Текст книги "Вампиры замка Карди"

Рассказав все это, Курт разрыдался, как ребенок. Он даже не стеснялся своих слез. И зло оттолкнул Магду, которая принялась было его утешать.

Август Хофер приказал будить солдат и прочесывать замок в поисках Лизе-Лотты и исчезнувших гробов.

Солдат подняли, но особенно прочесывать замок не пришлось. Лизе-Лотту нашли в саду. На той самой скамеечке, на которой трое вампиров чаще всего оставляли своих жертв.

Лизе-Лотта была мертва.

Доктор Гисслер не сразу смог приступить к изучению тела своей внучки. Потому что сначала на мертвую бледную Лизе-Лотту, лежащую в мокрой от росы ночной рубашке, накинулся Курт. Последовала сцена, показавшаяся доктору Гисслеру безобразной, хотя кто-нибудь другой, возможно, счел бы ее трогательной. Курт подхватил умершую на руки, принялся осыпать поцелуями, называл всеми ласковыми именами, какие только встречаются в немецком языке, умолял вернуться, не покидать его или взять его с собой… В конце концов, когда окружающим надоело лицезреть эту истерику, по команде Августа трое дюжих солдат навалились на Курта и прижали его к земле, а Магда, ловким движением вспоров рукав, всадила в руку Курта заранее заготовленный шприц с успокоительным. После Курта отнесли в его комнату, где Магда промыла и перевязала его рану. И осталась рядом – стеречь. Август принес бутылку коньяка. Сказал, что по его мнению, пусть племянник лучше напьется, чем застрелится. Но Магда предпочла держать наготове шприц и ампулы с успокоительным.

Один из солдат нашел в нескольких метров от скамейки, в густой траве, целый клубок серебряных цепочек. Их было очень много – видимо, все те цепочки, которые доктор Гисслер надевал на Лизе-Лотту, оказались брошены здесь.

Тело Лизе-Лотты отнесли в лабораторию. Доктору Гисслеру не терпелось приступить к вскрытию. Дело в том, что выглядела Лизе-Лотта совсем не так, как две первые жертвы. Казалось, что, несмотря на бледность, она как-то похорошела после смерти и даже не выглядела такой изможденной, как обычно. Она была почти что красива! Гладкая светящаяся кожа, блестящие мягкие волосы. Никакого трупного окоченения не было и в помине. Она была холодна… Но, если бы не отсутствие пульса, дыхания и давления, ее вполне можно было бы принять за спящую.

Ассистента у доктора Гисслера сегодня не было: Магда сидела у постели Курта и доктор Гисслер понимал, что для него же было бы опасно пытаться заставить ее вернуться к работе. Он сам подготовил ланцеты, пилу для грудины, ванночки для внутренних органов, формалин, раствор для промывания брюшной полости, грубые нитки – чтобы зашить разрез. Все приготовил. Снял с трупа рубашку. Осмотрел кожу – никаких повреждений, даже ранки на шее исчезли. Взялся было за скальпель… И не смог нанести разрез!

Наверное, сказалось напряжение последних дней. И несвоевременно раннее пробуждение. Пальцы вдруг ослабели и скальпель со звоном упал на каменный пол. В голове крутился туман. Тело налилось свинцовой тяжестью. Доктор Гисслер вспомнил, как описывал Курт наведенный вампиром морок. Очень похоже! Но сейчас – десять часов утра. Вампиры спят крепким сном. Во всяком случае, им положено в это время спать! Так что, наверное, сказалась усталость. И возраст.

Доктор Гисслер решил, что вскрывать будет позже. Сначала ему надо немного поспать. Обложив тело ватой, пропитанной формалином, он покинул лабораторию. Когда он вышел на свежий воздух, ему стало несколько легче. Но по-прежнему хотелось спать.

Доктор Гисслер поднялся к себе в комнату, лег на постель – и проспал до глубокой ночи.

Ночью идти вскрывать труп было как-то неуместно: доктор Гисслер старался не нарушать им же самим установленные правила безопасности.

