Текст книги "Исповедь глупца"

Раздается звонок, и появляется барон с прекрасной Матильдой. Чувствуя угрызения совести, он был с нами крайне любезен. А я, выступая в моей новой роли и желая ввести его в заблуждение, рискнул на смелую ложь:

– А мы тут целый час ссорились с баронессой.

Он поглядел на меня исподлобья и отошел, как бы выслеживая, словно борзая собака, напавшая на ложный след; я простился и ушел.

* * *

Какая беспримерная наивность верить в целомудренную любовь! В самом уж сохранении тайны лежит опасность. Это то же, что тайно зачатый ребенок; оно растет вместе с стремлениями наших душ и наконец прорывается наружу. Мы старались примирить наши прежние чувства и пережить еще год в томительной тайне. Мы пустились на хитрости; мы встречаемся у моей сестры; она замужем за учителем гимназии, который, несмотря на свое старинное знатное имя, держится в стороне от общества. Мы назначаем свидания, сначала вполне невинные, но страсть наша растет, и пробуждаются желания. Через несколько дней после объяснения она передает мне связку писем, частью написанных еще до 13 марта, частью после объяснения, – свидетелей ее страданий и любви, из которых первые совсем не были предназначены для прочтения.

* * *

Понедельник.

Дорогой друг!

Я стремлюсь к тебе – как и все почти дни. Благодарю тебя, что ты позволил мне вчера говорить с тобой, не делая саркастической гримасы, что ты, по-видимому, усвоил себе за последнее время. Зачем эта насмешка? Если бы ты знал, как я страдаю от этого! Когда я приближаюсь к тебе с полным доверием, когда мне больше всего нужна твоя дружба, ты вдруг надеваешь эту маску! Зачем? Разве тебе надо прятаться от меня! Ведь сам же ты в одном из писем сознался, что это маска. Я надеюсь на это, я сознаю это и все-таки страдаю. Тогда мне приходит в голову мысль: я опять сделала ошибку. Что он подумает обо мне?

Как ревниво отношусь я к твоей дружбе. Как я боюсь навлечь на себя твое презрение! Ты должен всегда быть искренним и добрым со мной. Ты должен забыть, что я женщина – я сама так часто забываю об этом.

Я рассердилась на тебя вчера не за то, что ты сказал, но я была поражена и оскорблена. Неужели ты думаешь, что я была способна вызывать ревность мужа и мстить таким бесчестным путем? Представь только себе, чего я достигну, если верну его себе опасным путем возбуждения ревности? Что будет в результате? Он начнет относиться к тебе недружелюбно, и мы перестанем видеться. А что станется со мной без твоего общества, которое стало для меня дороже моей жизни?

Я люблю тебя с нежностью сестры, а не капризом кокетки… Правда, бывают минуты, когда я не могу больше ждать, когда меня охватывает желание взять в свои руки твою прекрасную голову, заглянуть в твои искренние умные глаза, и, нет сомнения, я запечатлела бы поцелуй на твоем ясном челе, в которое я влюблена, но это был бы самый чистый поцелуй из всех, какие ты получал. Это заложено в моей нежной натуре, и если бы ты был женщина, я бы так же любила тебя, при том условии, если бы я могла уважать женщину так же сильно, как уважаю тебя.

Как я счастлива, что тебе не нравится Матильда!

Надо быть женщиной, чтобы радоваться этому. Но что же ты хочешь! Ведь я вижу, как все преклоняются перед ней. Это отчасти и моя вина. Я поддерживала эту склонность, в которой видела просто детскую забаву, и допустила мужа запутаться в ее сети, уверенная, что все-таки владела его сердцем. В результате я наказана обманом.

Среда.

Он влюблен в нее и признался мне в этом. Их отношения зашли очень далеко, а я смеюсь над этим. Представь себе: проводив тебя до дверей, он возвращается, схватывает меня за руки, заглядывает в глаза, я дрожу, совесть моя нечиста, – он умоляет меня: «Мария, не сердись! Позволь мне сегодня вечером пойти к Матильде, я так влюблен!» Смеяться мне или плакать? А я мучаю себя угрызениями совести за то, что люблю тебя без всякой надежды и ничего не требуя. Что за глупая фантазия – честь! Пусть он наслаждается своей чувственной любовью; ты всегда будешь со мной, мои женские желания не так пылки, чтобы я могла забыть свои обязанности супруги и матери. Но заметь противоречие и двойственную природу моих чувств. Я люблю вас обоих и не могла бы жить без него, честного, благородного друга, а также и без тебя!

