Текст книги "Лондон. Темная сторона (сборник)"

Джулз Дэнби
Sic transit gloria mundi[37]37
  Так проходит слава мирская (лат.).


[Закрыть]

Joolz Denby

Sic transit gloria mundi

Джулз Дэнби родилась в 1955 году. В молодости входила в компанию байкеров, объявленных вне закона, увлекалась панк-роком, была королевой готов. Считается специалистам в области боди-модификации. Она добилась международного признанная как поэтесса, является мастером разговорного жанра, иллюстратором и автором романов «Каменный младенец», «Коразон» и «Билли Морган». См. www. joolz.net.

Место действия – Брэдфорд

Мы загрузили шесть черных пластиковых мусорных пакетов со всяким барахлом во взятый напрокат микроавтобус-развалюху. Это все, что мы взяли с собой, еще пакетов двенадцать или около того осталось в доме. Еще мы прибрались – ну, то есть это мы так говорим, что прибрались. Может, это слабая отмазка, но, чтобы хорошенько отдраить ту грязную кухню, понадобился бы пароочиститель промышленной мощности, не меньше. И еще мы оставили записку, прилепили ее к покрытому пятнами зеркалу в прихожей:

Дорогой мистер Сулейман,

Нам очень стыдно, что приходится удирать, не заплатив то, что мы вам задолжали за аренду. Когда-нибудь мы обязательно вернемся и все уладим, обещаем.

Искренне ваши,

Жильцы из № 166

Мы снялись посреди ночи, на грязной приборной доске тряслись старенький радиоприемник и кассетный магнитофон, дождь поливал лобовое стекло, дряхлые дворники спазматически дергались, мы поставили «Babylon’s Burning» на полную громкость и хохотали, а ты втопил педаль в пол, пока мотор не взвыл.

Ох, ребята, как же здорово это было – сбежать из Брэдфорда в давно утерянные, прошедшие, но, к сожалению, не забытые 80-е. На всех порах влететь в жидкое золото рассветного солнца, стремительно освободиться наконец от вязкой и липкой грязи провинциальной Англии, где каждый день одно и то же – пособие и грубая дешевая еда, которой только и хватает, чтобы не помереть с голоду, где каждую субботу одна и та же программа – выпить, подраться и на боковую, а каждое воскресенье являет собой длинный пьяный вечер, когда все кругом ноют, что жизнь – дерьмо и что, если бы им выпал шанс, они бы уж конечно стали бы рок-звездами, великими музыкантами и вообще Кем-то.

Да уж, если бы им выпал шанс… Если бы какой-нибудь бог на небесах смилостивился бы к ним и дал бы им то, чего они хотят, они, конечно, в два счета оказались бы в Лондоне. Потому что все мы знали: Лондон – это центр всего. Именно там проходят все суперкульные вечеринки, где в дымке и блеске проплывают красавцы и красавицы в одежде из дорогих бутиков, настолько клевых, что само их название – уже соблазн, и где даже самая распоследняя девчонка-продавщица – маргинальная модница-панкушка, чья фотка публиковалась в журнале «Sounds»; мостовые там усыпаны кокаином, а по сточным канавам стекает раствор герыча, источая сладковатый запах декаданса; там течет моча золотых мальчиков и кровь рок-н-ролла. Мы были уверены в этом на сто десять процентов. Разве кто-нибудь когда-нибудь читал хвалебные отзывы о панковских концертах в Брэдфорде или панегирики ночным клубам, например, в Честере? Нет, только Лондон. Все и вся, любое неординарное, роскошное и долгожданное событие непременно разворачивалось во чреве этого старого зверя. Факт. Мы чуть ли не с самого рождения читали об этом в каждой газете, в воскресных приложениях о культуре, в музыкальных журналах и модных книжках. Все было как было, а мы – всего лишь толпа крестьян, карабкающихся на свои дикие холмы и глазеющие в подсвеченной факелами темноте на божественную звезду – Лондон, Лондон, Лондон.

