Текст книги "Алекс и я"

Письма приходили регулярно, пачками. Одно из писем, красиво оформленное, было от Пенни Паттерсон (Penny Patterson), владелицы гориллы Коко, и друзей Пенни. «Коко отправляет Вам письмо с целебным (healing) рисунком, оно успокоит Вас. Знайте, что Вы в наших мыслях, мы поминаем Вас в молитвах. Смерть Алекса – большая потеря для всех нас». Под сообщением Пенни было оранжевое пятно – рисунок от Коко. Еще одно письмо было от моего коллеги Роджера Футса (Roger Fouts), тренера и хозяина знаменитой шимпанзе Уошо. «Мы понимаем, что Вы чувствуете, – писал он. – Но ведь мы все стареем и рады, что Уошо с нами столько, сколько возможно». Весьма грустно, но не прошло и нескольких недель, как я отправила Роджеру письмо, содержащее соболезнования в связи со смертью его питомицы Уошо.

Трева Матур (Treva Mathur) из организации «Деревья для жизни» из Уичито, штат Канзас, отправила мне сертификат, в котором говорилось, что клинике Виндхоувер было подарено десять деревьев (прекрасная идея изменить нашу экосистему в лучшую сторону). Алекс как-то был пациентом этой клиники, сам того не желая.

Но одной из наиболее драгоценных стала посылка из начальной школы Батлер (Локпорт), штат Иллинойс. В посылке было 12 папок. Каждая изготовлена вручную школьниками четвертого класса, учащимися у миссис Карен Крейнак (Karen Kraynak). На обложке каждой из папок каждый ребенок изобразил Алекса, внутри также был потрясающий детский рисунок моего питомца и письмо для меня. Карен приложила также и свое письмо, объяснив, что после просмотра фильма о попугаях «Смотри-ка, кто говорит» на PBS она стала владелицей серого попугая жако. «Когда я преподаю детям раздел о птицах в моем курсе о позвоночных, я всегда показываю им это видео PBS, а также фото моего попугая. Я как раз готовила лекцию, когда прочитала о смерти Алекса, и рассказала об этом в классе. Дети знали, как много значит для меня мой собственный питомец, поэтому они поняли, как много, должно быть, Алекс значил и для Айрин. Мы обсудили, что же мы могли бы сделать, чтобы помочь, и дети решили подготовить эти рисунки». Вот несколько детских посланий.

«Я знаю, что Алекс много для Вас значил, – начиналось одно письмо. – Со временем внутри Вас установится мир». Другое письмо: «Мне жаль, что Вас покинул Ваш друг Алекс, но он сейчас в лучшем мире».

Одно из писем было особенно трогательным. «Должно быть, Алекс очень много для Вас значил. Он всегда будет с Вами. Несколько дней назад умерла моя бабушка. Но внутри меня, глубоко внутри, она всегда со мной. Алекс тоже вот так будет с Вами». Простые, бесхитростные детские письма глубоко тронули нас, мы долго плакали.

28 сентября, три недели спустя после смерти Алекса, я полетела в Уичито, штат Канзас, зарегистрировалась в отеле «Хайат Редженсе». Сюда я приехала по заданию Фонда Алекса: необходимо было собрать средства, о чем была договоренность несколько месяцев назад. Предполагалось, что будет немного людей, такая коктейльная вечеринка, где я смогу встретиться с благотворителями, потом за ужином людей будет немного больше. За ужином я должна была произнести речь. Все присутствующие – любители попугаев.

