Текст книги "Пламя возмездия"

Майкл объяснил ей, что хотел остаться в банке на ночь.

– Дело в том, что здесь порядочно денег, а вероятность грабежа очень высока. Сейф я открыть не могу – мне неизвестен шифр. Завтра я найду кого-нибудь, кто мне помог бы взломать его, потом следует вставить новый замок или купить новый сейф. А пока надо мне побыть охранником.

– Тогда и я останусь и вместе с тобой буду охранять банк от грабителей, – сказала Бэт. – И не вздумай сказать нет. Мне надоело быть одной, и я лучше побуду здесь с тобой, чем в этой противной гостинице. Пусть даже с таким грязным. А где мы будем спать? Здесь или наверху?

– Здесь, в кабинете, я думаю. Лучше здесь. Пойми, это действительно очень важно – здесь все наличные деньги банка. А банк – один-единственный. Мне с таким трудом удалось предотвратить этот кризис.

Она посмотрела на узенькую кушетку, потом на покрытый плитками пол. Вот она, банкирская жизнь, подумала Бэт. Сиди и охраняй мешки с деньгами.

– Ты никогда не пожалеешь, что решил с этим связать свою жизнь?

– Никогда, – его голос звучал вполне серьезно. – Я нисколько в этом не сомневаюсь. Но, разумеется, не здесь, – в Кордове. Я создан для этого, Бэт. Это мое предназначение и наследство. То, что мне завещано моими предками.

Бэт кивнула. А где же в этом место для меня, хотелось спросить ей. Но она не стала задавать этот вопрос – было еще слишком рано. Они оба медленно и болезненно обретали прежнюю близость. Она не знала, куда этот путь приведет и ее и его, но сходить с него не собиралась.

21

Воскресенье, 18 июля 1898 года

Лондон, 2 часа пополудни

– …с вечной надеждой на воскресение. Аминь. – Викарий, закрыв молитвенник, обозрел присутствовавших.

Присутствовавшие на похоронах бормотали «аминь», растерянные и чувствующие себя какими-то неприкаянными, как люди обычно чувствуют себя на похоронах. Чувство неприкаянности и осознание тщеты мирской усугублялось и присутствием могильщиков, готовых теперь уже совсем скоро забросать комьями черной земли гроб с телом Тимоти Мендоза.

Народу собралась целая толпа. Присутствовал почти весь Сити и довольно большое количество именитых особ, включая мэра Лондона и представителей премьер-министра. Разумеется, и семья Мендоза была в сборе. С десяток кузенов, кузин, теток, племянников, все еще остававшихся приверженцами иудейской веры. Если они и были слегка ошарашены христианской траурной церемонией, то виду не подавали. Их поведение было сама корректность. И коль в роде их преобладали англиканские тенденции, то значит тому и быть.

С Уэстлэйка припожаловала и Кэролайн. Она стояла подле Джемми, цепко ухватившись за его рукав. Глядя на нее, можно было подумать, что она опасалась, что он ненароком свалится в могилу своего племянника и его случайно вместе с ним похоронят. Впрочем, если судить по тому, как Джемми выглядел, ее опасения могли быть не напрасными. Генри стоял по ту сторону зиявшей ямы, рядом с Сарой, женой Чарльза. Чарльз тоже присутствовал, он днем раньше вернулся из Испании. Сейчас он стоял совсем близко к краю ямы и с нескрываемым ужасом созерцал гроб.

Норман находился поодаль сонмища родственников, он стоял, почти не шевелясь и выпрямившись, рядом с викарием. Смотреть на открытую могилу или на Чарльза он избегал. Казалось, он не осознавал ни присутствия своего живого сына, ни факт похорон умершего. Он сжимал в пальцах свою черную шляпу, костяшки их побелели, будто он держал что-то неимоверно тяжелое.