А утром тело Лизе-Лотты из лаборатории исчезло…

Вновь обыскали весь замок. Частично – даже развалины. В подземелья боялись углубляться: там все было сильно разрушено, а планы замка найти не удалось.

Ни гробы, ни тело Лизе-Лотты обнаружены не были.

Отто Хофер высказал предположение, что Лизе-Лотта каким-то образом заразилась вампиризмом. Пока это могло быть только предположением – ведь никто не видел ее ожившей! Но именно это предположение казалось наиболее близким к истине. Оставался вопрос: почему предыдущие жертвы вампиров не стали вампирами? Возможно, вампиры превращают в себе подобных только взрослых особей? Но что защищает детей? Возможно, божья милость, ведь они – невинны, а значит – не подвержены разрушающему воздействию зла? И это предположение Отто высказал с невозмутимостью ученого. Бог и Божья милость были для него не более чем явлениями, пригодными для изучения.

Зато Августу Хоферу от этого предположения сделалось жутко. Ведь если есть Бог и Божья милость – значит, есть и гнев Божий, и загробная кара. А если Божья милость распространяется на расово неполноценных детей… Не значит ли это, что гнев Божий падет на головы тех чистокровных арийцев, которые отправили этих самых детей на корм вампирам?

Курт лежал в своей комнате, пьяный и накачанный успокоительными. Он проклинал за все случившееся себя и только себя. Он снова не смог защитить Лизе-Лотту! Он, когда-то мечтавший быть ее рыцарем и защитником, сначала допустил, чтобы Лизе-Лотта попала в гетто… А теперь – не смог уберечь ее от смерти!

Курту очень хотелось умереть.

А перед смертью – еще хоть раз увидеть Лизе-Лотту.

Глава XII. Что таится в темноте…

А Ханса Кросснера так и не нашли.

Допросили с пристрастием отца деревенской красавицы, с которой позабавился в свою первую увольнительную бесшабашный Ханс, ее саму, ее мать и младшего брата – все клялись и божились, что не видели милейшего Ханса с тех самых пор, как тот впервые пожаловал в деревню, да и зла на него не держат, а если и грозились кому, так это дочке и ругались на дочку – дуру и бесстыдницу, наговорившую черт знает чего о храбром и честном солдате Вермахта. Не преминули так же и напомнить о своей лояльности и о том, что Румыния союзница Германии, а вовсе не оккупированная страна, в которой позволительно все и все – безнаказанно.

Уходили из деревни солдаты Вермахта – печальными и злыми.

Не нравилось им, прошедшим Польшу, а кое-кому и Украину, когда вот так приходится уходить – все равно как отступать – оставлять за спиной не пепелище, не виселицы, а то же нетронутое благоденствие и покой, что и до их появления, и людей – не мертвых, не отчаявшихся, а только напуганных, да и то чуть-чуть…

Пусть не верили они, что хромоногий и согбенный, совсем седой старик лавочник и его двенадцатилетний сынишка сумели убить здоровенного, сильного как медведь Ханса Кросснера… Примерно наказав их, они исполнили бы свой долг – как могли. И может быть, успокоились бы, перестали бы задумываться куда же на самом деле пропал Кросснер и что с ним сталось. Может быть, перестали бы…

– Дурак он был, – мрачно говорил идущий позади всех коренастый и низкорослый Герберт Плагенс, своему приятелю молчаливому Клаусу Крюзеру, бывшему боксеру, со свернутым набок и неестественно приплюснутым носом, – Дурак был – потому что не верил. Не шлялся бы в одиночку по ночам, был бы жив…

– А эта стервоза, дед, смотрел и ухмылялся – уверен был, что выкрутится! Гнида! Проклятый цыган! – вдруг обернулся жилистый, желтый и очень болезненный на вид (только на вид) Петер Уве, у которого руки сильнее чем у других чесались если не пристрелить, то избить до полусмерти горбоносого черноглазого старика, который ему в глаза смотрел – и взгляда не отводил. Чтобы знал! Чтобы знал, что нельзя так смотреть на немецкого солдата!

