Текст книги "Я не ем этот хлеб"

Не стану возражать, это состояние «ясновидения» было, по крайней мере, в моём случае, вызвано весьма специфическими материальными условиями. Мистики всего мира, чьи видения и эффекты пребывания в экстазе – если они не бессмысленны – воплощаются в поэзии, соблюдали строгий пост. Возможно, тюремное скудное питание помогло мне увидеть изображения, которые таили в себе стёкла. Нервное напряжение всего моего естества, направленное на борьбу за свободу, в сочетании с привычкой к поэтическому мышлению придало этому яростному стремлению к свободе означенную форму.

Небезызвестно, что положение поэта автоматически оттесняет того, кого поэтом можно назвать по праву, на задворки общества, причём происходит это сообразно подлинности его поэтического дара. Признание поэтов ««проклятыми» служит ярким тому примером. Их прокляли за то, что они вышли за рамки общества, которое прежде, действуя через церковь, проклинало по тем же причинам их предшественников – колдунов. Если те, следуя наитию, подрывали основы религии, господствующей в средневековье, то сегодняшние поэты со своими «видениями» представляют угрозу интеллектуальным и моральным постулатам, которым общество украдкой стремится придать религиозную направленность. Кроме того, эта склонность к визионерству делает их в глазах законопослушных граждан сумасшедшими. А сумасшедшие в примитивных общинах воспринимаются как посланники небес или тёмных сил, и как бы то ни было, их сверхъестественные способности не подвергаются сомнению. Приходится признать, что некий общий знаменатель объединяет колдуна, поэта и сумасшедшего. Однако последний, порвав все связи с внешним миром, слепо блуждает в бушующем океане собственного воображения, и нам не дано увидеть, что отражается в его глазах. Общим знаменателем, объединяющим колдуна, поэта и сумасшедшего, может быть только одно: магия. Она – плоть и кровь поэзии. Более того, в те времена, когда магия заключала в себе всё человеческое знание, поэзия была от неё неотделима; соответственно, можно уверенно предположить, что первобытные мифы – это по большей части фрагменты и следы озарений, интуиции, примет, которые, получив некогда столь наглядное подтверждение, тотчас же проникли в глубины сознания этих народов.

Истоки поэзии затеряны в бездонной пропасти веков, ибо человек рождён поэтом, и дети – лучшее тому подтверждение. Однако именно великая революция – первый исторический или, скорее, доисторический переворот – стала тем событием, в котором табу инцеста сыграло решающую роль, давшую ему изначальный толчок и направившую часть либидо к тому выходу, где оно, сублимировавшись, возрождается в мифе, воспроизводящем в бесконечных небесах законченный образ убитого отца. «Хорошо пахнет труп врага»[9]9
  Слова римского императора Авла Вителлия, процитированные в кн. Светония «Жизнь двенадцати цезарей». Полностью цитата звучит так: «Хорошо пахнет труп врага, а ещё лучше – гражданина» (см.: Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати Цезарей / Пер. М.Л. Гаспарова. М.: Наука, 1993. С. 188).


[Закрыть]. Отца, презираемого при жизни, его же убийцы окружат посмертным ореолом легенды, а каждое следующее поколение будет покрывать его новым слоем позолоты. Таковы первые мифы, первые стихи тех давних времён, когда все люди были в большей или меньшей степени колдунами, то есть поэтами и художниками. Конечно, дошедшие сегодня до нас творения весьма далеки от того, какими они задумывались. Бесчисленные поколения прибавляли к ним найденные брильянты, а иногда и тусклый металл, который они принимали за золото. Превращение матриархата – восторженного свидетеля возникновения мифов – в новый режим отцовской указки, а также переселения, войны и нашествия – всё это обогатило или истощило мифологию, но в любом случае преобразовало её. В ранних анимистических мифах и легендах зарождаются боги, которые в скором времени наденут на поэзию смирительную рубашку религиозных догм, ведь если поэзия произрастает на урожайных землях волшебства, то ядовитые миазмы религии, плодящейся на той же почве, душат её, и ей придётся поднимать свои колосья очень высоко над вредоносным слоем, чтобы вновь обрести силы.

