Текст книги "Susan Sontag. Женщина, которая изменила культуру XX века"

Глава 7
Доброжелательная диктатура

В те годы, по словам Сьюзен, Чикагский университет представлял собой «доброжелательную диктатуру». Диктатором вуза был Роберт Мэйнард Хатчинс – человек мессианского склада характера, деятельность которого кажется невообразимой сегодня. Выдающимся его можно назвать уже потому, что он получил должность президента университета в возрасте 30 лет, а также и потому, что его идеи привлекали к нему ведущих деятелей культуры того поколения, как преподавателей, так и студентов.

Хатчинс был высоким и внешне привлекательным человеком. Он родился в семье пресвитерианского священника. Точно так же как и основавшие Гарвардский и Йельский университеты пуритане, он считал, что образование может изменить нацию. Возглавляемый им вуз продвигал идеалы, диаметрально противоположные Америке «сладкого, как патока, хит-парада, а также истерии комментаторов бейсбольных игр и боксерских матчей».

ХАТЧИНС УМЕЛ КРАСИВО ПРЕПОДАТЬ СВОИ ИДЕИ И РЕКЛАМИРОВАТЬ СЕРЬЕЗНОСТЬ ПОДХОДА К ОБРАЗОВАНИЮ, ЧТО, КОНЕЧНО, ПРИВЛЕКАЛО ВНИМАНИЕ ТАКИХ СТУДЕНТОВ, КАК СЬЮЗЕН И МЕРРИЛЛ, КОТОРЫЕ ЧУВСТВОВАЛИ СЕБЯ В СОВРЕМЕННОЙ ИМ КУЛЬТУРЕ НЕ В СВОЕЙ ТАРЕЛКЕ.

В столице Среднего Запада страны он отменил университетскую футбольную команду, что многие студенты, типа Сьюзен, активно поддержали. Под пустующими трибунами закрытого стадиона в 1942 году Энрико Ферми построил первый в мире ядерный реактор.

Чикагский университет был основан в 1890 году Джоном Рокфеллером, и с самого начала в нем придерживались принципов меритократии. Если университеты на Восточном побережье принимали студентов (заявляя об этом открыто или давая понять не напрямую) на основании их расы, пола, принадлежности к определенному классу или религии, то в Чикагский университет зачисляли по результатам одинакового для всех теста. В вуз автоматически не брали детей тех, кто его окончил, и таким образом отказались от системы, создававшей и поддерживавшей кастовые привилегии. Чикагский университет стал первым крупным вузом страны, в который женщин принимали на одинаковых условиях с мужчинами[257]257
  Barron’s Profiles of American Colleges (New York: Barron’s, 1986), 253.


[Закрыть], и к 1940 году кандидатскую степень в нем защитили 45 афроамериканцев, больше, чем в любом другом университете страны[258]258
  Deva Woodly, “How UChicago Became a Hub for Black Intellectuals,” January 19, 2009, https://www.uchicago.edu/features/20090119_mlk/.


[Закрыть]. В то время в престижные учебные заведения ограничивали прием евреев, а среди студентов Чикагского университета студентов-евреев было много, возможно, даже до 50 % учащихся[259]259
  Author’s interview with Martie Edelheit.


[Закрыть].

Во времена президентства Хатчинса Чикагский университет был молодым и демократичным и, в отличие от других университетов, не обслуживал «старую» элиту. Он был призван создавать новую. В основе программы обучения лежало изучение классиков философии и литературы, и эта программа была для всех студентов обязательной, за исключением тех учащихся, которые получили разрешение не посещать те или иные курсы или предметы.

Там можно было получить отличное общее образование на основе величайших книг и философских идей. По сей день образовательная программа Чикагского университета называется Common Core, что в свободном переводе означает «общее ядро». Оценок студентам не ставили. Вместо системы оценок, как писал Роберт Силверс, основатель издания The New York Review of Books, окончивший вуз в 1947 году, «система обучения Чикагского университета состояла из ряда обязательных для прочтения книг, начиная с трактата Аристотеля «Физика». Все студенты читали «Физику» в рамках одного или двух разных курсов. Читали сочинения Аристотеля по этике. Читали «Республику» Платона. Читали Августина. И так проходили западную философию вплоть до Маркса и Фрейда. Кроме этого, «все должны были получить представление о психологии. Все должны были немного понимать физику, – говорил Силверс. – Надо было иметь представление о квантовой теории»[260]260
  Author’s interview with Robert Silvers.