Лила и Беатрис стояли метрах в трех от остальных. Обе женщины были одеты в черное. Лила выглядела изумительно, потрясающе, несмотря на простоту своего наряда и шляпы с черной вуалью. У Беатрис вид был еще более испанский, чем обычно. Ее траурные одежды в подчеркнуто испанском стиле были украшены гагатом и черным атласом. Лила что-то сказала ей на ухо и обе женщины, повернувшись, стали уходить. Шэррик пристроился в самом хвосте, позади родственников. Заметив, что женщины уходят, он вышел им навстречу.

– Лила, мне необходимо с тобой поговорить. Это очень срочно и очень важно. Ты можешь меня немного подождать?

Они не виделись с того самого утра в Риджент-парке. Она молча смотрела на него довольно долго. Он ничего не мог понять в ее взгляде, лицо ее было задернуто черной вуалью. Потом она довольно скованно кивнула ему.

– Благодарю. Я подойду к твоей карете, как только смогу.

Норман отвечал на многочисленные рукопожатия.

Какие все же странные эти северяне, – размышлял Норман. Лишь единственный жест, включающий в себя физическое соприкосновение, разрешен публично и используется он по любому поводу. Романские народы в этом смысле гораздо более открыты: тут допускаются и плач, и поцелуи. Он, конечно, не мог следовать им в этом смысле, от его романских корней осталась лишь фамилия. Истинные же его корни глубоко сидели в английской земле.

Лорд Шэррик двигался туда, где стояли Норман и викарии, по пути бормоча слова соболезнования остальным родственникам. Чарльз увидел его и уже было двинулся к нему навстречу, но спохватился и застыл на месте. Шэррик кивнул в его сторону и тоже решил не подходить. Его взгляд был прикован к Норману.

Викарий отошел к лорду Уэстлэйку и его жене, Улучив момент, Шэррик подошел к Норману.

– Приношу вам мои соболезнования, это ужасное горе, я очень вам сочувствую.

Шэррик не стал протягивать Норману руку для рукопожатия.

– Какого черта вам здесь нужно?

– Я знал этого молодого человека, – мягко сказал Шэррик, не обращая внимания на грубо-бесцеремонный, даже агрессивный тон Нормана и ненависть в его глазах. – Послушайте, я понимаю, сейчас не та обстановка говорить о делах, но, поймите же – время не терпит. Я должен с вами встретиться, самое позднее, сегодня вечером. Вы будете дома?

Сначала ему подумалось, что Норман не ответит ему. Банкир задумчиво глядел куда-то мимо него, вперив взгляд светло-карих глаз в пространство. И довольно долго. Но потом Мендоза все же кивнул ему.

– Очень хорошо. Сегодня вечером. В банке меня не будет. Приходите в девять на Гордон-сквер. Я смогу уделить вам пятнадцать минут.

И это высокомерие Шэррик тоже проигнорировал.

– Хорошо. В девять на Гордон-сквер. Да, и еще – Чарльз будет у вас?

Норман еще раз кивнул.

– Отлично, тогда до девяти.

Шэррик стал пробираться через толпу, больше ни с кем не вступая в разговор.

Хайгэйтское кладбище располагалось в одном из тихих пригородов Лондона. За его стенами обычные люди жили обычной жизнью, не обращая внимания на постоянное присутствие смерти. Сегодня же во всех окнах домов были видны лица, разглядывавшие кареты господ и черные перья, украшавшие лошадиные гривы.

Шэррик отыскал взглядом нанятый экипаж Лилы Кэррен, стоявший чуть поодаль. Занавески на окнах не были задернуты и он смог разглядеть ее широкополую шляпу. Он подошел к карете. Его хромота сегодня почти не была заметна: погода в этот день была прекрасная, вообще этот уик-энд выдался необычайно погожим. Лила опустила стекло и повернулась, молча глядя на него из окна.

– Спасибо, что дождалась, – сказал Шэррик.

– В чем дело, Фергус?

– Очень многое произошло и сейчас происходит.

Он на секунду замолчал и посмотрел через плечо на устремлявшихся из ворот кладбища людей.

– