Текст книги "Завтра будет лучше"

Глава 6

Дождавшись, когда наблюдающая отвернется, Марджи посмотрела на часы: оставалось двадцать минут. С утра она ждала, когда рабочий день закончится, но теперь не радовалась приближению заветного часа. В аккуратном упорядоченном мире конторы она чувствовала себя дома в большей степени, чем в родительской квартире. Почти все письма, доставшиеся Марджи на сегодня, были уже рассортированы, и она сбавила темп: ей не хотелось управиться раньше Рини – это было бы не по-товарищески.

Пользуясь тем, что наблюдающая ушла в другой конец зала, Марджи сказала подруге:

– Мне нравится твое новое платье, Рини.

– Оно с Питкин-авеню.

– Выставочный образец, наверное?

Эта догадка прозвучала для Рини как комплимент.

– Конечно. Они просили двенадцать девяносто восемь, но я сторговалась с ними на девяти с половиной. Это, мол, оптовая цена – они всегда так говорят. В общем, взяла за девять с половиной, только пришлось пообещать, что приду еще и приведу подруг.

Марджи жадно разглядывала платье. Ей бы очень хотелось воспользоваться дружбой с Рини: прийти с нею в тот магазин и купить с хорошей скидкой что-нибудь наподобие. А именно это платье казалось Марджи очень знакомым: серовато-розовый жоржет, заниженная талия (поясок на бедрах), гофрированная юбка открывает колени, на плече искусственная голубая роза. Марджи предпочла бы фиалки… Точно! В таком платье она представляла себя, когда мечтала о том, как вернется к цветочнику и скажет ему, что его магазинчик недостаточно модный. Только на ее платье были фиалки.

– Одно неудобно, – пожаловалась Рини, проведя рукой по мальчишески плоской грудной клетке, – приходится носить очень тугой бюстгальтер. – Юбка короткая, и, чтобы она не задиралась, грудь не должна выпирать.

– А подходящую шляпку ты подобрала?

– Не нашла. Пришлось взять черную.

– Ну и хорошо, черный цвет со всем сочетается.

– Погоди, скоро я тебе покажу. Это клок, – сказала Рини вместо «клош». – Сначала я хотела себе шляпку наподобие тех, что носят хопперы.

– Или кексоеды.

– Хопперы, кексоеды – какая разница? Все они золотая молодежь. А мне шляпка нужна, чтобы ходить на работу, поэтому я остановилась на таком вот «колокольчике».

Марджи с отвращением посмотрела на свою синюю саржевую юбку. Весь ее гардероб состоял из одного костюма, легкого пальтишка, нескольких блузок и нескольких комплектов белья. Весной и осенью она носила костюм полностью, зимой прибавляла к нему пальтецо, а летом ходила в юбке и блузке без жакета.

Одна из кофточек когда-то была белой, но от ежедневных стирок пожелтела, и Марджи пришлось покрасить ее в розовый красителем «Рит». Тогда все девушки сказали, что совершенно серьезно подумали, будто блузка новая. Впоследствии эта кофточка еще много раз меняла цвет. Сейчас, например, была синей и вместе с синей юбкой и комбинацией, тоже выкрашенной синим, выглядела почти как платье.

Вся эта синева до смерти надоела Марджи. К зиме ей очень бы хотелось иметь теплое пальто, а под ним настоящее платье – вроде того, которое купила себе Рини.

– Я подумываю о новом пальто, – призналась Марджи подруге.

– И думать нечего, иди да и купи.

– Знала бы ты… – начала Марджи, но осеклась: не хотелось объяснять, как ее мать относится к деньгам.

Но Рини и так поняла.

– Заставь родителей раскошелиться. Скажи им, что тебе нужно хорошо одеваться, чтобы не вылететь с работы. Это всегда действует.

– Я так не смогу.

– Почему? Ты разве не совершеннолетняя?

– В июне исполнилось восемнадцать.

– В день, когда мне стукнуло восемнадцать, я подошла к матери и сказала: «Послушай, мам, я теперь сама себе босс и не обязана приносить домой всю получку. С нынешнего момента я буду платить тебе за квартиру».

К разговору присоединилась Рути, сидевшая с другой стороны от Марджи:

– Я сказала своей то же самое в день, когда Эд подарил мне кольцо.

