Текст книги "Исповедь глупца"

Проводя целую неделю соломенным вдовцом, я приветствую воскресенье, как обетованный день, с радостным сердцем сажусь в поезд, иду полмили пешком под палящими лучами солнца, неся вина и закуски на воскресенье. По дороге я радуюсь мысли о встрече с Марией, как она встретит меня с распростертыми объятиями, распущенными волосами и раскрасневшимися щеками, мысленно вкушаю уже приготовленный к моему приезду обед, потому что я еще ничего не ел после утреннего кофе. Наконец появляется чистенький домик между елей на берегу озера. В ту же минуту я вижу, как Мария и ее подруга быстро направляются к купальне. Я кричу во все горло и убежден, что они должны слышать меня, но они ускоряют шаги, словно убегая, поворачиваются ко мне спиной и исчезают в купальне. Что это значит?

При входе в дом меня встречает служанка, она делает смущенное лицо и, видимо, ожидает неприятных расспросов.

– Где барыня?

– Ушла купаться.

– А обед?

– Будет готов только к четырем часам, потому что барыня и барышня встали очень поздно, а барышня отнимает у меня все время на свое одевание.

– Ты слышала, как я кричал?

– Очень ясно!

Итак, они убежали, подгоняемые угрызениями совести; а я усталый и голодный должен ждать еще два часа.

И такой прием после целой недели работы и тоски; меня оскорбляет мысль, что она убежала, как школьник, выкинувший глупую шутку!

Наконец она возвращается. Она находит меня на софе спящим, в отвратительном настроении. Словно ничего не произошло она целует меня, чтобы разогнать бурю. Но нервам нельзя приказывать, пустой желудок не будет сыт словами, и опечаленное сердце не утешится лицемерными поцелуями!

– Ты сердишься?

– Сердятся мои нервы, пощади хоть их!

– Я ведь не кухарка!

– Я и не думаю требовать этого! Но не мешай кухарке делать свое дело!

– Но согласись, милый, что фрекен Амалия, как жилица, имеет право требовать услуг горничной.

– Ты слышала, как я тебя звал?

– Нет!

Она лжет! Как это больно!

А обед, мой праздничный пир, превращается в мученье. Мария плачет и проклинает брак, священный, радостный брак, единственное счастье, она плачет на груди подруги и расточает свои поцелуи отвратительному пуделю.

Жестокое, неверное, лживое – чувствительное сердце!

И так с бесконечными вариациями продолжается все лето; и я провожу мои воскресенья в обществе двух глупых женщин и пуделя, убежденный, что всему виною мои расстроенные нервы; и Мария с фрекен Амалией советуют мне обратиться к врачу.

А в воскресенье утром, когда я хочу прокатиться на лодке по озеру, моя обожаемая не выходит до обеда, занятая своим туалетом, я иду гулять один, а потом становится уже поздно.

И чувствительное сердце, колющее меня, как булавками, плачет целое утро о кролике, которого садовник убил для обеда, и вечером, лежа в постели, сознается, что молилась Богу, чтобы кролик не слишком страдал под ножом.

Один психиатр указывал недавно, как на симптом безумия, на преувеличенную любовь к животным в связи с бессердечностью к людям. И это женщина молится за кролика и губит человека! И всегда с улыбкой на устах.

В последнее воскресенье, которое мы проводим на даче, Мария отводит меня в сторону, льстит моему великодушию, взывает к моей жалости и просит меня освободить Амалию от платы за пансион, так как ее средства очень ограниченны.

Я соглашаюсь без малейших возражений, не выражая даже своего удовольствия, что я оказался прав, не высказывая подозрения, что все это была подстроенная заранее игра. Она с ног до головы вооружена готовыми ответами на все вопросы и прибавляет в заключение – Впрочем, я могу заплатить за нее!

Совершенно верно, но ведь неудобства и неприятности, какие она причинила мне, останутся неоплаченными? Но с женщин ведь нечего много спрашивать!

