Текст книги "Исповедь глупца"

– Бедный мой муж, я так рада, что вижу его наконец веселым. Вы не поверите, сколько у него забот.

– Баронесса, – решился я, наконец, сказать, – я не хочу быть нескромным, но скажите мне, ради всего святого, что с вами; ведь не надо быть особенно проницательным, чтобы заметить, что в вашей жизни есть какое-то больное место. Я не могу помочь ничем, кроме доброго совета, но если я могу быть вам полезен в этом смысле, рассчитывайте всецело на мою дружбу.

И тут я узнал, что моего бедного друга непрестанно мучил страшный призрак грозящего им разорения. Незначительное жалованье барона пополнилось до сих пор из приданого баронессы, но в последнее время это приданое оказывалось весьма фантастичным, так как большая его часть находилась в ненадежных бумагах. Барон поэтому собирался выйти в отставку и искал места в банке.

– И поэтому, – добавила она, – я и хотела использовать свой талант, чтобы увеличить наш заработок. По моей вине он попал в такое положение, я испортила ему всю карьеру…

Что тут можно было сказать или сделать?

Такой серьезный вопрос решить было трудно.

Я постарался обрисовать дело с поэтической точки зрения; вообразил, что все это пустое и, нарисовав ей беззаботное будущее, полное радостных перспектив, постарался статистически доказать ей, что вскоре наступит улучшение в экономическом положении и бумаги снова поднимутся; я приводил сказочные аргументы, создал, как по волшебству, новые реформы армии, которые поведут за собой неожиданные повышения по службе.

Все это были поэтические измышления, но, благодаря моей фантазии, я придал ей мужество и надежду и привел ее даже в хорошее расположение духа.

Высадившись на берег, мы отправились попарно гулять по парку в ожидании начала спектакля. Я не обменялся еще ни одним словом с кузиной, так всецело завладел ею барон; он нес ее манто, глядел на нее горящим взглядом, изливал на нее потоки слов и обдавал ее своим дыханьем, а она оставалась равнодушной и холодной, с ледяным взором и строгим выражением лица. Время от времени она, по-видимому, вставляла в разговор односложные замечания, вызывавшие громкий смех барона, но на ее лице не вздрагивал ни один мускул. Судя по веселому выражению лица барона, можно было заключить, что она все время говорила намеками или даже двусмысленностями. Наконец, театр отперли, и мы вошли поскорее занять свободные места. Занавес взвился. Баронесса была в восторге видеть снова сцену и вдыхать смешанный запах размалеванного холста, сырого дерева, белил и пота.

Играли «Каприз». Мною внезапно овладело какое-то недовольство, не то благодаря горькому сознанию моей неудавшейся жизни, для которой навсегда закрыта сцена, не то вследствие вчерашнего кутежа. Когда занавес упал, я поднялся и потихоньку прошел обратно в ресторан подбодрить себя двумя рюмками абсента. Представление между тем кончилось. Друзья мои пришли ужинать, как было условлено. Они казались усталыми и с трудом сдерживали свою досаду на мое бегство. Стол был накрыт при всеобщем молчании. Вчетвером разговор завязывается не так легко; кузина молчит высокомерно и сдержанно.

Наконец, начинается обсуждение меню.

Баронесса, спросив моего мнения, выбирает наконец закуску, но барон резко отменяет ее заказ; этот тон задел меня за живое, мною овладевает бешенство, и, делая вид, что я не понял его, я заказываю выбранную ею закуску для двоих, для нее и меня.

Барон смертельно побледнел. В воздухе чувствовалась гроза, но не было произнесено ни слова.

Удивляясь своему собственному мужеству ответить невежливостью на оскорбление, что во всякой другой цивилизованной стране вызвало бы серьезное столкновение, я молча принялся за еду. Баронесса, приободрившись благодаря моей храброй защите ее прав, подсмеивалась надо мной, стараясь меня рассмешить. Но старание ее было напрасно. Никакой разговор не был возможен; нам нечего было сказать друг другу, и мы с бароном только обменивались грозными взглядами. Наконец мой противник начал шептаться со своей спутницей, которая отвечала ему кивком головы и мелким движением губ; при этом она все время бросала на меня презрительные взгляды.