Рини смерила Рути сердитым взглядом за вмешательство в то, чего ей не следовало подслушивать.

– Я же просто так! – произнесла она, оправдываясь.

Подчеркнуто не обращая на нее внимания, Рини понизила голос:

– Так вот. Я сунула матери пять долларов, а остальное оставила себе. С тех пор и плачу ей.

– Но твоя мать сама работает.

– Как и твой отец, – парировала Рини. – Знаешь, Марджи, я бы не стала отдавать родителям все жалованье, а прямо сейчас договорилась бы с ними о плате за прожитье.

– Это может подождать, – сказала Марджи компромиссным тоном.

– Чего подождать? Когда еще новая красивая одежда будет нужна тебе так, как сейчас? Сколько раз ты собираешься быть молодой? Скоро ты выйдешь замуж, засядешь дома, нарожаешь детей и ни про что другое уже думать не будешь.

Поймав на себе предгрозовой взгляд наблюдающей, девушки испуганно замолчали, подняли головы и заискивающе улыбнулись. В миссис Барник шевельнулось сочувствие к ним: вообще-то они были хорошие девочки, работали усердно и только в последние минуты перед окончанием рабочего дня позволяли себе некоторую вольность. Сама миссис Барник тоже когда-то была молодой и знала, какое это наслаждение – посекретничать с подружкой. Ее губы дернулись, но улыбнуться она себе не позволила: боялась, что стоит ей проявить понимание, подчиненные начнут этим пользоваться. А разве будут держать ее на работе, если она неспособна поддерживать дисциплину?.. Вместо улыбки миссис Барник состроила хмурую гримасу, однако прошла мимо девушек, не сделав им замечания. Для них это было как отсрочка казни.

Пальцы Марджи порхали, пронзая сверкающими булавками желтые, красные, синие, зеленые и белые листочки. Всю свою почту она разобрала за десять минут до конца рабочего дня, и теперь неписаные конторские правила позволяли ей выйти в уборную. Взяв из ящика стола свои туалетные принадлежности – завернутую в чистый носовой платок пуховку с пудрой и кусочек мыла «Кашмирский букет» в обрывке полотенца, – она сунула под мышку потрескавшуюся лакированную сумочку.

– Подожди меня! – попросила Рини и уже стоя приколола к последнему листу красную бумажку, а в следующую секунду ловким движением достала все необходимое для наведения марафета.

Как только подруги открыли дверь уборной, их тут же ударила волна возбужденной беседы: сотрудницы обсуждали мистера Прентисса. Одна сказала, что он никогда не женится, потому что мать не допустит. Другая – что он никогда не женится, потому что без памяти влюблен в Мэри, которая не отвечает ему взаимностью. Третья, постарше, мягко предположила, что, если мистер Прентисс до сих пор не женился, то, вероятно, женитьба его просто не интересует.

– А должна интересовать! – протяжно воскликнула четвертая.

– Почему?

– Потому что надо же нам о чем-то разговаривать!

В этот момент Рини, стоя перед открытой дверью, пропела:

– Входите, мистер Прентисс.

На секунду окаменев, девушки облегченно выдохнули, когда в уборную вошла Марджи и закрыла за собой дверь. Шутка Рини их не смешила. Это повторялось почти каждый день. Кого бы они ни обсуждали, она, прежде чем войти, говорила: «Входите, пожалуйста» – и прибавляла имя того, о ком шла речь. А входила всегда Марджи. Девушки неизменно сердились, потому что этот розыгрыш, хоть и был им давно знаком, все равно каждый раз пугал.

Маленькая уборная была забита молодыми сотрудницами, приводившими себя в порядок перед дорогой домой. Они стояли перед зеркалами, припудриваясь, крася губы влажной блестящей помадой, причесываясь десятицентовыми гребешками. Разговаривая, девушки не отрывались от собственных отражений: следили за тем, как поблескивают зубы при улыбке, и скашивали глаза при повороте головы, пока руки мерно водили по волосам расческой. Только в зеркале взгляды собеседниц пересекались.

Тесное, как коробка, помещение наполнялось смесью ароматов: сладким ароматом пудры, более тонким экзотическим ароматом помады, теплым благоуханием женских волос. Сквозь весь этот приторный переизбыток запахов пробивался резкий дух мокрого мыла.