Пятница.

Наконец, наконец ты поднял завесу, скрывавшую тайну моего сердца. И ты не презираешь меня. Божественная доброта! Ты даже любишь меня! Слово, которого ты не хотел произнести: ты любишь меня! – Я виновата, я преступница, потому что люблю тебя. Да простит мне это Господь! И в то же время я люблю и его и никогда бы не смогла расстаться с ним.

Как это странно! Любима! Нежно любима! И тобою и им! Я так счастлива, так спокойна – моя любовь не может быть преступной, иначе я испытывала бы раскаяние, или я так испорчена! Ах, как мне стыдно, что я первая сказала тебе об этом! Как раз в эту минуту Густав открывает мне свои объятия, и я упаду в них! Я верна! Да! Зачем не охранил он меня раньше, когда еще было время!

Это все как роман, каков-то будет конец? Умрет героиня, а герой женится на другой? Или они разойдутся в разные стороны, и все в заключение кончится добродетельно? Если бы я была сейчас с тобой, я поцеловала бы тебя в лоб с тем же благоговением, как верующие прикасаются к изображению Христа, откинув от себя все низменное и порочное…

* * *

Лицемерие это или нет? Или одно плотское влечение, под которым скрываются желания, внушает ей эти полурелигиозные грезы? Нет, не только оно одно! Желание продолжить свой род усложнилось, и даже у животных физические свойства усиливаются благодаря любви. Так, значит, тело и душа влюблены оба, и одно ничто без другой. Если дело идет только о физическом влечении, то почему же бросать великана для слабого, больного нервами юноши? Если же дело касается только души, то к чему же томление по поцелуе, это поклонение моим маленьким, розовым ногтям, это восхищение моим гордым челом, моими волнистыми волосами? Или, может быть, ее чувственность безгранично возбужденная необузданностью мужа, пробуждает в ней эти галлюцинации? Или, быть может, она инстинктивно чует, что мой юношеский пыл может доставить ей больше наслаждения, чем вялые ласки ее мужа? Она не ревнует мужа, следовательно – больше не любит в нем возлюбленного. Но она сильно ревнует меня, – значит, она меня любит!

* * *

Однажды в гостях у моей сестры с ней случился истерический припадок. Она бросается, рыдая на диван. Она жалуется на недостойное поведение мужа, который собирается идти вечером с кузиной на бал в офицерское собрание.

В припадке безумия она прижимает меня к своей груди и целует меня в лоб, а я осыпаю ее поцелуями! Петля затянута, и с этой минуты я в ее власти.

Вечером я читал «Эксельсиор» Лонгфелло. Увлеченный этим прекрасным стихотворением, я не спускаю с нее глаз, и лицо ее, словно загипнотизированное, отражает всю игру моего лица. Она производит впечатление безумной, ясновидящей. После ужина за ней в карете приезжает горничная. На улице, несмотря на мои возражения, она заставляет меня сесть в карету, а горничной велит поместиться на козлах. Очутившись одни в карете, мы обнимаемся, не произнося ни слова, и я чувствую, как ее нежное тело дрожит и трепещет под моими поцелуями и она все сильнее и сильнее прижимается ко мне. Но я снова отступаю перед преступлением разрушить семью и доставляю ее домой нетронутою, пристыженную, пожалуй, даже взбешенную.

У меня не остается больше никакого сомнения. Она хотела соблазнить меня. Она первая поцеловала меня и сделала все первые шаги. Но с этой минуты я совершенно серьезно занимаю место обольстителя, потому что я все-таки не Иосиф, несмотря на мои твердые принципы честь.

* * *

На следующий день я назначаю ей свидание в национальном музее.