И вот, мы сидели в микроавтобусе, громыхавшем по М1, в головах у нас пульсировало от адреналина, мы горели почти религиозным рвением, взволнованные и мчащиеся навстречу судьбе. Мы были уже не дети, о нет, и не сбежавшие из дома подростки, мы были настоящие художники и музыканты, каждому уже перевалило за двадцать пять, и у каждого уже был почти в кармане контракт с крупной звукозаписывающей компанией; может, у нас пока не водилось денег, зато мы пахали как сумасшедшие и вполне заслужили теплого места под солнцем, так что никакой бледный и рыхлый чурбан из руководства фирмы звукозаписи не смог бы отнять у нас наш Главный Шанс. Мы скоро окажемся в самой гуще событий, в Лондоне, и возьмем все под свой контроль. Мы не собирались становиться дешевыми легковесными попсовиками, у которых в запасе всего-то два ритма, мы хотели изменить лицо музыки, литературы, живописи, самой жизни. Изменить навсегда. Все эти декадентствующие и эстетствующие лондонцы вынуждены будут принять нас с распростертыми объятиями, потому что мы – будущее, мы борцы за все новое. Закованные в броню сшитой своими руками поношенной одежды из черной кожи, мы заглядывали в мои старенькие карты таро и видели впереди восторг и преклонение, как пророчество.

Так и должно было быть. Мы объявили всем, что так и будет. В провинциальном царстве шерсти мы были принцами и принцессами, а в городе смога собирались зажить как короли. Мы произнесли заклинание и призвали богов. Дело было верное.

* * *

В ту зиму мы вшестером спали на полу в свободной комнате у нашей подруги-певицы. Квартирка была тесная, как обувная коробка, и находилось в Хайбери-Нью-парке, лондонском гетто для северян. Завернувшись в вонючие спальники, как в коконы, мы ждали весны, чтобы превратиться в бабочек. Ночью пол шевелился, как живой ковер, а в воздухе уже не оставалось кислорода, но на улице было слишком холодно и много копоти, чтобы открывать окно. Во всех этих журналах и по телику никогда не говорили, до чего в Лондоне все ветхое, забитое мусором и грязное. Грязища была еще та. Наденешь чистую футболку, постоишь десять минут у чудовищно забитой машинами проезжей части, под свинцовой вонью выхлопных газов, и ты уже весь черный. Высморкаешься – а сопли черные, сотрешь макияж, и на вате останется что-то черное, похожее на песчинки, и это не тушь. У грязи был свой собственный запах, кислый и затхлый, он висел в неподвижном воздухе как липкая завеса.

Назад, домой, думали мы – каждый про себя, но не трогались с места, боясь, что нас сочтут слабаками, – холодный свежий ветер с болот гулял по узким ущельям между домов из песчаника, он был сдобрен слабым ароматом вереска и сладковатой пылью с гор, он прочищал извилистые улицы и зажигал розы румянца на наших щеках.

Но мечтать о доме было без толку. Мы приехали сюда, чтобы остаться, чтобы оставить свой след. Поэтому мы заставляли себя вернуться в настоящее и думать примерно так: да кого волнуют все эти «грозовые перевалы»[38]38
  «Грозовой перевал» – роман английской писательницы Эмилии Бронте.


[Закрыть], если мы можем взойти на Олимп, а приглашением нам послужит статья в престижном музыкальном журнале – о том, что мы со скоростью кометы ворвались в мир звезд и культовых фигур, или моя скалящаяся физиономия, изображенная на обложке журнала «Time Out» – как маска театра кабуки, глаза девчонки-бунтовщицы, пылающие безумием и гневом. Слава, думали мы (ведь нас так и не научили думать иначе), ценнее чем хлеб, а дурная слава все же лучше чем безвестность. Нам не нужно было стоять в очереди таких же беглецов, осаждавших двери ночного клуба, и слушать оборванные гласные и певучий акцент выходцев с севера, запада и всяких разных отличных городов, раскиданных по всей стране. Лондонцы обычно называют эти города «провинцией» и произносят это таким тоном, что хочется плюнуть им в глаза.

