Текст книги "Пламя возмездия"

Это должен быть Чарльз! Решение пришло к нему внезапно. И, хвала Богу, ему можно было это поручить. Утром первым делом он встретится с ним, а уже вечером Чарльз сможет, если ему повезет, сесть на поезд, идущий на континент.

Его внимание привлекло еще одно послание. Это было уже знакомое письмо – кремовый конверт, на котором не было обратного адреса, лишь его имя и пометка «Лично и конфиденциально». Норман помнил, как Джонсон отдал ему этот конверт. Оно было доставлено не по почте, а с посыльным уже ближе к концу дня. Теперь оно лежало у него на столе до сих пор нераспечатанным. Норман сразу же принялся разрезать этот конверт, но внезапно передумал. С чего бы это? Бог ведает. Скорее всего, так было подсказано инстинктом. У него возникло чувство, что это может подождать, что этим не следовало заниматься до тех пор, пока не будут прояснены остальные проблемы, ожидавшие, что ими займутся в первую очередь. Ну, а теперь для этого наступил как раз подходящий момент.

Вскрыв конверт, он извлек оттуда единственный листок бумаги. Почерк был ему незнаком:

«Полагаю, что в наших с вами интересах встретиться в течение ближайших сорока восьми часов. Я буду на вечерней молитве в церкви Сент Магнус в пятницу в пять часов. Возможно, и вы ощутите потребность в молитве».

Письмо было подписано: Джонатан Хаммерсмит.

Норман знал Хаммерсмита, хотя и не очень хорошо – он был главным компаньоном у Кауттса. Иногда у них возникали кое-какие общие дела. Это было распространенным явлением, время от времени один банк приглашал другой на тур вальса. Случалось, что та или иная акция оказывалась не под силу одному банку и тогда в эту упряжь впрягались несколько: потери и прибыли делились между всеми участниками. Но в последний раз Мендоза и Кауттс сотрудничали лет шесть назад. Что в таком случае этому Хаммерсмиту нужно было сейчас? И к чему выбирать такое экстравагантное место встречи? Ладно, завтра это выяснится. Разумеется, он пойдет к вечерней службе. Это будет его вторым посещением церкви, в последний раз он там был на свадьбе у Тимоти. Да, Тим…

Норман вздохнул, потом выдвинул ящик стола и положил туда бумаги, с которыми он работал, затем закрыл ящик на ключ, висевший у него на цепочке от часов, и заодно посмотрел на часы.

Десять сорок пять. На улице его должен был ожидать экипаж. Ночной сторож выпустил его из здания. Выйдя на улицу, Норман увидел стоявшего у кареты кучера. Норман без слов кивнул ему в знак приветствия, ему не хотелось ни с кем разговаривать.

– Домой, сэр?

Банкир задумался. Боже, как же ему хотелось выспаться! Два безумных дня брали свое, но он покачал головой.

– Не сразу, я должен еще заехать к мистеру Тимоти.

– Хорошо, сэр.

До Бэзил-стрит было недалеко. Через десять минут они остановились у дома Тимоти. Двери Норману открыл Харткорт.

– Мистер Чарльз был здесь недавно, но уже ушел. Доктор наверху.

– Да, спасибо.

Норман не стал дожидаться, пока дворецкий проводит его и поднялся по ступеням сам, затем без стука зашел в спальню Тима. По одну сторону кровати стояла сиделка, а по другую – врач.

Мисс Дансер, насколько позволила ее внушительная фигура, изобразила что-то вроде книксена.

– Добрый вечер, сэр.

Потом она обратилась к незнакомому Норману доктору с разъяснениями.

– Отец этого джентльмена. Он уже был здесь сегодня, До того как вы пришли.

На это доктор лишь кивнул и воздержался от каких-либо объяснений. Его внимание было сконцентрировано на больном. Норман видел, как он приставлял стетоскоп к груди, ощупал живот, натренированным движением большого пальца открывал и закрывал веки Тимоти.

– Что вы можете сказать? – спросил Норман.

Доктор поднял голову.

– Никаких изменений. Вообще никаких.