Подобные речи я произносила десятки раз, выступая по всей стране. Я всегда представляла последние достижения Алекса, включала в свой доклад упоминания и о других его способностях, чтобы представить более обширную картину его достижений, далее следовали вопросы из зала. Подобные семинары всегда были такими живыми, позитивными, вдохновляющими. Каждый раз мне было приятно и легко на подобных мероприятиях. Никогда не приходилось особенно долго думать над тем, что сказать. Это в значительной степени стало частью меня. Когда я направлялась на это мероприятие из Бостона, мне казалось, что эта встреча будет обычным и весьма простым делом. К тому моменту, как я приземлилась в Уичито, я уже была не столь уверена в своих силах. А когда наступил вечер и мероприятие непосредственно приблизилось, я поняла, что по обычному пути пойти будет невозможно – моя речь должна быть иной. Ведь это мое первое выступление на публике после смерти Алекса.

На коктейльной вечеринке со мной общались с большой симпатией, все были очень милы. Так же было и во время ужина, накрытого в отеле «Хайат». Всё было элегантно: изысканная еда, сервированная с большим вкусом. Когда подошла моя очередь выступать, я встала, посмотрела на участников ужина, а в голове у меня крутилась мысль: «Что же я скажу?» У меня не было подготовленных заранее записей, хотя то, о чем я собиралась говорить, было совершенно новым – мое выступление отличалось от прежних. Я решила, что просто позволю себе импровизировать, а там будь что будет. Я начала свое выступление рассказом о тысячах электронных и бумажных писем, которые получила. Приводила выдержки из них, показывающие, какие эмоции ощущали люди, их написавшие. Я вела свой рассказ о моих бывших студентах, которые писали о влиянии на них Алекса – влиянии на их карьеру, жизненный выбор. Они писали, как восхищались моей силой, проявляемой в сложных ситуациях, и тем, как мне каждый раз удавалось преодолевать трудности. В своей речи я упомянула и о нашем собрании в тесной дружеской обстановке. Я, сильная женщина, никогда не сталкивалась с подобными вещами.

Я выступала, но порой практически не осознавала до конца того, что говорю. И вот наступил момент, когда я вдруг начала понимать, что значили для меня эмоции каждого человека, написавшего мне, а также общественное признание. Пока это происходило, я как бы со стороны слушала истории о том, как Алекс повлиял на жизни людей, помогал им в трудные времена. Я прочитала длинное электронное письмо Врен Грехем о том чуде, которое Алекс привнес в ее жизнь. Я также упомянула о том, как затронуло меня ее письмо. Кроме того, я привела статьи, вышедшие в журналах New York Times, Nature, другую информацию, которая поступала об Алексе и моих достижениях на протяжении этих лет.

Для меня это выступление в отеле «Хайат» в тот сентябрьский день было очень волнующим. Я не заплакала, нет, но всё же слезы выступили у меня на глазах – пришлось несколько раз прерывать выступление. У сидящих за столом и слушавших меня также были заметны слезы. По прошествии этих недель, до краев наполненных эмоциями, я начала наконец отдавать себе отчет в том, какие именно важные вещи Алекс привнес в этот мир и как он повлиял на жизни людей.

Понять и осознать это для меня было важно, поскольку на протяжении многих лет, несмотря на достижения моего питомца, мы ощущали на себе недоброжелательство и даже сталкивались с клеветой в наш адрес. Возможно, вы полагаете, что в таких университетах, как Гарвард или Массачусетский технологический институт, к ученому всегда относятся с уважением. Однако я, «женщина, работающая с птицей», столкнулась с диаметрально противоположным. Многие говорили о том, что Алекс лишь повторяет наши интонации, делает это бездумно, не анализируя свои действия. Некоторые говорили, что мои научные гипотезы, касающиеся мышления животных, совершенно бессодержательны. Этот поток негативных мнений давил на меня, принижал мою веру в себя. На протяжении тридцати лет у меня было ощущение, что я бьюсь о глухую стену.

