше всего, и, что бы там ни было, я никогда не утешусь, что отказалась от своего призвания ради иллюзии!

Барон позвал нас.

– Что с ней? – спросил он меня.

– Ах, все театр, – отвечал я.

– Она положительно сумасшедшая.

– Она вовсе не такая сумасшедшая, как кажется, – возразила баронесса, выходя из комнаты и громко хлопая дверью.

– Послушай, старый дружище, – поведал мне барон, – она больше не спит по ночам.

– Чего ей нужно?

– Она играет на рояли, дремлет на диване в гостиной и просматривает хозяйственные счета. Посоветуй, молодой ученый, чем тут можно помочь.

– Ей надо иметь детей! И побольше!

Он делает странное лицо. Потом старается сдержаться.

– Врач запретил это, потому что первые роды были очень трудные… а кроме, того материальные причины… ты понимаешь…

Я понял и поостерегся продолжать дальше эту щекотливую беседу. К тому же я был еще слишком юн, чтобы понимать, что больные женщины предписывают сами врачам все, что те им назначают.

Баронесса вернулась с ребенком и уложила его в железную кроватку, стоящую рядом с бароном. Девочка начала плакать и не хотела спать. После долгих напрасных попыток успокоить ребенка мать принесла розгу. Я никогда не мог видеть без гнева, чтобы били ребенка, и выступал в подобных случаях даже против отца; и теперь я вмешался, едва скрывая свое раздражение.

– Простите, что я вмешиваюсь в ваши дела, обратился я к ней, но неужели вы думаете, что ребенок плачет без серьезной причины?

– Она просто непослушна!

– Так у нее, вероятно, есть причина не слушаться. Может быть, она устала, и наше присутствие и свет лампы беспокоят ее.

Она казалась смущенной и вероятно поняла невыгодную роль мегеры, – она согласилась со мной, и я встал, чтобы проститься.

Заглянув так неожиданно в глубину их интимной жизни, я на несколько недель излечился от своей любви, и должен сознаться, что сцена с розгой много способствовала к поддержанию во мне неприятного воспоминания.

Осень прошла пасмурно и мрачно; подошло Рождество. Приезд одной новобрачной четы из финляндских друзей баронессы несколько обновил наши отношения, готовые порваться. Благодаря стараниям баронессы, я получал многочисленные приглашения и появлялся в черном сюртуке на ужинах, обедах и даже танцевальных вечерах. Бывая в этом не слишком избранном обществе, я замечал, что у баронессы появляются несколько развязные манеры, а под маской чрезмерной искренности она сама ухаживает за молодыми людьми, причем она всегда искоса наблюдает за мной, чтобы поглядеть, какое это производит на меня впечатление. Совершенно невероятно, как далеко она заходила в своих шутках; я отвечал ей оскорбительной холодностью, вызванною как чувством порицания ее пошлого поведения, так и болью при виде того, как обожаемое существо унижается до степени простой кокетки. К тому же это, казалось, забавляло ее, потому что она удерживала все общество до утра; это еще больше укрепляло меня во взгляде, что я имею дело с женщиной, страдающий от неудовлетворенных желаний и скучающей у семейного очага, с женщиной, сценическое призвание которой основывается только на неизменном тщеславии, стремлении выставить себя напоказ и насладиться жизнью. Веселая, живая и остроумная, она обладала искусством блистать и всегда была центром среди гостей, не столько благодаря своей красоте, как своей обходительности, которая покоряла даже ее врагов. Она была всегда так неудержимо весела и так нервно возбуждена, что даже самые равнодушные невольно смотрели на нее и слушали ее, но мне казалось, что в ту минуту, как нервы ее падали и она забивалась в угол, волшебство рассеивалось, и никто больше не обращал на нее внимания. В общем она была тщеславна, властолюбива, пожалуй даже бессердечна, она всегда стремилась окружить себя молодыми людьми, а к дамам относилась с оскорбительным равнодушием. Она, вероятно, вбила себе в голову видеть меня порабощенным, покоренным и вздыхающим у ее ног. Однажды после новых триумфов в одном обществе она отважилась на решительный шаг. В безумном ослеплении она рассказывает одной приятельнице, что я совершенно влюблен в нее. Придя однажды к этой приятельнице, я неосторожно высказываю надежду встретить у нее баронессу.

– Так вы пришли, чтобы видеться с ней, – поддразнивает меня хозяйка дома. – Это очень любезно с вашей стороны.