– Что это означает?

Хотя уже примерно знал, что это означало. Чарльз уже успел ему сказать, когда они встретились сегодня на несколько минут и объяснить, как все произошло. Во всяком случае, версию того, как все это произошло. Норман не тешил себя иллюзиями, что ему была представлена вся цепь событий и поступков от начала и до конца. От него не ушло чувство вины, застывшее в глазах сына. Но на детальные расспросы времени не было, Чарльз, сославшись на срочную встречу, исчез, пообещав заехать к Тиму домой, когда освободится.

– Что означает это отсутствие изменений? – повторил он свой вопрос.

Норману было необходимо услышать оценку состояния Тима из уст врача.

– Это означает именно отсутствие изменений. Ваш сын не подает признаков выхода из коматозного состояния.

– И как долго это может продолжаться?

Доктор в упор посмотрел на Нормана. Ему было нелегко произнести эти слова, но они все же прозвучали.

– Возможно, несколько лет. Такие случаи бывали.

– Проклятье, – тихо вымолвил Норман. – А есть ли этому какая-то альтернатива?

– Он может умереть. Паралич может прогрессировать и охватить сердце или легкие. Такие случаи тоже известны.

– Понимаю. А насколько высока или, если хотите, низка вероятность того, что он поправится? Сможет ли он через несколько дней прийти в себя?

– Не похоже. По моему мнению, шансов на это никаких.

– Вы достаточно искренни, доктор.

– Вы бы предпочли, чтобы я был неискренним?

– Ни в коем случае.

Еще раз взглянув на сына, Норман повернулся и вышел из спальни.

15

Холмы вблизи Сан-Хуана

7 часов вечера

В крошечной келье сестры Магдалины ощущался какой-то необычный запах, он не был неприятным, но не поддавался определению. Епископ звучно потянул носом, но не мог соотнести этот запах ни с чем. Он склонился над лежащей монахиней. Мать-настоятельница приблизила свечу, чтобы Его Преосвященство мог лучше видеть.

Магдалина, одетая в сутану, вытянувшись лежала на узком соломенном тюфяке, постеленном на каменной плите. И епископ, и мать-настоятельница пристально смотрели на нее. Ее вполне можно было принять за покойницу – настолько неподвижной была эта темная фигура. Мать-настоятельница перекрестясь забормотала молитву. Сестра Магдалина открыла глаза и щурясь от непривычно яркого света свечи, стала подниматься.

– Ваше Преосвященство, я не знала…

Епископ жестом успокоил ее:

– Пожалуйста, лежите, вам нельзя вставать, лежите. Мне сообщили, что вы очень больны, дитя мое.

– Нет, нет, я не больна. Дело в том, что…

– Вне сомнения, больны. Вы поступили крайне неразумно, позволив вашему здоровью так сильно расстроиться. Мать-настоятельница сообщила мне, что вы отказываетесь от пищи, но таких обетов вы не давали, сестра.

– Ваш голос я слышу издалека. Он кажется мне голосом Бога, – бормотала Магдалина. – Я все время слышу его голос. И, кроме того…

– И, кроме того, вы осерчали на меня за то, что я не позволил вам ходить по острову и будоражить люд, вызывать панику. И в отместку мне вы решили заморить себя голодом.

– Не осудите меня, Ваше Преосвященство, но вы не поняли меня. Я лишь желаю совершить то, к чему призывал меня Господь наш. Я лишь выполняю его волю.

– Его воля, прежде всего, это выполнение обета послушания, который мне вы давали.

Лицо Магдалины, хоть и страшно исхудавшее, не утратило своей красоты. Теперь оно исказилось гримасой боли.

– Тайна, разрывающая душу мою, живет во мне, – исповедовалась она. – Если тот голос, который я слышу, голос Бога и, если обеты мои – Богу, то как они могут соперничать?

Епископ понимал, что монахиня – не единственная, кто мучается от подобной проблемы – веками многие святые, мужчины и женщины, стояли перед этой дилеммой. Он хорошо понимал и то, что, как правило, святые в их общении со Всевышним перескакивали через католическую иерархию. Но он не собирается говорить об этом Магдалине.