И Петер Уве сплюнул себе под ноги и сильнее сжал кулаки, смиряя рвущуюся на волю ярость. Он тоже не боялся. Ничего и никогда. И он искренне считал, что не стоило арийской нации унижать себя союзом с этим отребьем, которое ничуть не лучше, чем евреи или славяне, а может и хуже еще – цыгане, гнилая кровь. Что стоило бы повесить в рядок и проклятого деда и его пышногрудую девку и чумазого мальчишку, чтобы видели все в деревне, и правильно всё поняли – и впредь никто не боялся бы ходить ночью где ему вздумается, и никто бы не пропадал бесследно!

– Дед тоже знает! – неожиданно заключил Герберт Плагенс, – Все в этой чертовой деревне знают, что в замке нечисто.

– Конечно, знают, – уныло согласился кто-то впереди, – Всю жизнь прожили в этих местах. Знаете, почему они так нагло ведут себя? Они считают нас обреченными. Как на покойников на нас смотрят!

– А ну заткнись, Вильфред! – оборвал его кто-то из тех, кто шел совсем впереди, – А то попадешь под горячую руку вместо того старика!

Вильфред заткнулся, но тоскливое выражение не покидало его лица до самых ворот замка.

Не покинуло оно его и потом…

Трудно ему приходилось. Очень трудно. Совсем, как когда-то… давно-давно… когда он был самым маленьким, самым слабым – во дворе, в школе, в семье, вечно униженным и избитым. Он думал, что это кошмарное прошлое ушло навсегда, превратилось в ничто – в прах, когда он одел красивую черную форму и фуражку с черепом, когда холодно сказал отцу, что уезжает поддерживать порядок на новых немецких землях, когда увидел в глазах своего старика что-то похожее на уважение, когда красавица соседка Эльза, никогда не замечавшая его, вдруг ни с того ни с сего остановилась поболтать с ним на лестнице, и смотрела так…

Вильфред думал, что сумел победить свое печальное детство, он надеялся, что оно не оставит печати на его взрослой, самостоятельной жизни, он думал, что черная форма СС – это броня, против всех неприятностей и неудач, что никто не посмеет больше смотреть на него с презрением, а когда он вернется с войны – победителем!… О, это будет настоящий триумф!…

Почему же не получается ничего?

Почему войска Вермахта завязли в проклятой России, и войне никак не настанет конец?

Почему он оказался не в Польше, а в союзной Румынии, с непонятной миссией в чертовом заплесневелом замке, где пробудилась неведомая сила, которая каким-то образом должна послужить победе немецкого оружия, но, кажется, совсем не спешит этого делать и – более того, судя по всему, начинает выходить из под контроля самоуверенного доктора Гисслера, почему-то не удовлетворяясь только приготовленными жертвами.

А начиналось все достаточно весело. Жутковато – но весело!

На небольшой заросшей цветущим репейником и лютиками станции, расположенной где-то почти сразу после пересечения румынской границы, Вильфред влился в дивизию СС, которая собиралась и формировалась прямо здесь из таких же как он, приезжающих из самых разнообразных мест солдат.

Никто не знал ни цели назначения, ни задач, которые будут перед ними поставлены, поэтому домыслов и идей по этому поводу было великое множество… Ни одна не подтвердилась! Слишком уж неожиданным оказалось и место назначение и первый же приказ.

Их привезли в старый, полуразрушенный, пыльный и сырой замок, расположенный где-то в самом сердце Карпат, поселили в наспех оборудованной казарме и несколько дней не обременяли вообще ничем, даже патрульной службой.

Какие-то ободранные личности из соседних деревень прибирались в замке, выметая мусор, снимая паутину, в домике для гостей – который почему-то сохранился не в пример лучше замка – заработала кухня.

Потом приехало начальство.