И вот сейчас, мне показалось, меня оставил этот груз, так давивший на меня. Истории, подобные тем, которыми со мной поделились Врен Грехем или Дебора Ионе, а также переживания многих других почитателей Алекса, глубоко затронули меня. Для меня стало очень явственным то влияние, которое Алекс оказал на жизни людей. Я никогда не осознавала этого. Эту главу я решила назвать одним днем «моей замечательной жизни». В 1946 году вышел фильм под названием «Эта замечательная жизнь». Джордж Бейли (его играл Джеймс Стюарт), провинциальный банковский служащий средней руки, был настолько подавлен и удручен своей жизнью, что решил совершить самоубийство в канун Рождества. В тот момент, когда Джордж уже готов был броситься в ледяную реку, Кларенс, ангел второго уровня, останавливает его от этого шага. Он разворачивает перед Джорджем картины его жизни, показывает, как совсем незначительные, казалось бы, действия Джорджа помогали многим людям, а он и не осознавал этого. Для меня таким одним днем «замечательной жизни» стал именно тот момент в Уичито. А роль ангела по имени Кларенс сыграли люди, написавшие мне, позволившие мне увидеть доселе скрытое от моих глаз: наша работа с Алексом не была тщетной!

Это прозрение позволило мне пересмотреть собственную историю, нашу с Алексом историю, начиная с самого первого дня.

Глава 2
Истоки

Мое общение с птицами имеет очень долгую историю. Мне исполнилось четыре года, когда отец подарил мне на день рождения птенца волнистого попугайчика. Вот так у меня появился нервно подрагивающий маленький пернатый комочек. Я наблюдала за тем, как бедняжка дрожал от страха, переминаясь с лапки на лапку, при этом издавал чирикающие звуки. Потом малыш посмотрел на меня и зачирикал уже более уверенно – он начал испытывать доверие ко мне. «Привет, птичка», – обратилась я к нему, открыла дверцу клетки и предложила сесть на указательный палец. Я вынула его из клетки так, чтобы мы могли видеть друг друга. «Привет, птенчик. Как ты? Как же мы назовем тебя?» – снова обратилась я к моему питомцу.

«Давай назовем его Корки», – предложил отец. Корки было детским прозвищем отца. Не знаю причину, по которой отца звали именно так. «Нет, это моя птица, – ответила я, – и я назову его…»

Сейчас я уже не могу вспомнить, что именно я сказала тогда: имя моего первого питомца, которое я предложила, стерлось у меня из памяти. Этот зеленый попугайчик не был призван занять важное место в моей жизни, поэтому я и не запомнила данного ему имени. Придется называть его Безымянным, чтобы продолжить наш рассказ. И это не будет совсем уж неправильным, поскольку мое маленькое сердце в то время и себя ощущало как нечто бызымянное, не имеющее имени. Я была единственным ребенком в семье. В Бруклине, где я жила, не было соседских детей. Все друзья моих родителей жили достаточно далеко от нас, а их дети были намного старше меня. Моя двоюродная сестра Арлин, которая была на полгода младше и могла бы стать моей подругой, жила в Квинсе. Она не так часто приезжала к нам. Так что я была совсем одна.

Моя мать была в те времена, что называется, «родитель-холодильник»: она была холодной и отстраненной, никогда не обнимала меня без какого-либо повода, не говорила ласковых слов. Мой отец целыми днями был занят. Он преподавал в начальной школе, занимался он и по ночам – работал над диссертацией. Ко всему прочему он заботился о своей больной матери. В результате даже обычного пожелания «доброе утро» и утреннего поцелуя я не получала. До того момента, когда Безымянный стал частью моей жизни, была лишь я, я одна. До появления моего маленького питомца мне не с кем было поговорить на протяжении всего дня. А сейчас нас было двое – Безымянный и я. Я была вдохновлена. У меня появилось существо, которое было предано мне всецело.

Дом моих родителей в Бруклине находился на Утика-авеню, недалеко от Истерн-Парквэй. Это было сугубо городское место. Мы жили в квартире, расположенной на втором этаже, в доме красного кирпича начала века. Мой отец унаследовал эту квартиру от своего отца. Ступени, которые вели к нашей квартире, были, на мой взгляд, просто бесконечными – подниматься по ним можно было очень долго. Первый же этаж занимал магазин, который арендовали те, кому было по силам платить арендную плату. В домике для гостей жил дядя Гарольд, но я никогда не видела его.