– Вы должны избавиться от этих мыслей и поступать так, как велю я, дитя мое. Лишь тогда, когда вы почитаете ваши обеты, вы пребудете в покое. А теперь я желаю, чтобы вы покинули вашу келью и перебрались бы в обитель, чтобы мать-настоятельница смогла позаботиться о вас. Вы должны отдыхать и съедать все, что вам предложат.

Магдалина восприняла лишь первое его распоряжение.

– Оставить келью?! Нет, Ваше Преосвященство, умоляю вас. Не требуйте от меня…

– Это совсем ненадолго. Лишь до тех пор, пока вы не поправитесь. Потом посмотрим.

– Я не в силах это сделать! И пусть Бог и Пресвятая Богородица будут тому судьями. Я могу оставить это место лишь для того, чтобы пойти к людям и предупредить их о том, что должно случиться. Господь наш постоянно повторяет это мне.

Монахиня умоляюще смотрела на стоявших перед ней пожилую женщину, облеченную такой большой властью здесь, в обители, и епископа, олицетворявшего всю Святую Церковь:

– Пожалуйста, – молила Магдалина.

– Мы будем хорошо заботиться о тебе, сестра, – пообещала мать-настоятельница. – Ты ведь знаешь как все тебя здесь любят.

Глаза Магдалины потемнели, чувствовалось, каких мук стоили ей эти мольбы.

– Умоляю вас, Ваше Преосвященство, – шептала она. – Выслушайте мою исповедь.

Епископ кивнул. Он был не вправе отказываться. Это было бы чудовищным кощунством и нарушением догматов святой церкви. Услышав это, мать-настоятельница сразу же поставила свечу на грубый деревянный стол подле ложа Магдалины.

– Я буду рядом, если понадоблюсь вам, Ваше Преосвященство, – и покинула келью.

Магдалина знала, что настоятельница сразу уйдет, стоит ей упомянуть о таинстве покаяния. Так предписывалось каноническими законами. Исповедь была делом двоих: кающегося и исповедника.

Епископ извлек из складок рясы короткую узкую епитрахиль, которую он, как и большинство пасторов, носил с собой. Это была святая святых его полномочий – отправления таинств. Епитрахиль была атласной, двухсторонней, малиновая с одной стороны и белая – с другой. Его Преосвященство приложился к ней губами, а затем стал обертывать ее вокруг шеи.

– Обождите, – раздался шепот Магдалины.

– Слушаю вас?

– Прежде чем я начну исповедоваться, мне хотелось бы сказать вам нечто важное.

Епископ молча ждал с епитрахилью в руках.

– Я хотела поговорить с вами о Конче.

Вот, наконец, это было сказано. Он надеялся, что суд над ним будет вершить лишь Господь на небесах. Он всегда надеялся на отсрочку. Сердце епископа заколотилось, его прошиб пот, но голос был по-прежнему холодный и отрешенный.

– О моей домоправительнице? А что вы хотите мне сказать о ней?

– Вы не должны страшиться, – просто сказала Магдалина.

Ему показалось, что он чего-то не расслышал, чего-то недопонимал. Он наклонился к Магдалине:

– Что? Что вы сказали?

– Я сказала, что вы не должны пребывать в страхе. Ваш грех, небольшой грех останется между Богом и вами. И никому больше не дано узнать о нем. Ни в вашей земной жизни, ни в ее. Господь наш очень снисходителен к нашим слабостям, Ваше Преосвященство. Он способен видеть, как мы одиноки в этом мире и простить причины всех наших страхов.

– Но вы, – шептал он, понимая, что отрицать что-то бессмысленно, – вы ведь знаете об этом моем грехе.

– Мне об этом было сказано лишь в эти последние дни, и я желаю вас успокоить.

– Как в последние дни? В последние дни чего? – епископа вновь пронзил страх.

– В последние дни моей жизни.

– Но вы же еще молодая женщина. И они могут стать последними лишь по вашей собственной воле. А желать этого – означает грех. И вы об этом отлично знаете.