В новом году всеобщий крах потрясает страну; банк, акции которого мне одолжила Мария, лопается, и заем должен быть покрыт. Я должен уплатить сумму, за которую поручился, и тут-то и наступает беда! К счастью, после бесконечных затруднений я получаю отсрочку на год.

Ужасный год! Ужаснейший из всех!

Успокоившись немного, я как можно скорее принимаюсь за дело. Продолжая службу в библиотеке, я начал большой современный роман нравов, пишу во всевозможных журналах и газетах, и все еще нахожу время продолжать свой научный труд. Мария, положение которой в театре очень шатко, получает из милости приглашение еще на год с окладом, уменьшенным до тысячи четыресот франков. Теперь я стою выше ее, так как банковский крах совершенно разорил ее.

Она в ужаснейшем настроении духа и вымещает все на мне. Чтобы восстановить равенство, она вспоминает свою личную свободу и пытается занять денег, но всюду встречает обидный отказ, который, разумеется, переносится на меня.

Не рассуждая, руководимая в сущности самыми добрыми намерениями, она вредит мне, думая спасти себя и облегчить мне заботы!

Но при всем желании признать ее добрые намерения, я не могу удержаться, чтобы не останавливать ее.

Она вечно недовольна; и в характере ее появилась скрытность. Некоторые случаи указывают мне вскоре на ее душевное состояние, которое вызывает во мне положительно беспокойство.

В театре должен был состояться маскарад, и я взял с нее твердое обещание не надевать мужского костюма. Она клянется мне, так как я на этом настаиваю по причинам, которых я не могу уяснить сам себе. На следующий день я узнаю, что она была в черном сюртуке, и мужчины пригласили ее на ужин. Ложь рассердила меня, но ужин окончательно вывел меня из себя.

– Разве я не свободна? – возразила она мне.

– Нет, – отвечаю я, – ты замужем! Мы связаны между собой, так как ты носишь мое имя; если ты мараешь свою репутацию, то моя репутация страдает от этого еще больше.

– Так значит я не свободна?

– Нет, никто не свободен в союзе, где каждый разделяет судьбу другого, связанную с его судьбой. Подумай, что бы ты сказала, если бы узнала, что я ужинал с дамами!

Она заявляет, что все-таки свободна в своих поступках; она свободна пятнать по своему разумению мою репутацию – вообще делать все, что ей угодно. Какая дикая женщина! Под свободой она понимает суверенитет деспота, попирающего честь и счастье другого!

После этого случая, кончающегося ссорой, слезами и истерическими припадками, всплывает другой, который беспокоит меня тем сильнее, что я недостаточно знаком с тайнами половой жизни, аномалии которой пугают меня, как все, чего сразу не понимаешь.

Так, однажды вечером, когда горничная готовила постель Марии в комнате соседней с моей, я слышу тихие восклицания и подавленное хихиканье, словно кого-то щекочут. Это мне не нравится, и в необъяснимом беспокойстве, переходящем в бешенство, я сразу распахиваю закрытую дверь и застаю Марию, которая жмет грудь девушки и пытается ее поцеловать.

– Что вы здесь делаете, дуры! – кричу я.

– Мы с ней играем, – отвечает нагло Мария. – Какое тебе дело?

– И очень большое. Ступай отсюда!

С глазу на глаз я объясняю ей всю непристойность ее поведения.

Она, как и прежде, кидает мне в лицо мое «грязное воображение» и упрекает меня в развращенности, так как я всюду вижу одно распутство.

Опасно поймать женщину на месте преступления; и жена выливает на меня целое помойное ведро брани.

Раз уж разговор коснулся этого вопроса, я ей напоминаю, что прежде она сама признавалась в своей безумной любви к кузине, красавице Матильде; на это она заявляет откровенно и совершенно невинно, что сама удивлялась, как женщина может быть так страстно влюблена в другую.