Наша квартира была достаточно большой: две спальни, выходящие окнами на улицу. Одна комната – спальня моих родителей, другая – для гостей. Хотя, насколько я знаю, в ней никто никогда не останавливался. В центральной комнате, гостиной, буквально царило сокровище отца – фонограф фирмы Victrola. Огромный, деревянный, он весь сиял. Я много времени проводила, танцуя сама с собой под вальсы Штрауса: они лились из фонографа, а я крутилась и кружилась. Не знаю, как мне пришло в голову проводить так время в столь юном возрасте. О чем я думала, танцуя, тоже не помню. Однако в памяти осталось чувство свободы от движений под музыку.

Моя комната находилась в части квартиры, которая выходила окнами во двор. Особенно мне нравились в ней обои. На них был изображен цирк – слоны, тенты и клоуны. В этой же части квартиры находился кабинет отца. В свободное время ему нравилось лепить из глины. В особенности человеческие головы. Мне же нравилось наблюдать, как из этой бесформенной массы вдруг рождаются нос, губы, уши. Дверь из кабинета вела на просторную веранду, огражденную низкими стенками из блоков вулканических пород, оштукатуренных и выкрашенных в белый цвет. Летом там стоял надувной детский бассейн, в котором я играла сама с собой. Всё вокруг утопало в цветах. Они были повсюду – в горшках, коробках, всё пылало от цветов. Мой отец проводил по многу часов, ухаживая за ними. Когда мы уже позже переехали в отдельный дом, он смог полностью отдаться своей страсти к растениям. Отец занялся разведением африканских фиалок (он выращивал их в зимнем саду), летом ухаживал за садом.

Я много времени проводила за просмотром детских утренних телешоу, также я рисовала, развивая талант, унаследованный от отца, или же раскрашивала небольшие книги, которые мне дарила тетя. Мать и отец одобрительно относились к такому времяпрепровождению, или, возможно, у них не было времени, чтобы занять меня чем-то другим. Отец даже сам готовил для меня раскраски – рисовал на бумаге большие круги в форме яиц. Они были похожи на пасхальные яйца.

Мне никогда не дарили игрушек, в значительной степени потому что и моим родителям в детстве также их не дарили. Поэтому о подобном они даже и не думали. Родители принадлежали к первому поколению американцев: родители моей матери были румынами, родители отца – из Литвы, оба они росли в лишениях. В любом случае игрушки не имели для меня большого значения. Я была рада своим играм – с горшками и сковородками, также я собирала и разбирала кофеварку. Кнопки и пуговицы были моими самыми любимыми игрушками.

У моей мамы был огромный кофр с пуговицами. Ее отец был связан с производством и продажей одежды, поэтому у него было огромное количество пуговиц всех видов. Я часами играла с ними, раскладывая их по-разному, придумывая для них классификации и категории – иногда столь очевидные, как размер, цвет и форма. Порой я возилась с пуговицами за кофейным столиком. В других случаях я лежала на кровати в своей комнате, пуговицы же находились у меня на уровне глаз и выглядели как калейдоскоп. Мне иногда казалось, что они кружатся и начинают жить своей жизнью. И конечно же, я должна была играть, не создавая беспорядка, о чем мне постоянно напоминала мать.

Когда Безымянный вошел в мою жизнь, он сразу же вписался в мои ежедневные занятия. Он сидел у меня на плече, пока я смотрела телевизор или рисовала, и постоянно свистел. Но его любимым занятием, так же как и моим, было возиться с пуговицами из маминого кофра. Пока я, как обычно, раскладывала и сортировала пуговицы, Безымянный переходил от одной кучки к другой, брал из них пуговицу и толкал клювом. Это стало своего рода игрой – проверить, увенчаются ли успехом мои попытки создать порядок или победит Безымянный с его желанием этот порядок нарушить.