– Нет, сударыня, говоря откровенно, баронесса сама пригласила меня прийти к вам.

– Так это свидание?

– Если вам угодно это так называть!

Во всяком случае, не я пропустил его!

Действительно, баронесса сама придумала этот визит; я пришел по ее приглашению; она хотела скомпрометировать меня этой выходкой, сама оставаясь в стороне.

Чтобы отмстить, я испортил ей целый ряд праздников своим отсутствием, отняв у нее удовольствие любоваться моими страданиями. А как я страдал! Блуждая по улице под окнами дома, куда – я знал – она приглашена, я испытывал жгучую боль, дрожа от ревности, представляя ее себе в объятиях танцора, в голубом шелковом платье, с развевающимися белокурыми локонами, ее очаровательную фигурку, скользящую на самых крошечных подошвах в мире!

Прошел Новый год, приближается весна. Мы проводим время или в празднествах или сидя дома втроем, что было невыразимо скучно; узы дружбы рвались и снова завязывались, у нас происходили ссоры и. перемирия, мелкие стычки и сердечные, дружеские излияния. Я уходил и снова возвращался.

Близился март, этот ужасный месяц, когда в холодных странах наступает время любви и судьбы любящих решаются сами собой, когда разбиваются сердца и порываются все священные обеты, узы честь, семьи и дружбы.

Барон снова отправившийся на службу в первых числах марта, приглашает меня как – то провести вечер у него на гауптвахте. Человеку среднего сословия, отпрыску мелкобуржуазной семьи ничто не внушает большего уважения, как вид почетных знаков высшей власти. Проходя по коридорам с моим другом, где ему на каждом шагу отдают честь офицеры, я слышу звон сабель, оклики часовых и треск барабана, пока мы не входим в ордонанс-зал.

Я дрожу в душе при виде военных эмблем и невольно склоняюсь перед портретами знаменитых генералов; отнятые при Лютцене и Лейпциге знамена, другие, служащие для ежедневного употребления, бюсты царствующего короля, шлемы, щиты, военные планы – все это возбуждает во мне беспокойство низших классов перед атрибутами господствующей власти.

В этой внушительной обстановке полковник значительно вырос в моих глазах, и я стараюсь держаться поближе к нему, чтобы в случае нужды прибегнуть к его защите.

Когда мы входим в служебную комнату, к нему приближается лейтенант и стоя отдает ему честь, и я чувствую себя подавленным этой иерархией офицерства, которое по отношению к дамам является явным соперником ученых и заклятым врагом детей народа. Ординарец приносит пунш, и мы закуриваем сигары. Барон показывает мне альбом полка, художественное собрание эскизов тушью и углем, на которых изображены все выдающиеся офицеры, служащие уже двадцать лет в королевской гвардии – предмете восхищения и зависти гимназистов во времена моей юности, доставлявших себе ежедневное удовольствие присутствовать при сменах караула. Мое мелкобуржуазное чувство радуется, видя изображения этих избранников в комичном виде, и, рассчитывая на сочувствие ставшего несколько демократичным барона, я позволяю несколько скромных выходок против вооруженного соперника. Но пограничная черта демократизма барона иная, чем у меня, и он не слишком дружелюбно принимает мои шутки. Дух корпорации одерживает верх, и, нервной рукой перебирая листы, он останавливается на рисунке, изображающем восстание 1868 года.

– Да, да; мы славно разделались с этими канальями, – говорит он, злобно усмехаясь.

– Ты тоже участвовал в этом?

– Разумеется. Я был послан с моим отрядом охранять трибуну, возведенную вокруг памятника; эту трибуну осаждала толпа. Кто-то еще бросил в мое кепи камень. Это вынудило меня раздать патроны. К несчастью, по приказу короля велели прекратить огонь, и я остался мишенью для камней толпы. Суди сам, мог ли я относиться иначе к этим канальям!

И после короткого молчания, во время которого он пытливо смотрел на меня, он продолжал, смеясь:

– А ты еще помнишь эту историю?

– О, я прекрасно все это помню. Я принимал участие в студенческом шествии.

Я умолчал о том, что находился в толпе, которая пришла в ярость при виде трибуны, отведенной для абонентов и исключавшей народ из национального праздника, умолчал, что я стоял на стороне возмутившихся и, как ясно помню, бросал камнями в солдат.