Племя поэтов постепенно потеряло связь с духами сказочных тотемных предков – оказавшихся так высоко в небесах, что теперь их едва слышное бормотание правит землёй – и предоставило своим наиболее одарённым собратьям, колдунам и волшебникам, исключительное право поддерживать с ними поэтическую связь. Став прерогативой колдунов, мифическая поэзия начинает скудеть и в конце концов превращается в скелет религиозной догмы. Именно поэтому для самых примитивных племён, у которых меньше всего контактов с западной цивилизацией и с её религией, но при этом наибольшее число колдунов, характерны мифы с богатейшей поэзией, где, однако, почти полностью отсутствуют моральные предписания; в то время как мифы более развитых народов отказываются от поэтического блеска, дабы приумножить нравственные запреты. Как будто мораль – это враг поэзии! В сущности, нельзя не заметить, что нелепая, если не сказать отвратительная, мораль лицемерия, низости и трусости, которая бытует в современном обществе, – злейший враг не только поэзии, но и самой жизни (любая консервативная мораль не может быть ничем иным, кроме как моралью тюрьмы и смерти), и ей удалось сохраниться до сегодняшнего дня лишь благодаря обширному механизму материального и интеллектуального принуждения, а именно при помощи духовенства и школы, служащих опорой для полиции и суда.

Религия – это «иллюзия мира, который нуждается в иллюзиях»[10]10
  Карл Маркс. К критике гегелевской философии права.


[Закрыть] [11]11
  У Маркса эта фраза полностью звучит так: «Требование отказа от иллюзий о своём положении есть требование отказа от такого положения, которое нуждается в иллюзиях» (см.: Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Изд. 2-е. М.: Государственное издательство политической литературы, 1955–1974. Т. 1. С. 415).


[Закрыть]. Вероятно, если какой-нибудь мир и нуждается в иллюзии, то это тот, где мы живём. Но возможен ли мир, которому бы она не требовалась, то есть совершенно гармоничный мир? Такой мир был бы, конечно же, лишь очередной иллюзией: горизонтом, что отдаляется с каждым нашим шагом. Даже Эльдорадо придётся бесконечно совершенствовать, как только мы там поселимся, и завтрашний день обещает такую благодать, на которую настоящее, каким бы блистательным оно ни было, всегда будет смотреть с завистью. Это вовсе не означает, что такой иллюзии удастся сохранить в себе черты религиозного обмана, восполняя небесными радостями чудовищную нищету рабской жизни. Нет, подобная иллюзия живёт в мире насилия и ужаса, неизбежный конец которого уже близок. Задачей зарождающегося нового мира станет уничтожение земного ада, необходимое для того, чтобы можно было спустить на землю райское совершенство религиозных небес и превратить его в относительный человеческий рай. Для адской жизни требуется райское утешение, и точно так же мир более гармоничный, чем наш, предполагает существование восторженной иллюзии, черпающей силы из самой жизни будущих поколений, которые сделают этот мир лучше. Такая коллективная иллюзия, вечно неудовлетворённая, переменчивая и обновляющаяся, или, скорее, такое желание, удовлетворение которого ещё больше его разжигает, станет жемчужным ожерельем на шее женщины, не знающей бесконечных хлопот о пропитании и крове, и поэтому не ищущей спасения в молитве к небесам. Эта иллюзия – роскошь, которая так же далека от пособия по безработице, как жемчужное ожерелье, и так же далека от религиозного утешения, как восторженное стремление к волшебству.

Можно убедиться, что примитивный миф, не прибегающий к утешению и описывающий лишь основные табу, и есть поэтическая восторженность. Причина того проста: разделение труда ещё не успело привести к ощутимым различиям между членами племени, и эти люди образуют почти однородную общность, где первичные потребности – а других у них ещё пока нет – более или менее удовлетворены. Как бы то ни было, одни не умирают от голода, а другие на их глазах не лопаются от обжорства.

