Текст книги "Опасен для общества. Судебный психиатр о заболеваниях, которые провоцируют преступное поведение"

Горькая красная таблетка

Незадолго до вступительных экзаменов я пошел на обзорную лекцию о «внутренней картине болезни», то есть о том, как сам пациент понимает свой недуг. Как правило, пациент с фобией или компульсивным расстройством знает о наличии проблемы и хочет, чтобы ему помогли с ней разобраться. У него есть четкая внутренняя картина болезни, и он примет обоснованное решение насчет предлагаемого вами лечения.

Но если перед вами человек, который считает себя лордом-первосвященником Англии и близлежащих территорий, или утверждает, что он миллиардер, виконт Милтон-Кейнс (я так и не докопался до сути того случая), или щеголяет голый в боа из перьев на станции Лондон-Бридж, я с достаточной степенью уверенности сказал бы, что он не имеет ни малейшего представления о своем состоянии.

ПСИХОТИЧЕСКИЕ РАССТРОЙСТВА ТРАДИЦИОННО ХАРАКТЕРИЗУЮТСЯ НИЗКИМ УРОВНЕМ ПОНИМАНИЯ, И ДО ТЕХ ПОР, ПОКА СОСТОЯНИЕ ПАЦИЕНТА НЕ УЛУЧШИТСЯ, ГОЛОСА В ЕГО ГОЛОВЕ СОВЕРШЕННО РЕАЛЬНЫ, А БРЕДОВЫЕ ИДЕИ ВЫЗЫВАЮТ БЕСПОКОЙСТВО.

Но как только пациент начинает говорить о том, что голоса – это часть его болезни, когда он способен подвергнуть сомнению свои бредовые заблуждения, внутренняя картина болезни проясняется, и вот тогда психиатры могут приступить к работе.

– В заключение, – поведал лектор скучающей аудитории, по-настоящему заинтересованной только в сдаче экзаменов, – это способность маркировать патологические переживания как часть болезни. Точнее, – добавил он, пытаясь вернуть наше внимание, – это то, согласен ли пациент с вами и делает ли он то, что ему говорят.

Студенты вежливо заулыбались, а затем последовала лекция о послеродовом психозе. Эта тема оказалась одним из экзаменационных вопросов и, без сомнения, послужила причиной того, что я стал квалифицированным психиатром.

Я не уверен, что до конца понимаю внутреннюю картину болезни даже сейчас, но два случая за годы моего обучения заставили меня глубоко задуматься.

Я был еще совсем неопытен, когда встретил Алана. Он научил меня, что осознание внутренней картины болезни может быть неприятным процессом. В то время он находился в одной из общих палат больницы Святого Иуды. Врач-консультант попросил меня обсудить с ним его лечение, чтобы узнать, не попробует ли он что-нибудь новое.

– Итак, – заключил я, поговорив с Аланом о смене лекарства, – что вы думаете?

Он выглядел озадаченным.

– Скажите, как новое лекарство вылечит меня, если со мной все в порядке? Я приму его, но Салли оно не вернет, правда? Она все еще у них, в МИ6.

Я даже не знал, что сказать. Салли, его дочь, погибла вместе со своим бойфрендом Навином в результате ДТП шестью месяцами ранее.

– Навин знает, что произошло, – продолжал он. – Вот почему его тоже забрали. Теперь меня все время прослушивают, чтобы убедиться, что я не выдаю их секретов. Вы в опасности просто потому, что находитесь рядом со мной.

И он попросил меня уйти ради моей собственной безопасности.

Алан несколько лет лежал в больнице и периодически выписывался из нее. Получив степень по математике, он работал в области электроники, а затем основал ряд высокорентабельных бизнес-предприятий. Иногда у меня проскакивала мысль, а не работал ли он сам на разведывательные службы. Время шло, и по мере того, как болезнь усугублялась, его деловые отношения становились все более и более неустойчивыми. В итоге он остался ни с чем. У него была шизофрения, и его лечение шло с переменным успехом. Благодаря лекарствам ему становилось лучше, но как только он прекращал их принимать, случался рецидив, и его снова клали в больницу. И так снова и снова.

Когда ему было плохо, он проводил дни читая о британских службах безопасности и разведки и составляя письма правительству, в частности министру иностранных дел, которого обвинял в «исчезновении» своей дочери. Когда стало совсем плохо, он отправился на Даунинг-стрит, чтобы опротестовать свое дело. На этот раз лекарство не оказывало своего обычного действия. Алану не становилось лучше. Казалось, он все больше и больше погружался в собственные иллюзии. Вот почему врач-консультант очень хотел попробовать новый подход в лечении. Мы не знали, сработает ли он, но, честно говоря, попробовать стоило.

Я навестил Алана через неделю после того, как он перешел на новое лекарство.

– Ну, побочных эффектов у меня нет, что, безусловно, приятно, но в целом я не увидел разницы, – сказал он мне.

Я спросил медсестер, как он себя чувствует.

– Он ведет себя спокойнее, чем обычно. За последние пару дней написал не так уж много писем.

На следующей неделе он казался немного подавленным.

– Я беспокоюсь о Салли, – сказал он мне. – Я волнуюсь, что с ней случилось что-то плохое.

– Как вы думаете, что могло произойти?

Он пожал плечами.

– Я не знаю.

Его ответ удивил меня. Обычно он указывал пальцем на службы безопасности, но сейчас его беспокойство было более взвешенным, более тонким.

Три дня спустя я пришел навестить его.

– Он безутешен, – сказали мне медсестры. – Он продолжает говорить о Салли.

Его трясло от волнения. Он раскачивался взад-вперед.

– Я знаю, что произошло, – сказал он.

– Что случилось, Алан?

– Она не вернется. Она мертва.

– Как она умерла, Алан?

– Она погибла в автокатастрофе. Она была с Навином.

– Соболезную, – сказал я.

Мне было жаль его.

Он наклонился вперед и опустился на пол. Подтянул колени к груди и горько безутешно зарыдал. Через несколько минут он успокоился и посмотрел на меня.

– Бен, мне больше не нужно новое лекарство. Я не могу справься с этой реальностью.

Несколько лет спустя я посмотрел фильм «Матрица». В нем показано будущее, в котором люди буквально стали батарейками для машин, их держат в специальных капсулах, как зародыш в утробе матери, и транслируют в их мозг компьютерную реальность, называемую Матрицей. Все иллюзорно, но вы не знаете, что это нереально. Несколько бойцов сопротивления выживают в реальном мире за пределами Матрицы, и их лидер Морфеус (Лоуренс Фишберн) посещает Нео (Киану Ривз), чтобы завербовать его для борьбы с машинами. При этом он предлагает ему выбор: красная таблетка, которая вернет его к реальности со всеми ее ужасами, или синяя, которая позволит остаться в выдуманном мире. Выражение «принять красную таблетку» стало популярной метафорой в современном обществе, но я использую ее еще и в буквальном медицинском смысле: принять таблетку и открыть глаза на реальность, независимо от того, насколько она плоха и тяжела на самом деле.

Я мысленно вернулся к Алану. Смерть дочери игнорировалась его нездоровым сознанием[30]30
  Такие состояния иногда наблюдаются и у в целом психически здоровых людей в моменты утраты человека, с которым была сильная эмоциональная связь. Стадия отрицания так сильна, что люди могут какое-то время ждать звонка от умершего или придумать историю, что он уехал и скоро вернется. Если такое состояние длится более 1–2 суток, лучше обратиться за помощью.


[Закрыть]. Таким образом, ему не пришлось горевать по ней. Ее просто «похитили», ее «удерживало правительство» – так для Алана было проще. Для выздоровления, а он действительно выздоровел, потребовалось три курса «красных таблеток».

Каждый раз Алан мог немного больше горевать по своей потере. Это было отчаянное и медленное восстановление, длившееся много месяцев.

Ему действительно стало лучше.

– Селия – интересный случай, – сказала Вики, мой консультант, – она перестала принимать лекарства. Я беспокоюсь о ней.

– Она задушила своего собственного ребенка, не так ли? – Я читал медицинские карты пациентов в палате и думал о собственной новорожденной дочери. – Осуждена за детоубийство, да?

Вики кивнула и внимательно посмотрела на меня. Она кое-что уловила. Может быть, я колебался, или это прозвучало как осуждение.

– Да. Но, Бен, вопрос, который ты должен задать себе, таков: убила бы она свою собственную дочь, если бы в то время не была психически больна?[31]31
  В России в Центре им. Сербского есть своя статистика, которая говорит, что очень небольшой процент женщин, убивших своих новорожденных детей, имели какое-либо диагностированное психическое расстройство.


[Закрыть]

Тогда я впервые понял, насколько Вики проницательна. Я уверен, что всегда был склонен к морализму, но я вырос в Стокпорте в тени «Болотных убийц», Иэна Брэди и Майры Хиндли, и мое предубеждение по отношению к детоубийцам сформировалось в очень раннем возрасте. Я всегда знал, что мне будет трудно лечить людей, которые причиняют вред детям, не говоря уже о том, чтобы относиться к ним беспристрастно и справедливо.

Оглядываясь назад, я должен поблагодарить Вики за то, что она заставила задуматься над этим и проработать данный вопрос. Если Алан научил меня тому, как трудно бывает восстановить внутреннюю картину болезни и вернуться к реальности, то Селия подтвердила, что людям иногда нужна передышка, по крайней мере на некоторое время. Иногда люди просто не готовы к переменам, и лучшее, что может сделать психиатр, – это позволить им остаться на месте. Все, что мы делаем, – это помогаем пациентам оставаться на плаву, пока они не будут готовы доплыть до берега. В этом разница между психиатрией и остальными областями медицины.

Иногда я боюсь, что слишком поспешил прописать красную таблетку и это была ошибка. Я думаю, все потому, что мое медицинское образование иногда брало верх надо мной настоящим, с моими ненасытными требованиями к лечению, прогрессу и измеримым результатам. Селия все это изменила. Она выбила из меня мое предубеждение. Селия превратила меня из обычного врача в настоящего психиатра. И ей недостаточно было просто снять с меня белый халат, она собиралась его сжечь.

Прежде чем пойти к ней, я вернулся к записям. Стало ясно, что Вики неутомимо продолжала предпринимать попытки уберечь Селию от тюрьмы и хотела поместить ее в больницу на лечение. Когда Селия впервые поступила в больницу, примерно восемнадцать месяцев назад, у нее был явный психоз с галлюцинациями и манией одержимости. Она была раздражительной, и у нее наблюдалось подавленное, но переменчивое настроение. Ее состояние улучшилось благодаря лекарствам, но затем, находясь в городе в сопровождении нашего сотрудника, она вдруг совершенно неожиданно прыгнула под быстро движущийся автобус.

Теперь, спустя шесть месяцев, Селия только что перестала принимать лекарства.

Первым я заметил то, как она держалась в своем инвалидном кресле. Она сидела прямо. Никогда не сутулилась. Казалась какой-то одеревеневшей, и я не мог винить в этом лекарства.

– Это помогает моей спине, – сказала она мне. – Она все время болит с тех пор, как я застряла в этой чертовой штуке.

– Что случилось? – спросила я, указывая на инвалидное кресло.

– Я упала на дорогу. Это было в прошлом году. На меня наехал автобус.

Я кивнул, осознавая сказанное. Она посмотрела вниз на свои ноги. Левая заканчивалась чуть ниже колена, из легинсов торчала культя. Такое впечатление, что она демонстрировала ее специально – как зримое напоминание самой себе.

– Я пролежала в больнице около трех месяцев, но врачи не смогли спасти мою ногу. Они ампутировали ее. Я бы хотела, чтобы они позволили мне умереть.

– Я вижу, что у вас назначена встреча по поводу протеза на следующей неделе.

Она посмотрела на меня и пожала плечами.

– Неважно. Я не ходила на последнюю встречу.

– Селия, почему вы перестали принимать лекарства?

– Не знаю, – сказала она. – Они мне не нравятся. Это слишком.

– Вас беспокоят какие-то побочные эффекты? – спросил я.

– Можно и так сказать. Мне не нравится, что они делают со мной здесь. – Она указала на свою голову. Ее светлые волосы были сальными. Лицо больше ничего не выражало. Угадать ее мысли не получалось.

– Вы можете спросить меня о том, что я сделала, – сказала она. – Вы должны это знать, как и все остальные.

– Спасибо, – сказал я автоматически.

«Как вы могли убить ее?!»

Но вместо этого попросил:

– Расскажите мне, что случилось.

Я хотел понять, как кто-то мог совершить такую ужасную вещь. Я знал, что в то время она была больна, – я читал ее карту, – но даже в этом случае, конечно, она могла бы проявить некоторую силу воли. Мне нужно было знать, что она не монстр.

– Что случилось? – повторила она. – Я задушила Рози. – У нее был отсутствующий взгляд. – Она была такой маленькой, такой беспомощной, но в моем сознании я как будто знала, что она одержима злом. Доктор Вики сначала называла это послеродовым психозом, но теперь говорит, что это шизофрения.

– Чем она была одержима?

– Она забирала негативную энергию у тех, кто ее окружал. Она росла в ней. Сейчас все это звучит так безумно, но я думала, что она была антихристом. А я ведь даже неверующая.

– Что вы сделали после того, как задушили ее?

– Я правда не помню. Все как в тумане.

Она рассеянно выглянула из комнаты для опросов и посмотрела на открытое пространство в центре отделения. Пациенты обычно сидели по краям. Селии нравилось скользить в своем инвалидном кресле по гладкому деревянному полу посередине. Это было что-то вроде танцпола, иногда используемого для настольного тенниса или зарядки.

– И теперь мне лучше, – добавила она. – Ваши таблетки настолько меня вылечили, что я хочу покончить с собой. Я знал, что она еще не закончила, поэтому ждал. – Теперь я понимаю, что произошло. Это хорошо, не так ли? – Она улыбнулась сама себе, довольная своей иронией.

– Так вот почему вы прыгнули под автобус?

Она пристально посмотрела на меня.

– Да, вы читали мою карту. Я думаю, это было бы оправданное самоубийство, не так ли, доктор?

Я не знал, что сказать.

– Знаете, я любила ее, – сказала она, как будто читала мои мысли. – Тот поступок не был продиктован моим выбором. Но теперь у меня действительно есть выбор в отношении лекарств.

Я ничего не говорил и ждал.

– Пожалуйста, Боже, позвольте мне отказаться от лекарств. Боже, дайте мне спасение. Я пожертвовала Рози. Я должна пожертвовать собой, чтобы все было правильно.

Каждое предложение звучало как отрывистый выстрел.

– Этого я и заслуживаю. И вы это знаете. Я должна понести наказание. Я хочу снова быть с ней. Позвольте мне на этот раз сделать все как следует.

Я уже использовал аналогию с пациентом, которому нужно дать передышку, прежде чем он сможет доплыть до берега. Селия просила меня позволить ей утонуть. Я вспомнил Алана и его всепоглощающее отчаяние, когда он понял, что произошло. У Селии все было так же, но в ее случае чувство вины за то, что она убила Рози, оказалось совершенно невыносимо. Представьте на мгновение, что вы приняли красную таблетку, очнулись от успокаивающего безумия и поняли, что убили своего ребенка.

Вы бы с этим справились?

Обычно мы ассоциируем озарение с улучшением состояния пациента. Вот тогда мы можем применять менее покровительственный подход и вернуть пациенту бразды правления, чтобы он снова мог сам контролировать свою жизнь. Тогда люди выздоравливают.

Но Селия не была готова. Возможно, она и смогла бы справиться с тяжелой утратой, но не смогла справиться с чувством вины и стыда. Ей пришлось бы признать свою роль в произошедшем, даже если это была не ее вина, – теперь я это видел. Озарение было слишком ужасным, чтобы его вынести. Чем лучше она справлялась со своим психозом, тем больше склонялась к самоубийству. Ее собственное изломанное тело после того, как она попала под автобус, стало явным свидетельством этого.

Я понял, что мы проходим следующий цикл выздоровления – от психоза до повторного появления суицидальных мыслей. Это произошло в том же самом месте, где ранее она убежала от сопровождавшей ее медсестры и выпрыгнула на дорогу.

В этом состояла моя работа – не допустить повторения того же самого инцидента.

Перед ней стоял выбор. Продолжать принимать красные таблетки и научиться смиряться с невыносимым пониманием того, что произошло, или принять синюю таблетку, которая вовсе не была таблеткой, и вернуться обратно в состояние утешительного бреда, где убийство Рози казалось правильным поступком.

Я не знаю наверняка, что сам сделал бы в такой ситуации.

Я решил на некоторое время намеренно увильнуть от принятия решения и не заставлять Селию пить лекарства. Иногда это самое трудное, что приходится делать врачу.

В течение следующих недель мы с ней часто разговаривали и лучше узнали друг друга. Я старался не говорить о Рози и ее смерти, но эта тема неизбежно всплывала. Я видел, что Селия боролась с точно таким же предубеждением, которое затронуло и меня самого.

– Как я могла убить ее? – иногда спрашивала она меня. – Я монстр. Я не заслуживаю помощи.

– Вам действительно следует снова начать принимать лекарства, Селия. Вы снова почувствуете недомогание и потеряете связь с реальностью, если не сделаете этого. Мы могли бы настоять на лечении.

Она улыбнулась.

– Делайте то, что должны, но, когда я была больна, до того, как вы дали мне лекарства, я чувствовала, что поступила правильно. А теперь я просто убийца. Я должна понести наказание.

– Селия, я должен кое в чем признаться. Впервые увидев вас, я возмущался, как вы могли убить Рози. Я думаю, что злился на вас. Но то, что вы сделали, было продиктовано вашей болезнью. Это какая-то биохимическая аномалия в мозгу. Это не ваша вина.

– Но вы понимаете, почему мне нужно отказаться от лекарств?

– Да, понимаю. Я обсудил это с Вики, и я не могу позволить вашему состоянию снова ухудшиться. Это не жизнь.

– Бен, а ваше лечение может стать моим наказанием?

Я кивнул.

– Хорошо, я снова начну принимать лекарства, – сказала Селия. Она выглядела побежденной и грустной.

Женщина выпила таблетки и продолжила принимать их – даже с некоторым воодушевлением. Ее болезнь не вернулась, и достаточно скоро она смогла приступить к более длительной терапии у психолога.

Впервые за целую вечность она, казалось, делала успехи. Ей установили протез, правда, она не носила его постоянно. Она даже снова собиралась пойти в город в сопровождении. Но, несмотря на все это, она, казалось, все больше отдалялась от меня. Иногда она просто не хотела меня видеть или говорила, что слишком устала. Когда мы все-таки встретились, она выглядела замкнутой и неприступной. Я поговорил об этом с ее психологом.

– Она очень сердита на вас, – сказал он мне. – Вы – символ ее выздоровления и всей боли, которая с этим связана.

Подобный символизм поразил меня. Впоследствии я никогда не спрашивал Селию, почему она это сделала. Вероятно, мы оба пришли каждый к своим выводам. Произошедшее даже не было чем-то серьезным по большому счету. Я думаю, ей просто нужно было проявить гнев. Ей нужен был катарсис.

В тот день, когда это случилось, я стоял к ней спиной, болтая с несколькими пациентами. Позже они и рассказали мне, что произошло. Селия находилась на другой стороне комнаты для отдыха. Мгновение она сидела, наблюдая за мной, а затем наклонилась вперед и опустила подножки своего инвалидного кресла. Она поставила здоровую ногу позади и подвинула кресло так, чтобы оно было направлено на меня.

Потом она с силой оттолкнулась вперед. Кресло набирало скорость и отлично разогналось на деревянной поверхности пола. Селия с остервенением крутила колеса руками. Она двигалась все быстрее и быстрее, а я все еще не понимал, что сейчас что-то произойдет.

Она перестала отталкиваться, села, вернувшись в свое жесткое вертикальное положение, и на огромной скорости подъезжала ко мне. Она умело вращала колеса, чтобы не сойти с пути. Именно в тот момент одна из пациенток, с которой я разговаривал, вдруг посмотрела мимо меня, и ее глаза округлились от ужаса. Она ничего не успела сказать, но я уже и сам обернулся, следуя за ее испуганным взглядом.

Селия была почти рядом со мной.

Наши вгляды встретились. Ей было плохо. Она была в ярости. Она была подавлена. Я никогда не видел человека, настолько переполненного гневом. Ей некуда было деваться, кроме как пойти на таран и отчаянно атаковать виновника ее страданий. Затем я почувствовал, как кто-то из пациентов попытался оттолкнуть меня, я полуобернулся, но было слишком поздно.

Подножка инвалидной коляски отлично справлялась со своей задачей. Селия использовала свои эмоции и стала оружием в собственных руках.

Я рухнул вниз, как мешок с картошкой. Основная тяжесть удара пришлась на мою лодыжку, на правое ахиллово сухожилие.

Я же говорил вам, что это символично.

Затем случилась самая странная вещь. Я знал, что не был серьезно ранен. Лодыжка болела, но я знал, что, даже если не смогу встать, если нога не выдержит моего веса, я все равно в состоянии отползти, если понадобится. Но я просто сидел и все. Мне кажется, мы ни на секунду не переставали смотреть друг на друга. Между нами существовала непостижимая и непоколебимая связь, которая только что, в этот момент, оборвалась. Селия должна была сделать то, что сделала, а я должен был сидеть там и терпеть.

В том, что она сделала дальше, не было никаких эмоций. Все еще глядя на меня, она начала давать задний ход, ее спина оставалась при этом прямой и напряженной, руки легли на верхнюю часть колес. Затем она просто застыла. Я знал, что будет дальше. Я протянул руку медсестре, которая спешила на помощь.

– Все в порядке, – сказал я. – Не трогай ее.

«Это моя вина».

Селия снова подалась вперед. Я увидел, как глаза ее наполнились слезами, когда она подъехала ко мне. Она ненавидела меня. Она любила меня.

Я выставил вперед здоровую ногу, чтобы смягчить удар, и все равно почувствовал, как меня отбросило назад на деревянном полу, обратно к краю ковра к другим пациентам, за пределы ее владений.

Затем она оттолкнулась во второй раз. Теперь я сел прямо. Я плакал, но не от боли, а от переполнявших меня чувств. Ее катарсис позволил и мне испытать высвобождение.

Но она еще не закончила.

В детстве (мы жили с семьей в Стокпорте) мой старший брат решил, что мы должны научиться боксировать. К тому моменту мы уже отошли от того случая с мячом для гольфа. Мы убедили папу купить нам боксерскую грушу и повесили ее в гараже. Мы быстро отбили костяшки пальцев и поняли, что нам нужны перчатки для спарринга. Пока нам приходилось пользоваться сумкой. Эта сумка была одним из самых удачных подарков, что нам подарили. Иногда она была просто сумкой и использовалась по своему прямому назначению, но иногда мы назначали ее русским десантником или инопланетным захватчиком. Бывало даже, что она изображала брата или отца. В детстве я часто сильно на что-нибудь сердился.

И Я ХОРОШО ПОМНЮ, НАСКОЛЬКО ЛУЧШЕ МНЕ СТАНОВИЛОСЬ, КОГДА Я ВЫПУСКАЛ ПАР, МИНУТ ДВАДЦАТЬ КРЯДУ МОЛОТЯ ПО ЭТОЙ ПЛОТНО НАБИТОЙ СУМКЕ.

Я снова взглянул на Селию. Она вернулась в центр своих владений на «танцполе», по которому она кружилась на своей коляске. У нее осталось не так много сил, но она еще раз крутанула колеса. Теперь я был ее грушей для битья. Медленно, очень медленно она скользнула в мою сторону. Я ждал, когда она доберется до меня. Я не шевелился. Я просто позволил этому случиться. Я был словно зачарован. Я был в восторге. Это было нечто интимное. И нечто злое.

Мы потерялись в безмолвных слезах друг друга, наши глаза встретились, когда она ударила меня в третий и последний раз.

Она прикоснулась ко мне так легко, что я пошатнулся совсем чуть-чуть. Мы были похожи на двух обнимающих друг друга боксеров, силы которых иссякли к концу боя.

Так мы и сидели. Я на полу, она в кресле, теперь наклонившись вперед – вся ее жесткость исчезла. Я подумал, а получала ли она когда-нибудь подзатыльник от отца и имело ли это значение.

– Простите, мне очень жаль, – тихо сказала она.

– Мне тоже жаль. Я сочувствую вашей боли.

Через некоторое время, не знаю, сколько прошло – несколько секунд или минут, – я встал и наступил на ногу. Мы кивнули друг другу, и я, прихрамывая, направился в сестринский кабинет, чтобы собраться с мыслями.

Я сел, снял ботинок и увидел, что моя лодыжка покраснела и распухла. Но все было не так уж плохо. Я начал делать записи, а медсестра пошла за ибупрофеном.

– Четыреста миллиграммов, – сказала медсестра, протягивая мне красную таблетку. Она посмотрела на меня. – Чему ты улыбаешься?

Я покачал головой.

– Да так, – сказал я. – Все в порядке.

Есть замечательное и мало используемое английское слово: respair. Сьюзи Дент написала об этом в блоге на пике пандемии. Слово означает возвращение надежды после периода отчаяния. К сожалению, оно вышло из употребления, и это плохо, потому что оно всем нам нужно.

Селия снова обрела надежду и выписалась из больницы почти через шесть лет после смерти Рози.

Столько же времени требуется, чтобы стать врачом.

В тот день я потерял свой образ неприступного и непоколебимого врача, но так тому и быть. Селия научила меня, что психиатры лечат прежде всего людей, а не болезни. Она для меня, как для формирующегося психиатра, сделала больше, чем кто-либо другой. Но кое-что она у меня отняла. И за это я хотел бы поблагодарить ее.

Она отняла у меня предубеждение.