В эту минуту при аристократическом произнесении слова «канальи» мне стало понятно чувство страха, охватившее меня при входе во вражеский лагерь, и в моем воображении весь вид моего друга изменился так сильно, что я окончательно упал духом. Вся ненависть рас, классов и традиций как непроходимая стена поднялась между нами, и, когда я увидел, как он оправляет рукой саблю, эту эмблему грубой силы, почетное отличие, украшенное шифром и короной короля, я ясно почувствовал, что дружба наша была искусственная, созданная руками женщины, бывшей единственным звеном между нами. Он принял высокомерный тон, а выражение его лица все больше и больше подходило к окружающей обстановке и отдаляло его от меня. Чтобы направить его мысли в другую сторону, я переменил тему разговора, вдруг осведомившись об его жене и дочери. Его лицо сразу прояснилось и приняло свое обычное, добродушное выражение. Я снова почувствовал почву под ногами и под милостивым взором людоеда, ласкающего мальчика с пальчик, я принялся вырывать великану три волоска.

– Послушай, старый дружище, – обратился я к нему, – Матильда приедет к пасхе?

– Конечно! – отвечал он.

– Отлично, так я поухаживаю за ней, – весело сказал я.

Выпив залпом стакан, он воскликнул насмешливо, с ласковой улыбкой людоеда.

– Что ж, попробуй!

– Я попробую; может быть, впрочем, она уже помолвлена?

– Нет, насколько мне известно – нет! Но мне кажется я слышал… впрочем, попробовать не мешает.

И затем прибавил с убеждением:

– Впрочем даром будешь стараться!

Это беспощадное предупреждение звучало презрением, и это оскорбление вызвало во мне дерзкое решение помериться силой с этим высокомерным болтуном и счастливой комбинацией оградить себя от преступной любви, направив ее на другое существо, и в то же время отмстить за баронессу, оскорбленную в своих законных чувствах.

Наступил вечер, и я встал, чтобы идти домой. Полковник проводил меня мимо часовых, и мы пожали друг другу руку у решетчатых ворот, которые захлопнулись за мной слишком быстро, словно выгоняли меня.

Наступила весна; снег таял, и улицы освободились от своего ледяного покрова; голодная детвора продает уже подснежники, на выставках цветочных магазинов азалии, рододендроны и ранние розы красуются во всем своем блеске. Апельсины сверкают во фруктовых лавках, омары, алжирская цветная капуста и редиска украшают окна гастрономических магазинов. Солнце сияет в ленящихся волнах реки; около северного моста у набережных суда появились уже в новой окраске, заново выкрашенные в зеленый или багряный цвет. Отяжелевшие под тяжестью лет мужчины снова набираются силы под теплыми лучами солнца, и начинается период всеобщей любви. Горе слабым, когда кругом сам по себе совершается подбор и чувство любви дает все новую пищу гибельным страстям!

Очаровательная волшебница приехала и поселилась у барона. Я очень любезен в обращении с ней, а она насмехается надо мной с видом человека, заранее обо всем осведомленного. Мы играем в четыре руки на рояле, и она прижимается правой грудью к моей левой руке. Баронесса замечает это и страдает. Барон вне себя от ревности и награждает меня гневными взглядами. То кажется, что он злится за жену, то ревнует к кузине.

Когда он оставляет жену и шепчется с кузиной по углам, я вступаю в разговор с покинутой женщиной. Тогда он начинает горячиться и обращается к нам с нескромными вопросами, прерывающими наш разговор. Иногда я отвечаю ему намеренно насмешливо, но чаще всего не обращаю на это внимания.

Однажды вечером мы обедаем в тесном кружке. Мать баронессы тоже была с нами. Она полюбила меня, но осторожная, как все старые женщины, боялась, не скрывается ли здесь какого-нибудь обмана.

Вдруг, в порыве материнской нежности и предчувствии неведомых бед, она схватила меня за обе руки и произнесла, пристально глядя на меня:

– Добрый друг, я твердо убеждена, что вы человек порядочный. Я не понимаю, что собственно происходит в этом доме. Обещайте мне все время следить за моей дочерью, и если случится то, что не должно случиться, то обещайте прийти ко мне и все мне сказать.

– Обещаю вам, сударыня, – отвечал я, целуя ей руку, по русскому обычаю, так как она была замужем за русским офицером. И я сдержал слово.