Не секрет, что нравственные ограничения и законы, которые их впоследствии утверждают, нацелены на то, чтобы приукрасить и оправдать неравенство положений, формируемое самим обществом по мере развития. Как только мир предложил ликвидировать их по принципу «каждый по способностям, каждому по потребностям»[12]12
  См.: Маркс К. Критика готской программы // Там же. Т. 19. С. 20.


[Закрыть], надобность в божестве, которое бы иллюзорно восполняло социальное неравенство, исчезает. Религия постепенно распадается, но поэтический миф, очистившись от религиозного содержания, не становится от этого менее необходимым. В конце концов, если религии удаётся уцелеть, то потому лишь, что она с горем пополам, зато по доступным ценам удовлетворяет потребность в волшебстве, которую народ продолжает сохранять в потаённых закоулках своей души. Уже сейчас мы видим попытки создания частных атеистических мифов, лишённых какой бы то ни было поэзии и предназначенных для того, чтобы поддерживать и направлять в нужное русло религиозный фанатизм, свойственный в латентной форме массам, которые потеряли связь с божеством, но при этом по-прежнему нуждаются в религиозном утешении. Тридцать или сорок столетий назад лидера-сверхчеловека, практически обожествлённого при жизни, вознесли бы на какой-нибудь Олимп, если бы ему довелось умереть на вершине славы. Разве Гитлер не считает себя «посланником божиим», эдаким германским мессией, и разве Сталин не требует, чтобы его называли «солнцем народа», возомнив себя – даже больше, чем инки – сыном солнца? Разве и тот и другой не наделили сами себя божественной непогрешимостью? Эти попытки присвоения божественных качеств реальным людям, окружённым ореолом славы и сверхъестественными добродетелями, свидетельствуют о том, что тяжёлые материальные условия, порождающие необходимость религиозного утешения, всё ещё соседствуют с заплутавшей религиозной тревогой, которую необходимо направить в сторону лидера.

«Поэзия должна твориться всеми, а не одиночками»[13]13
  Фраза из «Стихотворений II» Лотреамона приводится в переводе М. Голованивской по изд.: Лотреамон. Песни Мальдо-рора. Стихотворения. Лотреамон после Лотреамона / Сост., общ. ред. и вступ. ст. Г.К. Косикова. М.: Ad Marginem, 1998. С. 359.


[Закрыть]. Не возникает сомнений, что это наставление Лотреамона однажды будет услышано, ведь поэзия уже сейчас является плодом активного и пассивного сотрудничества целых народов. Интересующие нас мифы, легенды и народные сказки – очевидное тому доказательство.

Если, согласно общепринятой точке зрения, первобытные общества представляют собой детство человечества, то сегодняшний мир – это его срок в исправительной колонии, его каторга. Двери тюрем раскроются, и человечество узнает, как молодо оно перед лицом свободы. В древних мифах и легендах выражается свобода духа тех народов, которые их сочинили, – свобода столь необозримая, что очень немногие способны её принять, не отвергнув её как бред. Однако нам может показаться, что эти творения остались позади нас, в глубине тёмного подвала, в котором мы живём. Тем не менее в другом конце, у выхода, уже не столь далёкого, видится свет – такой яркий, что наши глаза ещё не в состоянии различать предметы, которые купаются в его лучах и которые человек едва ли может себе представить в этом сиянии.

Я не стану углубляться в произвольные гипотезы, способные завести нас в поля утопии, но всё же можно предположить, что человек, освободившись от нынешних материальных и нравственных ограничений, познает эпоху свободы – и я имею в виду не только материальную свободу, но и свободу духа – такую, какую нам трудно даже вообразить.