Нам с моим питомцем также нравилось играть с пишущей машинкой. У отца в кабинете была ручная пишущая машинка со специальным механизмом, который необходимо было отвести в сторону, чтобы начать печатать с новой строки, дернув за рычаг. Звук был похож на удар молотка. Очевидно, попугаю нравился этот звук, ему нравилось, когда я отводила рычаг и тот издавал звук «бин-н-н-н-нг» (bing). Безымянный в ответ с воодушевлением чирикал и переминался с ноги на ногу.

Мой попугайчик так и не выучил ни одного слова. Он никогда не говорил со мной. Насколько я понимаю, ему и не нужно было общение. Я постоянно вела с ним долгие разговоры обо всем на свете. А мой питомец смотрел на меня внимательно и радостно посвистывал – это был его способ ответить мне. Для ребенка четырех с половиной лет, существа, которому так нужно было общество, Безымянный давал очень много. В своей книге «Мечты животных» Барбара Кингсолвер (Barbara Kingsolver) писала: «Дети, обделенные любовью, пребывают в мире своих фантазий». Для меня в те годы не было большего волшебства, чем такая близость с живым существом, этим зеленым комочком, которого звали Безымянный.

Моя мать горько оплакивала свою жизнь. И у нее были на то веские причины. Когда она вышла замуж, у нее была хорошая работа. Мама работала бухгалтером в жилищном товариществе. Она любила свою работу. И она думала, что дальше жизнь ее станет только лучше. И вот она забеременела мной, и это стало концом ее профессиональной жизни. Был 1948 год, тогда женщины-матери не могли работать. У матери не было выбора – ей пришлось отказаться от работы, а значит, и от надежды на счастливое, интересное будущее. Она горько об этом сожалела. Мама очень четко давала мне это понять – именно я стала тем существом, которое разрушило ее жизнь, привело к тому, что ей бесконечно приходилось выполнять одну и ту же рутинную работу. Ее дни были заполнены стиркой, глажкой, уборкой квартиры, приготовлением еды, хотя сама она не особенно любила есть. Вновь и вновь она убирала квартиру. Большую часть времени она проводила в магазинах, находящихся в округе. Я часто увязывалась за ней.

Однажды, незадолго до того, как у меня появился Безымянный, мы с мамой пошли в местную булочную купить свежего хлеба. Это было для меня особым удовольствием, так как обычно мы покупали хлеб в супермаркете. Я до сих пор помню этот поход в булочную, поскольку он имел весьма болезненные последствия для меня – прежде всего из-за реакции мамы на произошедшее.

Женщина, работавшая за прилавком в магазине, взяла печенье и предложила мне с лучезарной улыбкой: «Вот! Хочешь печенье, детка?» Я всегда была очень стеснительной. В большой степени потому, что моя социальная жизнь не была особенно активной, я почти не общалась с незнакомыми людьми, навыки социального поведения у меня были совершенно неразвиты даже для четырехлетнего ребенка. Я стояла, опустив глаза в пол, вероятно надеясь, что пол поглотит меня и поможет мне избежать того, чтобы как-то действовать в этой ситуации, дальше протянула руку и взяла печенье, не сказав ни слова.

Возможно, женщина была несколько ошарашена моим безмолвным поступком. Поэтому она сказала: «Что нужно сказать, детка?» Я понятия не имела, о чем идет речь, потому что мама не учила меня тому, что нужно отвечать в тех или иных обстоятельствах. Ничего мама не говорила о «спасибо» и «пожалуйста». Мама, наверное, думала, что я и так пойму, как нужно действовать в подобных ситуациях. И вот я по-прежнему стояла, наклонив голову, не произнося ни слова. «Ну что ж, тогда тебе придется вернуть печенье», – сказала женщина, вероятно решив просто подразнить меня. И вот я в отчаянии отдала печенье, изо всех сил стараясь не заплакать.

Мама была просто в ужасе. Она считала себя «правильной». Она была очень смущена, извинялась за мое поведение, мою стеснительность и вытолкала меня из булочной на улицу. Она ругала меня всю дорогу домой, говорила о том, как я унизила ее перед женой булочника. Я и понятия не имела, что дурного сделала. Я лишь понимала, что поступила плохо, каким-то образом подвела ее.

Представьте: взять вот такого одинокого, социально неразвитого ребенка и погрузить его в такую бурную реальность в возрасте пяти лет – отдать в школу. И представьте, что этот ребенок – единственный белый в классе. Дети постоянно высмеивали меня. У меня были смешные волосы. Смешная кожа. Было весьма травматичным для меня резко выйти из состояния социальной изоляции, в котором я находилась, живя с родителями в тихой уютной квартире, и включиться в активную жизнь класса, состоящего из тридцати кричащих в тесном помещении детей. В довершение всего – постоянные насмешки, это было мучительно. Дети не проявляли жестокость намеренно, уверена в этом.

Дети – это всего лишь дети. Однако результат их поведения не стал от этого лучше. Я начала постоянно болеть и пропускать школу. Очевидно было: что-то там, в школе, мучает меня. После осмотра педиатра, который не смог найти у меня сколько-нибудь серьезной болезни, папа отвел меня к детскому психологу, который конечно же сказал: «Школьная среда ее отравляет. Не нужно водить ее в школу».

Полгода спустя мы переехали из Бруклина в Квинс, на Ментон-авеню. Мы жили недалеко от моей тети (сестры моей матери), дяди и моей двоюродной сестры Арлин. Их дом располагался на северной стороне Меррик-роуд, наш же – на южной. Наш дом находился в менее благополучной части города. В нашей округе дома были скромные, квадратной формы, своеобразной границей между ними были маленькие подъездные дорожки, в задней части домов находились крошечные палисадники. Домики эти построили для военнослужащих сразу же после окончания войны. В результате все они выглядели совершенно одинаково. Но отсутствие особых черт компенсировалось обилием зелени, в особенности в сравнении с нашей квартирой в Бруклине.

На заднем дворе нашего дома росло большое тутовое дерево, на нем всё лето сидели птицы. Я завороженно наблюдала за этой картиной. Уже тогда начала проявляться моя любовь к пернатым. Отец повесил на дереве кормушку, так мы могли наблюдать за птицами большую часть года. Дом располагался рядом с железнодорожными путями. Каждый раз, когда проходил поезд, он немного сотрясался.

Мне этот шум и вибрация не доставляли дискомфорта, они были частью моей реальности. Арлин, напротив, находилась в постоянной тревоге, когда была у нас в гостях: ей казалось, что поезд может сойти с рельс и убить нас.

Этот переезд был ценен для отца: у него было больше возможностей отдаться своей страсти к цветам. Он разводил очень много цветов. Сад приносил ему радость, он со всем энтузиазмом занимался им. Для моей матери ничего не изменилось, лишь другое окружение, которое нагоняло на нее еще большую тоску. Они с отцом всё больше ссорились, я часто убегала на чердак, чтобы избежать этого потока резких слов. Я уходила туда читать и рисовать.

Мои родители сражались со своими «внутренними демонами». Конечно же, будучи ребенком, я совершенно не осознавала этого. Я лишь ощущала последствия этой борьбы. Когда матери было шестнадцать, ее мать умерла, и вся работа по дому, а также готовка легли на ее плечи. Она заботилась о трех своих братьях, а также об отце. Правда, отец позволил ей окончить школу, прежде чем взвалить на себя это бремя, столь тяжелое для любой юной девушки. Она, пожалуй, заслужила, чтобы о ней заботились, когда она стала взрослой. Снова оказаться в ситуации, когда нужно посвятить себя другим, было тяжело. И то, что ее жизнь была наполнена страхами – боязнью чего-то нового, страхом, что они могут с отцом заблудиться, когда он ведет машину, страхом, когда ведет она сама, – вероятно, имело истоки в том периоде Великой депрессии, на который пришлось ее детство. Потом этот страх сменился страхом за мужа, который был на войне и от которого месяцами не было вестей. Мама была привлекательна, очень фотогенична, элегантно одевалась, когда куда-то выходила, и постоянно ждала того, что в принципе не могло с ней произойти.