Успокоенный этим наивным признанием, я вспоминаю, что Мария в гостях у моего зятя совершенно открыто, не краснея и не сознавая неуместности этого, говорила о своей любви к кузине.

Но я все-таки не доверяю ей и в нежных выражениях советую оставить эти шалости, в начале, может быть, и невинные, но могущие повести к непредвиденным последствиям.

Она же болтает всякие пустяки, обращается со мной, как с глупцом – она всегда обращается со мной, как с последним невеждой – и, наконец, объявляет, что все мои рассуждения неверны.

К чему объяснять ей, что уголовное уложение наказывает подобные преступления каторжными работами! К чему упрашивать ее понять, что прикосновение к грудным соскам женщины возбуждает в ней чувственность! В медицинских книгах это называется пороком. Все убеждения напрасны!

Я распутник, опытный во всех пороках, и она стремится продолжать свою невинную игру!

Она такая невинная преступница, что ее скорее следует запереть в каком-нибудь доме и поручить ее воспитание подходящим для этого женщинам, чем заключить ее в тюрьму.

К концу весны в нашем доме появляется новая подруга, актриса лет тридцати, еще хорошо сохранившаяся, которой также грозит увольнение, – она подруга Марии по несчастью и потому достойна ее сожаления. Мне грустно глядеть на эту когда-то известную красавицу, которую по каким-то неведомым причинам выбрасывают за дверь, может быть потому, что на сцене должна выступить дочь первой трагической актрисы, а каждая победа требует гекатомбы жертв.

Тем не менее она была мне крайне несимпатична, она казалась хитрецом, высматривающим добычу; казалось, она льстит мне и обвораживает меня, чтобы обмануть мою проницательность.

По временам между старой и новой подругой происходят сцены ревности, одна безжалостно нападает на другую; но на это я не обращаю никакого внимания.

В конце лета оказывается, что Мария снова беременна, рождения ребенка надо ждать в феврале. Это поражает нас, как громовой удар; теперь все дело в том, чтобы на всех парусах домчаться в гавань, прежде чем наступит знаменательное событие.

В ноябре я выпускаю в свет свой роман, он имеет шумный успех и приносит мне много денег – мы спасены!

Я достиг цели, пробился, признан известным писателем, вздыхаю свободно после долголетней нужды, и мы с необычной радостью ждем рождения ребенка. Мы заранее уже окрестили его, а к Рождеству накупили подарков, расставили их, и все друзья спрашивали нас, как поживает «детка», словно она уже родилась.

Упрочив за собой славу, я снова пытаюсь реабилитировать Марию и завоевать ей сценическую карьеру. Для этого я пишу четырехактную пьесу для королевского театра, я создаю симпатичную женскую роль, чтобы вернуть Марии расположение публики. И как раз в день рождения дочери я получаю извещение, что драма моя принята и главная роль поручена Марии.

Все идет как нельзя лучше в этом лучшем из миров, а рождение ребенка снова укрепляет связь между родителями.

Наступили лучшие времена моей жизни; мы не терпим ни в чем недостатка. Мать, уважаемая, любимая, готовая снова ожить, расцветает своей прежней красотой, и все, что было несправедливого к первому умершему ребенку, превращается в удвоенную заботливость о новорожденном.

Наступает лето, я могу взять отпуск на несколько месяцев; мне хотелось бы пожить с семьей на каком-нибудь уединенном зеленом островке в Стокгольмском заливе.

В это же время я получаю крупное вознаграждение за мой научный труд. Мое исследование удостаивается особенной честь быть прочитанным в Institut de France перед Академией наук, меня выбирают в члены научные заграничные общества, а русское Императорское географическое общество удостаивает меня медали.