Я с восхищением гляжу, как ее царственная фигура в черном бархатном костюме, выложенном гусарским шнуром, поднимается по мраморной лестнице под вызолоченным куполом и ее маленькие ножки стучат по пестрым каменным плитам. Я иду ей навстречу и приветствую ее, преклоняя колена, как паж. Ее красота, расцветшая под моими поцелуями, поразительна. Сквозь нежную кожу ее щек видно, как кровь струится по жилам. Ее почти девственная фигура приобрела жизнь в моих объятиях, Пигмалион вдохнул жизнь в мрамор и обладает теперь богиней. Мы садимся перед статуей Психеи, завоеванной во время тридцатилетней войны. Я целую ее щеки, губы, глаза, и она принимает мои поцелуи с опьяняющей улыбкой счастья. Я играю роль обольстителя, соблазнителя и вывожу на сцену все софизмы оратора и все искусство поэта.

– Покиньте, – говорю я, – этот преступный дом, бегите из этих опороченных комнат, от этой жизни втроем, за которую я презираю вас. (Я не говорю ей «ты», чтобы не сводить ее с пьедестала.) Вернитесь к вашей матери, посвятите себя вашему святому искусству, через год вы сможете выступить и тогда вы будете свободны и сможете устроить жизнь по-своему.

Она подбрасывает жару в огонь, возбуждает меня, я весь пылаю и наговариваю ей массу невероятных слов, все только с целью выманить у нее обещание сознаться во всем мужу. Последствия мы возьмем на себя!

– А если все это кончится плохо? – замечает она.

– Пусть для нас наступит ад, но без уважения к самому себе и к вам я не могу любить вас. Вы боитесь, вы хотите пользоваться наградой, но отступаете перед жертвой! Будьте так же велики, как ваша красота, решитесь на смертельный прыжок, рискуя даже разбиться. Пусть все погибнет, только не честь! Через несколько дней, если будет так продолжаться, вы будете моей, не сомневайтесь в этом, потому что я люблю вас, как молния, которая поразит вас, люблю вас, как солнце любит росу, и я выпью вас! Идите на эшафот! Пожертвуйте вашей головой, но сохраните незапятнанными руки. Вы, может быть, думаете, что я унижусь до того, чтобы вести эту игру! Никогда! Или все или ничего!

Она делает вид, что противится, и этим прибавляет пороху в огонь. Она жалуется на притязания мужа и срывает покров с их интимной жизни; одна мысль об этом приводит меня в бешенство.

Он, человек глупый, бедняк как и я, без будущего, содержит двух любовниц, а я, человек таланта, будущий аристократ ума, вздыхаю и томлюсь в пламенном кипении моей крови!

Она внезапно меняет разговор, старается меня успокоить, напоминая мне наше решение оставаться братом и сестрой.

– К черту братские чувства, глупые, детские выдумки! Муж и жена, любовник и любовница! Я обожаю вас, ваше тело и душу, белокурые волосы и вашу порядочность, самые маленькие ножки в Швеции и вашу искренность, ваши глаза, сверкающие даже во мраке кареты, волшебную улыбку, белые чулки и красную подвязку…

– Но…

– Да, знатная королева, я все это видел. Я буду кусать вас за горло, я задушу вас поцелуями и раздавлю в своих объятиях! Ах, я силен, как божество, я всю вас вопью в себя! Вы думаете, я слаб. Нет, я мнимый больной, или, скорее, притворяюсь им. Берегитесь раненого льва, не ходите в его пещеру, он заласкает вас на смерть. Прочь отвратительную маску! Я жажду обладать вами с первой минуты нашей встречи, и история с Сельмой была пустая выдумка! Что мне в дружбе этого милого барона! Я человек среднего сословия, провинциал, бедняк! Он презирает меня, а я завидую ему!

Ее, по-видимому, не поражают эти открытия, не открывающие ей ничего нового; мы знали уже все, не признаваясь ни в чем.

Мы расстаемся, твердо решив не встречаться раньше, чем она не признается ему во всем.

* * *

В стране и трепете сижу я целый день в своей комнате и жду известий с поля битвы. Чтобы рассеяться я выбрасываю на пол целый мешок бумаг и старого хлама и погружаюсь во всю эту кучу, чтобы разобрать ее и привести в порядок. Но мысли мои далеко, и я ложусь на весь этот хлам, подложив руки под голову; я мечтаю и гляжу на люстру. Я жажду ее поцелуев и строю планы ее дальнейшего обольщения. Она очень чувствительна и наполовину идет мне навстречу; я решаюсь на этот шаг; если он не удастся, отступление будет трудно.

Я закуриваю сигару и представляю себе, что лежу на траве; мне доставляет удовольствие смотреть на мою старую комнатку снизу вверх. Все кажется мне в новом свете. Диван, свидетель стольких бурных любовных сцен, будил во мне желания, быстро охлаждающиеся при мысли, что все может быть испорчено благодаря моей глупой порядочности.

Стараясь рассмотреть со всех сторон это понятие, становящееся на пути моих страстных стремлений, я нахожу в нем много трусости, боязни последствий, некоторую жалость к человеку, которому грозит воспитать чужого ребенка, крупицу отвращения к нечистому общению, немного истинного уважения к женщине, которую я не желал бы видеть униженной, частицу сожаления о ребенке, несколько капель сочувствия к матери возлюбленной в случае скандала, и в глубочайших тайниках моего страдающего сердца неопределенное сознание трудности отделаться от любовницы, которую навязал себе. Нет, говорю я, или все или ничего! Я должен обладать ею один и на всю жизнь!

Среди этих мечтаний я слышу тихий, осторожный стук в дверь, маленькая головка заглядывает в комнату; лукавая улыбка заставляет меня вскочить с моего ложа и бросает в бархатно-нежные объятия любимой женщины.

После града поцелуев в ее посвежевшие от холода губы я спрашиваю:

– Ну, что же он сказал?

– Ничего; я ему еще не сказала.

– Так вы погибли! Уходите!

Затем я снимаю с нее манто; предвкушая удовольствия дальнейшего раздевания, я снимаю с нее шляпу и веду к дивану. Затем она объявляет мне:

– Мне не хватает мужества. Я хотела увидеть вас еще раз, прежде чем объясниться. Бог знает, не кончится ли все это разлукой…

Я закрываю ей рот поцелуем, подвигаю к ней столик, достаю из шкафа бутылку вина и стаканы. Рядом я ставлю горшок цветущих роз и две свечи; вместо скамеечки я подкладываю ей под ноги книгу Ганса Сакса, старинное драгоценное издание в тисненом кожаном переплете с изображением Лютера и позолоченными застежками; я взял ее из королевской коллекции.

Я наливаю вина, срываю розу и вкалываю и в ее пышные белокурые волосы. Выпив стакан за ее здоровье и за наше счастье, я падаю в восхищение на колени перед ней.

– Как вы прекрасны.

Она в восторге, впервые видя меня роли влюбленного поклонника; она берет мою голову, целует ее и перебирает пальцами мои волнистые волосы. Ее красота внушает мне благоговение и кажется мне святыней, так сильно я люблю ее. Она очарована, видя меня без железной маски, упоена моими сердечными излияниями и любит меня бешено, безумно, видя, что я способен на глубокую, почтительную и в то же время страстную любовь.

Я целую ее башмачки и пачкаю о них губы, я целую ее колени, не прикасаясь даже к краю ее одежды; я люблю ее такой, как она есть, одетой, целомудренной, как ангел, нисшедший на землю, одетый и прячущий свои крылья под одеждой.

В конце концов слезы выступают у меня на глазах, и я сам не понимаю почему.

– Вы плачете? – говорит она. – Что с вами?

– Я не знаю, я так счастлив!

– Так вы можете плакать! Вы – скованный из железа!

– О, мне очень хорошо знакомы слезы!

Как женщина опытная, она думает, что понимает мою тайную скорбь; через несколько времени она встает и проявляет интерес к разбросанному по полу хламу. Она плутовски улыбается и говорит:

– Когда я вошла, вы лежали точно на траве; как прекрасно зимой иметь сено!

С этим словами она опускается на кучу бумаг, я сажусь рядом с ней. И под бурей поцелуев кумир постепенно опускается, готовый упасть.

Я наклоняю ее все ниже и ниже, осыпаю поцелуями, чтобы не дать ей времени стряхнуть опьяняющий огонь моих взглядов и поцелуев. Я притягиваю ее к себе, и мы лежим в траве, как двое влюбленных, мы отдаемся друг другу, как ангелы, вполне одетые, не выполняя грубого акта. Мы поднимаемся свободные, удовлетворенные, не испытывая угрызений совести, как непавшие ангелы.

О, как изобретательна любовь! Грешишь, не совершая настоящего греха, отдаешься, не совершая падения. О, эта нежная, драгоценная любовь опытной женщины. Она милосердна к бедному юноше и более счастлива давая, чем получая.

Вдруг она вскакивает, возвращается к действительности и собирается уходить.

– Так до завтра!

– До завтра!

* * *

Она все ему сказала, и она осуждена, потому что он плакал.

Он плакал горькими слезами! Наивен он или хитрит? И то и другое! Любовь часто вызывает обман чувств, а мнение, какое мы составляем о себе, обманчиво.

Но он не сердится на нас, он разрешает нам оставаться по-прежнему друзьями, с условием, чтобы мы не нарушали целомудрия.

Он благороднее нас, пишет она мне, он великодушнее и любит нас обоих!

Какое мягкосердечие! Он терпит в своем доме присутствие человека, которого целовала его жена, и он считает нас существами бесполыми, разрешая нам прежнее интимное общение.

Этим он оскорбляет во мне мужчину – и я отвечаю ему на это равнодушным полным разрывом.

* * *

Сегодня я все утро провел у себя; я испытал жесточайшее разочарование. Я откусил от яблока, а теперь его хотят отнять у меня. Она, божество мое, раскаивается; она испытывает угрызения совести и осыпает меня упреками, она, соблазнительница! Дьявольская мысль приходит мне в голову. Может быть, она нашла меня слишком невинным? Или досада на мою сдержанность заставила ее отступить? Она ведь не останавливалась перед преступлением, которое так страшило меня, следовательно, ее любовь сильнее моей. Но приди хоть еще раз, мое блаженство, и тогда ты увидишь!

В десять часов утра я получаю записку от барона: жена его тяжко заболела, и он просит меня прийти.

Я отказываюсь. Оставьте меня в покое! Я не хочу больше нарушать ваш супружеский мир! Забудьте обо мне, как я забуду, о вас.

В полдень я получаю от барона вторую записку.

«Мы возобновим наши старые дружеские отношения. Я уважаю тебя, так как убежден, что ты поступал, как человек порядочный. Но ни слова больше о случившемся. Вернись, как брат, в мои объятия, и пусть все будет по-прежнему».

Трогательная простота, полное доверие этого человека тяжело ложатся мне на сердце. Я пишу ему серьезное письмо, прошу его не играть с огнем и предоставить мне свободу действия.

В три часа еще записка. Баронесса умирает, у нее только что был доктор, она желает меня видеть. Барон умоляет меня прийти. И я иду! Как я безволен!

Входя, я слышу сильный запах хлороформа; лампа в гостиной приспущена. Барон обнимает меня со слезами на глазах.

– Что с ней? – спрашиваю я холодно, как врач.

– Я не знаю, но она едва не умерла.

– А что сказал доктор?

– Ничего! Он ушел, покачивая головой и сказал: «Это не моя специальность».

– И он ничего не прописал?

– Ничего!

Он ведет меня в столовую, обращенную в комнату больной. Она лежит на диване, неподвижная, ослабевшая, с распущенными волосами и горящими как уголь глазами. Она протягивает руку, и муж вкладывает ее в мою. Потом он выходит в гостиную и оставляет нас одних. Сердце мое замкнуто, недоверчиво, настороже при этой необычной комедии.

– Вы знаете, что я едва не умерла, – начинает она.

– Да!

– Это вас огорчает?

– Разумеется!

– И у вас нет ни искры жалости, ни слова сожаления?

– Ваш супруг здесь!

– Да! но ведь он позволил нам…

– Что с вами, баронесса?

– Я очень больна! Я должна обратиться к женскому врачу!

– А!

– Я этого очень боюсь! Это ужасно! А как я страдала! Положите мне руку на голову! Ах, как хорошо! Улыбнитесь же мне хоть немного! Ваша улыбка оживляет меня!

– Барон…

– Вы хотите уйти, покинуть меня…

– Чему я могу служить вам, баронесса?

Она плачет.

– Неужели вы хотите, чтобы я разыгрывал из себя любовника здесь в вашем доме, стена об стену с вашим мужем и вашим ребенком!

– Вы чудовище! вы бессердечны! вы…

– Прощайте, баронесса!

Я удаляюсь. Барон провожает меня через гостиную, но не достаточно быстро, чтобы я не заметил женского платья, мелькнувшего за портьерой в соседнюю комнату; это будит во мне подозрение, что здесь разыгрывается какая-то комедия.

Барон хлопает дверью так громко, что гул разносится по всему дому, и мне начинает казаться, что меня выгнали.

Несомненно я был свидетелем какой-то печальной драмы, какой-то двойственной игры.

Какая таинственная болезнь! Истерия! В научном переводе: нимфомания; в вольном – бешенство самки, которое долгие годы подавлялось и прикрывалось стыдливостью, а теперь каждое мгновенье может найти себе исход в нарушение брака.

Эта женщина, жившая в полубезбрачии, боявшаяся зачатия, так как не хотела иметь детей, постоянно возбужденная неудовлетворенными ласками, толкается неутихшими страстями в объятия любовника, к нарушению брака. Но в ту минуту, как любовник принадлежит ей, он отступает и оставляет ее неудовлетворенной!

Как печален такой брак, как жалка такая любовь! Дойдя до конца моего анализа, я составил себе следующее твердое мнение: супружеская жизнь не удовлетворяла ни мужа, ни жену, и оба стремились сойти с прямого пути; неудовлетворенные желания толкали каждого из супругов к другому существу, обещавшему им больше наслаждений. Разочаровавшись во мне, баронесса снова вернулась к мужу; и теперь, когда любовник воспламенил жену, мужу легче доставить ей желаемое наслаждение.

Итак, они снова примирились, и все кончено!

Черт проваливается, и занавес падает!

* * *

Нет, этого-то и не случилось!

Она приходит ко мне, и я выманиваю у нее полнейшее признание. В первый год брака она совершенно не понимала радостей любви, опьянения семейным счастьем. После рождения ребенка муж несколько охладел к ней, а из боязни новой беременности они стали принимать предохранительные меры.

– И вы никогда не испытывали наслаждения с этим человеком, имеющим вид великана?

– Почти никогда! то есть… иногда!

– А теперь!

Она краснеет.

– Теперь врач посоветовал ему не стеснять себя…

Она откидывается на диване и закрывает глаза рукой.

Возбужденный этими интимными подробностями, я позволяю себе нежный приступ. Она, прерывисто дыша, отдается моим ласкам, но в решительную минуту раскаивается и отталкивает меня.

Изумительная загадка! Это начинает меня раздражать.

Чего она хочет от меня? Всего, она требует высшего наслаждения, но боится преступления, боится незаконного ребенка. Я привлекаю ее к себе, осыпаю поцелуями, чтобы опьянить ее; она поднимается, во всяком случае, разочарованная меньше, чем в последний раз. Что мне теперь делать? Объяснить ей все до мелочей? Но ведь мы уже покончили с теориями! Сообщить ей подробности? К чему? Тут ведь нет никаких подробностей!

* * *

Она продолжает бывать у меня. Она ложится на диван, оправдываясь болезненной усталостью. Но теперь мне уже стыдно играть в сдержанность, я бешусь на этот стыд, боюсь даже проиграть все дело; я употребляю насилие, если тут может быть речь о насилии; и я поднимаюсь как победитель, счастливый и довольный собой; у меня такое чувство, словно я уплачиваю ей долг. А она выпрямляется, делает жалкую мину и вздыхает: Что сталось с гордой баронессой?