Кровь бросилась мне в голову, и буря уже готова была разразиться, когда совершенно непредвиденное обстоятельство вдруг послужило нам громоотводом.

Веселая компания, занимавшая комнату рядом с нашей, уже с полчаса немилосердно барабанила по рояли, а теперь, окончательно развеселившись, они запели хором, не обращая внимания на открытые двери.

– Затворите дверь, – приказал барон кельнеру. Но едва дверь затворилась, как ее снова распахнули, и певцы продолжали петь, бросая вызывающие слова.

Это был удобный для меня предлог разразиться гневом.

Я вскочил с места, в два прыжка очутился у двери и захлопнул ее, перед носом распевающей компании. Искра в бочке пороха произвела бы тот же эффект, как мое решительное выступление против врага. После короткой борьбы, когда я крепко держался за ручку двери, дверь уступила силе, и я очутился среди разъяренной толпы, которая набросилась на меня, готовая вступить в драку. В ту же минуту я почувствовал, как чья-то рука легла мне на плечо и взволнованный голос обращался к чести этих господ, набросившихся в таком большом числе на меня одного… Это была баронесса; забыв приличие и хороший тон, она последовала внезапному побуждению, говорящему о более теплом чувстве, чем, может быть, она хотела показать. Ссора кончилась, и баронесса, пытливо глядя на меня сказала:

– Вы храбрый, маленький герой; а как я испугалась за вас!

Барон спросил счет и велел позвать старшину.

Между нами снова воцарилась полная гармония, и мы единогласно от души возмущались невоспитанностью местных жителей. Слепую бешеную ревность и оскорбленное чувство честь мы сообща излили не бездельников полицейских, и дома за стаканом пунша дружба наша снова загорелась ярким пламенем, так что мы даже не заметили, что старшина так и не появился.

На следующее утро мы сошлись в кафе, веселые и довольные, что вышли из неприятного положения, последствий которого нельзя было предвидеть.

После кафе мы отправились пройтись по набережной канала, по-прежнему парами и на известном расстоянии друг от друга. Дойдя до шлюза, где канал делает поворот, барон остановился и обернулся к жене с нежной, почти влюбленной улыбкой.

– Ты помнишь это место, Мария? – спросил он ее.

– Да помню, милый Густав! – отвечала она с любящим и в то же время печальным выражением лица.

И она объяснила мне:

– Здесь он объяснился мне в любви однажды вечером, когда мы смотрели на падающие звезды, стоя под этой самой березой…

– Три года тому назад… – докончил я ее фразу. – А теперь вы снова возвращаетесь к старым воспоминаниям, и живете прошлым, потому что настоящее не дает вам никакого удовлетворения.

– Довольно, – это заведет нас слишком далеко… Я ненавижу прошлое и благодарю моего славного мужа, что он избавил меня от тщеславной матери; я бы задохнулась под ее нежным деспотизмом. Нет, я обожаю моего Густава, он мой самый верный друг…

– Как вам угодно, баронесса, я всегда согласен с вами, чтобы сделать вам приятное.

В назначенный час пароход отплыл обратно в город, и после поездки по голубому озеру с тысячью зеленых островков мы пристали к набережной и распростились.

Я решил приняться за работу с строгим намерением вырвать из души это безумие, принявшее вид женщины; но я скоро увидел, что не рассчитал, что есть силы сильнее меня самого. На следующий же день я получил приглашение на обед к баронессе, праздновавшей в этот день годовщину своей свадьбы.

Отказаться было невозможно, и, несмотря на мои опасения, что наша дружба может нарушиться, я явился к ним в назначенный час. Представьте же себе мое изумление, когда я нашел весь дом в беспорядке, благодаря большой уборке; барон был в отвратительном настроении, баронесса еще не выходила и просила меня извинить за запоздавший обед. Прогулка по маленькому садику с сердитым, голодным бароном, едва скрывавшим свое нетерпение, отняла у меня последние остатки искусства поддерживать разговор, так что наша беседа замерла окончательно, и после получаса унылого молчания мы сочли за лучшее вернуться в столовую.

Стол был уже накрыт и уставлен закусками, но хозяйка все еще не появлялась.

– Пойдем и закусим немножко, – предложил мне барон.

Я всячески уговаривал его подождать, я хотел пощадить впечатлительность баронессы. Но он ничего не хотел слушать; я очутился между двух огней, и мне ничего не оставалось, как покориться.

Наконец, вышла прелестная, помолодевшая баронесса; она была прекрасно одета в свои любимые цвета – желтое с лиловым; платье из прозрачного шелка великолепно сидело на ней, обрисовывая ее девичью талию, личико, очерченные плечи и стройные, изящные руки. Я поспешил поднести ей букет роз с пожеланием еще многих лет празднования этого дня и, извиняясь за наше невежливое нетерпение, свалил всю вину на барона.

Она сделала гримасу, увидя беспорядок на столе, и бросила мужу упрек, который звучал больше горечью, чем шуткой; барон сейчас же возразил на эти несколько незаслуженные упреки. Я поспешил прервать их спор, заговорив о последнем вечере, о чем, впрочем, мы уже достаточно наговорились с бароном.

– А как вам понравилась моя прелестная кузина? – спросила меня баронесса.

– Необыкновенно! – воскликнул я.

– Не правда ли, милый друг, этот ребенок настоящее сокровище! – воскликнул барон с таким серьезным участием и состраданием, как будто дело шло о невинности, преследуемой тиранами.

Но баронесса, подхватив слово «ребенок», жестко отпарировала:

– Посмотрите, как это прелестное бэбэ растрепало волосы моему мужу.

Действительно пробор барона исчез, волосы его были развиты а la cheval, усы закручены кверху, что совершенно меняло выражение его лица. Но по ассоциации идей я заметил, что и баронесса позаимствовала у очаровательной кузины некоторые мелочи в прическе, туалете и даже манерах. Можно было подумать, что химическое сродство вполне проявилось здесь между двумя живыми существами.

Между тем обед тянулся тяжело и грузно, как повозка, потерявшая четвертое колесо. К кофе ждали необходимого теперь четвертого члена нашего квартета, не налаживающегося больше в трио. За десертом я произнес тост в честь супругов, тост самый обыденный, без всякого подъема, как отстоявшееся шампанское.

Супруги обнялись, охваченные воспоминаниями прежних лет, и под влиянием ласки они сделались снова влюбленными и нежными, как актер становится, наконец, сам печальным, изображая искренние слезы. Или под пеплом, может быть, еще тлел огонь, готовый разгореться, если искусная рука сумеет вовремя раздуть его. Трудно было предсказать, чем все это кончится.

Мы сошли в сад и сели в беседке, откуда была видна аллея. Разговор тянулся вяло, а рассеянный барон, насторожившись, выглядывал на улицу, не идет ли кузина. Вдруг он бросился из беседки, оставив нас одних, вероятном намерением пойти навстречу гостье.

Оставшись наедине с баронессой, я почувствовал некоторое смущение; я был не очень конфузлив, но она имела очень странную привычку пристально оглядывать меня с ног до головы, хваля ту или другую мелочь в моем туалете. После долгого неловкого молчания она вдруг рассмеялась и указала рукой по тому направлению, куда скрылся барон.

– Как он влюблен, мой милый Густав! – заметила она.

– Да, кажется, – отвечал я. – А вы не ревнуете?

– Нисколько! – возразила она. – Я обожаю эту прелестную маленькую кошечку. Ну, а как чувствуете себя вы, что испытывает ваше сердце при виде моей прелестной кузины?