Итак, мы прошли мимо тянущих слоги ливерпульцев и словно давящихся словами бирмингемцев, толпящихся в очереди, и шагнули в облако запахов пачули, пережженных щипцами причесок и лака для волос, в край обетованный, о котором тем, кто снаружи, оставалось только мечтать. Ух ты, лондонский ночной клуб! Ковры поросли слоем грязи и выплюнутой жвачки и хорошенько замаринованы в рвоте и пролитом пиве. Посуда пластиковая, а разбавленные водой напитки стоят баснословных денег; в туалетах на полу болото, а убогие, вонючие, исписанные всевозможными словами кабинки, в которых никогда нет бумаги, хлопают сломанными дверьми. В Лондоне никто ничего не получает за просто так, и, как бы ты ни был смышлен и оборотист, настоящего лондонца тебе не обойти.

Правда, мы так и не встретили ни одного коренного лондонца. Рожденного и выросшего здесь. Может, они и водились где-то поблизости, но нам не попалось ни одного. Ни одного, кто мог бы, не покривив душой, сказать, что он вошел в эту юдоль скорбей под радостный перезвон колоколов церкви Сент-Мэри-ле-Боу и хриплый, убаюкивающий голос пианиста в старом пабе, распевающего «Можа, эт потому, што я лонда-анец», и что ему при рождении милостиво улыбались королевские особы с тарелками маринованных миног и устриц. Нет, конечно, многие говорили, что они из Лондона, но где-то в пыльных складках их наскоро забытого прошлого скрывались другие города. Ну, естественно, господи-боже-мой, они прожили в Лондоне всю жизнь. Но приехали они из Лестера, или Бристоля, или Глазго, или с Кипра, или из Афин, из Берлина или из Анкары. Они приехали, чтобы прославиться, но, пока этот светлый день не настал, они мыли посуду и разносили тарелки с дешевой жирной пищей в забегаловках или отчаянно, прилагая все силы, боролись с несправедливостью и грабежом, пытаясь выбить себе пособие по безработице.

Да, Лондон встретил нас, как и многих других, холодно. Но разве нас это пугало? Если на душе скребли кошки и возникала тоска по дому, мы расправляли плечи, вытирали глаза (если были девчонками) или покрепче стискивали зубы (если были парнями) и начинали свою точно-ведущую-к-славе карьеру в мире искусства заново. Мы им еще покажем, нас не сломить, мы не поползем домой на брюхе, как побитые дворняги, – о нет, завтра у нас встреча со звукозаписывающей компанией, где мы будем диктовать свои условия, а сегодня перформанс на старом складе у реки, где ожидается инсталляция с участием обнаженной модели, лежащей в ванне с желе – работа самого остромодного дуэта художников, там же будет горстка напыщенных скин-панковых поэтов и парочка новых, но уже хитовых лондонских групп, собранных из осколков других лондонских групп, которые были на пике успеха в прошлом году.

Сколько таких перформансов мы повидали, всякий раз надеясь на барочный и мрачный вихрь ярких, жестких, незабываемых впечатлений и неизменно встречая вместо этого подвыпившую публику в ветхом, продуваемом всеми ветрами сквоте, где анорексичную девицу-вешалку, явно сидящую на таблетках, в ржавой тачке возили по кругу два парнишки-школьники, чьи богемные папаши наверняка в 60-х были художниками и обретались в Хэмпстеде. А знаменитости, которых мы узнавали по фотографиям в журналах, ворковали друг с другом, рассуждая об аутентичности и дерзких художественных приемах, промакивая платками сопливые накокаиненные носы и похлопывая друг друга по спине… Они всегда, всегда знали друг друга еще со школы или дружили семьями, а нас они не знали, но мы-то, Господи Иисусе, мы-то их знали, потому что мы знали, что в этом мире хоть чего-то стоит. А они нет. И до сих пор не знают. Все подобные вечера заканчивались дракой, пьяной потасовкой, вызванной нашим разочарованием и гневом при виде всех этих убеленных сединами ходячих мертвецов и их великих достижений. Как же мы пугали их, этих фальшивых лондонцев, как сотрясали их хлипкие устои. Да-да-да, все эти разговоры о насилии и вуайеризме, о волнующей жизни улиц испарялись, как испаряется маслянистая дымка над прудом со стоячей водой, когда они видели вспышку молнии – нас. Они так и не стали нас узнавать. Зато они никогда не видели наших слез.

О, это был мир притворства, фальши и ложного блеска. Пока мы разрывались на части, пытаясь добраться до истинной сути вещей, пока мы верили, что, говоря правду и истребляя ложь на корню, мы сможем освободиться сами и сделать свободным все наше племя, Лондон продолжал жить своей жизнью. Он катился вперед, словно шаткий джаггернаут, нагруженный слепыми и безнадежными иллюзиями, всеми этими маленькими манекенами, ищущими портного, который бы сделал для них ве-ли-ко-леп-ный королевский наряд, чтобы они могли устроить сумасшедшую чехарду и, быть может, ухватить маленький кусочек отраженной славы. Это был безостановочный макабрический танец, и мы сами не осознавали, до чего он нас измотал.

А потом до нас как-то в одночасье все дошло.

Сначала мы проснулись и поняли, что снова не увидим неба. Вроде бы ничего особенного, но нас наконец догнало осознание того, что мы окружены этими давящими уродливыми серыми постройками, нависающими над нами со всех сторон; и что выхлопы кондиционеров и вытяжек, выбрасывающих в изголодавшийся воздух, пердеж фастфуда, заставляют нас задыхаться. В Брэдфорде у нас над головами всегда расстилалось чистое небо, по которому катились облака, вольные и изменчивые, как пульс дикой природы. Песчаник, из которого построен город, весь маслянисто-янтарного цвета, и, когда на камень падают лучи заходящего солнца, он весь начинает светиться изнутри. Там мы живем в пламени, как на картине Тернера. А в Лондоне мы умирали от нехватки света.

Мы знали, что вслед за этим утром наступит еще один обычный лондонский день. И что же? Так и вышло. А вечером намечался мой тридцатый день рождения. Я больше уже не ребенок. Я решила закатить вечеринку. В клубе «Посольство», закрытую, только для своих. Она должна была стать достойным прощанием с моей растрепанной юностью. Я несколько часов провозилась с щипцами для волос и макияжем и теперь напоминала жрицу из Кносса. Все разница только в стыдливо прикрытой груди. Ну и в змеях – у меня они не настоящие, а вытатуированы на коже. Так проще.

Долго ли длилась моя вечеринка в этом облезлом, обитом заплесневелым красным бархатом подвале, прежде чем заявились желающие поживиться халявщики, варвары, перекрикивающие праздничный шум и нагло ржущие над нами? Много ли времени прошло, прежде чем один из них напал на одного из солдат нашей маленькой армии, и началась заваруха? Уж поверьте мне, немного. А потом были разбитые носы, заплывающие чернотой глаза, мгновенно распухающие губы и острые осколки зубов, пронзительные крики тощих от амфетамина баб, науськивающих своих затянутых в кожу мужиков «отодрать эту сучку». Эта сучка стояла в центре смерча, в окружении сверкающего битого стекла и потеков крови и думала: «Все, с меня хватит». Итак, эта сучка – которой, разумеется, была я, – схватила высокий барный табурет и, задрав его над головой, расколотила огромное зеркало возле барной стойки на миллион маленьких кусочков, чтобы не видеть своего отражения на фоне всего этого вопиющего безобразия.

Потом стало тихо. Я слышала только свое дыхание и кашель какого-то бедолаги, которому дали под дых. Паршивые ублюдки быстренько свалились, и в зале – как всегда, с опозданием – нарисовались вышибалы. Они хотели продемонстрировать, кто тут хозяин, но ничего у них не вышло: ни у кого уже не осталось сил обращать на них внимание.

Я подошла к управляющему баром и извинилась за разбитое зеркало, очень дорогое на вид. А он сказал, что я ничего не разбивала.

Я стала настаивать: нет, мол, это была я, я заплачу за него, все честь по чести. Хотя, конечно, я понервничала – денег за душой у меня, как обычно, не водилось.

А он сказал: нет, это были не вы.

Да нет же, я!