Мы словно танцуем на краю пропасти. Баронесса бледна как смерть, какая-то застывшая и холодная. Барон ревнует, раздражается и со мной почти груб. Я ухожу, но на следующий же день за мной присылают и встречают меня с распростертыми объятиями. Все сваливается на недоразумение, хотя мы прекрасно понимаем друг друга. Один Бог знает, что происходит в их доме. Однажды вечером красавица Матильда удаляется к себе в комнату померить бальный туалет. Барон тоже выходит и оставляет меня наедине с женой. Поболтав с полчаса, я осведомляюсь о моем друге.

– Он исполняет роль горничной при Матильде, – объясняет мне баронесса.

И, как бы оправдывая его, прибавляет:

– Она еще дитя, и между родными это позволительно! Не следует думать ничего дурного.

Потом говорит изменившимся голосом:

– Вы так ревнивы!

– А вы, баронесса?

– Может быть, буду ревновать и я.

– Дай Бог, чтобы это было вовремя! Это пожелание друга.

Барон входит в сопровождении молодой девушки, одетой в зеленоватое бальное платье с таким большим вырезом, что видны очертания груди.

Я делаю вид, что ослеплен, и, прикрывая глаза рукой, отступаю назад.

– Ах! – восклицаю я, – на вас опасно смотреть, фрекен!

– Не правда ли, как она хороша? – спрашивает меня баронесса несколько неуверенным тоном.

Барон уводит ее, и мы опять остаемся одни.

– Почему вы последнее время так обращаетесь со мной? – говорит она со слезами в голосе и с видом побитой собаки.

– Я? Я этого не замечал, – отвечаю я.

– Вы страшно изменились, и я бы очень желала знать, в чем я провинилась.

Она подвигается ближе, смотрит на меня блестящими глазами, дрожит, и… я поднимаюсь.

– Видите ли, баронесса, мне начинает казаться очень странным отсутствие вашего мужа. Мне не нравится эта оскорбительная доверчивость с его стороны.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я нахожу… вообще… жену не оставляют так вдвоем с молодым человеком, особенно если сам запираешься в комнате с молодой девушкой, когда она…

– Знаете, вы оскорбляете меня! У вас такая манера говорить…

– Здесь дело вовсе не в манере говорить! Мне это противно! Я презираю вас, если это не оскорбляет вашего достоинства. Что они там делают?

– Они заняты туалетом Матильды! – отвечает она с невинным лицом и смеется. – Что же мне делать?

– Мужчина не присутствует при туалете дамы, если не находится с ней в любовной связи.

– Она еще ребенок, по его словам, и она смотрит на него, как на отца.

– Я бы никогда не позволил играть в папу и маму своим детям, а тем более взрослым.

Она встает, чтобы позвать барона.

Мы проводим вечер в занятиях гипнотизмом. Я провожу руками над лицом баронессы, и она уверяет, что это действует успокоительно на ее нервы. Вдруг, когда она уже готова погрузиться в гипнотический сон, она вскакивает и кричит, глядя на меня неподвижным взглядом:

– Оставьте меня! Я не хочу! Вы хотите заколдовать меня!

– Ну, так испробуйте вы на мне свою гипнотическую силу, – обращаюсь я к ней.

И она начинает производить те же манипуляции, каким только что подвергалась сама.

За пианино наступает подозрительное молчание; опуская глаза, я заглядываю между ножек и лирообразной педалью инструмента. Мне кажется, что я вижу сон, и быстрым движением я вскакиваю с места. Барон выходит из-за пианино и предлагает мне стакан пунша.

Мы все поднимаем стаканы и чокаемся. Барон обращается к жене с просьбой:

– Выпей же в знак примирения с Матильдой.

– За твое здоровье, маленькая волшебница, – говорит улыбаясь баронесса.

И затем обращается ко мне:

– Представьте, мы поссорились с ней и как раз из-за вас.

Я не знал, что собственно мне следует ответить, но, помолчав немного, сказал:

– Вы не хотите высказаться яснее, баронесса?

– Никаких объяснений, – хором заявили они.

– Очень жаль, – отвечал я, – мне кажется, что мы и так молчим слишком долго.

Настроение становится несколько напряженным, мы прекращаем опыты, и я откланиваюсь.

«Из-за меня!» – повторял я, роясь в своей совести.

Что все это значит? Была ли это наивная выходка несдержанного духа? Две женщины ссорятся из за мужчины! Или баронесса до того обезумела, что способна выдать себя таким образом!

Разумеется нет! Так значит тут кроется другая причина!