[Закрыть].

«Я сторонница обязательной программы обучения, созданной на основе философской мысли, – говорила Зонтаг гораздо позже. – Чтобы все начиналось, да, именно с Платона, Аристотеля, древнегреческих драм, Геродота и Фукидида». Точно так же как и классики, напечатанные в Modern Library, которых она читала в Тусоне, Чикагский университет обещал студентам серьезное классическое образование в области культуры. По словам Зонтаг, отличие Чикагского университета от других вузов заключалось в том, что в Гарварде, например, было «более обширное предметное «меню», но неправильный подход»[261]261
  Molly McQuade, “A Gluttonous Reader: Susan Sontag”, in Sontag, Conversations with Susan Sontag, ed. Leland Poague (Jackson: University Press of Mississippi, 1995), 277.


[Закрыть].

«Цель университета состоит в подготовке условий для моральной, интеллектуальной и духовной революции во всем мире»[262]262
  “Robert Maynard Hutchings”, Office of the President, University of Chicago, https://president.uchicago.edu/directory/robert-maynard-hutchins.


[Закрыть], – говорил Хатчинс. Его устремления являлись полной противоположностью узкоспециализированным научным вопросам, которые Сьюзен с дрожью всего несколько месяцев назад записывала в Беркли. Тогда, в период чувственной революции, которую она переживала, Зонтаг «с ужасом поняла, как близка к тому, чтобы соскользнуть в жизнь научного работника».

ТОГДА ОНА БОЯЛАСЬ ТОГО, ЧТО С НЕЙ ПРОИЗОЙДЕТ В ВОЗРАСТЕ 60 ЛЕТ, КОГДА ОНА СТАНЕТ «БЕЗОБРАЗНЫМ, УВАЖАЕМЫМ, ПОЛНЫМ ПРОФЕССОРОМ».

«Сегодня в библиотеке я просматривала список публикаций кафедры английского языка. Длиннющие (на сотни страниц) монографии по таким темам, как «Использование Вольтером Tu и Vous», «Социальная критика Фенимора Купера», «Библиография журнальных и газетных статей Брета Гарта в калифорнийских изданиях в период 1859–1891». Бог ты мой! Куда я чуть было не влипла!»[263]263
  Зонтаг. «Заново рожденная», 26.05.1949.


[Закрыть]

Многие из однокурсников надолго запомнили свою первую встречу с Сьюзен Зонтаг. «Женщина в Чикаго, по идее, не должна привлекать внимания к своей физической привлекательности, – говорил профессор. – Но не было ничего, что Сьюзен Зонтаг не могла себе позволить»[264]264
  Joel Snyder quoted in Bernstein, “Sontag’s U. of C.”.


[Закрыть]. Один из ее друзей вспоминал прием в честь первокурсников: «Люди в комнате стояли группками, она вошла, и все мужчины… ахнули»[265]265
  Author’s interview with Minda Rae Amiran.


[Закрыть]. На территории кампуса «нормой считались 17-летние неухоженные девушки в джинсах, – писал другой ее знакомый. – Но Сьюзен Зонтаг пришла на прием в шелковых чулках, в платье, на высоких каблуках и сверкая калифорнийским загаром». «Все решили, что она имеет какое-то отношение к понятию «кинозвезда»[266]266
  Author’s interview with Sidney Sisk.


[Закрыть].

Высокие каблуки и шелковые платья были на Сьюзен до тех пор, пока ей не удалось отправить мать назад в Лос-Анджелес. На самом деле и Сьюзен чаще ходила в джинсах. Но даже несмотря на джинсы, ее красота нашла в Чикаго рьяных поклонников. «Она привлекала самых умных ребят из самых мелких заводей», – говорила художница Марта Эделхайт, отдыхавшая в летнем лагере, из которого Сьюзен в детстве сбежала. Позднее некоторые из выпускников тех лет – Филип Рот, Филип Гласс, Роберт Силверс, Карл Саган, Майк Николс и сама Сьюзен – станут известными уже не в маленьких, а в очень крупных заводях.

Нагрузка на студентов была такой сильной, что, по словам Эделхайт, самоубийства случались достаточно часто:

«Представьте себе 13– или 14-летнего ребенка, который был лучшим учеником в своем городке и который начинает учиться в Чикагском университете. У нас в общежитии комендантом была 22-летняя девушка, которая вообще ни во что не врубалась и не знала, что она должна делать. Студентам было не с кем поговорить, и за нами практически не было никакого присмотра»[267]267
  Author’s interview with Martie Edelheit.


[Закрыть].

Когда ученики в эмоциональном и социальном смысле были предоставлены самим себе, то оказывалось, что «доброжелательная диктатура» создала им все необходимые предпосылки для развития. Хатчинс установил очень высокие и жесткие стандарты, которые Сьюзен идеально подходили. «Хатчинс ненавидел праздники и каникулы, – писал еще один выдающийся выпускник этого учебного заведения Джордж Стайнер. – Он был трудоголиком, и все стремились ему подражать. Он ненавидел неряшливость, посредственность, трусость и никогда не скрывал своих высоких стандартов»[268]268
  Quoted in Rollyson and Paddock, Making of an Icon, 29.


[Закрыть]. Планка стандартов была настолько высока, что каждый, кто пытался им соответствовать, оставался неудовлетворенным своими результатами. Так объяснил Сьюзен один из преподавателей Джеймс Миллер.

«Вопрос в том, сможет ли человек стать на уровне настоящего, истинного учителя, а истинным учителем является Сократ… [Студенты университета] должны стремиться соответствовать классическому моральному идеалу. Они должны обладать энциклопедическими знаниями. Они не просто должны прочитать великие книги, от них требуется знать массу разных вещей. С другой стороны, от них ожидают, что они будут духовно идеальны. Хатчинс презирал людей, которые не разделяют этих амбиций, презирал грубых, хапающих деньги жлобов и капиталистов. Он считал их мразью, отбросами… У него был очень строгий и сложно достижимый идеал. И если стремиться достичь этого идеала, что, я считаю, Зонтаг и делала, то у тебя не остается никакого выбора и тебе придется с презрением относиться к самому себе»[269]269
  James Miller in Philoctetes Center, “Susan Sontag: Public Intellectual, Polymath, Provocatrice”. https://www.youtube.com/watch?v=zXJe3EcPo1g.


[Закрыть].

НО ЗОНТАГ ВЫДЕЛЯЛАСЬ ДАЖЕ НА ФОНЕ ЦЕЛОГО ВЫВОДКА ВУНДЕРКИНДОВ.

Она выглядела как кинозвезда, а ее знаниям могли позавидовать и те, кто привык быть лучшим по всем дисциплинам. Вот как Марта Эделхайт описывает комнату Сьюзен в общежитии: «Я училась в музыкальной школе и в школе с художественным уклоном, изучала музыку и, как думала, много читала, но когда вошла в комнату Сьюзен, меня поразили полки с книгами во всю стену. Ей было всего 16 лет, она уже год отучилась в Беркли, и у нее было так много книг. Меня это просто потрясло».

Как и многие другие, Джойс Фарбер тоже не забыла свою первую встречу с Зонтаг. «Я помню, как мы первый раз собрались на завтрак, – рассказывала она, заметив, что даже спустя 70 лет эта картина стоит у нее перед глазами. – Она сидела во главе стола. Ей было почти 16, но все буквально ловили каждое сказанное ею слово. Никто тогда не знал, кто она такая. Я и сейчас практически вижу эту сцену»[270]270
  Author’s interview with Joyce Farber.


[Закрыть].

Зонтаг произвела впечатление и на преподавателей. Роберт Бойерс, ставший впоследствии ее другом, вспоминал двух «очень разных людей», с которыми тогда общался: Филипа Риффа, будущего мужа Сьюзен, и автора книги «Одинокая толпа» Дэвида Рисмена. «Оба они уверяли меня, что в возрасте 17 лет она была самым блестящим студентом, с которым им приходилось сталкиваться. Она была развита не по годам и была, вне всякого сомнения, гениальной. И она прочитала больше, чем любой другой 17-летний студент, с которым им приходилось иметь дело»[271]271
  Robert Boyers in Philoctetes Center, “Susan Sontag: Public Intellectual, Polymath, Provocatrice”.


[Закрыть].

«Так что же здесь самое главное? Как вы считаете? Как вы можете применить эти знания для решения проблемы?» – такие вопросы, по словам Роберта Силверса, обычно задавали на семинарах в университете[272]272
  Author’s interview with Robert Silvers.


[Закрыть]. «От нас не требовали, чтобы мы делали и сдавали письменные работы, – говорила Сьюзен, – Ученики Сократа тоже не сдавали ему никаких письменных работ»[273]273
  Sondag, Conversalions? 278.


[Закрыть].

Тем не менее некоторые из ее письменных работ сохранились. Среди них есть одна, подготовленная для профессора Кеннета Бурка. В университете Бурк считался одним из светил, но за его пределами его имя мало кто знал. Во время первого занятия он написал на доске свою фамилию: «мистер Бурк». Он не подозревал, что кто-либо из студентов ее слышал. После окончания занятия к нему подошла студентка и спросила, как его зовут. Профессор поинтересовался, почему она хочет это знать.

– Потому что я хочу понять, не являетесь ли вы Кеннетом Бурком.

– А как вы угадали мое имя? – спросил он.

И тогда я сказала: «Знаете, я прочитала «Постоянство и изменения», «Философию литературной формы», «Грамматику мотивации», а также…

– Неужели? – удивился он[274]274
  Ibid., 275.


[Закрыть].

Как и многие другие преподаватели, Кеннет Бурк был ученым с блестящей репутацией. В отличие от большинства своих коллег-преподавателей в университете, у него была прямая связь с двумя легендарными литераторами, проживавшими в Гринвич-Виллидж. Он жил в одной квартире с поэтом Хартом Крейном, покончившим жизнь самоубийством из-за того, что не мог «исправить» свою гомосексуальность, а также автором романа «Ночной лес» Джуной Барнс. Для Сьюзен Бурк был человеком, связывающим ее с тем миром, в который она мечтала попасть. Для Бурка Сьюзен была «лучшей студенткой, которая у меня училась»[275]275
  Rollyson and Paddock, Making of an Icon, 32.


[Закрыть].

Сьюзен написала на курсе Бурка работу по роману «Ночной лес», в которой смело критиковала мнения самых уважаемых критиков. Элиот писал, что книга напоминает ему «Елизаветинскую трагедию». Зонтаг справедливо считала, что в большей степени роман вдохновили произведения декадентов fin de siècle. «Юмор и страсть романа «Ночной лес» нисколько не похожи на «здравость» типичного Елизаветинского трагедийного сюжета, – писала она. – Утонченный стиль и гиперчувствительное восприятие мисс Барнс в большей степени напоминает стиль Патера, чем Марло или Вебстера». Зонтаг связывает эту утонченность с более буквальным декадентством, а также пишет, что «восприятие Барнс морального падения в форме инициации в мистерии деградации можно гротескно приравнять к поступательному движению мистика к абсолютному приобщению к святым тайнам».

Деградация героев Барнс несет также и философский смысл. Мистик должен уйти от «мирской» жизни, чтобы постичь высшую истину и правду, что можно рассматривать как положительное значение деградации. Однако этот распад лишь в «гротескном» смысле можно сравнить с духовным поиском истины, мир, описанный в «Ночном лесе», не является духовным. Это произведение с одной стороны тесно связано с романом де Сада «Философия в будуаре», а с другой – с буддистской и дзенской философией, которой увлекались многие современники Зонтаг, например, такие, как Джой Кейдж и Джаспер Джонс.

Роман Барнс был написан во времена рассвета конспирологического антисемитизма. Барнс пишет, что евреи обманывают, более того – они принципиально не в состоянии быть искренними и также весьма несостоятельны как сексуальные партнеры. Такие заявления, сделанные любым другим автором, могли бы расцениваться, как расистские. Однако в положительной оценке Зонтаг угадывается невысказанная симпатия и самоидентификация с лесбийской тематикой: «В конечном счете образ еврея как изгоя и преследуемого человека усиливает тему «сомнительности» или того, что находится под вопросом, в такой же степени, как ранее упомянутые сексуальные отклонения представляют собой несанкционированное обществом поведение, т. е. жизнь социально отчужденных»[276]276
  Sontag Papers.