Нет, сказал он, не вы. Вы этого не делали. И вообще, ничего страшного. Вы знаменитость, мы все вас знаем, люди вроде вас не обязаны за себя платить.

У ног моих разверзлась воняющая серой бездна: вот, чем я могла стать. Что-то, скрытое внутри меня, довольно потирало свои жадные ручонки и бормотало о славе, власти и спеси. Это стало бы концом моей свободы и смертью души. И я знала, что миллионы стоящих за мной сочли бы меня величайшей дурой за то, что я тут же не проколола себе палец и не расписалась кровью в специально отведенной для этого графе контракта. Я бросила на барную стойку какие-то деньги – несомненно, их было меньше, чем стоило зеркало, – и вышла из этой облезлой дыры. Под подошвами моих симпатичных золотых туфелек хрустели осколки. Я чувствовала отвращение, предложенная мне сделка была смехотворна и ничтожна. Как будто я должна была продать свою бессмертную душу, а также своих братьев и сестер за право входа в дерьмовые клубы и на жалкие вечеринки в грязном потрепанном городишке на островке где-то на обочине Европы. Ну уж нет, ни за что. Разве что целой Вселенной хватит для удовлетворения моих амбиций, и я все еще работаю над этим.

Так что мы покинули Лондон и на всех парусах помчались обратно в Брэдфорд, не давая себе времени передумать. Мы сняли очередной каменный дом, выходящий на склоны холмов, на которых высился наш безумный городок, с глубоким облегчением вдыхали чистый воздух и выплатили мистеру Сулейману сумму, которую мы ему задолжали, и даже больше. А он сказал, что всегда знал, что однажды мы вернемся, и мы обменялись рукопожатиями. А потом мы принялись писать свою собственную историю в песнях и рассказах, выражать собственную волю в картинах и книгах – так мы делали, делаем и будем продолжать делать вечно, аминь. Все мощнее и мощнее, ярче и ярче. И я благодарна за то, что видела и чувствовала во время работы, пока меня не ослепили рутина и разочарование, как и многих других, которые теперь потеряны и забыты.

С того вечера прошло двадцать лет, и я порой спрашиваю себя, что мы больше всего ненавидели в нашем лондонском житье. Что стало для нас песчинкой в раковине жемчужницы, тикающим сердцем бомбы? От многих знакомых, тоже приползших домой зализывать раны, я слышала массу историй об одиночестве и страхе, а самоистязаниях и самоубийстве, о безумии и болезненных пристрастиях – но на нас подействовало не это. Нет. Нас навсегда отвратили от Лондона не развращенность местных жителей, не скандалы и не что-то столь же интересное, яркое и значительное.

Sic transit gloria mundi – так проходит слава мирская.

Жизнь в Лондоне, этой столице хвастовства, тоже на самом деле проходит беславно. Без величия, без всякой радости, без страсти, огня или красоты. И в конце концов ты видишь, что Лондон – всего лишь жалкое разочарование, черт его дери.

И знаете что? Он таким и остается.

Вот и все.

Джон Уильямс
Новая Роза

John Williams

New Rose

Джон Уильямс родился в Кардиффе в 1961 году. Перед тем как переехать в Лондон и стать журналистом, писал в журнал для панков и играл в различных музыкальных группах. В Лондоне он писал для самых разных газет и журналов. Первая книга, «В плохие земли», была опубликована в 1991 году, следующая, «Кровавый день святого Валентина», – в 1994 году. После чего ему предъявили иск за клевету, и он стал писать художественную литературу. К настоящему времени им написаны пять романов, включая роман «Неверующие», действие которого происходит в Лондоне.

Место действия – Нью-Кросс

Как-то давным-давно Мак прочитал интервью с одним английским певцом, исполнителем в стиле соул, в чьей карьере наблюдалось немало взлетов и падений. Парня спросили, как он почувствовал, что пришел успех. «Знаете, – сказал он, – я вдруг понял, что мне больше никогда не придется ездить на такси-малолитражке». В последнее время эти слова часто вертелись у Мака в голове, когда он вез пассажиров в Академию или прохлаждался в офисе, играя в карты с ночным диспетчером Кемалем.