Некий старичок, в сопровождении офицеров (довольно высоких чинов), двух женщин, одна из которых была очень даже хороша, и мальчишки лет двенадцати, похожего на еврейченка, проследовал в наиболее благоустроенную часть замка, где и расположился. То что глава всего предприятия – именно он, не оставляло сомнений ни у кого. Поговаривали даже, что доктор Гисслер – именно так звали старичка – профессор и светило мирового масштаба, и что работа, которую он намеревается проводить в замке будет иметь невероятную ценность для Вермахта и поможет в самые кратчайшие сроки закончить затянувшуюся компанию в России.

Работа эта началась с того, что в замок привезли двух маленьких польских девочек, которых заперли в спешно приведенном в жилое состояние подвальчике, а потом – отобрали нескольких солдат, среди которых оказался и Вильфред, и приказали им извлечь из тщательно замурованного склепа три гроба…

Доктор Гисслер сам руководил операцией, впрочем, и все прибывшие с ним, присутствовали тоже и держались торжественно, как при важном мероприятии, жадно следили за работой солдат, как будто боялись упустить что-то важное.

Надо сказать, работенка была та еще!

Вильфред крыл про себя на чем свет стоит неведомых мастеров, которые так старательно, явно рассчитывая на века, клали плотно друг к дружке хорошо отесанные камни, не жалея заливали щели раствором. Семь потов сошло, пока удалось разбить этот невероятно прочный раствор и еще семь – пока удалось раскачать хоть немного огромный серый камень.

Не было даже мысли вынуть этот камень, с невероятным усилием, так что мышцы затрещали, удалось только столкнуть его внутрь.

Когда камень ухнул вниз, в темноту, оттуда вырвалось облако затхлой пыли, окатило всех присутствующих, накрыло с головой и никто не мог сдержаться, чтобы не закашляться и не отпрянуть.

Вильфреда даже едва не стошнило, но, надо заметить, он находился к провалу ближе всех.

И он первый взглянул в темное чрево старого склепа, и он первым ощутил на лице прикосновение чего-то невероятно холодного, что как будто толкнуло его сильно и зло, вырываясь на свободу.

Может быть, он даже был единственным, кто почувствовал это прикосновение, потому что остальные только отплевывались и смахивали пыль с одежды…

А Вильфреду было не до пыли, совсем не до пыли… Он еще сам не понимал, что же произошло, и отказывался понимать – разумом, но он почувствовал – душой, глубинной памятью предков… услышал, это вырвавшееся на свободу Нечто, в одно короткое мгновение затопившее его всего целиком, оглушившее, ударившее… И пронесшееся мимо, растворяясь в бесконечных коридорах, отражаясь от сводов и потолочных балок, исчезая, превращаясь в Ничто. Какое-то безумное, дикое сонмище призраков – боли, ярости, нечеловеческого голода, тоски, страха, ненависти… Стонов, криков, проклятий, жалобной мольбы, всех невероятных нечеловеческих страданий, которые годы, долгие, долгие годы собирались внутри этого склепа.

И тоска вдруг сжала сердце железною рукой, как будто свершилось самое худшее, как будто страшный сон, превратился в явь, как будто сбылось древнее проклятье, в которое давно уже никто не верил.

И Вильфред смотрел в темноту не отрываясь, забыв дышать, замерев. И мыслей не было, разве что одна, да и та оказалась скорее импульсом, дрожащим бьющимся в панике, безумным огоньком. "Их положили в гроб живыми. Оставили умирать тех, кто не может умереть… На вечные муки… Думали, что причиняя страдания нежити, совершают благое дело… Если бы они слышали то, что слышал я, они поняли бы, что прокляты… И не только силами тьмы…"

Потом наваждение рассеялось.

Доктор Гисслер самолично отодвинул Вильфреда от провала и заглянул в него.

– Прожектора! – потребовал он, – Направьте свет внутрь, я ничего не могу разглядеть!

Позже, когда стена уже была разрушена окончательно, и внутренности склепа ярко осветили прожекторами, обнаружились все три покрытых толстым слоем пыли гроба – один в самом склепе (он был замурован в пол), два в капелле, которую от склепа отделяла полусгнившая, висящая на одной петле дверь. Пол, что в склепе, что в капелле был завален высохшими цветами – какими, теперь уже невозможно было определить, и тоненькими веточками, которые хрустели под ногами, превращаясь в прах.