В тридцать лет я добился почетного места в литературе и науке, передо мной открывается блестящая будущность, и я счастлив, что могу сложить все мои трофеи, к ногам Марии, которая сердится на меня за то, что я нарушил равновесие. И я стараюсь еще больше принизить себя, чтобы избавить ее от унижения принадлежать мужчине, который стоит выше ее. Как великан, я позволяю ей играть моей бородой, и скоро она начинает злоупотреблять этим, она унижает меня перед прислугой, в присутствии друзей дома и, главное, на глазах своих подруг. Возвеличенная мною, она становится заносчивой и, чем сильнее я унижаюсь, тем больше топчет она меня. Я оставляю ее в заблуждении, что она создала мою славу, которую она, по-видимому, игнорирует и презирает, мне доставляет удовольствие стоять ниже ее, быть пренебрегаемым мужем очаровательной женщины, так что в конце концов она начинает считать себя гением. Это же проявляется и в незначительных эпизодах повседневной жизни. Так как я очень хороший пловец, то я учу Марию плавать и, чтобы подбодрить ее, представляюсь трусом, и ей весело хвастаться предо мной и выставлять меня в смешном виде, и этим она доставляет мне невыразимое удовольствие.

И, поклоняясь в женщине матери, я совершенно забываю, что я связан с тридцатилетней женщиной. Опасный момент близок, показались уже многие тревожные признаки, может быть и незначительные, но несущие в себе зародыш многих столкновений.

После родов к разладу духовному присоединяется и телесный, и любовные объятия тяготят нас. Когда она чувственно возбуждена, она становится бесстыдна, как кокотка, а желая возбудить мою ревность или охваченная необузданными дикими желаниями, она предается беспокоящему меня сладострастию.

Однажды в ясное утро мы выплыли далеко в озеро на парусной лодке в сопровождении молодого рыбака. Я управляю рулем и большим парусом, рыбак – фоком. Он сидит напротив моей жены. Ветер падает, и в лодке становится тихо. Вдруг я замечаю, что рыбак исподтишка поглядывает на ноги моей жены, но мне не видно, выставляет ли она ногу намеренно. В то же время я замечаю, что Мария жадно смотрит на тело рыбака. Я притворяюсь глубоко задумавшимся и делаю движение, чтобы напомнить ей о моем присутствии. А Мария с большим самообладанием переводит взгляд на большие сапоги юноши и довольно неискусно прикрывается глупым вопросом.

– Скажи-ка, что стоит пара таких сапог!

Я спрашиваю себя, как мне отнестись к этому глупому вопросу. Чтобы обрезать нить ее нехороших мыслей, я под каким-то предлогом желаю поменяться местами. Я стараюсь забыть взволновавшую меня неприятную сцену, я уверяю себя, что я нехорошо видел, но мне вспоминаются подобные же сцены, когда она глядела на меня своим чарующим взглядом и всматривалась в линии моего тела, скрытые одеждой.

Неделю спустя, мое подозрение снова проснулось, благодаря одному случаю, почти окончательно разбившему мои надежды пробудить мать в этой испорченной женщине.

Один из моих друзей, навестив нас, был очень любезен с Марией, на что она отвечала ему довольно некрасивым кокетством. Когда стемнело, мы пожелали друг другу спокойной ночи, и Мария отправилась спать.

Но, полчаса спустя, я услыхал на балконе голоса, вышел и застал Марию и друга сидящими за бутылкой, коньяку. Я принимаю невинный вид, но на следующий день я осыпаю ее упреками в наглости, с какой она делает меня посмешищем всего общества.

Она только смеялась и уверяла, что я слишком подозрителен, что у меня испорченное воображение, – одним словом, разыграла свою обычную роль.

Я сержусь, а с ней делается истерический припадок, и вот я прошу простить мне мою несправедливость, которая заключается в том, что я нахожу неприличным ее странное поведение.

Но меня окончательно обезоруживает ее боевая фраза:

– Неужели ты думаешь, мой милый, что я еще раз хочу пережить все неприятности развода?

С мыслью о жертвах последних лет я спокойно засыпаю сном обманутого мужа.

Что такое кокетка? – Женщина, которая соблазняет. А кокетство? – Это завлечение и ничего больше.