Первобытный человек ещё не знает себя, он себя ищет. Современный человек сбился с пути. Завтрашнему предстоит прежде всего вновь себя найти, узнать заново, принять самого себя со всеми противоречиями. И такая возможность у него будет. Скорее всего, она есть у него уже сейчас, но он не может ею воспользоваться, поскольку не чувствует свободы мысли, задыхаясь под слоем пыли. Если вчерашний человек, не ведая иных границ мысли, кроме как собственное желание, сотворил в битве против природы эти восхитительные легенды, что же тогда сможет создать завтрашний человек, осознающий свою природу и обретающий всё большую власть над миром духа, свободного от каких бы то ни было оков?

Эти мифы и легенды родились как результат коллективного поэтического творчества в обществе, в котором едва заметные социальные неравенства ещё не успели привести к ощутимому угнетению, и таким же образом коллективная поэтическая деятельность станет возможной лишь в мире, освобождённом от всех видов угнетения, в мире, где поэтическая мысль вновь станет для человека столь же естественной, как взгляд или сон. Такой будет «прогрессивная универсальная поэзия», о которой писал Фридрих Шлегель около 150 лет назад. Эта поэтическая мысль, развиваясь без каких-либо ограничений, создаст захватывающие мифы, мифы, исполненные чистого волшебства, поскольку волшебство перестанет быть для неё чем-то ужасным. В новых мифах не останется и следа от религиозного утешения, потому что оно потеряет всякий смысл для мира, живущего в поисках извечно провоцирующей, искушающей и заведомо недостижимой химеры совершенства.

Не стоит думать, что целый народ непосредственно примет участие в поэтическом творчестве, однако оно, вместо того чтобы быть привилегией нескольких отдельных личностей, станет жизнью и философией обширных групп людей, воодушевляемых всем населением целиком, так как поэты восстановят с ним связь, разорванную множество столетий назад. Нищенское существование, на которое обречено сегодня всё население, отстраняет его – как уже было замечено раньше – от всякого рода поэтической мысли, хотя скрытое стремление к поэзии у него по-прежнему есть. Успех, коим пользуется глупейшая сентиментальная литература, приключенческие романы и т. д., свидетельствует об этой потребности. Но мир, наводняющий рынок дешёвыми побрякушками, может предоставлять массам поэзию только по аналогичной цене, заворачивая в придачу сухой тюремный хлеб, а хозяева между тем поглощают аппетитные блюда и время от времени позволяют себе окунуться в истинную поэзию. Время от времени – потому, что та жизнь, которую они ведут, располагает их к поэтическим порывам едва ли больше, чем их рабов. По сути, в наши дни поэзия превратилась в почти исключительную привилегию небольшого числа людей – единственных, кто ещё более или менее ясно чувствует в ней необходимость.

Такая поддельная поэзия, скроенная под нужды масс, сочиняется не только для того, чтобы удовлетворить их потребность собственно в поэзии, но и чтобы создать определённый предохранительный клапан, регулирующий духовное давление, предложить им своего рода отдушину, призванную отчасти заменить их угасшую религиозную веру и направить в безопасное русло их жажду иррационального. Хозяева считают религию необходимой народу, и, руководствуясь теми же соображениями, они полагают, что истинная поэзия может содействовать освобождению людей, и посему она вредна не только для народа, но и для всего общества в целом, так как поэзия, по их подозрениям, обладает подрывной силой. В итоге они стараются – надо сказать, небезуспешно, – задушить её, сооружая вокруг неё настоящую зону тишины, где она чахнет и распадается.

Наконец, постоянно уменьшающееся число поэтов (хорошо, что они ещё вообще остались!) подчёркивает разрыв между поэтами и массами и в очередной раз указывает на агонию нынешнего общества. Напрашивается аналогия между нашим временем и закатом французского феодального общества, которое, хотя оно и было отмечено расцветом философской мысли, формирующей интеллектуальную основу нового зарождающегося социума, не дало миру ни одного поэта за весь XVIII век. Всё, что на тот момент незаслуженно называлось романтизмом, несколькими годами позже рассыпалось тонким слоем пыли по носилкам богачей и парикам, забытым в углах подвалов.