На тех гробах, что стояли в капелле, лежали большие серебряные кресты, на том, что был замурован в самом склепе креста не было, он лежал на камнях, довольно далеко от места, где замурован был гроб, он показался Вильфреду как будто немного оплавленным по краям и слегка погнутым.

Что делали со странными гробами дальше – Вильфред не знал. Порядком измученных разламыванием стены солдат, сменили другими, а их отослали отдыхать, и все четверо, не сговариваясь вышли во двор и устроились прямо на траве, в том месте, где солнце светило особенно ярко и не было поблизости никаких даже самых бледных теней.

И вроде бы жарко было, и, вместе с тем, почему-то очень холодно – как после долгого пребывания в ледяном погребе, когда холод успел пробрать до самых костей, затаиться там и уцепиться коготками, никак не желая выходить.

Вильфред лежал на траве, подставив лицо солнцу и закрыв глаза. Горячее, красное марево расплывалось под веками, успокаивая и пусть медленно, но все-таки согревая.

Уже не было чувства обреченности и острой смертельной тоски, солнце прогнало страхи, превратило их снова в то, чем они и должны быть – в странные образы снов, в смутные тени. Осталась только неприятная горечь во рту и желание подольше побыть на солнце… Но это, наверное, от того, что он наглотался пыли.

Однако, как странно! Что это за научный эксперимент со старыми гробами и, должно быть, основательно истлевшими телами? Зачем надо было ехать в такую тьмутаракань и разрушать столь добротно замурованный склеп, когда подобных склепов и гробов в самой Германии сколько угодно?!

Загадка…

Но, к счастью, раздумывать над ней нет никаких причин. Пусть раздумывают те, кто затеял всю эту историю – солдату положено выполнять приказы, даже тогда, когда они лишены всякой логики… Как сейчас.

Ночь прошла спокойно и тихо.

И следующая за ней.

А потом…

Потом начали происходить события. Странные… или просто невинные… или довольно зловещие… Которые в совокупности сложились в совершенно невероятную картину!

Собираясь ночью в казарме, солдаты рассказывали друг другу, о том, кто что видел, кто что слышал, делились предположениями о происходящем.

После того, как привезли двух первых девочек и открыли склеп, началась настоящая работа – патрулирование местности, поездки по разбитой и размытой дождями дороге на станцию, где иногда притормаживали поезда, вытряхивая из душных, вонючих вагонов маленьких перепуганных ребятишек, которых везли в замок, запирали в подвале, готовили… Начались дежурства в замке с приказом смотреть в оба, ничему не удивляться и о всех замеченных странностях незамедлительно рассказывать офицерам.

… А Нечто поселилось в замке в первую же ночь, после вскрытия склепа, но сначала Оно никак не проявляло себя – Оно наблюдало.

Жизнь научила Вильфреда безошибочно чувствовать Силу и отчетливо понимать, когда пора удирать, сверкая пятками, не обращая внимания на насмешки.

Потому что Сила – безжалостна и беспощадна, потому что с Силой тщетно бороться, потому что противостоять Ей – занятие глупое и безнадежное.

Сила проснулась всего несколько дней назад.

Внезапно.

В ту ночь Вильфреду приснился жуткий кошмар – душный и тяжелый, он проснулся в поту и почувствовал, что из темноты на него смотрит кто-то, повернул голову и увидел два мерцающих, как угольки, темным рубиновым светом глаза… задумчивых, изучающих… Так хотелось закричать, но Вильфред все-таки смог сдержаться, он смотрел в рубиновые угольки, чувствуя, как застывает душа, как пробирается в нее сырая, пахнущая плесенью тоска, как сжимает сильными пальцами… Потом – как будто легкое дуновение ветра, как будто шелковое касание тонкого крыла по щеке и – все! И тут же спало оцепенение, и воздух со свистом ворвался в легкие и тоска отпустила… Почти. И тишина вдруг взорвалась – бормотанием, храпом, скрипом пружин, обычными ночными звуками казармы, заставив Вильфреда содрогнуться от осознания невероятной неестественности той ушедшей тишины, заставив понять, что это сама Смерть смотрела на него так задумчиво и печально, Смерть, которая почему-то пощадила его.

В ту ночь Вильфред больше не уснул, не смог, потому что стоило ему закрыть глаза, ему чудились наблюдающие за ним нечеловеческие рубиновые глаза, мерцающие уголечки как будто прикипели к сетчатке его глаз, выжгли на ней клеймо, как выжигает его солнце, если смотреть на него ничем не защищенными глазами.

В ту ночь умерла первая жертва.

Маленькая девочка с двумя тоненькими косичками, одетая в коротенькое кружевное платьице. Девочку оставили в парке на ночь, потом обнаружили утром на скамейке – как будто спящую, с улыбкой на губах, со склоненной на бок головкой, с двумя аккуратными дырочками на шее, через которые у нее высосали кровь.

Всю, до последней капельки.

Клаус Крюзер рассказывал, как нес невесомое тельце девочки в лабораторию доктора Гисслера, удивляясь, до чего же белое у нее было лицо – как у Снегурочки.

Так не бывает – говорил он.

После той ночи Вильфред почувствовали Нечто, которое появлялось пока только по ночам, которое наблюдало, следило – провожало леденящим взглядом. Никто не говорил об этом, но Вильфред знал, что не он один чувствует этот взгляд – все чувствуют, и все боятся. Но трусом почему-то считают только его!

И сегодня, когда измученные бесплодными поисками солдаты входили в замок, Вильфред снова почувствовал этот холодный внимательный взгляд.

Совершенно отчетливо.

А ведь до вечера было еще ой как далеко, и солнце светило вовсю, проникая даже в узенькие окошки старого замка, кидая на выщербленные темные камни пола пыльные золотые пятна, разгоняя мрак по углам, загоняя его под самые своды потолка, далеко-далеко…

Неужели Нечто теперь не боится солнца?

Димка и Януш сидели, поджав колени, на димкиной кровати у окна, Димка кусал губы, глядя куда-то перед собой, Януш смотрел в зарешеченное окошко, за которым подрагивали от легкого ветерка тоненькие стебельки травы.

– Сначала они увели Марыську, на следующий день Зоську. И никто из них больше не вернулся…

Голос у Януша был глухой и пресный, как будто он говорил во сне, без чувств и эмоций, хорошо заученный текст.

– Когда меня привезли, они были здесь вдвоем, а до них, похоже, не было никого… Что они сделали с ними, как думаешь?

Димка пожал плечами.

– После того, как увели Зоську, – вздохнул Януш, – я целый день был один, ждал, что и за мной придут, но почему-то не пришли, вместо этого привели Таню, потом тебя… Потом этих всех.

Мальчик посмотрел вниз, в темноту, откуда доносилось посапывание, похрапывание и бормотание.

– Я думал, с ума сойду от страха, когда один здесь остался. Особенно, когда темнеть начало. Теперь не так страшно… Ты как думаешь, почему они больше никого не уводят? Может передумали, делать это…

– Делать что? – спросил Димка.

– Не знаю… Это.

Януш замолчал и довольно долго просто смотрел в темноту за окошком, как будто надеялся что-то увидеть.

– Когда я остался один, – произнес он вдруг, – Я все время молился, не переставая. Может помогло?

Димка громко хмыкнул.

– А я думаю, что помогло… Ты знаешь…

Януш вдруг замолчал на полуслове и вздрогнул так сильно, что качнулась кровать.

Димка удивленно посмотрел на него, напрягшегося, как-то странно вытянувшегося и забывшего закрыть рот, потом проследил за остекленевшим взглядом мальчишки и сам застыл в ужасе.

Из-за блестящей решетки, склонившись к самой земле так низко, что даже прижав щекой реденький кустик травы, на мальчишек смотрела… смотрело какое-то жуткое не похожее ни на зверя, ни на человека существо, смотрело горящими рубиновым светом глазами – огромными, безумными глазами на невероятно бледном, искаженном будто непереносимой мукой лице.