– Это не моя воля, а Всевышнего.

– Как может случиться, что Бог желал, чтобы вы уморили себя голодом? – несмотря на смирение, которое полагалось бы ему чувствовать от ее присутствия, несмотря на то, что он ни на йоту не сомневался в ее святости, в голосе епископа слышалось раздражение.

– Вы должны питаться. Тела наши – чудесный храм, обиталище Духа Святого. Мы должны заботиться о нем.

– Да, Ваше Преосвященство. Но так лишь до тех пор, пока Бог не решит иначе.

Сестра Магдалина слегка приподнялась и принялась шарить в простынях. После недолгих поисков в ее руках оказался кусок белого полотна, очевидно, носовой платок. Магдалина наклонилась к свече и осветила его.

– Взгляните, Ваше Преосвященство, прошу вас.

Он взглянул на платок и, увидев темно-красные пятна, отпрянул:

– Кровь!

– Да, Ваше Преосвященство, я уже две недели кашляю кровью. Из-за этого не могу есть… Ваше Преосвященство, я не в состоянии принимать твердую пищу, лишь немного жидкости.

Епископ перекрестился.

– Матерь Божья, в таком случае ваш переход в обитель еще более необходим, вы нуждаетесь в постоянном уходе.

Магдалина отрицательно покачала головой.

– Нет, в этом уже нет надобности. Здесь со мной всегда Господь наш. И большего мне не нужно. Кроме разве что…

– Разве что?

– Кроме двух вещей, о которых я вас хотела бы попросить. Скажите мне.

– Надо как-то предупредить тех людей, которым грозит опасность…

– Понимаю. Это все связано с американцами. Ходят слухи, что они скоро окажутся на острове, – признался епископ. – Они уже заняли Кубу и вполне логично предположить, что они не оставят в покое и Пуэрто-Рико.

– Но кровавой бойни быть не должно, ее нельзя допустить.

Он помедлил, сосредоточенно раздумывая.

– Я, конечно, могу поговорить с некоторыми людьми. Нет, это не политики, среди них нет официальных лидеров, но это люди, обладающие определенным влиянием на народные массы. Может быть…

– Да! – воскликнула она. – Это прекрасная идея, Они к вам прислушаются.

– Не исключено, что прислушаются, – не без самодовольства признался епископ. – Несколько недель назад, когда вы впервые об этом упомянули, в самом деле, раздавались всякого рода лихие призывы противостоять американцам. Но к сегодняшнему дню люди стали на это смотреть гораздо реалистичнее, трезвее. Я торжественно могу заверить вас, что попытаюсь сделать все, что в моих силах, – пообещал он. – Но, сестра, вы сказали, что просите меня о двух вещах. Что же второе?

– Это человек по имени Майкл Кэррен, – без всяких колебаний произнесла сестра Магдалина. – Я должна его увидеть еще раз перед тем, как умру. Я должна сказать очень важное для него. Вы сможете прислать его ко мне?

– Я попытаюсь и это сделать для вас. Не думаю, чтобы это составит труда – сеньор Кэррен очень живо вами интересуется.

Сестра Магдалина улыбнулась.

– Благодарю вас, Ваше Преосвященство. Да вознаградит Господь вашу доброту. А теперь простите меня… – Она показала на епитрахиль.

Епископ набросил его и опустился на колени подле каменной плиты. Магдалина перекрестилась и начала исповедоваться:

– Отпусти мне грехи мои, отец…

Десять минут спустя епископ со свечой в руке вышел из кельи в маленькую темноватую прихожую, где его ожидала мать-настоятельница. Очень недолго они о чем-то совещались, после чего он дал ей какие-то указания. Когда он говорил с пожилой монахиней, он ни на секунду не забывал о том запахе, который ощутил в келье у сестры Магдалины. Он, наконец, вспомнил, что это такое. Вблизи на было ни одного цветка, но в келье стоял отчетливый запах роз.