Романтизму же было суждено вновь обрести волшебство и наделить поэзию революционной значимостью, которую она сохранила вплоть до сегодняшнего дня и которая позволяет ей жить жизнью изгнанника, но всё-таки жить. Ибо поэт – и я не говорю о шутах всех мастей – не может считаться поэтом, если он не противостоит с безоговорочным нонконформизмом миру, в котором живёт. Он восстаёт против всех, не исключая и революционеров, которые, выступая на сугубо политической территории и тем самым произвольно изолируя её от всей совокупности культурного движения, ратуют за подчинение культуры целям социальной революции. Нет ни одного поэта, ни одного художника, осознающего своё место в обществе, который бы не считал, что эта необходимая и не терпящая отлагательств революция – ключ к будущему. Однако беспрекословное подчинение поэзии и всей культуры политическому движению кажется мне столь же реакционным жестом, как и желание отгородить одно от другого. «Башня из слоновой кости» – всего лишь решка обскурантистской монеты, а её орёл – это так называемое пролетарское искусство, или же наоборот, неважно. Если в реакционном лагере из поэзии хотят сделать светский аналог религиозной молитвы, то революционеры чересчур часто путают её с рекламой. У современного поэта нет иного выхода, кроме как быть революционером или не быть поэтом, ибо он беспрестанно вынужден нырять в неизвестность; вчерашний шаг никоим образом не освобождает его от завтрашнего, ведь каждый день всё надо начинать заново, и всё, что он завоевал во сне, рассеивается, точно пыль, при пробуждении. Для него не существует роли отца семейства, а есть лишь бесконечные новые приключения и риск. Только такой ценой он может называть себя поэтом и притязать на законное место на самом острие культурного движения – там, где не получишь ни похвал, ни лавровых венков, а будешь лишь бить изо всех сил, пытаясь разрушить постоянно вырастающие преграды привычек и рутины.

Сегодня он может быть только проклятым. Это проклятие, которое посылает ему современное общество, знаменует его революционную роль; но он выйдет из своего вынужденного уединения и окажется во главе общества, когда после сокрушительных потрясений оно, наконец, признает единое человеческое происхождение поэзии и науки. И тогда поэт при всеобщем активном и пассивном содействии будет создавать волнующие и волшебные мифы, которые отправят целый мир на штурм неизвестности.

Бесчестие поэтов

Если задуматься о первоначальном значении поэзии, погребённом под ворохом мишуры сегодняшнего общества, то можно прийти к выводу, что поэзия – это истинное дыхание человечества, источник всех знаний и само знание в чистом виде. В ней сосредоточилась вся духовная жизнь человека с того самого мгновения, как он начал осознавать свою природу; в ней ныне мерцают его величайшие творения, и словно вечно плодородная почва она хранит в себе нескончаемый запас алмазов и грядущих урожаев. Этого многоликого ангела-хранителя мы называем то любовью, то свободой, то наукой. Поэзия всесильна, она бурлит в эскимосском мифическом сказании, вспыхивает в любовном письме, бьёт пулемётной очередью по взводу, который расстреливает рабочего, испускающего последний вздох социальной революции, то есть свободы, искрится в открытии учёного, истекая кровью, томится во всех, даже в самых бестолковых вещицах, претендующих на причастность к ней, а память о ней, чествование, которое норовит превратиться в панихиду, ещё пронзает иссохшие, как мумия, слова священника, её убийцы, коему внимает слепой и глухой верующий, пытаясь отыскать её в могиле догмы, где от неё остался лишь иллюзорный прах.