– Я чувствую себя прекрасно, баронесса. Говоря совершенно откровенно и не желая вас обидеть, я должен признаться, что она, эта дама, не внушает мне особой симпатии.

И это была правда. С первого же взгляда эта девушка, принадлежащая, как я, к среднему сословию, невзлюбила меня. Я был для нее неудобный свидетель или, вернее, опасный соперник, охотящийся на одном участке с ней, который она отвела себе, чтобы быть принятой в общество. Своими маленькими светло-серыми проницательными глазками она сразу разглядела во мне особу, знакомство с которой не принесет ей никакой пользы, и своим буржуазным инстинктом она считала меня карьеристом. До известной степени она была права, потому что, знакомясь, я имел только целью найти людей, заинтересованных моей драмой, но влияние моих друзей в театральных сферах оказалось выдумкой финляндки, и о моем произведении никогда не заходил разговор, кроме нескольких общепринятых комплиментов по его адресу.

Барон, легко поддающийся каждому влиянию, показал своим обращением со мной, вполне изменившимся в присутствии кузины, что он начинает смотреть на меня глазами коварной красавицы.

Нам, впрочем, пришлось недолго ждать, пока оба союзника появились у решетки, громко смеясь и болтая.

Малютка в этот вечер была необыкновенно оживлена. Она болтала на жаргоне уличных мальчишек, говорила всевозможные двусмысленности с таким милым и невинным видом, словно не понимала скрытого смысла слов; она курила и пила, ни на минуту не забывая держать себя как женщина и даже, скорее, как молоденькая дама. Ни малейшего оттенка мужественности или эмансипации, ни следа щепетильности. Одним словом, она была очень забавна, и часы быстро летели.

Но одно заставляло меня предугадывать грядущие события – это та необычная веселость баронессы, с которой она принимала каждую двусмысленность, срывавшуюся с уст кузины. Тогда на ее лице появлялась нехорошая улыбка, чувственное выражение, и это указывало, что она глубокий знаток во всех тайных наслаждениях.

Во время нашей веселой болтовни явился еще дядя барона: старый вдовец и полковник, внимательный к дамам, с любезными манерами несколько свободного старомодного типа ухаживания, прикрываясь близким родством, он был признанным любимцем дам, расположение которых он умел быстро заслужить.

Поэтому он давал себе полную свободу ласкать их целовать ручки, гладить по щечкам; при его появлении обе дамы с радостным криком бросились ему в объятия.

– А, малютки, будьте осторожнее! Две за раз – это слишком для такого старого малого. Не играйте с огнем! Лапки прочь, или я ни за что не ручаюсь!

Баронесса протянула ему папиросу, которую она держала во рту:

– Дай мне немножко огня, дядя! – весело закричала она.

– У меня его больше нет, девочка; он потух пять лет тому назад, – отвечал он с лукавой усмешкой.

Баронесса слегка ударила его по щеке, но старик схватил ее руку обеими руками и погладил до локтя.

– Ты совсем не так худа, милочка, как кажется, – продолжал он, ощупывая ее мягкую белую руку!

Баронесса позволяла ему это, по-видимому довольная комплиментом; все с тою же чувственной улыбкой она подняла рукав и показала свою изящную, словно точеную белоснежную руку. Вдруг она вспомнила о моем присутствии, но было уже поздно, я уже уловил искру неукротимого пламени, сверкнувшего в ее глазах, на лице женщины, охваченной влюбленным опьянением. По рассеянности я уронил в эту минуту спичку, которой хотел закурить папиросу, между сорочкой и жилетом. С криком ужаса баронесса бросилась ко мне и, протянув руки, закричала вся красная от волнения: «Горите! Горите!» Испугавшись, я отскочил в сторону, прижимая ее руки к груди, чтобы затушить огонь; потом, несколько сконфуженно выпустив ее руки, я выразил взволнованной баронессе мою глубочайшую благодарность, делая вид, что я избежал большой опасности.