Понсе

Одиннадцать тридцать вечера

Майкл стоял на главной улице города, ругая себя за то, что, поддавшись какому-то непонятному импульсу, приехал сюда. Он ждал в Агвадилье на железнодорожной станции поезда в Сан-Хуан, когда к платформе подошел еще один, который шел в противоположном направлении во второй по величине город острова, расположенный на его южном берегу. Ему потребовалось не больше пяти секунд, чтобы принять решение и сесть в этот поезд, и теперь, три часа спустя, он стоял в обычной вечерней толпе шумливых пуэрториканцев и ломал себе голову над тем, для чего он собственно сюда приехал.

Майкл остановил какого-то прохожего.

– Извините, сеньор…

– Да, сеньор, что у вас? – прохожий с нескрываемым удивлением уставился на Майкла, дивясь его внешности.

– Я ищу приют, – объяснил Майкл.

– Какой приют, сеньор?

– Тот, который поддерживает епископ Пуэрториканский из Сан-Хуана.

Мужчина со злостью плюнул под ноги Майклу.

– Никто из Сан-Хуана ничего в Понсе не поддерживает.

Майкл не имел ни малейшего желания влезать в их региональные тонкости, он лишь хотел разузнать о приюте.

– Ну, понимаете, приют…

– Не знаю я никакого приюта.

С этими словами мужчина хотел уйти, но Майкл удержал его.

– Пожалуйста, мне очень нужно найти это место. Я знаю, что он где-то здесь, поблизости, там заботятся о детях, у которых нет родителей.

Вдруг мужчина щелкнул пальцами.

– Я знаю, о чем вы говорите. Я понимаю, что вы имеете в виду. Эту женщину зовут Ла Бруха, она живет возле гасиенды Вивеса, иногда она берет к себе детей.

– Ла Бруха.[7]7
  La bruja – ведьма (исп.).


[Закрыть] Это что, имя у нее такое или кличка?

– Может и кличка, – согласился мужчина. – Но вообще-то ее зовут вроде как Долорес, но я точно не знаю. Мы ее зовем Ла Бруха.

Да, начало было не очень-то благоприятным. Майкл, прикинув направление, в котором ему предстояло идти около шести миль, может, немного меньше, подхватил свой багаж и отправился в путь.

Светившая луна была почти полной. Она хорошо освещала дорогу, и хотя идти было легко, Майкл решил спрятать свои вещи в кустах, неподалеку, что позволило бы ему продвигаться гораздо быстрее. После недолгих колебаний, он все же решил рискнуть. Положив вещи в кусты, он как следует замаскировал саквояж и портфель и оставил снаружи камень, чтобы потом определить это место на обратном пути.

Вдоль дороги текла небольшая речка. Когда он шел, его сопровождало журчание воды. Майкл решил спуститься к речке. Продравшись через придорожный кустарник, он наклонился, обмыл лицо и немного попил речной воды. Она была ледяной. Видимо, речка текла с гор, разделявших Понсе и Сан-Хуан. В прежние времена горы эти были неприступными. Лишь несколько лет назад, когда была построена железная Дорога и наладилось сообщение, эти два города, наконец, впервые по-настоящему узнали о существовании друг друга.

Он шел, размышляя о том, что если сюда все-таки пожалуют американцы, то жизнь здесь, несомненно, изменится. Но как? В принципе размышления Майкла были чистым умствованием, на самом деле это его нисколько не волновало. Просто сейчас нужно было хоть чем-то занять голову. Это помогало скрасить однообразие этой идиотской ходьбы ночью через пустынную местность. Он отправился на поиски женщины, которую здесь все считали ведьмой. Скорее всего, она ничего ему не пожелает сказать, при условии, если он вообще ее здесь разыщет.

Лачугу он увидел часа через полтора. Она была очень маленькой и с годами, наслаивавшаяся на ее стены штукатурка, придала ей сходство с глазированным пирожным. Позади виднелся участок земли и небольшой сад, ровными рядами сбегали к речке деревья. Сначала Майкл обошел дом. Окон в нем не заметил. В темноте смог разобрать лишь низкую дверь, при свете луны ее цвет показался ему зеленым.