Что же касается взрывного темперамента моего отца, его патологической страсти всё контролировать, я со временем стала воспринимать это как последствие травмы, полученной на войне. Он периодически рассказывал мне о войне. Но говорил в основном об общих вещах. Если я стремилась узнать подробности, он или менял тему, или же шутил, чаще всего о неадекватности командования. Для меня было очевидно: он не хотел говорить об ужасах войны. Я лишь недавно узнала, что он сражался в Арденнах и был тяжело ранен. Рана была не столько физической, сколько психологической. Оба моих родителя вели молчаливую войну с прошлым.

Моя же собственная борьба – за поиск друзей – имела намного больше успеха в Квинсе. У меня по-прежнему жили попугаи, я завела следующего после смерти Безымянного. Помню каждого моего питомца. Их звали Зелененький и Голубенький, было также несколько птиц по имени Чарли. Они не жили долго, поскольку никто не знал, как их правильно кормить, и никому не приходило в голову отвезти заболевшую птицу, которая стоила лишь пару долларов, к ветеринару. Чарли номер один был моим первым попугаем, имевшим способности к разговору. Учитывая, что я помню и этого моего питомца, и других моих птиц, особенно поражает, что я не могу отчетливо идентифицировать личность Безымянного – моего первого питомца.

Что же касается общения с детьми, тут ситуация улучшалась крайне медленно. Я была, что называется, «ботаником». Я признаю это, и у меня есть школьные фотографии, на которых мой внешний вид красноречиво свидетельствует об этом. К тому же на протяжении двух лет я была настоящим акселератом – выше всех детей в классе.

На мой день рождения, который я справляла в Квинсе, ко мне в гости пришли лишь моя двоюродная сестра Арлин и сосед, который помогал нам красить забор. Я думаю, люди изначально относились с осторожностью к тем, кто решился на покупку такого убогого жилья, они явно держались от нас подальше. Прошло довольно много времени, прежде чем я смогла обрести друзей. Я понимала, что не получила одиночество «по наследству», также я не была и затворницей, какой я себя считала всё детство. Но меня нельзя было назвать и душой компании.

Летом почти все соседские дети уезжали в лагерь. Я же оставалась дома, каталась на велосипеде вокруг дома, много и страстно читала. Страсть к чтению я унаследовала от отца. (Моя двоюродная сестра Арлин даже напомнила мне, что мы читали и во время обеда, прямо за столом.) Неудивительно, что, когда я прочла «Доктор Дулиттл», я была поистине заворожена. Я постоянно болтала с Чарли номер один. И вот передо мной предстал Доктор Дулиттл, человек, умеющий разговаривать с животными, понимающий язык животных. Доктор

Дулиттл учился общаться с животными с помощью своего серого африканского попугая по имени Полинезия. Я целыми днями предавалась мечтам – уметь говорить с животными, понимать их язык, мысли…

У меня была одна близкая подруга в средней школе – Дорис Винер (Doris Wiener), а также небольшая компания друзей, главным образом мальчишек. Нас объединяло усердие в учебе. В основном наша компания не имела четких планов на будущее, но у нас с Дорис были серьезные научные планы, мы были единственными девочками в классе. Дело происходило в 1960-х. Представьте, сколь странными казались наши планы, ведь мы не были душой компании. Но будучи способными ученицами, мы входили в когорту пятидесяти успешных учеников из тысячи наших одноклассников.