Её бессчётные хулители, настоящие и мнимые жрецы, ханжи такие, за которыми не угнаться священникам всех церквей вместе взятых, лжесвидетели всех времён, клеймят её за то, что она, дескать, позволяет уйти, убежать от реальности, хотя она и есть реальность, сама её суть и её возвеличивание. Но поскольку они не способны постичь реальность во всей её полноте и с её сложным устройством, то они замечают лишь самые жестокие и сиюминутные её проявления. Они видят измену, ни разу не испытав любви, они смотрят на самолёт-бомбардировщик, не вспомнив об Икаре, они читают приключенческий роман, не ощущая той вечной поэтической жажды, исконной и глубинной, которую этот роман тщетно пытается утолить. Они презирают мечты, предпочитая им свою реальность, как будто мечта не может быть одной из ярчайших её граней, они воспевают действие и отвергают созерцание, как будто первое без второго не станет просто спортом, таким же бессмысленным, как и любой другой спорт. Прежде они противопоставляли дух материи, а своего бога – человеку; сегодня же они защищают материю от духа. В сущности, они заставили интуицию прислуживать разуму, не помня уже, где этот разум зарождается.

Враги поэзии всегда были одержимы идеей подчинить её своим насущным целям, раздавить её под тяжестью их бога или – как теперь – приковать её к провозглашению нового коричневого или «красного» божества – точнее, красно-коричневого, цвета запёкшейся крови – ещё более кровавого, чем предыдущее. Для них жизнь и культура сводятся к понятиям полезного и бесполезного, причём подразумевается, что полезное должно походить на мотыгу, которой орудуют им на благо. Поэзия для них – это излишество богачей, аристократов и банкиров, и если она хочет стать «полезной» народным массам, ей следует смириться с уделом «прикладных», «декоративных», «бытовых» и прочих подобных искусств.

Инстинктивно они всё же чувствуют, что поэзия – это та самая точка опоры, о которой говорил Архимед, и боятся, как бы перевёрнутая земля не упала им на голову. Отсюда и стремление обесценить её, лишить какой бы то ни было эффективности и возвеличивающей силы, предоставив ей лицемерно утешительную роль сестры милосердия.

Но поэт и не должен поддерживать в другом призрачные земные или небесные чаяния или же обезоруживать души, внушая им безграничное доверие к отцу или к лидеру, любая критика в адрес которого равнозначна святотатству. Отнюдь, именно поэт обязан произносить неизменно кощунственные слова и во всём святотатствовать. Прежде всего, он должен осмыслить свою природу и место, занимаемое им в мире. Как изобретатель, для которого каждое открытие – это лишь ступень на пути к следующему открытию, он должен не покладая рук бороться с гнётом богов, неистово стремящихся удержать человека в рабстве у провидения и общественных сил, дополняющих друг друга. Таким образом, он становится революционером, но не из тех, что противостоят сегодняшнему тирану – чьё правление губительно, на их взгляд, лишь постольку, поскольку оно вредит их собственным интересам – и прославляют завтрашнего притеснителя, которому они уже прислуживают. Нет, поэт борется против любого вида угнетения: прежде всего против угнетения человека человеком, но также и против подавления мысли религиозными, философскими или социальными догмами. Он сражается ради того, чтобы человек мог обрести бесконечно совершенствуемые знания о самом себе и о вселенной. Это не означает, что он хочет подчинить поэзию какой-либо политической или даже революционной деятельности. Но сама сущность поэта делает его революционером, который должен сражаться на всех фронтах: в поэзии, пользуясь соответствующими средствами, равно как и в сфере общественных выступлений. Никогда не следует смешивать эти два поля деятельности, в противном случае вновь возникает та путаница, которую необходимо искоренить, и, как следствие, поэт перестаёт быть поэтом, то есть революционером.

Во́йны, подобные той, что выпала на нашу долю, возможны лишь при взаимодействии всех регрессивных сил, и они знаменуют, помимо всего прочего, торможение культурного развития, парализованного теми регрессивными силами, для которых культура представляла угрозу. Мысль слишком очевидная, чтобы пускаться в дальнейшие объяснения. Это временное поражение культуры неизбежно приводит к триумфу реакционного духа и прежде всего религиозного обскурантизма, бессменно венчающего все виды реакции. Пришлось бы как следует углубиться в историю, чтобы найти какой-нибудь период, когда Бог, Всемогущий, Провидение и т. д. так же часто, как сегодня, сходили с уст глав государств или упоминались в связи с ними. Черчилль не произносит почти ни одной речи, не заручившись божьим покровительством, Рузвельт в этом ему не уступает, де Голль ищет защиты у Лотарингского креста[14]14
  Лотарингский крест – шестиконечный крест, символ Лотарингии. Во время Второй мировой войны Лотарингский крест изображался на эмблемах французской военной техники в качестве знака, противопоставляемого свастике.


[Закрыть], Гитлер каждый день поминает Провидение, а митрополиты всех сортов денно и нощно славят Господа за сталинские благодеяния. Подобные жесты далеко не единичны, более того, такое поведение усиливает общее движение в сторону упадка и вместе с тем свидетельствует о панических настроениях. Во время предыдущей войны французские священники торжественно заявляли, что Бог не может быть немцем, а их собратья по другую сторону Рейна приписывали Господу германскую национальность, и никогда ещё во французских церквях не было, к примеру, столько прихожан, сколько их появилось с началом нынешних военных действий.

Каковы причины этого возрождения фидеизма? Во-первых, отчаяние, вызванное войной и всеобщей нищетой: на земле человек больше не видит выхода из своего ужасного положения или он пока что не видит выхода и ищет в несуществующем небе утешения в бедах, которые из-за войны приобрели колоссальные масштабы. Однако в нестабильный период, называемый мирным, те материальные условия человечества, которые изначально служили поводом для создания утешающей религиозной иллюзии, продолжали существовать, хоть и в менее выраженном виде, и настоятельно требовали удовлетворения потребностей. Общество руководило медленным распадом религиозного мифа, не сумев предложить людям взамен ничего, кроме гражданских сахарозаменителей: партии или вождя.

Одни, столкнувшись с такими эрзацами, оказываются из-за войны и сложившихся обстоятельств в полной растерянности, и единственное, что им остаётся – это возврат к простейшей религиозной вере. Другие, посчитав их недостаточными или устаревшими, пытаются либо заменить их новыми мифическими средствами, либо возродить старые мифы. Отсюда и всемирный расцвет христианства, с одной стороны, и родины и вождя – с другой. Но выступая в качестве религии, а также будучи её собратьями и соперниками одновременно, родина и вождь могут управлять умами только методом принуждения. Их сегодняшняя победа, последствие страусиного рефлекса, не только не является признаком бурного возрождения, но и предвещает их неминуемый конец.

Это воскрешение Бога, родины и вождя также стало результатом крайнего смешения умов, которое породила война и которое поддерживается людьми, извлекающими из этого выгоду. Следовательно, интеллектуальное брожение, вызванное той ситуацией, где человек предпочитает плыть по течению, ведёт исключительно к застою и обладает отрицательными характеристиками. Оно приносит сугубо реакционные плоды, будь то «поэзия» фашизма, антифашистской пропаганды или религиозных славословий. Точно афродизиаки, предназначенные для старика, они на мгновение возвращают обществу силы лишь затем, чтобы быстрее его убить. Эти «поэты» ничего не привнесли, например, в созидательную революционную мысль II года[15]15
  II год республиканского календаря Французской революции, соответствующий 1793 и 1794 гг. григорианского календаря.


[Закрыть] или 1917 года в России или же в философию средневековых мистиков и еретиков, поскольку они культивировали искусственную восторженность масс, в то время как революционеры и мистики были детищем истинной и глубокой коллективной восторженности, которая проявлялась в каждом их слове. Стало быть, они выражали мысли и надежды целого народа, впитавшего в себя общий миф или охваченного единым порывом, а «поэзия» пропаганды силится оживить миф, бьющийся в предсмертной агонии. Эти гражданские песнопения обладают теми же наркотическими свойствами, что и их религиозные покровители, от коих они напрямую унаследовали свою консервативную функцию, ведь если мифическая, а затем и мистическая поэзия создаёт божество, то гражданское песнопение это божество просто эксплуатирует. Точно так же революционер II или 1917 года сформировал новое общество, а сегодняшний патриот или сталинист этим обществом пользуется.