[Закрыть]. Гомосексуализм и иудаизм переплетаются с театральностью и аристократией в выдуманном мире сонного царства, в котором все не так, как кажется с первого взгляда. Вот что пишет Зонтаг:

«Этот маскарад стал настолько неотъемлемой частью этого мира, что фрау Манн, величающая себя герцогиней Бродбэк, приходит в изумление, когда в присутствии Мэтью О’Коннера Феликс спрашивает ее, является ли граф Аламонте настоящим графом. «Господи Боже! – отвечает герцогиня. – Что я могу сказать? А ты сам им являешься? Или, может быть, доктор?» Читателю остается только задаваться вопросом о том, является ли графом сам Herr Gott».

В Чикаго у нее был свой личный маскарад, во время которого она увеличила пропасть между реальной Сьюзен и ее восприятием в обществе. Еще в школе она считала себя вруньей и в Чикаго продолжала работать над мифологизацией своей личной истории. «Кому-то она сказала, что происходит из влиятельной семьи, – говорил один из ее сокурсников. – Богатство, большие автомобили с открытым верхом, голливудский загар, персоны»[277]277
  Author’s interview with Sidney Sisk.


[Закрыть].

ЗОНТАГ ОХОТНО ПРИДУМЫВАЕТ ИСТОРИИ ПРО СВОЮ МАТЬ И ГОВОРИТ ОДНОМУ ЗНАКОМОМУ, ЧТО «МИЛДРЕД НАПОЛОВИНУ ИРЛАНДКА, А НАТ НАСТОЛЬКО РЕВНУЕТ СЬЮЗЕН, ЧТО ПЫТАЛСЯ ЗАДАВИТЬ ЕЕ АВТОМОБИЛЕМ»[278]278
  Author’s interview with Joyce Farber.


[Закрыть].

Эти выдумки имеют глубокую подоплеку правды. Сьюзен хотела бы быть выходцем из более счастливой и благополучной среды. Заявление об «ирландских» корнях матери можно воспринимать как слишком буквальное желание Сьюзен видеть мать не такой, какой она является на самом деле. Это желание прослеживалось и в ее письмах чикагского периода. Сьюзен по-прежнему вела себя, как заботливый родитель: «Надеюсь, что ничем не задела тебя в нашем прошлом телефонном разговоре», – писала она матери в октябре 50-го. Сьюзен пыталась поднять образовательный уровень Милдред (которая, судя по ее реакции, совершенно равнодушно к этому относилась): «Я начала и закончила «Вашингтон-Сквер». Замечательная книга, ты обязательно должна ее прочитать. Кстати, ты закончила Теккерея?»[279]279
  Sontag to Mildred Sontag, October 29, 1950, Sontag Papers.


[Закрыть] По мнению Сьюзен, ее идеальная мать должна была бы читать Генри Джеймса и Теккерея, но в реальности Милдред была совсем другой. И наконец, самое неприятное для Сьюзен – если бы Нат действительно ревновал Сьюзен так, что хотел ее убить, то получалось, что Милдред на самом деле больше любила дочь, чем своего мужа. В Беркли Харриет поняла, что Сьюзен «без тени сомнения была влюблена в свою мать». Одна из студенток в Чикаго говорила, что «никогда не видела, чтобы один человек обожал другого сильнее, чем Сьюзен обожала свою мать»[280]280
  Author’s interview with Joyce Farber.


[Закрыть].

Чрезмерно буйная фантазия Сьюзен привела к тому, что Меррилл Родин, учившийся курсом старше, отказал ей в своей дружбе. После первого семестра Сьюзен и Меррилл вернулись в Лос-Анджелес, где посетили Томаса Манна. Меррилл рассказал Сьюзен о профессоре Джезефе Швабе, который в духе универсальности и энциклопедичности получаемого в Чикагском университете образования преподавал чуть ли не все курсы. Позднее Сьюзен называла Шваба «самым важным учителем из всех моих учителей»[281]281
  Sontag, Conversations, 274.