«Что, собственно, происходит в этом доме?» – спрашиваю я себя, вспоминая странную сцену, поразившую меня в тот вечер, не смея утверждать, что я видел что-нибудь неприличное, так невероятно казалось мне все это.

Эти вспышки ревности без повода и причины, опасения старухи матери, возбуждение баронессы, казалось вызванное весенним воздухом, – все это мешалось в моих мыслях, кипя и пламенея, так что после ночи раздумья я снова принял решение бежать от этих грозных и, может быть, непоправимых ударов судьбы.

С этим намерением я встал рано утром и написал рассудительное, искреннее письмо, где я в почтительных выражениях признавался в излишнем злоупотреблении дружбой и без дальнейших объяснений просил извинить меня, обвиняя себя в том, что я нарушил согласие между родными, и я Бог знает что еще взваливал на себя.

Результатом этого было то, что выходя к обеду из библиотеки я случайно встретился с баронессой. Она стояла на Северном мосту; окликнув меня, она повела меня в аллею на площади Карла XII. Она почти со слезами умоляла меня опять бывать у них, не требовать никаких объяснений и по-прежнему оставаться их другом.

Как она была прелестна в этот день! Но я любил ее слишком чисто, чтобы погубить ее.

– Уходите отсюда, или вы испортите свою репутацию! – серьезно сказал я ей, пытливо оглядывая гуляющих, взгляды которых смущали нас. Идите сейчас же домой, если не хотите, чтобы я прогнал вас.

Она взглянула мне прямо в глаза с таким жалобным выражением, что я готов был упасть перед ней на колени, целовать ее ноги и умолять о прощении.

Но я повернулся к ней спиной и свернул на боковую дорожку.

Пообедав, я взбирался по лестнице на свою мансарду довольный своей чистой совестью – но с разбитым сердцем. О, она обладала изумительным уменьем, эта женщина, смотреть прямо в лицо мужчине!

Короткий отдых восстановил мои силы. Я взглянул на календарь, висящий на стене.

13 марта! «Ид мартовских поберегись, Цезарь!» прозвучала у меня в ушах знаменитая фраза шекспировской трагедии; в эту минуту вошла служанка и подала мне записку от барона.

Он приглашал меня провести с ним вечер, потому что баронесса была нездорова, а Матильда уходила в гости.

У меня нет сил противиться, и я отправляюсь в гости к барону. Баронесса, бледная как смерть, выходит ко мне навстречу, прижимает мои руки к своей груди и благодарит меня в красноречивых, теплых словах за мое милосердие, что я не лишаю ее друга и брата из-за каких то недоразумений и пустяков.

– Она положительно сходит с ума! – шутит барон, отводя ее от меня.

– Да, я схожу с ума от радости, что к нам снова вернулся наш маленький друг, который хотел навсегда нас покинуть! – И она плачет!

– Она очень страдала вчера, – говорит оправдывающе барон, которого смущает эта поистине трогательная сцена.

Бедная женщина производит впечатление больной лихорадкой, глаза ее мрачно сверкают и кажутся огромными; щеки ее бледны до синевы. К тому же она кашляет чахоточным кашлем, потрясающим все ее нежное тело.

Приходят дядя и тесть, в камине зажигают огонь, около которого хотят скоротать вечерние часы, не зажигая ламп.

Она садится возле меня, мужчины заводят между собой политический спор.

Я вижу в полумраке, как светятся ее глаза, чувствую излучение ее тела, вероятно еще разгоряченного после этого истерического припадка. Ее платье касается моей ноги, она склоняется к моему плечу, чтобы спросить меня о чем-то, неслышно для других, и шепчет мне неожиданный вопрос:

– Вы верите в любовь?

– Нет, – ударяю я ее словно обухом по голове и встаю, чтобы переменить место.

«Она сходит с ума по мужчине», – думаю я и, боясь что она наделает еще каких-нибудь глупостей, предлагаю зажечь лампу.

Во время ужина дядя и тесть обсуждают хорошие качества маленькой Матильды, ее склонность к хозяйству и искусство в рукоделиях. Мой друг опоражнивает один стакан пунша за другим, разражается восторженными похвалами и с пьяными слезами на глазах жалуется на дурное обращение, какое милое дитя терпит в родительском доме. Дойдя до апогея скорби, он смотрит на часы и вдруг поднимается с места, словно призываемый службой.

– Простите, господа, – сказал он, – но я обещал малютке зайти за ней. Не беспокойтесь. Оставайтесь, пожалуйста, через час я вернусь.