Майкл понял, что он пришел, куда желал. Возникал еще один вопрос: что сейчас предпринять? Как повести себя? Стучать в дверь в этот час показалось ему совершенно недопустимым. Да, но коль он здесь, то нужно было что-то делать. Он все еще гадал, как ему поступить, как дверь вдруг открылась и он услышал: «Войдите, сеньор».

Женщина, приглашавшая его, была маленькой и старой. Свеча в руке освещала оливковую кожу, всю изрезанную морщинами. Ее седые волосы были короткими и курчавыми. В ней явно преобладала индейская кровь, это выдавали выпиравшие скулы и смуглость лица. Ее можно было вполне принять за мужчину, если бы не длинная юбка и фартук.

– Извините, что пришлось вас побеспокоить, уже поздно и… – начал он.

Женщина пожала плечами:

– Люди всегда приходят ко мне, когда им нужно. Время роли не играет, – она отошла в сторону, пропуская его.

Дом этот был выстроен в том самом стиле, который испанцы принесли с собой во все уголки Латинской Америки. Сначала он оказался в небольшом четырехугольном патио, в который выходили двери трех комнаток. В патио стояла скамейка и стол. Женщина жестом пригласила Майкла сесть.

– Присядьте и расскажите мне, в чем я могу вам помочь.

Майкл не знал, с чего начать. И сама история, которую он собирался ей рассказать, и вопросы, на которые он хотел получить ответ – все теперь казалось ему бессмыслицей и нелепым нагромождением фактов. К тому же это место совершенно не походило на приют, а когда они говорили о сестре Магдалине, епископ имел в виду именно приют.

– Речь идет о женщине? – спросила Ла Бруха, решив первой начать разговор. – Вы хотите ее, а она вас не хочет? И вы пришли ко мне просить снадобья, чтобы ее приворожить?

– Нет, ничего подобного мне не надо.

– Хорошо. Ну, а что же тогда? Может у вас силенок не хватает? – осведомилась она, немного помолчав. – Ах, да не стесняйтесь вы, сеньор. Ко мне полно таких мужчин ходит, у которых ваша проблема. У меня есть кое-что такое, отчего вы сразу подрастете, окрепнете – глазам своим не поверите. И женушка ваша с криком из спальни бросится, стоит ей только увидеть, какой… – но, увидев выражение лица Майкла, она замолчала. – А у вас есть жена?

– Нет. Я не женат.

– Но тогда девушка? Или, небось, по шлюхам бегаете? Хорошо их удовлетворяете?

– Изо всех сил стараюсь, – ответил он. – Нет, такого рода проблемы меня не волнуют.

Женщина была не только сильно удивлена, но, кажется, даже искренне разочарована.

– Ну, тогда, сеньор, для чего же вы ко мне явились среди ночи?

– Я хочу задать вам один вопрос. Во всяком случае, хотел. Я не знаю, та ли вы, кто мне нужен.

– Но вам, кажется, что я как раз та?

– Да. Я спросил в городе про приют, они послали меня сюда.

Женщина в раздумье покачала головой.

– Иногда я присматриваю здесь за детишками, матери которых не могут ими заниматься, но приют… – Она сделала рукой жест. – Это всего лишь мой дом.

– И много у вас было таких детишек?

– Нет, немного, совсем немного, сеньор, – она пристально посмотрела на него. – Вы, случаем, не пропавшего ребенка ищете, сеньор? Кого-нибудь, кто по-вашему, мог здесь у меня оказаться.

Майкл покачал головой.

– Нет, не то. Та женщина из обители, сестра Магдалина, ведь она была у вас?

Ла Бруха не ответила. Она сидела, положив руки на колени. Потом быстро встала.

– Обождите, – решительно сказала она.

Прошло несколько минут, а она не возвращалась. Майклу пришло в голову: уж не оставила ли она сидеть его здесь, рассчитывая на то, что он не выдержит и уйдет. Но вскоре она вернулась с большой бутылью в руках и двумя кружками.

– Вот, я сама его готовлю. Попробуйте, он вам понравится.

С этими словами она разлила густоватую темную жидкость в кружки. Поставила бутыль на стол и залпом выпила свою. Майкл последовал ее примеру. Напиток был ромом домашнего приготовления. Майкл знал – местные жители изготовляли его из сахарного тростника, и он был гораздо крепче подаваемого в тавернах. Это был зверский напиток, который вышиб слезу у Майкла, но его желудок принял напиток весьма благодушно. Ощущение было таким, будто он проглотил пламя и теперь его жар приятно разливался по всему его, усталому от ночного путешествия, телу. Да и голова его отреагировала незамедлительно: он уже не казался себе дураком, который поперся к черту на рога к какой-то колдунье, вместо того, чтобы ехать в Сан-Хуан, где у него забот полон рот.

Ла Бруха вновь наполнила обе кружки. И эти были выпиты залпом, как и предыдущие. В голове исключительно приятно зашумело.

– Сестра Магдалина, – сказала женщина, закрыв бутылку толстой пробкой и поставив ее внизу у ног. – Да, она была у меня.

– Кем была ее мать? – допытывался Майкл. – У нее были еще дети?

– Если бы у Марии Ньевес, той которую сейчас называют сестра Магдалина, была бы мать, ее не было бы здесь у меня.

Майкл понимал, что началась игра в кошки-мышки, и что она не могла решить, что ему можно сказать.

– Странно, ведь у всех детей есть матери, даже если они и отказываются от своих детей.

– Мать Ньевес не отказывалась от дочери. Она просто оставалась у меня, эта девочка. Потому что…

– Почему?

– Потому что у матери были на то причины, – Ла Бруха избегала смотреть ему в глаза.

– Что же это были за причины? – Майкл достал из кармана горсть песет.

– Вот, возьмите это за ваши добрые дела. Я уверен, что вы сумеете распорядиться этим. – Так какие причины? – повторил он свой вопрос.

Она колебалась, потом взяла деньги и положила их в карман фартука.

– Я беру эти деньги потому, что вы человек, как я вижу, не из бедных и можете себе это позволить. Они у вас не последние, и я, как вы говорите, смогу ими распорядиться. Но вот только язык мой не продается.

– Извините. (Боже мой, не хватало еще, чтобы он ее оскорбил и тогда конец всему). Я не собирался выкупать из вас эти сведения. Я лишь хотел вам помочь, и именно потому что, по вашим словам, они у меня не последние.

– Иногда ко мне приходят женщины, у которых очень большие неприятности. И я делаю, что могу, чтобы им помочь.

– А мать Марии Ньевес тоже имела какие-то неприятности? – тихо спросил Майкл.

Ла Бруха говорила медленно, как объясняют вещи, исключительно трудные для понимания.

– Это были очень тяжелые роды. Она несколько дней не могла разродиться. Она приползла ко мне. Понимаете, ей вот-вот рожать, уже схватки начались, а она ползет ко мне. Вы можете мне поверить? – язык у старухи чуть заплетался.

– Я могу вам поверить. Люди способны на самые невероятные вещи, когда они в отчаянии. А роды были такие тяжелые, потому что у нее была двойня, правильно?

Он ждал ответа, а она не желала отвечать.

– Двойня, – повторил Майкл еще раз. – Она родила двух маленьких девочек, правильно?

Ла Бруха кивнула. Он почувствовал душевный подъем.

– Одну из них она оставила у вас, а вторую взяла с собой. Именно так все и было? Разве нет?

– Сначала она хотела оставить их обеих, – призналась старуха. – Тот мужчина, с которым она жила, не был отцом этих двойняшек. И она знала, что он никогда не пойдет на то, чтобы в семье было двумя голодными ртами больше, к тому же, и дети эти были не его. Ей нужно было выбирать. Так что она решила оставить двоих.

– Но не оставила?

– Нет. В последнюю минуту, когда она уже уходила, она прибежала обратно, взглянула на двух малышек, схватила одну из них и выбежала вот из этой самой двери с ней на руках.

Она показала на дверь, выходившую на дорогу. Луна тем временем уже высоко стояла на небе и бросала яркий свет на зеленую дверь. Этот лунный свет почему-то напомнил Майклу о том, что он вскоре должен возвращаться в свой мир к своим собственным заботам.