Мы оживленно болтали до самого ужина. Солнце зашло; из-за купола обсерватории выплыл месяц и осветил яблони в нашем фруктовом саду; мы начали отгадывать названия сорта плодов, висевших на ветвях и полускрытых в зелени, которая казалась бледно-зеленой при лунном свете. Обычно кроваво-красный канваль казался желтоватым пятном, астраханские яблоки выглядели серо-зелеными, ранеты – коричневато-красными, а остальные сливались в один тон. То же самое было и с цветами на клумбах. Георгины приняли самые странные оттенки, гвоздики сияли окраской чуждой планеты, крупные маргаритки сверкали ослепительными цветами.

– Посмотрите, баронесса, – обратился я к ней, – как все основывается на воображении. Нет ни одной самостоятельной окраски; все зависит от света. В конце концов – все только иллюзия.

– Все? – повторила она, остановившись перед мной и пронизывая меня взглядом своих глаз, казавшихся во мраке необычайно большими.

– Все, баронесса! – солгал я, совершенно опьяненный этим реальным видением из плоти и крови, пугавшим меня своей красотой.

Ее несколько растрепавшиеся белокурые волосы осеняли ореолом ее освещенное луной лицо; чудно пропорциональная фигура поднималась высоко и гибко в полосатом платье, цвета которого превратились в черный и белый.

Левкои изливали свой опьяняющий аромат, кузнечики трещали в мокрой от росы траве, тихий ветерок слегка колыхал деревья, сумерки окутывали нас в свой мягкий покров, все звало к любви, и только честная трусость удерживала признания.

Вдруг с одной ветки, поколебленной ветром, упало яблоко. Она нагнулась поднять его и протянула мне с многозначительной улыбкой.

– Запретный плод, – пробормотал я, – нет, баронесса, благодарю вас.

Чтобы загладить эту глупость, невольно вырвавшуюся у меня, я поспешил придумать объяснение, сославшись на скупость владельца дома.

– Что скажет на это хозяин?

– Что вы по меньшей мере рыцарь – без упрека, – возразила она, как бы упрекая меня в боязни, и при этом она искоса взглянула на беседку, где барон и кузина укрылись от наших вз гл ядо в.

Подали ужин. Когда мы встали из-за стола, барон предложил нам всем пройтись и проводить милое дитя домой.

Выйдя из ворот, барон предложил кузине руку и, обратившись ко мне, сказал отеческим тоном:

– Предложите руку моей жене, любезный друг, и покажите, что вы кавалер.

Мне стало страшно. Вечер был теплый; она несла накидку на руке; прикосновение ее руки, мягкие очертания которой чувствовались сквозь шелк, пробежало во мне как электрический ток и пробудило во мне необычное ощущение; мне казалось, что я чувствую, где кончается рукавчик сорочки – как раз у дельтообразной мышцы моей руки. Я был так возбужден, что мог бы рассказать все анатомическое сложение прелестной руки. Ее бицепс, этот могучий элеватор, играющий первенствующую роль при объятии, тесно прижавшись к моей руке, ритмически сжимал ее. Идя рядом с ней, я ощущал формы ее тела под задевающим меня платьем.

– С вами очень ловко идти под руку; вы, вероятно, прекрасно танцуете! – ободряла она меня в моем смущенном молчании.

А немного спустя, заметив состояние моих возбужденных нервов, она насмешливо спросила меня с полным превосходством опытной женщины:

– Вы дрожите?

– Да, баронесса, мне холодно.

– Так наденьте пальто, мой друг, ласково произнесла она своим нежным голосом.

Когда я надел пальто, как своего рода броню, я почувствовал себя лучше защищенным от тепла, переливавшегося из ее тела в мое. Но ритмичность, с какой ее маленькие ножки шли в такт с моими шагами, так всецело соединяла мою нервную систему с ней, что мне казалось, словно я двигаю четырьмя ногами, как удвоившееся существо.

Во время этой прогулки происходило нечто вроде прививки растений, которую садовники производят при помощи соприкосновения двух ветвей.