Не то чтобы Мак возражал против работы таксиста. Есть много занятий и похуже, уж он-то был об этом хорошо осведомлен. К тому же это прекрасно подходило к его образу жизни. И дело не только в ночных сменах, но и в том, что такую работу можно в любой момент послать к черту, если подвернется что-нибудь получше. Хотя ничего получше не подворачивалось уже давненько. С тех пор как его нанимали организовывать гастроли одной возродившейся австралийской панк-группы, знакомой ему по прошлым денькам, прошло уже три месяца. И целых шесть месяцев с того дня, как Мака в последний раз просили куда-нибудь приехать с его собственной группой. Мак был основателем одной панковской команды, состоявшей из ребят, окончивших школу в 76-м. Но слава почему-то обошла их группу стороной. У них было немного поклонников в Италии, а большинство гастролей проходило в странах вроде Югославии.

Звонок в пять часов утра, вызов в аэропорт Хитроу. Кемаль поглядел на Мака, и тот со вздохом кивнул. Домой, в свою двухэтажную муниципальную квартиру на Госпел-Оук, он добрался только в 7:15. Джеки только что встала, заварила чай и теперь громко командовала детьми, двумя подростками, веля им побыстрее выбираться из кроватей.

– Эй, – сказал он, обессиленно плюхнувшись на диван.

– И тебе того же, – сказала Джеки.

– Как вчера отдохнула?

Джеки ходила в кафе с двумя школьными подружками.

– Да так, ничего, – ответила Джеки. – Кстати, пока меня не было, для тебя оставили сообщение на автоответчике. От какого-то типа по фамилии Этеридж. Хочет, чтобы ты ему перезвонил. Судя по голосу, у него может быть для тебя работа. Этеридж… Почему это имя кажется мне знакомым?

– В свое время он был менеджером Росса, припоминаешь?

– Ах, вот это кто, – Джеки скривилась.

– Угу, он самый, – сказал Мак. – Сейчас дела у него идут неплохо. Владелец собственного лэйбла и инвестиционного треста. А номер он оставил?

– Да, на телефоне.

– Ладно. – Мак потянулся, встал и направился в спальню. – Позвоню ему попозже.

– Ну так что? – спросила Джеки за чаем. Теперь, после рабочего дня в школе для детей, ограниченных в развитии, настала ее очередь обессиленно развалиться на диване. – Что ему надо, этому Этериджу?

– Хочет, чтобы я кое с кем переговорил.

– Да? С кем-то конкретным?

– Угу. С одним человечком, которому он хочет устроить выступление. Он слышал, что я как раз тот парень, который может уговорить этого человечка или хотя бы присмотреть, чтобы он не наквасился и смог выйти на сцену.

– О боже, – простонала Джеки, – только не этот гадский Люк.

– Угу, – подтвердил Мак. – Именно «гадский Люк» ему и нужен. Звукозаписывающей компании исполняется двадцать пять лет, и по такому случаю они устраивают серию праздничных концертов. Очень хотят, чтобы выступил Люк, потому что с него когда-то все и начиналось. Если я смогу вытащить его на сцену, мне причитается неплохой куш.

Джеки покачала головой:

– Только не вздумай снова притащить его сюда. После прошлого раза я его тут не потерплю. Если, конечно, он все так же пьет.

– Готов на что угодно поспорить, что пьет.

Люк Норт был еще одним могиканином, одним из тех, кто тоже начинал в 76 – 77-м годах и давал такие же накачанные спидами и по уши залитые алкоголем концерты, как и Мак. Только команде Люка повезло стать любимчиками всемогущего радиомагната Джона Пила, а с годами вокруг них образовалось что-то вроде культа почитателей. Каждые лет десять или около того появлялась новая молодая группа, которая называла Люка и его ребят в числе своих кумиров, а потом в престижном музыкальном журнале появлялась статейка о беспутном гении или что-то в этом роде.