– Мне кажется, она не знала точно, кого она взяла с собой, – продолжала Ла Бруха. – Но я-то знала. С самой первой минуты я могла их различать. Она назвала их сама, как только они родились. Одну из них она звала Ньевес…

– А другую – Нурья, – закончил за нее Майкл.

– Все-то вы знаете, сеньор. Вы ведь приезжий, сеньор, и для приезжего вы много знаете. Но вы правы: она забрала Нурью, а оставила Ньевес. Надо было ее хоть предупредить. И я крикнула ей вслед: Нурью! Ты взяла Нурью.

Она замолчала, будто хотела припомнить что-то. Потом спросила его:

– Откуда вы это знаете?

– Это просто случайность, самая настоящая случайность. Стечение обстоятельств.

– Не думаю, что еще кто-нибудь на острове это знал. Ньевес всегда была очень смышленой девочкой, умницей. И она отмечена Богом. Она ведь такие вещи знала еще девочкой, что даже я сама, и то, бывало, не знала, что ей сказать.

Ла Бруха запрокинула голову и говорила теперь больше для себя, чем для своего гостя.

– Как же это бывает на свете, смотришь и думаешь: ну не может этого быть, однако, это есть. Здесь поблизости нет ни одной школы. И до самой близкой ого, сколько топать надо. Но когда Ньевес исполнилось семь лет, она уже могла читать и писать. Я ни того, ни другого не могу, а она вот могла.

– Где она всему этому научилась? – допытывался Майкл. – Как?

Ла Бруха пожала плечами.

– Этого я не знаю, сеньор. Может, сам Бог ее научил. – Она наклонилась к нему и пристально посмотрела на него. – И пусть вас это не удивляет, в один прекрасный день, когда она попросила меня отвезти ее в Сан-Хуан, я сделала это. Если она что-то говорила, я уже точно знала, что должна это сделать. Железной дороги тогда не было. И мы пошли пешком через горы. Целую неделю шли.

– А что было, когда вы добрались туда?

– Она отправилась в банк. К этой окаянной старухе, к Марии Ортеге. Я не знаю, что там у них произошло. Только Ньевес была очень этим довольна. Потом она сказала, что я должна отвести ее к епископу.

– И епископ отправил ее в обитель.

– Да. Ведь он тоже должен был делать все, как она велит. Он знал это, он с самой первой минуты это знал, будто только этого и ждал. Она объяснила ему, что должна стать отшельницей, не жить вместе с другими монахинями, и что ее лицо должно быть всегда закрыто покрывалом. И как только она это сказала, я сразу подумала, ведь тогда никто и никогда не узнает, что у тебя есть сестра-двойняшка.

Ла Бруха тряхнула головой.

– Так как же вы все-таки узнали это, сеньор?

– Волею случая, – повторил он. – Я же вам уже сказал. Это не очень важно. Скажите мне, а что сказал епископ, когда Ньевес ему сказала, что хочет стать отшельницей?

Ла Бруха засмеялась. Это было сипловатое хихиканье.

– Епископ выслушал ее, кивнул головой и сделал все в точности так, как она ему сказала.

И Майкл и Ла Бруха некоторое время сидели молча.

– Вам известно, что стало с Нурьей?

Старуха пожала плечами.

– Разное люди болтают. Правда это или нет, та самая эта Нурья или не она? – Я этого не ведаю, сеньор. Есть такие вещи, сеньор, про которые лучше вообще не знать.

Майкл встал, и она тоже поднялась. Ее седенькая головка едва доходила ему до плеча. Кэррен наклонился и поцеловал ее в обе щеки.

– Спасибо, донья Долорес. Вы мне очень помогли. И я никому не скажу, что я знаю и откуда.

– Меня никто не называл Долорес с самого детства, – прошептала пораженная женщина. – Я знаю – вы хороший человек, сеньор. Я чую в вас доброту. И опасность. Остерегайтесь, сеньор. Я знаю, что вам надо очень сильно остерегаться.