Последние два года обучения за мной закрепилась репутация «ботаника». Я была на два года младше большинства моих одноклассников, мне исполнилось четырнадцать, когда я перешла в старшие классы. Девочки тогда очень сильно красились, одевались стильно. Я почти не пользовалась косметикой (лишь коричневой подводкой), была вынуждена носить старую одежду. Несмотря на всё это, я обрела некоторую уверенность в себе. Частично благодаря моей страсти к классической музыке (до сих пор помню, как я слушала вальсы Штрауса) и театру. У нас была возможность покупать билеты в театр на Бродвее, Карнеги-холл с большой скидкой. Именно таким было поощрение для нашего класса отличников. Я наслаждалась каждой минутой этих наших культурных походов. Постепенно я начинала отдавать себе отчет в своих интеллектуальных возможностях. У меня были очень сильные аналитические способности.

Впервые я начала осознавать это, когда разбирала периодическую таблицу химических элементов на занятиях по химии. Нашей задачей было выучить эту таблицу. Надо сказать, это было большим вызовом для нашей памяти. Таблица состояла из более чем 90 элементов, которые были организованы в систему – рядами и колонками. Далее нужно было выучить реактивность этих элементов по отношению друг к другу. Природа наградила меня фотографической памятью, поэтому запомнить что-либо не представляло для меня особой проблемы. Именно поэтому мне так легко давались, например, история и французский. Я начала запоминать информацию о свойствах элементов в таблице и быстро поняла, что есть некая система – своего рода правила и единый порядок, которые делают их свойства предсказуемыми.

Я пришла к выводу, что как только поймешь, как будет себя вести натрий, то сможешь предсказать реактивность калия. Как только запомнишь положение химического элемента в таблице, можешь понять его реактивность, взаимодействие с другими химическими элементами. Я была в восхищении – есть закономерности, предсказуемость. Речь уже не шла о том, чтобы запомнить огромное количество ненужной информации. Дело было теперь в логике, которой я была очарована, в ней была особая красота. Я также хорошо успевала по французскому, занимала призовые места. Я знала, что мне вскоре придется обеспечивать себя. Технические дисциплины, казалось, дают для этого больше возможностей, нежели гуманитарные. На протяжении всего периода учебы в школе я понимала, что буду выстраивать научную карьеру. Отец очень поддерживал меня в этом. Он делал это во многом потому, что сам интересовался химией: он мечтал стать биохимиком, но его планам помешали осуществиться Великая депрессия и Вторая мировая война. После так ошеломившего меня успеха с периодической таблицей химических элементов я уже знала, что стану химиком, а не биологом. Я попалась на крючок.

Я была заворожена настолько, что вступила в группу из двадцати четырех студентов других школ округа Квинс, увлеченных химией. В основном в нашей группе были юноши. По своей насыщенности тот курс, что мы прошли за шесть недель, был сопоставим с годовым курсом по химии. Шесть недель вместо того, чтобы ходить на пляж – обычное времяпрепровождение школьников на каникулах, – мы занимались химией. Я думала, что это будет приятно, но оказалось, что ездить в колледж Квинса весьма утомительно. Не говоря уже о сложности самого курса.

Строго говоря, занятия шли у меня достаточно хорошо, но должна признать, что это безумно выматывало. О чем я только думала? Впрочем, ближе к окончанию курса произошло одно интересное событие. Мы занимались в лаборатории, учитель объяснял нам суть задания, которое нам предстояло выполнить. С нашим учителем был также и лаборант, который явно был недоволен тем, что ему приходится заниматься с нами летом. Похоже, он был выпускником, проклинавшим судьбу, которая привела его в этот класс помогать нам убивать время, занимаясь химией. Окна нашей лаборатории были открыты, было жарко, и к нам залетела маленькая птичка – попугай. Он явно был напуган, метался, летал туда-сюда по лаборатории, перелетал от одного стола к другому. Были включены горелки, что было опасно для птицы. Все кричали: «Улетай, улетай скорей». Я же сказала: «Нет, нет, я справлюсь».