Когда читаешь о беспутном гении в прессе, все, конечно, выглядит просто замечательно. А вот вблизи все представляется несколько иначе. На самом деле Люк дебил и неудачник, обладающий фантастическим даром портить жизнь всем, кому доведется попасть в его поле зрения. Но надо отдать ему должное, он был обаятелен, даже харизматичен. Поэтому Мак, хоть и не планировал всю жизнь носиться с этим типом как с писаной торбой, однако всегда неплохо с ним ладил. Давным-давно, в самом начале, они крепко дружили, потом жизнь, как это часто бывает, раскидала их в разные стороны, а потом они возобновили приятельские отношения, когда вместе ездили с гастролями по Словении. Это было несколько лет назад, и карьера у обоих шла на спад. С тех пор Люк звонил с регулярностью где-то раз в месяц, и они вдвоем отправлялись выпить или еще куда-нибудь.

Несколько раз Мак приводил его к себе домой на Госпел-Оук, но Джеки была не очень-то расположена к гостю. Говорила, что он ей по-своему нравится, что она понимает, чем он покоряет поклонников, но что при этом в нем есть что-то пугающее. Мак до последнего визита Люка так и не догадывался, что она имеет в виду. Он был сильно пьян и, может быть, под действием еще каких-то веществ. Он ничего не ел, тушил в тарелке с едой окурки и творил прочие непотребства, и до Мака наконец дошло, о чем твердила Джеки. В Люке таилось… нет, не зло, это было бы преувеличением, – но какая-то гнильца, которая, казалось, распространялась и на окружающих. С тех пор (а это случилось три или четыре месяца назад) Мак виделся с ним лишь однажды.

Однако остальные общались с ним еще реже, и если Этеридж готов заплатить ему внушительный «посреднический процент» только за то, чтобы вытащить Люка на сцену, то, скажем так, Мак не в том положении, чтобы отказываться.

* * *

Звонки на пару оставленных Люком номеров не дали никакого результата, и Мак решил между вызовами объехать забегаловки, в которые его приятель любил наведываться. Завернув в Сохо, он проверил «Колонию» и «Френч». Люку нравились подобные старомодные богемные заведения. Но нет, никаких следов. Что, в общем-то, и неудивительно: если бы Люк обретался в Сохо, Этеридж уже давно бы сам вышел на него. То же самое и в Кэмден-тауне. Мак навестил «Крутую мешанину» и, на всякий случай, «Дублинский замок», но снова не нашел никого, кроме японских туристов, надеющихся застать здесь кого-нибудь из музыкантов «Blur». Это просто курам на смех, подумал Мак, в Лондоне чуть ли не миллион всяких распивочных, и шансы наткнуться на Люка случайно близки к нулю. И это еще при условии, что он сейчас сидит в пабе, а не зависает на какой-нибудь квартире в Уолтхемстоу, или Пекхеме, или еще бог знает где.

Он уже решил было отказаться от этой затеи, когда его вызвали на станцию Лондон-Бридж. И тут на него снизошло вдохновение. Несколько лет назад у Люка родился ребенок. Матерью была хозяйка паба, находившегося как раз неподалеку. То есть тогда еще у нее не было никакого паба, он появился позже. Люк водил его туда с год назад. Сам он, Люк, был родом из Бермондси[39]39
  Торговый район Лондона на южном берегу Темзы.


[Закрыть]. С годами он стал весь из себя такой космополитичный и рок-н-ролльный, но если поскрести его хорошенько, то под слоями шелухи обнаружится уличный мальчишка-торговец. И несколько лет, когда его карьера только началась, он прожил с девушкой из тех же слоев, что и он сам, с лондонкой ирландского происхождения. Ее звали Линда.

Паб притулился под железнодорожным мостом. Это была самая обычная традиционная пивная с бильярдным столом, музыкальным автоматом и с кучкой стариканов, сидящих у барной стойки.

Когда Мак вошел, Линда играла в дартс. Это была высокая женщина, скорее представительная, нежели хорошенькая, с каштановыми волосами и крепким телосложением. Такая сама скрутит любого нарушителя спокойствия. Он подождал, пока она сделает свой бросок, а потом поздоровался.

– Все в порядке, подруга? – спросил он.