С этого дня я уже не принадлежал себе. Эта женщина проникла мне в кровь. Токи нашей нервной системы достигли крайней степени напряжения; проснувшаяся в ней чувственность требовала от меня удовлетворения. Неужели мы этого так и не сознавали? В этом и был весь вопрос.

Вернувшись к себе в комнату, я задал себе вопрос, чего я собственно желаю. Бежать и достичь счастье в чужой стране или погибнуть. Я сейчас же составил план поездки в Париж, центр цивилизации, чтобы зарыться там в библиотеках или музеях и окончить свою работу.

Приняв это решение, я сейчас же начал приводить его в исполнение; мне посчастливилось устроить все очень быстро, и через месяц я уже мог начать прощальные визиты. Но мне пришлось уступить настояниям друзей и остаться еще несколько недель, пережидая период осенних бурь, так как я решил ехать на пароходе в Гавр.

К тому же в начале октября должна была праздноваться свадьба сестры, и таким образом дело затягивалось.

В продолжение всего этого потерянного времени одно приглашение следовало за другим. Кузина вернулась к родителям, мы по-прежнему проводили вечера втроем, и барон, снова попав под влияние жены, был со мной крайне любезен. Успокоенный моим предстоящим отъездом, он вернулся к своему прежнему дружескому обращению.

Однажды вечером мы сидели интимным кружком у матери баронессы. Небрежно развалясь на диване, она положила голову на колени матери и призналась ей, что пылает страстью к одному знаменитому артисту. Было ли это сказано с намерением подвергнуть меня пытке и посмотреть, какое впечатление произведет на меня это признание – не знаю. Факт тот, что старуха, гладя дочь по волосам, сказала, обращаясь ко мне:

– Слышите, сударь, если вы когда-нибудь соберетесь писать роман, то вот вам тип пылкой женщины. У нее всегда есть какое-нибудь увлечение кроме мужа.

– Это совершенно верно, дорогой друг, – прибавила баронесса. – И в настоящую минуту это очаровательный X.

– Ну, не безумная она! – улыбнулся мне барон более лукаво, чем хотел этого.

Пылкая женщина! Это слово запечатлелось в моей памяти, если даже это шутка, то все-таки ее произнесла пожилая женщина, ее мать, и, следовательно, в этом была хоть крупица правды.

Накануне моего отъезда я пригласил моих друзей на холостой ужин к себе в мансарду. Моя комнатка по этому случаю приняла праздничный вид, а чтобы скрыть недостаток мебели, я превратил ее в нечто в роде храма. Между оконными нишами, в одной из которых стоял мой письменный стол и цветы, а в другой моя маленькая библиотека, стоял диванчик, прикрытый искусственной тигровой шкурой, укрепленной незаметными гвоздиками.

Налево стоял большой диван, покрытый пестрым чехлом, а над ним на стене висела раскрашенная географическая карта; направо комод и зеркало, оба в стиле Empire с медными украшениями; шкаф с гипсовым бюстом и умывальник, который для такого торжественного случая был спрятан за оконные занавеси. Стены, украшенные гравюрами в рамах, представляли весьма разнообразную картину, и общий вид производил впечатление чего-то античного.

На потолке висела фарфоровая люстра; ее трещины и разбитые места были умело прикрыты искусственным плющом, который я не задолго перед этим стащил у своей сестры. Я отыскал эту люстру у одного старьевщика; она напоминала старинную церковную утварь. Под люстрой стоял накрытый стол. На белоснежной скатерти стоял горшок цветущих бенгальских роз; их многочисленные розовые цветы среди темной зелени ниспадающего плюща давали праздничное впечатление. Вокруг розового куста стояли разноцветные рюмки, красные, зеленые, опаловые, купленные по случаю на распродаже, и каждая имела какой-нибудь недостаток. То же самое было с приборами: тарелки, солонки и сахарница были из китайского, японского, мариенбергского и всякого другого фарфора.

Ужин состоял из холодных блюд, которых было около дюжины, но все они имели больше значение с декоративной точки зрения, чем с существенной, так как главным блюдом были устрицы. Остальными необходимыми приготовлениями к парадному ужину, такому необычному в мансарде под крышей, я обязан моей квартирной хозяйке. С немым одобрением созерцал я все эти приготовления. Эта смесь впечатлений напоминала одновременно работу поэта, исследования ученого и склонность к гастрономии и цветам, что указывало отчасти на женское влияние. Это можно было бы принять за свадебный ужин вдвоем, если бы не стояло третьего прибора, за ночь наслаждений, – но для меня это был пир примирения. Мою комнату не посетила ни одна женщина со времени разрыва с тем ужасным созданьем, каблучки которого оставили ясные следы на деревянной ручке дивана. В зеркале над комодом уже давно не отражалась ничья женская грудь. И теперь целомудренная, образованная женщина, молодая мать, освятит своим присутствием это жилище, бывшее свидетелем горя, нужды и тоски. Но это был также и священный пир, так поэтически представлялся он мне; потому что я решил пожертвовать для счастья моих друзей моим сердцем, покоем и, может быть, жизнью.

Все было готово, когда на лестнице послышались шаги. Я поспешил зажечь свечи, поправить букеты, и через минуту мои гости стояли уже в дверях, задыхаясь от подъема на четвертый этаж.

Я отворил. Ослепленная таким блестящим освещением баронесса захлопала в ладоши, как при виде удавшейся декорации.

– Да вы великолепный режиссер! – воскликнула она.

– Да, баронесса, я играю в театре, но позвольте…

Сняв с нее манто, я поздоровался с ней и предложил сесть на диван. Но ей не сиделось на месте. С любопытством женщины, никогда не видавшей холостой квартиры, но из родительского дома прямо перешедшей под власть мужа, она начала подробно оглядывать мою комнату. Начав с письменного стола, она взяла в руки мою ручку, перелистала бювар, как бы подозревая скрытую в нем тайну; затем она подошла к моей библиотечке и беглым взглядом окинула корешки книг. Проходя мимо зеркала, она остановилась, поправила волосы и расправила кружево на вырезе платья, так что стало видно легкое очертания груди, потом она оглядела мебель, с наслаждением понюхала цветы, слегка вскрикивая от восторга. Наконец, обойдя всю комнату, она спросила меня совершенно наивно без всякой задней мысли, как бы ища чего-то глазами.

– Ну, а где же вы спите?

– На диване, баронесса.

– Ах, как, должно быть, приятно быть холостяком! – воскликнула она. В душе ее, казалось, затрепетали далекие девичьи мечты.

– Иногда это бывает весьма печально, – отвечал я ей.

– Печально быть господином самого себя, иметь свой собственный угол, без всякой ответственности! Ах, я мечтаю о свободе, брак в сущности бремя! Не правда ли, дорогой? – обратилась она к барону, который ответил, принужденно улыбаясь:

– Да, это скучная история!

Подали ужин, и мы сели за стол. После первой рюмки вина мы развеселились. Но скоро мы вспомнили, что это последнее свидание перед разлукой, наше веселое настроение омрачилось некоторой грустью, и мы стали вызывать воспоминания прошлого. Мы еще раз пережили все маленькие приключения и совместные прогулки и повторяли то, что было сказано по тому или другому поводу. Глаза горели, сердца переполнялись любовью, мы пожимали друг другу руки и чокались.

Часы быстро летели, и со все возрастающей грустью мы чувствовали, что близится час разлуки. По знаку жены барон вынул из кармана кольцо с опалом и подал его мне, торжественно возгласив:

– Прими, дорогой друг, эту безделушку на память и в благодарность за твою преданную дружбу; да будет судьба благоприятна твоим стремлениям, это мое самое горячее пожелание тебе, потому что я люблю тебя, как брата, и ценю, как человека благородного! Счастливого пути, и скажем не прощай, а до свиданья!