А ревность? – Боязнь потерять самое дорогое! А ревнивец? – Муж, который делает себя посмешищем по той смешной причине, что ему не нравится потерять самое дорогое!

Успех мой растет; долги уплачены, золото положительно сыплется не меня; хотя я выдаю достаточно много на хозяйство, но оно ведется очень беспорядочно; Мария заведует всей кассой, ведет счета и постоянно требует еще денег. Это снова вызывает горячие ссоры.

В это же время кончается ее сценическая карьера, и я должен нести на себе все последствия этого. Разумеется, это моя вина, так как она вышла за меня замуж. Роль, которую я написал для нее, забыта; она испортила ее, сыграла в высшей степени бледно.

В это же время мало-помалу возникает это отвратительное явление, называемое «женским вопросом», благодаря пьесе знаменитого норвежского мужчины – синего чулка; и безумие порабощенных женщин охватывает все слабые души. Но я не поддаюсь этому, и меня объявляют врагом женщин.

Когда однажды в пылу ссоры я позволил себе храбро высказать Марии всю правду, она вознаградила себя сильным истерическим припадком. К этому времени появились уже великие открытия девятнадцатого века в области невропатологии. И они были просты, как и все серьезные вещи.

Пока больная продолжает еще рыдать, я хватаю бутылку с водой и громовым голосом изрекаю магическую фразу:

– Вставай, или я оболью тебя!

Рыдания мгновенно смолкают, и в глазах обожаемой женщины светится величайшее изумление, сердечная благодарность и смертельная ненависть.

Сначала я испугался; но во мне проснулся мужчина, и я не отступаю; я еще раз поднимаю бутылку и говорю:

– Брось свои фокусы, или я тебя утоплю!

Она встает и бранит меня негодяем, подлецом, низким человеком – доказательство, что лекарство подействовало!

Вы, мужья, – обманывают вас, или нет, – поверьте, я самый ваш искренний и преданный друг. Я завещаю вам драгоценное средство излечивать величайшее притворство, и будьте уверены, что оно надежно!

С этой минуты моя гибель – вопрос решенный для моей жены, и обожаемая женщина начинает ненавидеть меня! Так как я опасный свидетель ее женских причуд, то весь ее пол обрекает меня на материальную и моральную гибель, и мстительница берет на себя трудную и неблагодарную задачу замучить меня до смерти.

Затем после страшной борьбы новая подруга берется жилицей в меблированную комнату, отделенную от нашей квартиры. Мария даже хотела взять ее на пансион. Но против этого я решительно восстал. Несмотря на всю осторожность, я всюду в квартире натыкаюсь на прекрасную подругу и ее платья, так что, в конце концов, мне начинает казаться, что у меня две жены. А когда я хочу провести вечерок с женой, она забирается в комнату подруги, и они вдвоем высмеивают меня, курят мои сигары и пьют мой пунш. Я начинаю ненавидеть подругу и почти уже не скрываю этого. И каждый раз, когда я бываю недостаточно вежлив с «бедным ребенком», Мария осыпает меня упреками. После того как я снова отвоевываю свою жену мне – ее мужу – и ее ребенку, которого она поручила противной сорокалетней мегере, прекрасная подруга заводит дружбу с кухаркой, и обе они напиваются моим пивом, так что служанка засыпает у плиты и портит кушанья, не считая уже невероятного расхода на пиво, доходящего до пятисот бутылок в месяц. В конце концов мне начинает казаться, что прекрасная подруга не прочь и от мужской дружбы и что она выбрала меня своей добычей. Однажды Мария показывает мне пальто, которое я должен ей купить; фасон и цвет мне не нравятся, и я предлагаю выбрать другое. Подруга оставляет его для себя, и дело на этом кончается. Через две недели магазин присылает мне счет за пальто на имя моей жены. Разобрав все дело, я увидел, что Марию убедили обмануть мужа приемом, хорошо известным в театральном полусвете.