Сопоставлять революционеров II и 1917 годов со средневековыми мистиками никоим образом не значит ставить их в один ряд, но первые, пытаясь воплотить на земле иллюзорный рай религии, применяли психологические приёмы, похожие на те, что мы видим у вторых. Однако всё же следует различать мистиков, которые инстинктивно стремятся к укреплению мифа и тем самым непроизвольно создают условия, при коих миф сводится к религиозным догмам, и еретиков, чья интеллектуальная и социальная деятельность всегда предполагает революцию, поскольку она подрывает основы, на которые опирается миф, превращаясь в догматическую мумию. В самом деле, если для ортодоксального мистика (да и можно ли вообще говорить об ортодоксальном мистике?) характерен относительный конформизм, то еретик, наоборот, противопоставляет себя обществу, в котором живёт. И лишь священники сравнимы с нынешними поборниками родины и вождя, поскольку они точно так же паразитируют на мифе.

Чтобы проиллюстрировать сказанное ранее, достаточно взглянуть на недавно вышедшую в Рио-де-Жанейро небольшую брошюру под названием «Честь поэтов», в которой размещена подборка стихотворений, подпольно изданных в Париже в период нацистской оккупации. По степени поэтичности ни одно из этих «стихотворений» не превосходит уровень аптечной рекламы, и неслучайно авторы в подавляющем большинстве сочли своим долгом вернуться к классической рифме и александрийскому стиху. Форма и содержание очень тесно взаимосвязаны, и в этих «стихах» они воздействуют друг на друга в отчаянной погоне за наихудшим результатом. И вправду весьма показательно, что по большей части эти тексты увязывают христианство с национализмом, словно силясь доказать, что религиозная и националистическая догмы обусловлены общим происхождением и потому выполняют тождественную социальную функцию. Даже само название брошюры, «Честь поэтов», – если рассматривать его исходя из содержания – кажется чуждым поэзии как таковой. Определённо, честь этих «поэтов» в том, чтобы перестать быть поэтами и превратиться в рекламщиков.

У Лоиса Массона в соотношении религия-национализм преобладает скорее фидеизм, нежели патриотизм. По сути, он ограничивается лишь вариациями на тему катехизиса:

Христос, позволь моей молитве силу обрести в корнях глубоких

Позволь мне заслужить сияние жены моей у моего плеча

Чтоб я без содрогания отправился к народу тюрем

Чтобы сиянье разлилось, как локоны Марии.

Я знаю: за холмами близится твой шаг.

Я слышу, как Иосиф из Аримафеи мнёт жухлые колосья на Гробу Господнем,

как виноградная лоза поёт между разверстых рук казнённого разбойника.

Тебя я вижу: ты коснулся ивы и цветка барвинка,

и вот весна окутывает тернии венца.

Они пылают:

Светочи спасения, блуждающие светочи

ах! пусть они пройдут сквозь нас и нас поглотят,

коли таков их путь к темницам.

У Пьера Эмманюэля более равномерное распределение:

О Франция ты одеянье из веры

в пятнах плевков и в следах перебежчиков

О одеянье из сладкого вздоха

жестоко разорвано гласом хулителей

О одеянье льняное надежды

Нет и не будет иного у тех

кто наготу испытал перед Богом…

Тем не менее Арагону, привыкшему к проповедям и к сталинскому фимиаму, не удаётся, в отличие от процитированных выше авторов, так складно сочетать Бога и родину. К первому он приходит, если так можно выразиться, лишь по касательной и в итоге получает такой текст, который может заставить кусать локти от зависти разве что сочинителя заезженной французской радиорекламы: «Мебель марки Левитан ваш порадует карман».