Человека благородного! Так значит он понял меня! Он следил за нами! Нет! Не может быть! В изысканных выражениях барон в виде намеков вылил добрую дозу брани на голову бедной Сельмы, которая заставила замолчать свое сердце и отдалась человеку, которого она нисколько не любила, одним словом субъекту, который был обязан своим счастьем только одному благородному человеку.

Этим благородным человеком был я! Мне было стыдно, но, увлекаясь искренностью этого простого, бесхитростного сердца, я вообразил себя действительно несчастным и безутешным, и ложь так вкоренилась в мою душу, что за ней совершенно не видно было действительности.

Баронесса, обманутая моим искусным маневром и холодным отношением к ней, приняла уверенный тон и с материнской нежностью старалась ободрить меня.

– Оставим эту девушку в покое. Мир велик, найдутся и получше этой дурочки. Не грустите, милый друг, она была не особенно благоразумна, если не хотела вас подождать. И кроме того я про нее слышала не мало хороших историй, которых не могу вам повторить.

И с худо скрытым удовольствием она окончательно низвергла моего бывшего кумира.

– Представьте себе, она хотела увлечь одного лейтенанта из очень хорошей семьи, и она гораздо старше, чем говорит… настоящая кокетка, поверьте мне!

По недовольному движению барона она поняла свою ошибку, начала жать мне руку, изливаться в сердечных излияниях, признавалась в своей братской любви ко мне и произносила непрерывные тосты, которые все витали в высших сферах и, казалось, никогда не кончатся.

Ее разгоревшееся лицо сияло от удовольствия, а грустные глаза так нежно смотрели на меня, что у меня не оставалось никакого сомнения в искренности ее симпатии ко мне. Она просто была большое, доброе дитя, безупречно честное, и я поклялся свято исполнить свое намерение, если бы даже мне грозила смерть. Мы встали из-за стола, чтобы проститься, может быть, навсегда. Баронесса вдруг расплакалась и спрятала лицо на груди мужа.

– Я положительно сошла с ума, привязавшись так к нашему другу! – воскликнула она. – Его отъезд так сильно расстраивает меня. И, повинуясь внезапному порыву, отчасти чистому, отчасти чувственному, бескорыстному и не совсем безразличному, страстному и в то же время ангельски непорочному, она бросилась на глазах мужа мне на шею и простилась со мной, осенив меня крестным знамением.

Моя старуха хозяйка, стоя в дверях, отирала слезы, и мы расплакались все трое. Это была великая, незабвенная минута. Жертва была принесена.

Около часу я лег в постель, но спать не мог. От беспокойства опоздать на пароход я не мог сомкнуть глаз. Утомленный бурно проведенной неделей, возбужденный до крайности излишеством в питье, выбитый из колеи праздностью, раздосадованный все откладывающимся отъездом и совершенно разбитый волнениями последнего вечера, я беспокойно метался по подушке до самого рассвета. Зная свое безволие и к тому же ненавидя железные дороги, эти катящиеся тюрьмы, про которые кто-то сказал, что их толчки вредят спинному мозгу, я решил ехать морем, чтобы отрезать себе всякий путь к бегству. Пароход отходил в шесть часов утра, и в пять часов за мной приехала карета. Совершенно один отправился я в дорогу. Октябрьское утро было ветреное, пасмурное и холодное, на ветвях деревьев виднелся иней. Когда я проезжал по Северному мосту, мне показалось, что у меня галлюцинация – я увидел барона, шедшего в том же направлении, как ехала моя карета. Но это действительно был он; он встал так рано против своего обыкновения, чтобы проститься со мной. Тронутый до глубины души этим неожиданным доказательством дружбы, я почувствовал всю незаслуженность ее и горькое раскаяние в своих дурных мыслях о нем. Придя на пристань, он поднялся на пароход, осмотрел мою каюту, представился капитану и просил его заботиться обо мне. Одним словом, он вел себя, как старший брат или верный друг, и мы обнялись со слезами на глазах.