По обыкновению весь гнев виновной изливается на меня, и я советую Марии порвать опасную дружбу с авантюристкой. Дело идет все хуже и хуже! В другой раз Мария, разыгрывая из себя сострадательную женщину и покорную супругу, смиренно обращается ко мне со странной просьбой разрешить ей проводить бедное дитя к одному старому другу ее покойного отца, у которого та хочет попросить взаймы. Эта просьба поражает меня, я чую опасную ловушку, так как знаю дурную репутацию подруги, про которую говорят, что она живет со стариками, и, охваченный страхом, я умоляю Марию именем ее невинного ребенка пробудиться от сна, который столкнет ее в пропасть. В ответ она кидает мне свою вечную фразу о моем испорченном воображении. С больной головы на здоровую!

По случаю завтрака, который дает красавица, чтобы вырвать у одного знаменитого актера обещание жениться, новое явление окончательно вылечивает меня от моей летаргии.

Распили уже несколько бутылок шампанского, и дамы – по обыкновению – опьянели. Мария сидит в кресле, а на ее коленях лежит красавица – подруга, которую она обнимает и горячо целует. Привлеченный странным зрелищем, которое, казалось, подтверждало ходившие сплетни, знаменитый актер подзывает своего приятеля и указывает ему на женщин.

– Полюбуйся-ка на них!

Без сомнения, это был намек на ходившие сплетни, и под шутливым возгласом скрывался слишком явный намек.

Что было делать?

Придя домой, я начал умолять Марию очнуться от самообмана и ради чести ребенка бросить это странное поведение, губящее ее репутацию. Она откровенно сознается, что ей доставляет удовольствие видеть красивых девушек, что она целует их грудь и что подруга была не единственной, то же самое она проделывала и с другими приятельницами и ни за что не откажется от этой невинной игры, которая может казаться развратом только моему испорченному воображению.

Нет никаких сил заставить ее понять свое заблуждение! Мне остается только вызвать новую беременность, чтобы пробудить в ней материнское чувство! Она приходит в бешенство, но ее положение снова приковывает ее на несколько месяцев к семейному очагу.

После родов в ней замечаются новые черты. Страх перед последствиями ее порочных наклонностей заставляет ее разыгрывать кокетку, или же в ней снова пробудился инстинкт женщины, но с этих пор она начинает ревностно ухаживать за мужчинами, все это происходит слишком явно, чтобы я мог серьезно ревновать ее.

Теперь, не имея ангажемента и занятий, она открыто проявляет свой капризный, деспотический, отвратительный характер и ведет смертельную войну.

Однажды она начинает мне доказывать, что трех служанок держать дешевле, чем двух, а так как нет никакого смысла спорить с помешанной, я беру ее за руку и вывожу за дверь. Она клянется мне отмстить и нанимает третью служанку, в результате никто не занимается хозяйством, все идет Бог знает как, а три служанки ежедневно напиваются и устраивают со своими любовниками свадебные пиры. К довершению моего семейного счастья заболевает ребенок. Это влечет за собой увеличение штата до пяти служанок (не считая двух врачей) и дефицит в пятьсот франков в один месяц. Я удваиваю свои старания покрыть его, но мои нервы начинают отказываться служить мне.

Кроме того, она вечно попрекает меня за растрату ее сомнительного приданого, заставляет меня высылать в Копенгаген пенсию ее тетке, которая тоже упрекает меня, что я растратил ее состояние, и утверждает, что мать Матильды настоятельно требовала, чтобы Мария обязалась делиться с теткой. Это еще новая история – я получаю в наследство тетку, которая ничего не делает и ни к чему не способна, но обладает весьма алчным характером; особенно принимая во внимания, что все состояние – один вымысел. Но я соглашаюсь, я даже даю убедить себя поручиться за прежнюю подругу, таинственную авантюристку. Я обязуюсь выполнять все, потому что обожаемая моя решила продавать мне свои знаки внимания и в награду за одно объятие я объявляю, что виноват во всем я, что я растратил ее состояние и состояние ее тетки, что я разбил ее карьеру, женясь на ней, что я подточил ее здоровье. С этой минуты в наш брак введена легальная проституция.