Она боится последствий. На ее затуманенном лице появляется горькое разочарование, являющееся всегда, когда приносишь первую жертву любви и быстро, без нужного покоя, стремишься насладиться.

– И больше ничего?

Она медленно уходит, а я гляжу ей вслед из окна и тоже вздыхаю:

– И больше ничего?

Сын народа победил белую кость; человек среднего класса добился любви женщины благородной расы, свинопас мешает свою кровь с кровью принцессы. Но какою ценой!

Поднимается целая буря, разносятся сплетни, и репутация баронессы гибнет.

Мать посылает за мной и просит меня прийти.

Я иду к ней.

– Это правда, что вы любите мою дочь?

– Это правда, сударыня.

– И вы этого не стыдитесь?

– Это для меня честь.

– Она призналась мне, что горячо любить вас.

– Я это знал, сударыня. Я очень огорчен за вас, я бесконечно сожалею о последствиях этого, но изменить ничего не могу. Мы любим друг друга, это прискорбный факт; но в этом нет ничего преступного. Как только мы сознали опасность положения, мы во всем признались барону. Дело велось весьма корректно и открыто.

– Мне не в чем упрекнуть вас за ваш образ действий, но вы должны спасти честь моей дочери и ее ребенка, честь семьи! Ведь вы же не хотите сделать нас несчастными?

Бедная старуха плачет. Она рассчитывала только на дочь, которая должна была поддержать честь семьи. Это возбуждает мою жалость, и я отступаю перед ее горем.

– Приказывайте, сударыня, я все исполню.

– Уезжайте отсюда.

– Хорошо, сударыня, я обещаю это, но при одном условии.

– Каком?

– Отправьте фрекен Матильду домой!

– Это обвинение!

– Даже донос! Мне кажется, ее пребывание в доме барона вовсе не необходимо для их семейного счастья.

– Я с вами согласна. О, этот бесенок; она получит по заслугам. А вы уезжайте завтра!

– Сегодня же вечером!

В эту минуту на сцене появляется Мария без всяких объяснений.

– Вы останетесь здесь, – приказывает она, – а Матильда должна уехать.

– Почему? – спрашивает с удивлением мать.

– Потому что развод решен. Густав выставляет меня перед зятем Матильды погибшей женщиной, но они ведут неверную игру.

Какая тяжелая сцена! Есть ли хирургическая операция, какую можно было бы сравнивать с разрывом семейных уз? Тут все страсть, вся неопрятность глубочайших тайников души выходят на сцену!

Баронесса отводит меня в сторону и передает мне содержание письма, написанного бароном Матильде, в котором он обливает нас грязью и клянется ей в вечной любви; это письмо доказывает, что он с первой минуты обманывает нас.

Лавина скатилась и похоронила под собой и правых и виноватых.

* * *

Начинаются бесконечные истории, которым и конца не видать. Разражается новое несчастье. Банк в этом году не выдает дивиденда, и грозит разорение. Приближается нужда, и, благодаря этому обстоятельству, развод решен окончательно, так как барон не в состоянии содержать семью. Чтобы сохранить внешнее приличие, барон спрашивает свое начальство, сможет ли он остаться в полку, если жена его выступит на сцене. Начальство дает ему понять, что это невозможно. Прекрасный случай свалить все на аристократические предрассудки. Между тем баронесса вследствие какой-то женской болезни обращается к врачу; она остается в доме барона, но держится от него вдалеке. Она не бывает больше одна, всегда лихорадочно возбуждена, мрачна, и мне не легко ободрить ее, хотя я прилагаю все усилия, чтобы придать ей хоть немного моей юношеской уверенности. Я рисую ей ее будущее артистки, свободную жизнь в собственной комнатке, такой же, как моя, где все ее существо и все ее мысли будут принадлежать ей одной. Она слушает меня, не отвечая; и мне кажется, что поток моих слов электризует ее, как гальванический ток, но не проникает в сознание.

План развода установлен так: после всех мероприятий, требуемых законом, она поедет в Копенгаген, где живет ее дядя. Там шведский консул вручит ей запрос о ее мнимом бегстве, на что она заявит ему о своем желании расторгнуть брак. Затем она возвращается в Стокгольм и может свободно распоряжаться своей будущностью. Приданое остается мужу, так же как и вся обстановка, кроме некоторых предметов, которые она хочет взять с собой; ребенок остается у барона, пока тот не вступит в новый брак, и баронесса имеет право ежедневно видеться с дочерью.

При обсуждении денежного вопроса происходит крупный скандал. Покойный отец баронессы предоставил ей самой распоряжаться своей частью наследства, чтобы спасти остатки растраченного состояния. Но разными интригами мать присвоила это наследство себе, выплачивая зятю определенную сумму. Теперь же, когда дело дошло до судебного разбирательства, барон требует, чтобы завещание было выполнено по закону. Старуха теща, у которой остается весьма скромная пожизненная рента, приходит в бешенство и в припадке злобы открывает своему брату, отцу прекрасной Матильды, глаза на барона. Разражается целая буря, на сцене появляется полковник и грозит барону отставкой; назревает целый процесс.

Теперь все старания баронессы направлены на то, чтобы помочь отцу своего ребенка. Чтобы выгородить его, она взваливает на меня неблагодарную роль козла отпущения. Я должен писать дяде, должен брать вину на себя, должен засвидетельствовать невинность барона и кузины, должен просить прощенья у отца во всех преступлениях, которые совершил я, кающийся соблазнитель.

Все задумано втихомолку, и баронесса любит меня, как женщина любит человека, который приносит в жертву обожаемым ножкам возлюбленной свою честь и самоуважение.

И вот я, несмотря на мое намерение держаться вдали от всех семейных дрязг, марающих меня, я впутываюсь в отвратительную историю.

Теща награждает меня бесчисленными визитами, напоминает о моей любви к ее дочери, восстанавливает против барона, но все напрасно, так как я принимаю указания только от баронессы. К тому же я стою на стороне отца, берущего себе ребенка: ему одному должно принадлежать наследство.

И это апрель! Это весна любви! Возлюбленная больна; в невыносимых совещаниях обе семьи перемывают свое грязное белье, причем я вовсе не желал присутствовать; слезы, ссоры… это была какая-то вспышка, при которой выступила наружу вся грязь, скрытая под маской воспитания. Все это я получаю за то, что разорил осиное гнездо.

И как от этого страдает любовь! Любимую женщину видишь всегда возбужденную спорами, с красными от гнева щеками и массой юридических выражений на устах – все это очень плохое средство для укрепления любви.

Я по-прежнему стараюсь передать ей мои утешительные мысли, мои иногда обманчивые надежды, так как моя нервная сила истощается, и она принимает их, высасывает мой мозг, выжигает мое сердце. Она превратила меня в помойное ведро, в которое она бросает весь свой мусор, свои огорчения, досаду и заботы.

И в таких мучениях провожу я мою жизнь, в заботах и скорби влачу свое жалкое существование. Приходя вечером и заставая меня за работой, она дуется, и я должен убивать два часа на слезы и поцелуи, уверяя ее в своей любви.

Моя любовь к ней превращается в непрестанное поклонение, рабскую покорность, постоянные жертвы.

Сознание ужасной ответственности подавляет меня, так как я думаю о той минуте, когда несчастье, т. е. рождение ребенка, заставит меня назвать ее своей женой. На весь год у нее осталось только три тысячи франков, И эти деньги предназначены на подготовку для театра. Я начинаю бояться за ее сценическую карьеру. У нее еще довольно сильный финский акцент, и в ее внешности многое не подходит для сцены. Чтобы рассеять ее, я заставляю ее читать стихи и вхожу в роль учителя. Но она вся поглощена своими заботами, а незначительные успехи, какие она замечает, приводят ее в отчаяние.

Ах, как печальна наша любовь! Ее вечный страх иметь ребенка и моя неопытность в тайнах обмана соединяются для нас в сплошное страдание; и все это из-за любви, которая должна была стать источником, из которого я хотел черпать силы и бодрость, так необходимые в моем гнетущем положении. Только что пробудившаяся веселость снова исчезает благодаря ее страху, и мы расстаемся недовольные, обманутые в надежде на высшее счастье.