Линда на секунду замерла в растерянности, а потом широко улыбнулась, подошла и обняла его. Мак нравился женщинам, всегда нравился, он был крупный, надежный и держал свои проблемы при себе. К тому же в этом конкретном случае его и Линду объединял кусочек общего прошлого. Это было много лет назад, так давно, что Мак уже было совсем об этом забыл, пока не почувствовал, как ее руки охватывают его бока. Однажды, лет двадцать тому назад, они разок переспали. Ничего серьезного, просто она хотела немного расслабиться, после того как ее довел Люк.

– Ну, – начала она, ведя Мака через зал к барной стойке, – рассказывай, что привело тебя сюда.

– Повидать тебя для меня всегда в радость, – сказал Мак.

– Правда, что ли? – Линда окинула его таким взглядом, что сразу стало ясно: она ему не поверила, но решила пока не заострять на этом внимание. – Как твое семейство?

– Хорошо. Дети растут. А как твой сын?

Линда покачала головой:

– Он в тюрьме.

– О, – промолвил Мак, не торопясь с выводами, ведь и у него самого была бурная юность. – Что-нибудь серьезное натворил?

Линда скорчила презрительную рожу:

– Да нет, просто немного экстази, которое он вроде бы собирался сбыть.

– Что? И за это они упекли его за решетку? – Мак поглядел на Линду, и та едва заметно помотала головой. – А, значит, это с ним не впервой.

– Да, – сказала Линда, – можно сказать и так. – А потом она выдавила из себя улыбку: – Весь в отца, разве нет?

– Да уж, – согласился Мак. – Он всегда во что-нибудь влипал, твой Люк, это уж точно. Кстати, ты его давно видела? – Ему было немного неловко за то, что он повернул разговор о ее проблемах к своей выгоде.

– Люка? Он появляется время от времени, ты же его знаешь, – она умолкла и глотнула из стакана, стоявшего на стойке. Может быть, это всего лишь «кола», но Мак в этом сомневался. – Ты знаешь, что я думала тогда, в прошлом?

– Что? – Мак вспомнил Линду двадцатилетней давности, своенравную девчонку в юбке с оборками. Она тогда работала барменшей в Кембридже. Ха, забавно, но, если вдуматься, только она из них троих преуспела в работе: превратиться из барменши в хозяйку собственного заведения куда лучше, чем из панк-рокера в возрождателя панк-рока или таксиста-сдельщика.

– Я думала, что вы как два близнеца. Люк – добрый близнец, а ты злой.

– Я? – переспросил Мак с деланым возмущением. – Злой?!

– Ну, – Линда замялась, – когда мы с тобой познакомились, ты только что вышел из состава «Стрэйнджвэйс».

Мак потряс головой. Это была чистая правда. Группа, в которой он тогда играл в Манчестере, состояла сплошь из мелких хулиганов, которые добывали себе инструменты и прочую технику, грабя музыкальные магазины. Никакой тонкости в действиях: бросаешь посреди ночи кирпич в окно, а потом удираешь, захватив столько, сколько сможешь унести. Неудивительно, что в итоге он угодил за решетку.

Тем временем Линда продолжала:

– И только потом до меня дошло, что на самом деле все, блин, наоборот: ты добрый, а я выбрала злого.

Мак посмотрел на нее, но промолчал. В их бизнесе не играли по обычным правилам. Если ты музыкант в панк-группе, никто не ждал от тебя примерного поведения. Тебя бросила женщина? Ничего страшного, на ее место найдется десяток претенденток. По крайней мере когда ты на гастролях. Был ли Люк в чем-то хуже него? Мак не знал. Он старался не судить окружающих строго. Особенно тогда.

– Знаешь, в конце концов я его выгнала. То есть, конечно, ты знаешь. Я устала от всего этого. Время от времени я думаю о тебе. О том, что надо было выбрать кого-то вроде тебя.

Мак покачал головой.

– Ты не знаешь… – начал было он.

Но Линда жестом велела ему остановиться.

– Нет, знаю. Я поняла это, когда мы последний раз виделись с тобой. Год или два назад, когда Люк притащил тебя сюда. Я увидела вас и поняла, что вы двое совсем не изменились, все такие же. Все вы добиваетесь своего, и все вы одинаковые.