Благодаря моей покорности, она сочиняет басню о моих злодействах, эта басня проникает в скандальную прессу и разносится по городу подругами, выгнанными мною из дому.

Она охвачена бешеным безумием разорить меня. В этом году я выдал ей на хозяйство двенадцать тысяч франков и все-таки я вынужден взять у издателя аванс. Когда я жалуюсь на наши огромные расходы, она возражает:

– Зачем же ты плодишь детей и делаешь несчастной жену? И я тоже загубила всю свою жизнь ради бездельника.

На это я отвечаю:

– Дитя мое, когда ты была баронессой, твой муж выдавал тебе три тысячи франков и делал долги в придачу, а теперь ты получаешь втрое!

Она не отвечает и заставляет меня томиться, а когда наступает ночь, я соглашаюсь, что три тысячи в три раза больше, чем двенадцать, соглашаюсь, что я ничтожество, честолюбец, тщеславный глупец, возвысившийся на счет своей обожаемой жены, обожаемой именно в ночном одеянии!

Чтобы излить свою желчь, она пишет первую главу романа, где дело идет о порабощенной женщине, эксплуатируемой преступным мужем, между тем как ее образ белокурой, кроткой матерински-нежной мадонны проходит во всех моих произведениях; я курю ей фимиам и создаю бессмертную легенду об этой чудной женщине, Божьей милостью ниспосланной в полную скорби жизнь поэта. Ее отвратительная личность, окруженная незаслуженным ореолом, появляется во всех критических статьях, неустанно восхваляющих писателя – пессимиста.

И чем больше я страдаю от необузданных порывов этой женщины, тем сильнее стараюсь я позолотить ее головку мадонны; чем сильнее гнетет меня действительность, тем высший полет приобретают мои мечты об обожаемой! О, моя дорогая!

Иногда мне кажется, что она ненавидит меня и с радостью избавилась бы от меня, чтобы начать все это с третьим. Иногда мне кажется даже, что у нее есть любовник, потому что в ее чертах я замечаю какой-то незнакомый мне отпечаток, и мое подозрение подтверждается ее холодностью к моей любви.

В наш брак внезапно врывается настоящая ревность, и широко распахиваются двери ада.

Она вдруг объявляет, что она больна; она не знает чем именно: у нее болит где-то в спине, не то в позвоночнике, не то в пояснице. Я зову детского врача, старого университетского друга. Он находит ревматические узлы в спинных мышцах и прописывает массаж. Я ничего не могу возразить против этого, так как дело ясно, и Мария начинает свои ежедневные визиты к врачу. Так как мне незнакомы особенности этого лечения, то, погруженный в работу, я не обращаю на это внимания! Боли очевидно у нее не сильные, потому что она всегда на ногах, посещает театры и бывает в гостях, где засиживается очень поздно.

Когда мы были однажды в гостях, одна дама жаловалась на недостаток женщин-врачей, так как при медицинском осмотре и при лечении дамы вынуждены раздеваться перед мужчинами. И, обращаясь к Марии, она спросила:

– Не правда ли, это очень неприятно?

– Ах, но ведь это же доктор!

Только теперь стала мне ясна сущность массажа, особенно благодаря сладострастному выражению лица Марии, так хорошо знакомому мне, и страшное подозрение сжало мне сердце.

Она раздевается перед холостяком, известным развратником, и ничего не говорит мне об этом. Оставшись наедине, я обращаюсь к ней с вопросом. Она, нисколько не смущаясь, объясняет мне, как все происходит. Она не снимает юбок, но поднимает рубашку, обнажая спину.

– И тебе не стыдно?

– Чего?

– Ведь меня же ты стыдишься!

Два дня спустя тот же врач заходит взглянуть на одного из детей. Из моей комнаты я слышу более чем странный разговор между женой и врачом, затем смех и шепот. Потом дверь отворяется, и оба выходят, насмешливо улыбаясь.