У большинства девушек были при себе сумочки. «Подержи мою, пожалуйста», – просили они друг друга. Одна из них, уже успевшая умыться, причесаться и подкраситься, стояла в стороне с четырьмя ридикюльчиками в руках. Марджи и Рини вверили ей и свои, достав оттуда помаду и расчески.

– Разве вы сегодня без своих служанок? – притворно возмутилась она.

Марджи и Рини благодарно кивнули ей вместо ответа и влились в толпу, собравшуюся у раковин. На фаянсе блестело три колечка с крошечными камешками – их сняли сотрудницы, которые в скором времени собирались замуж. В дни, когда Марджи удавалось прийти в уборную пораньше, она слышала, как эти девушки, стягивая с пальцев залоги любви, говорили друг другу: «Следи за мной, чтобы я свое не забыла, ладно?»

Марджи и Рини быстро вымыли руки, спеша приступить к более важному делу – макияжу. Оторвав взгляд от полотенца, Марджи посмотрела в зеркало и встретилась глазами с подругой. Они обменялись улыбками, как после долгой разлуки.

– А знаешь, что? – спросила Рини лениво.

– Не знаю. А что? – ответила Марджи.

Какая-то девушка хихикнула.

– В детстве мать давала мне шлепок, если замечала, что я гляжусь в зеркало. Говорила: «За каждым зеркалом сидит дьявол».

Повисла короткая пауза: все взгляды устремились на отражение Рини, девушки замолчали и перестали прихорашиваться. На секунду их всех невидимо связали эти слова, которые почти все они сами слышали дома от старших. Но потом связь оборвалась, и все возобновилось: опять уборная наполнилась болтовней, девушки принялись вскидывать головки и до последней крупинки выбивать о свои носы пудру из пуховок, отчего в воздух поднимались маленькие ароматные облачка.

Те, которые постарше (некоторым было аж по тридцать лет), отходили в сторону, уступая место молодым. Для них уже миновали годы, когда невинный ритуал самообожания был так важен. Они совершали свой туалет быстро и деловито: энергично мыли руки, сердито протирали за ушами намоченным кончиком полотенца и без вздоха отступали, пропуская тех, кто еще размахивал знаменами юности. К исходу третьего десятка они, казалось, навсегда оставили позади прекрасную глупость молодости, и теперь их интересовала только чистота: как будто они обменяли трепетное мечтательное девичество на антисептическую женственность. Слушая щебет молодежи, старшие изредка смотрели поверх юных голов в зеркала. Время от времени обмениваясь друг с другом взглядами, исполненными высшей мудрости, они ковыряли кутикулу полотенцем или чистили ногти коротенькими пилками.

Водя прохладной влажноватой пуховкой по лицу и полурастворившись в приятном ощущении, которое при этом испытывала ее кожа, Марджи замечталась. Вдруг у нее возникло странное чувство: она каким-то образом поняла, что этот самый момент во всех деталях навсегда отпечатается в ее памяти и в последующие годы будет неожиданно возникать перед глазами как моментальный фотоснимок. Она будет видеть эту уборную и слышать, как девушки болтают – болтают о своих женихах и о нарядах. «Забавно, – подумала Марджи, – когда мы говорим об одежде, мы думаем о мужчинах, а когда говорим о мужчинах, думаем об одежде».

Внезапно гомон в уборной стих, и это вывело Марджи из задумчивости. Заговорила Рини, а если ей было что сказать, девушки всегда слушали.

– …вчера вечером, пока матери не было дома, – долетел до Марджи обрывок фразы.

– Ты пустилась во все тяжкие? – с надеждой спросили две девушки одновременно.

Рини оскорбилась:

– Нет, конечно!

В этот момент дверь открыла наблюдающая.

– О! Извините, девушки, – сказала она и попятилась.

– Входите, мисс Барник! – ответили девушки хором. – Ничего, мы подвинемся, место есть!

– Не нужно, девушки, спасибо. Я попозже. – С этими словами наблюдающая вышла.

Мисс Барник была женщина понимающая. Целый день угнетая сотрудниц надзором, она считала себя не вправе мешать им еще и сейчас. «Пускай себе спокойно выпустят пар».