Старик барон – отец уговаривает его остаться, но хитрец ловко выпутывается из дел, сочиняя целую историю и ссылаясь на честное слово. И он исчезает, потребовав от меня, чтобы я дождался его возвращения.

Еще с четверть часа мы сидим за столом, а затем переходим в гостиную. Но старики чувствуют потребность остаться наедине и удаляются в комнату дяди, который незадолго перед этим переселился к племяннику.

Я проклинаю судьбу, заманившую меня в ловушку, которую я так старательно избегал; я надеваю панцирь на свое взволнованное сердце и настораживаюсь, как охотничья собака, готовый дать отпор всякой попытке к трогательной или любовной сцене.

Прислонясь к печке, я спокойно курю свою сигару и холодно и молча ожидаю, что будет. Баронесса первая нарушает молчание.

– За что вы ненавидите меня?

– Я ненавижу вас.

– Вспомните, как вы обошлись со мной сегодня утром.

– Молчите!

Этой грубостью без всякого разумного основания я дал промах. Она догадывается, и через мгновенье все уже сказано.

– Вы избегаете меня, – продолжает она. – Отлично! А знаете, что заставило меня уехать в Мариенфриден?

На секунду воцаряется молчание и затем я отвечаю:

– Может быть, я не ошибусь, предположив, что по той же самой причине, по какой я хотел уехать в Париж?

– Так, теперь все ясно, – говорит она.

– И что же дальше? – спрашиваю я.

Я ожидаю сцены, но она спокойно смотрит на меня растроганным взором. Мне следовало прервать опасное молчание.

– Ну, если уж вы открыли мою тайну, так выслушайте меня. Если вы хотите, чтобы я изредка посещал ваш дом, будьте благоразумны! Видите ли, любовь моя так возвышенна, что я могу жить возле вас, не требуя ничего больше, как только видеть вас. Но в ту минуту, как вы забудете ваш долг и выражением лица или движением выдадите нашу тайну, я все открою вашему мужу, и вы знаете, что тогда произойдет.

В пылком экстазе она подняла глаза к небу:

– Клянусь вам в этом! Как вы велики, какой вы сильный и добрый! О! я преклоняюсь перед вами! Ах! Мне стыдно, мне хотелось бы превзойти вас в честности, мне хотелось бы… Хотите, я скажу все Густаву!

– Если хотите, да! Но тогда мы больше никогда не увидимся. И наконец, разве это его касается?

– В моем чувстве к вам нет ничего преступного, и, наконец, если бы он даже знал все, разве он был бы в состоянии задушить мое чувство? Никого не касается, кому я отдаю свою любовь, если моя страсть не захватывает чужих владений. Впрочем, поступайте, как хотите.

– Я готов ко всему!

– Нет, нет; нет никакой необходимости говорить ему, тем более, что он сам позволяет себе много вольностей…

– Простите, но я не разделяю вашего взгляда на сходство наших положений.

Если ему нравится позорить себя, тем хуже для него! Это не причина… Нет!

Экстаз был нарушен, мы спустились на землю.

– Нет, – продолжал я. – Но вы должны сознаться, что это даже комично! Этого никогда еще не бывало, это даже оригинально! Люди любят друг друга, объясняются, и дело на этом кончается!

– Это стильно! – восклицает она и по-детски всплескивает руками.

– Во всяком случае не в стиле фельетона!

– И как хорошо остаться честными!

– Это по крайней мере самый легкий способ!

– И мы будем видеться по-прежнему без боязни…

– И без угрызений!

– И больше не будет никаких недоразумений! Но скажите, ведь не Матильду вы…

– Тише!..

Дверь отворяется, и для пополнения банальности оба старика возвращаются после посещения известного укромного уголка, держа в руках маленький фонарик. Они проходят через гостиную во внутренние комнаты.

– Заметьте, – говорю я, – что жизнь состоит из мелких забот и великих мгновений и что действительность совсем не похожа на поэтический вымысел. Разве бы я. решился воспроизвести в точности только что пережитую сцену в каком-нибудь романе или драме? Вообразите себе: любовное объяснение без объятий и коленопреклонений, без потока слов, и затем влюбленные, застигнутые двумя стариками с фонариком в руках! Это равнялось бы величию Шекспира, изображающему Юлия Цезаря в халате и туфлях, когда ночью его мучают бессвязные сны.