Обуреваемый мрачными мыслями я довольно неудачно завожу разговор мы говорим о женских болезнях.

– Ты ведь понимаешь, старина, в женских болезнях… не так ли?

Мария бросает на меня взгляд, исполненный такой злобы и ненависти, что дрожь пробегает у меня по спине.

После ухода врача она обрушивается на меня.

На это я кидаю ей в лицо: «Девка!»

Слово это вырвалось у меня против воли в каком-то внезапном порыве.

Но раскаяние сейчас же начинает терзать меня, и в присутствии детей я падаю перед ней на колени и в слезах прошу прощенья.

Она разыгрывает из себя оскорбленную, и только через два часа мне едва удается успокоить ее.

Чтобы загладить свою отвратительную несправедливость и под влиянием ее возрастающей ненависти я решаюсь отпустить ее в Финляндию поразвлечься и отдохнуть; в продолжение нескольких недель она будет выступать там на сцене.

С этой целью я списываюсь с директором театра и, получив согласие, стараюсь раздобыть денег.

Наконец она уезжает, одерживает патриотические победы и получает венки от родственников.

Во время ее отсутствия я с детьми живу в деревне; я внезапно заболеваю и, думая, что близок к смерти, вызываю ее телеграммой, что никак не могло нарушить ее планов, так как гастроли ее были уже кончены.

Найдя по возвращении меня уже здоровым, она обвиняет меня в том, что я ложной телеграммой оторвал ее от невинного удовольствия погостить у родных.

По ее возвращении к домашнему очагу я открываю в ней новые черты характера, внушающие мне опасения.

Против своего обыкновения она, оставшись наедине со мной, всецело и страстно отдается наслаждениям любви…

Откуда это внезапное самозабвение и полное отсутствие страха перед беременностью, задаю я себе вопрос, но не имею никакого желания исследовать его. В следующие дни она все время говорит о своих развлечениях в Финляндии и, выпив лишнее, рассказывает мне, что познакомилась на пароходе с одним инженером. Это был образованный современный человек, который внушал ей убеждение, что никаких грехов не существует, все зависит от обстоятельств и судьбы.

– Совершенно верно, дитя мое; но всякий поступок влечет за собой последствия. И, допустив даже, что нет никаких грехов, так как нет никакого личного Бога, мы все-таки ответственны перед теми, кому мы наносим несправедливость; и если не стоит говорить о грехе, то остается все-таки преступление, пока существует закон; и, откидывая теологическое понятие греха, мы сохраняем все-таки представление о возмездии или, если хочешь, мести тому, кто нанес нам вред.

Она становится серьезна, но делает вид, что не поняла. Наконец, она заявляет:

– Мстят только злые люди!

– Согласен, но на свете так много злых людей; и никогда нельзя быть уверенным, что не встретишь более сильного, который не даст безнаказанно ранить себя!

– Судьба управляет всеми нашими поступками.

– Конечно, но судьба направляет также и кинжал в руке мстителя.

В конце месяца у нее выкидыш.

Измена кажется мне несомненной! С этих пор подозрительность моя все растет, потому что ее поступки начинают внушать мне опасение.

В это же время она начинает внушать мне, что я безумец и что вся моя подозрительность происходит от извращенного воображения.

Еще раз она прощает меня, и в знак примирения я пишу драму с главной женской ролью, которую никак нельзя испортить. Семнадцатого августа я передаю ей дарственную запись на мою драму, по которой она может ставить ее где ей угодно и играть любую роль. Я два месяца работал над этим подарком, который она приняла без единого слова благодарности, как жертву, подобающую ее величеству отставленной актрисе.

А между тем хозяйство все больше идет в упадок, и я ничего не могу поделать, потому что малейшее замечание или указание встречается как оскорбление и отклоняется. И я должен сложа руки смотреть на воровство прислуги и на небрежный уход за детьми.