– Барник – хорошая тетка, – сказала Рути.

– Только ужасная зануда, – напомнила Рини.

– Я думаю, ей приходится быть строгой, – предположила Марджи, – чтобы поддерживать дисциплину и все такое. Если нас не встряхивать, мы же толком работать не будем.

Девушки в большей или меньшей степени согласились с этим утверждением. Потом Рути сказала:

– Ну давай дальше, Рини.

– Чего давать?

– Сама знаешь чего.

– Не понимаю, о чем ты.

– Ри-ни! – требовательным хором протянули девушки.

– Ах да. Насчет вчерашнего. Ну, слушайте. Сначала я показала ему снимки, которые сделала прошлым летом на горе Бэр. Я там с парнями, и он изобразил, что ревнует. Потом поиграл на пианино. Он как раз закончил этот курс – ну, вы знаете, «Научись играть без нот за десять простых уроков». Ну а потом… – Рини таинственно замолчала.

– Что? – нетерпеливо спросили девушки.

– В комнате к тому времени уже стемнело, и я попросила его зажечь свет.

– А сама-то ты была парализованная, что ли? – спросила Рути.

– Да ну тебя! – притворно рассердилась Рини. – В общем, он сделал вид, будто не может найти выключатель, и сказал: «Давай потанцуем». Мы поставили на «Виктролу» пластинку с песней… вы все ее знаете… «Я буду любить тебя всегда»[10]10
  «Всегда» (Always) – песня, написанная Ирвингом Берлином в 1925 году.


[Закрыть]. – Одна из девушек запела, а рассказчица на фоне ее мурлыканья продолжала: – Потанцевали мы, значит, немного в темноте и сели на кушетку.

Рини сделала долгую паузу.

– И? – Несколько расчесок застыло в воздухе.

– Мы поговорили. Вот и все.

Последовали разочарованные вздохи и возгласы недоверия, но Рини больше ничего не сказала. Лицо ее приняло отрешенное мечтательное выражение, она опустила глаза и принялась застенчиво крутить свою помаду, заставляя красный язычок сначала выглянуть из золотистого корпуса, потом спрятаться обратно. Завершая макияж последними штрихами, некоторые девушки подхватывали песню.

– «День не бывает погожим всегда», – пропела Рини шепотом, в котором Марджи услышала печаль и тоску.

Раздался пронзительный дребезжащий звонок, возвещающий окончание рабочего дня. На секунду все окаменели, после чего голоса молодых работниц, до сих пор как будто заколдованные, вырвались из конторских чар и громко воздали хвалу свободе. Девушкам вернули самих себя. С этого момента и до утра следующего дня их время больше не принадлежало фирме. Робкие усмешки переросли в раскованный смех, шушуканье сменилось перекликанием через весь зал.

Пока Рути надевала колечко, Рини окунула пальцы в воду и брызнула на нее, произнеся нараспев:

– Крещу тебя и нарекаю Дурой!

Рути зачерпнула воды в горсть, чтобы отомстить Рини, но промахнулась, попав на сумочки, которые держала услужливая девушка. Юные сотрудницы визгливо засмеялись, старшие снисходительно заулыбались. Всем молоденьким одновременно понадобилось выйти: они столпились у двери, добродушно подталкивая друг друга.

После них старшие добросовестно завинтили краны, вытащили заглушки, собрали забытые расчески и пуховки – в общем, навели порядок. Их лица напоминали лица хлопотливых матерей, терпеливо прибирающих за своими малышами.

Марджи и Рини спустились на лифте первым рейсом. Мальчик-лифтер, который на протяжении дня выполнял по просьбам девушек разные поручения и служил им мишенью для шуток, теперь получил над ними власть. Хотя кабина уже переполнилась и пассажиркам не терпелось отправиться вниз, он заставил всех ждать прекрасную Мэри: она шла по коридору легкой неторопливой походкой.

– Смотрите, девочки, и учитесь, – сказал парнишка.

– Ты нас уже всему научил, что умеешь, а мы так ничего и не знаем, – съязвила Рини.

– Да неужели? – огрызнулся он, не подыскав более удачного ответа.

Как только красавица приблизилась, мальчик елейно сказал ей:

– Входите, пожалуйста.

– Следующая остановка – Уолдорф-Ритцстория, – ухмыльнулась Рини.

Прежде чем воспользоваться вежливым приглашением лифтера, Мэри остановилась. Ее тяжелые белые веки приподнялись, и два нефритовых яблока в черном обрамлении на секунду встретились со светло-карими глазами мальчика. Марджи заметила, как у него затряслись коленки, когда он закрывал дверь. Ей стало жаль его: он мечтал о том, чего не мог получить. «Хотя по-своему ему повезло, – подумала она. – Всю жизнь он будет вспоминать, как вечерами держал для нее лифт в надежде, что она на него взглянет своими зелеными глазищами».

По сравнению с медноволосой красавицей другие девушки казались тусклыми. Наполняя кабину лифта ароматом духов «Джер кисс», она словно бы не замечала произведенного фурора.

Марджи открыто ее разглядывала; по слухам, в эту девушку был влюблен мистер Прентисс, но мать не позволяла ему на ней жениться. «Мне бы такую внешность, – подумала Марджи, – тогда весь мир был бы мой». Подобная мысль посетила и Рини. Когда лифт, ворча, остановился, она прошептала подруге:

– Будь у меня такая мордашка, я бы светила ею в «Безумствах Зигфельда»[11]11
  «Безумства Зигфельда» (Ziegfeld Follies) – серия ревю, которые ставились на Бродвее с 1907 по 1931 год Флорензом Зигфельдом в духе парижского варьете «Фоли-Бержер».


[Закрыть], а не вкалывала в этой дыре. Если бы к ее лицу мои мозги…

– Вот-вот! – прошипела девушка, прижатая к Рини.

Выйдя из здания, подруги остановились на углу, чтобы перед расставанием еще раз доверительно обменяться несколькими фразами.

– Послушай, – сказала Рини, стараясь не смотреть Марджи в глаза, – на твоем месте я бы начала платить родителям за проживание прямо сейчас. Тогда к холодам у тебя будет теплое пальто. – Она поглядела в темнеющее ноябрьское небо и поежилась. – А то ведь не успеешь оглянуться – уже зима.

– Я не уверена, что хочу пальто, – соврала Марджи из своеобразной преданности матери.

Рини взяла ее под руку.

– Не сердись. Я ничего обидного в виду не имею.

– Я и не сержусь. Когда мне захочется иметь новое пальто, оно у меня будет, – ответила Марджи, а сама решила поговорить с матерью не откладывая: если девушки уже начали замечать, насколько плохо она одета, надо принимать меры.

Рини попыталась извиниться:

– Наверное, я ляпнула то, чего не следовало…

– Нет, все в порядке, – сказала Марджи задумчиво.

Повисла неловкая пауза. Как раз в это время загрохотал приближающийся трамвай. Рини делано приободрилась.

– А вот и мой фургон за мной приехал!

– Ты сегодня встречаешься с Сэлом? – спросила Марджи.

Сэл – это было уменьшительное от Сальваторе. Так звали итальянского парня, в которого Рини влюбилась. Именно о нем она и рассказывала в уборной.

По сигналу Рини трамвай остановился. С подножки она крикнула Марджи всегдашнее:

– Увидимся завтра!

А та по обыкновению ответила:

– Чур я увижу тебя первая!

Повернув за угол, Марджи стала ждать трамвая до Грэм-авеню.

Глава 7

Подходя к дому, Рини зашла в рыбный магазин, чтобы купить филе камбалы. За доплату в пять центов продавец зажарил рыбу в многократно использованном хлопчатниковом масле. Решив кутнуть, Рини заказала еще и порцию картошки фри за десять центов. Продавец бросил в черный котел горсть клиновидных долек картофеля, отваренного до полуготовности. Этот ужин на двоих обошелся Рини в тридцать центов и спасибо.

Мать, по-прежнему в униформе, сидела в кресле-качалке у окна, сняв обувь и положив отекшие ноги на стул. Она работала в передвижной закусочной неполный день, с десяти до четырех, и за это ей платили половинное жалованье – десять долларов в неделю.

Работу Мейзи нашла по объявлению: там говорилось, что короткая смена позволит хозяйкам зарабатывать, не отказываясь от выполнения домашних обязанностей. Шесть часов в день приходилось стоять на ногах. Это было бы не очень трудно, если бы не болезнь почек, от которой отекали стопы и лодыжки и которую Мейзи воспринимала как часть жизни: ей никогда не приходило в голову, что ее существование могло бы быть легким или приятным.

– Мама! – воскликнула Рини, входя. – Зачем ты сняла туфли? Ты же не сможешь их надеть, если мы пойдем в кино или еще куда-нибудь.

– Я никуда идти не хочу. Хочу только сбросить с себя ступни. – Мейзи вздохнула и спустила ноги со стула.

– Сиди, мама.

– Надо ужин приготовить. Состряпаю, наверное, что-нибудь простое. За день я так насмотрелась на еду, что готовить не хочется.

– Ужин уже готов, – ответила Рини. – Осталось только хлеб нарезать и кофе сварить. – Мать вознаградила ее взглядом, выражающим облегчение и радость. – Я все сделаю и стол к тебе придвину, а ты сиди.

– Не нужно было, Куколка, – сказала Мейзи (она всегда называла дочь Куколкой, когда бывала ею довольна). – Возьми деньги у меня в сумочке.

– Нет, пусть это будет за мой счет.

– Ты платишь за прожитье, Куколка, и не должна покупать еду на свои деньги.

– Не выдумывай, – отрезала Рини.

После еды Мейзи по привычке вытерла руки о живот, который во время работы был прикрыт полотенцем, заправленным за пояс как раз для этой цели. Сейчас полотенца не было, и на грубой серовато-зеленой ткани униформы появилось два жирных пятна. Посмотрев на них с отвращением, Рини спросила:

– Мама, почему бы тебе не надеть что-нибудь другое?

– У меня больше ничего нету.

– Погоди-ка. – Рини подошла к шкафу и достала платье на проволочной вешалке. – А это? Я же купила тебе это платье на Рождество. Хотела, чтобы у тебя было что-нибудь модное. Почему же оно постоянно здесь висит?

– Его жалко носить дома, Куколка. Я его берегу.

– Для чего? Для того, чтобы тебя в нем похоронили?

– Нет, чтобы куда-нибудь пойти.

– Ты же никуда не ходишь!

– Вчера ходила на собрание женского общества, хоть ноги и болели ужасно. Надо было квартиру для тебя освободить, – сказала Мейзи укоризненно и с нажимом прибавила: – А потом я вернулась и ни о чем не спрашивала.

Рини покраснела, но сделала вид, что не поняла намека, и ни слова о вчерашнем не сказала.

– Ну а в церковь ты почему пошла в этой старой униформе? Почему не надела платье?

– Я сидела в пальто. Под ним все равно ничего не видно.

Рини достала из ящика материнского бюро коробку и, сняв крышку, положила Мейзи на колени. Потом достала стопку фотографий и села на ручку кресла, чтобы смотреть их с матерью вдвоем. На первом снимке была изображена высокая, довольно красивая, хорошо одетая женщина.

– Гляди, мама, это же ты двадцать лет назад.

Мейзи вздохнула.

– Я знаю.

– В свое время ты от моды не отставала – от той дурацкой, которая тогда была.

– Знаю, – опять вздохнула Мейзи и достала со дна коробки пропахший камфарой шиньон приятного каштанового оттенка. – Я сделала его из собственных вычесанных волос, когда была молодой.

– Жаль, я не унаследовала от тебя этот цвет, – сказала Рини.

– Я прикалывала их на макушку. Вот так. – Огрубевшие руки Мейзи приложили яркие рыжеватые волосы к седым и измятым.

Рини, прикрыв глаза, простонала:

– Не надо, мама!

– Почему? Что такое? – спросила Мейзи.

– Ничего. Давай я уберу коробку.

Когда Рини вернулась из спальни, мать сказала ей:

– Вот что, Куколка. Я попробую себя немножко подлатать. Найду дешевого дантиста – пусть вставит мне зубы. И одежды прикуплю. В молодости я была такая же модница, как ты теперь. Пожалуй, даже волосы себе подкрашу – ведь многие женщины так делают.

– Конечно, почему нет? Когда соберешься, я пойду с тобой. Может, даже оплачу.

Мейзи захотелось спросить: «Из чего? С тех пор, как ты начала платить за квартиру и стол, все остальное до последнего пенни нужно тебе на одежду. Ты должна модно одеваться, потому что влюбилась в чистильщика обуви, а он быстро потеряет к тебе интерес, если ты не будешь наряжаться. Ничего хорошего от него ждать не приходится, и я это знаю, но молчу».

– Сорок три года – не так уж много, – сказала Мейзи вслух. – Вот приведу себя в порядок и, глядишь, найду хорошего мужчину, который на мне женится. Тогда в старости я не буду тебе обузой.

– Ты никогда не будешь мне обузой. И вообще вопрос не в этом. Вопрос в том, когда ты начнешь приводить себя в порядок.

– Когда ноги перестанут так сильно отекать.

Мать и дочь долго ничего не говорили. Заслонившись защитным барьером отчуждения, Рини со свойственной молодым людям беспощадной правдивостью знала: беды Мейзи не исчезнут просто оттого, что она на это надеется. На свое собственное будущее Рини возлагала большие надежды и была уверена: с ней ничего не случится – ничего такого, что случилось с ее матерью. Нежелание Мейзи смотреть правде в глаза вызывало у дочери жалость и раздражение. Ноги начали отекать пять лет назад, и за эти годы отеки не уменьшились. Пять лет назад в каштановых волосах были только седые прожилки, а теперь вся голова была седая. Разве что-то могло измениться для матери к лучшему?

И все же Мейзи, как многие люди, рожденные в нищете, поддерживала себя надеждой. Когда-то ей были присущи все мечты молодости. Они не сбылись и потому до сих пор оставались с ней. Зрелость не сделала ее мудрой, не лишила иллюзий: она все еще по-юношески надеялась, что жизнь наладится.

Как и отец Марджи, Мейзи была порядочным работящим человеком. На протяжении всего пути ей приходилось соглашаться на компромиссы, и она соглашалась легко, веря, что это лишь временная мера: завтра или в следующем году произойдет чудо и сбудется все то, о чем мечталось.

Чуда, конечно, не происходило. Муж Мейзи умер в возрасте двадцати девяти лет, оставив в наследство вдове симпатичную шестилетнюю дочку. Но Мейзи даже в горе не унывала. Ее оптимизм был подобен теме надежды в «Траурном марше» Шопена.

«Я еще молода, мне всего двадцать семь, – убеждала она себя. – Я не боюсь тяжелой работы, недурна собой, у меня чудесный ребенок. У многих женщин ничего нет, а у меня есть Айрини. Мне так повезло! Я буду трудиться и дам ей все, что у девочки должно быть. Я буду знать: если моя собственная жизнь кажется мне тяжелой, то это для того, чтобы ее жизнь была легче».

Ну и как же все сложилось? Миловидная девочка, обожаемая матерью, росла немного испорченной. Вечно спрашивала, почему у нее нет того, чем могут похвастаться другие: красивой одежды, дома, куда не стыдно привести друзей. А мама вечно сулила, что «потом» будет лучше.

Мейзи хорошо помнила, как во втором классе старшей школы Рини впервые отправилась на танцы. Ее пригласили на вечеринку в отель «Сент-Джордж», находящийся в центре Бруклина, и ей занадобилось вечернее платье. Мейзи обещала подумать, что можно сделать. Однако время шло, а сделать она по-прежнему ничего не могла. Денег попросту не было.

Тогда у Рини появилась идея. Она попросила у матери два доллара. «Зачем?» – спросила Мейзи по привычке. Оказалось, в магазине на Грэнд-стрит продавали ночные рубашки с пышным подолом и квадратным вырезом, отделанным кружевом. Рини решила, что такая сорочка сойдет за вечернее платье, если надеть под нее достаточно длинную комбинацию.

Сорочку купили. У Рини была розовая комбинация, и у Мейзи была розовая комбинация. От комбинации Мейзи отрезали низ и подшили к комбинации Рини. Девочка примерила то, что получилось, и осталась довольна. Она была молоденькая, хорошенькая и худенькая, на ней все выглядело красиво. Но Мейзи знала: другие девочки засмеют этот наряд. Не удастся их настолько одурачить, чтобы они приняли ночнушку за вечерний туалет.

В день праздника Рини задержалась в школьном комитете: нужно было завершить последние приготовления к вечеринке. Подождав до пяти минут четвертого, Мейзи пошла к своему бакалейщику.

– Слушай, – сказала она, – я только что узнала, что у сестры умер муж. – На самом деле никакой сестры у нее не было. – Послать бы цветов, но банк закрылся в три, значит сегодня мне моих денег не видать. И я подумала: может, ты дашь мне десять долларов и запишешь на мой счет?

– Десять долларов на цветы для покойника – не дороговато ли?

– Дороговато, конечно, но все-таки единственная сестра…

– Даже не знаю, есть ли у меня столько. – Продавец открыл кассу и сосчитал деньги: там было двадцать восемь долларов с мелочью. – Только восемь долларов, – сказал он.

– Этого хватит, – обрадовалась Мейзи. – Я знаю цветочный магазин, где мне сделают скидку.

Бакалейщик поглядел на свой маленький запас. Он знал, что Мейзи не собирается покупать цветы на похороны, а денег у него самого было мало – едва хватало, чтобы одеть и прокормить четверых детей. Но он кормился за счет жителей окрестных домов и зависел от каждого покупателя. Нельзя было отказывать им в одолжениях. Как человек проницательный, он понимал: Мейзи не осмелилась бы просить у него в долг без большой нужды. А он сам, хоть и был стеснен в средствах, все-таки имел больше, чем те семьи, чьи потребности обеспечивали ему доход. Это он тоже понимал и потому дал Мейзи восемь долларов.

– Спасибо, спасибо, – горячечно поблагодарила она. – Я верну завтра, как только откроется банк.

Они оба знали, что никакого счета в банке у нее нет, как знали и то, что долг она тем не менее действительно вернет: по полдоллара или по четверти доллара в неделю, но вернет.

– Только вот что, – сказал бакалейщик. – Если моя жена будет тебя обслуживать, ты ей ничего не говори. Она в бизнесе не смыслит, не понимает, что постоянным клиентам иногда надо идти навстречу.

– Я никому ни словечка не скажу, – пообещала Мейзи. – И, пока живу здесь, всегда буду все покупать только у тебя.

– Большего мне и не надо. Только бы иметь хороших постоянных покупателей, которые платят по счетам каждую субботу. Видишь ли, я рад бы всем помогать по доброте душевной, но и жить на что-то нужно.

Мейзи побежала на Питкин-авеню и нашла платье за шесть девяносто восемь. Оно было из тяжелого блескучего искусственного шелка с бордовыми бархатными бантами по обе стороны скромного квадратного выреза. Пощупав подол, Мейзи невольно содрогнулась: ей показалось, это тот самый материал, которым изнутри отделывают гробы. Но она отогнала от себя эту мысль: ей, дескать, потому только так подумалось, что она соврала бакалейщику, будто деньги нужны ей для покойника. А платье чудесное – за такие-то небольшие деньги. Еще сорок девять центов Мейзи потратила на «шапочку Джульетты», сплетенную из золотистых нитей и украшенную большим зеленым камнем.

Придя домой на полчаса раньше дочери, она погладила платье и разложила его на кровати Рини. Девочка вернулась в радостном волнении. Есть не захотела, сославшись на нехватку времени (было почти шесть), и сразу направилась в свою спальню, где ожидала увидеть ночнушку и комбинацию. Мейзи осталась за дверью и прислушалась: раздался тихий возглас чистого счастья. Рини вышла, приложив платье к себе. Глаза расширились и потемнели от возбуждения, а щеки зарумянились от радости.

– Мама! Ах, мама! – простонала она. – Ты лучшая… самая чудесная мама в мире!

– Подойдет ли? – сказала Мейзи, несколько смутившись: раньше дочь никогда не выражала своих чувств так бурно. – Не срезай ярлычки, пока не примеришь.

Платье подошло. Девочка выглядела прелестно. Ожидая своего кавалера, она сидела, положив ногу на ногу, и покачивала туфелькой: ей нравилось, как свет играл на ткани.

Наконец в дверь позвонили. Мейзи сняла передник и пригладила волосы, а Рини тут же схватилась за пальто.