[Закрыть]. Спустя несколько месяцев после того разговора Сьюзен, по словам Меррилла, «прибрала его к рукам, из-за чего я начал ревновать и чувствовал, что соревнуюсь с ней, а мне это было совершенно не нужно». Последней каплей для Меррилла стало сделанное Сьюзен для того, чтобы показать свою честность, признание миссис Шваб (работавшей в книжном магазине) в том, что они с Родином воровали в магазине книги.

«У меня было ощущение, что она хочет показать, что раскаялась, изменилась и ей простили все грехи, – говорил Меррилл. – Но получалось, что я-то не раскаивался. Она превратила личное и эмоциональное в чисто интеллектуальное и бросила меня, совершенно не заботясь обо мне и моих чувствах».

Пожалуй, одной из важнейших особенностей того периода (то, на чем Зонтаг не акцентировала внимание в своей работе по «Ночному лесу») была повышенная сексуальность. Многие преподаватели в университете были ненамного старше студентов, и все они экспериментировали.

«МЫ ИЗОБРЕЛИ ТО, ЧТО ПОТОМ НАЗВАЛИ СЕКСУАЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИЕЙ», – ГОВОРИЛ ОДИН ИЗ ПРИЯТЕЛЕЙ ЗОНТАГ[282]282
  Author’s interview with Lucie Prinz.


[Закрыть].

Действительно, читая о том, что происходило в университете, ощущаешь, что многие идеи появились почти за одно поколение до шестидесятых. Некоторые из этих идей не были абсолютно новыми – авангард каждого поколения американцев безуспешно пытался отойти от консьюмеризма, однако некоторые из идей – в особенности касающиеся сексуального освобождения – легли в основу крупнейших движений послевоенного периода. Для стремившихся скорее повзрослеть студентов Чикагского университета секс стал такой же частью образовательной программы, как труды Сократа. Первокурсники стремились как можно скорее потерять тяготившую их девственность. Для девушек даже существовал профессиональный дефлоратор – недурной собой некий Дик Линн (после такого многообещающего начала карьеры он стал работать в сфере страхования)[283]283
  Author’s interview with Martie Edelheit.


[Закрыть].

Во время обучения в Чикагском университете у Сьюзен было несколько романов, в том числе с женщинами и даже с Диком Линном. Однако в ее душе зрел протест против «перерождения», которое она испытала в Беркли. В ноябре 50-го, вскоре после написания работы для Бурка по роману «Ночной лес», она перечитала «Мартина Идена» и отметила, что очень разочаровалась. Тогда она заметила, что «выросла, буквально не смея ожидать того, что будет счастливой». Воспоминания о счастливых часах, проведенных с Харриет, позабылись, и Зонтаг принялась рассуждать о «дихотомии секса и любви», ощущать «нервический страх смерти» и писать о том, что «секс был тайным, безмолвным и темным признанием необходимости любить, о которой надо забыть, когда находишься в вертикальном положении»[284]284
  Зонтаг. «Заново рожденная», начало сентября 1950.


[Закрыть].

Она написала признание, очень напоминающее то, которое сделала Швабу: «Мое желание «признаться» матери совершенно не заслуживало никакой похвалы, оно показывает меня не честной и прямой, а, во-первых, слабой, стремящейся укрепить единственные любящие отношения, которые у меня есть, и, во-вторых, садисткой, так как мои неправедные поступки являются выражением протеста, они не продуктивны, если о них не знают!»[285]285
  Ibid.


[Закрыть]

В ноябре в конце письма матери с подробностями о своей жизни Сьюзен писала: «Ты можешь подумать, что я очень занята, но ни на минуту не забывай о том, что я чувствую себя такой же несчастной, как и всегда»[286]286
  Sontag to Mildred Sontag, Chicago, [November?] 1950, Sontag Papers.


[Закрыть]. Вскоре, чувствуя себя одинокой и неуверенной, Сьюзен бросится в одни из самых сложных отношений, которые ей суждено пережить. Меррилл советовал ей послушать лекции по социологии, которые читал молодой преподаватель Филип Рифф. Его курс не был обязательным для Сьюзен, но она все-таки решила его пройти, и когда в конце лекции Рифф спросил, найдутся ли добровольцы для одного исследования, по словам Джойс Фарбер, «она подняла руку. Именно так они и познакомились».