– Ах-х! – произнесло существо, быстро облизнуло ярко-алые губы и вдруг потянулось к решетке длинными тонкими пальцами.

Мальчишки невольно отпрянули, но существо только коснулось блестящего металла и тот час же с яростным шипением отдернуло руку.

Еще раз блеснули рубиновые глаза, громко клацнули острые белые зубы с невероятно длинными клыками и – существо исчезло. Очень быстро и бесшумно. Как призрак.

Еще несколько мгновений мальчишки смотрели в опустевшее окошко, потом обоих одновременно будто по команде сдунуло с кровати вниз, прижало к стене, так, чтобы их только не видно было из окошка.

Януш клацал зубами, Димка трясся, как будто в нервном припадке и никак не мог остановить крупную дрожь, бьющую тело словно электрическими разрядами.

– Упы… Упы… – пытался выговорить Януш непослушными губами.

Он схватил Димку за руку, сжал так сильно ледяными пальцами, как только мог, но Димка не почувствовал боли.

– Упы… рица, – наконец произнес он, – Это упырица!!!

Димка от удивления перестал трястись.

– Кто-о? – прошептал он.

– Ты клыки видел?! А когти?! Дурак, ты чего не знаешь, как упыри выглядят?

– Не ори, перебудишь всех! Ты сам дурак, не бывает никаких упырей! Понимаешь – не бывает!

– А кто это, по твоему, был?!

Димка не знал, что ответить. У него не было ответа… даже самого дурацкого предположения не было.

– Это фашистская упырица, Димка! – все еще клацая зубами шептал Януш, – Может они этих упырей разводят, чтобы ночами у нас в городах выпускать?! Чтобы боялись все?!

– А нас привезли сюда, чтобы кормить их… – неожиданно для себя проговорил Димка.

Они с Янушем посмотрели друг на друга и, хотя было так темно, что лиц не различить, они увидели друг друга, и друг в друге себя – как в зеркале.

И оба поняли, хотя и не поверили еще до конца.

– Ты никому не говори! – глухо сказал Януш.

– Не скажу, – пообещал Димка, потом добавил с мукой, – Все равно никаких упырей не бывает, Януш! Не бывает, я точно знаю! Все это можно объяснить… Как-то можно объяснить! Может быть нас просто пугают, а?

– Кто?! – возмутился Януш, – Для чего ИМ нас пугать? Зачем?!

– Надо выяснить, – едва слышно прошептал Димка, – Мы должны…

Они просидели прижавшись друг к другу и к стене под окошком до самого рассвета, тихо споря по поводу существования упырей и иных подобных ночных тварей. Димка упирался, не желал признавать очевидного и это страшно злило Януша, который в наиболее напряженные моменты пихал оппонента острым локтем в бок. Оппонент не оставался в долгу и пихал его в ответ, начиналась возня, прерывающаяся в конце концов шиканьем друг на друга и примирением. Тогда начинали строиться догадки, одна другой фантастичнее, что же такое задумали немцы… если страшное чудовище вообще их рук дело!

Когда же наступило утро и стали просыпаться другие обитатели бывшего винного погреба, мальчишки разошлись в разные стороны, бледные, серьезные и молчаливые.

Димка свернул свою постель и перенес ее подальше от окошка на одну из свободных еще кроватей почти у самой двери, возле которой воздух был более спертым и пахло уборной, но откуда окошка не было видно совсем! И – что самое важное – его самого не было видно из окошка!

Больше мальчишки не говорили о случившемся той ночью, может быть потому, что так и не пришли к общему мнению относительно жуткого видения, а может быть – просто потому, что ночью было слишком страшно вспоминать, а днем – слишком нестрашно.

Днем можно было смотреть в окошко, пожимать плечами и уверяться, что не было никой упырицы, что привиделось и придумалось все, а ночью залезать под одеяло с головой и дрожать, уговаривая себя, что через решетку с серебряными прутьями никакая упырица не заберется, не зря ведь она руку отдернула, словно обжег ее белый металл!

Оказавшейся из всех детей самой старшей, Тане пришлось стать для них если не мамой и не воспитательницей, то кем-то вроде пионерской вожатой (так, по крайней мере, Таня думала об этом про себя).

Так уж получилось.

О маленькой Мари-Луиз нужно было заботиться, утешать, укладывать в постель и держать за руку до тех пор, пока та не засыпала. Мальчишек необходимо было заставлять поддерживать порядок – не разбрасывать вещи, не ссориться, не спорить. Хуже всего приходилось с Милошем и Тадеушем, эти двое как будто терпеть друг друга не могли, постоянно ругались – один на польском, другой на чешском и почему-то очень хорошо при этом друг друга понимали.

Таня была в отчаянии – она не понимала ни того, ни другого и чтобы как-то объясняться с мальчишками прибегала к помощи Димки или – просто к оплеухам. К счастью двоим сорванцам было всего лет по десять и Таня еще могла запросто справиться с обоими.

Януш и Димка таинственно молчали, не говорили ни того, о чем знали, ни того, о чем догадывались. Таня видела по их бледным и напряженным лицам, что они хранят от нее какую-то страшную тайну, но почему-то совсем не торопилась расспрашивать их, что-то выяснять. Не хотела она ничего знать!

День прошел… Другой прошел.

Два тихих и мирных дня, с четким распорядком дня, с маленькими необходимыми заботами.

"Тюрьма для маленьких", – говорил Тадеуш.

Как бы хотелось на это надеяться! Как бы хотелось, чтобы вот так жили они все в этом погребе с мокрицами и вечным сквозняком, с сырым каменным полом и облезлым ковриком – долго-долго… пусть даже целый год, лишь бы только ничего не менялось, лишь бы только не ждать каждый день, каждый час, каждую минуту, что за кем-то из них – а может быть сразу за всеми – придут!

Таня училась бояться.

Таня училась бояться по настоящему – без слез, без жалоб, без истерик, сосредоточенно и напряженно. Она могла улыбаться, болтать ни о чем, утешать кого-то или ругать, даже спать – и при этом она не переставала бояться.

Может быть Тане было бы легче, если бы к вечеру третьего дня пришли за ней… Да, наверняка, ей было бы легче.

Двое крепких эсэсовцев, с закатанными до локтя, как у палачей, рукавами, пришли, когда дети уже укладывались спать.

Тадеуш и Милош тихо спорили (тихо, потому что только что Таня отвесила обоим по подзатыльнику, чтобы не шумели) кому в завтрашней игре изображать охотника, а кому медведя. Таня укладывала в постель Мари-Луиз, раздумывая над тем, какую бы на этот раз рассказать ей сказку – Мари-Луиз не понимала по-русски ни единого слова, но почему-то все равно слушала танины сказки и быстро засыпала.

Януш лежал, укрывшись с головой одеялом – то ли спал уже, то ли размышлял над чем-то, Димка готовился слушать сказку – Таня рассказывала интересно.

Немцы пришли в неурочное время, когда их ждали меньше всего, поэтому их появление вызвало шок и настоящую немую сцену – с разинутыми ртами и широко раскрытыми глазами, с постепенно вытягивающимися и бледнеющими лицами.

Это была хорошая, правильная реакция, доставившая несомненное удовольствие Клаусу Крюзеру и Герберту Плагенсу, которые не особенно уверенно чувствовали себя в последние дни после исчезновения Ханса Кросснера – которого так и не нашли.

Власть над чужими жизнями упоительна, она пьянит как крепкое вино, она доставляет удовольствие сродни сексуальному, крепкое, острое, всегда богатое какими-то новыми ощущениями и оттенками.

Как приятно видеть неподдельный, искренний страх на лицах людей, глядящих на тебя как на божество, как на демона смерти, как на воплощение самого страшного своего кошмара, перед которым каждый чувствует себя обреченным, потому что знает – пощады не будет.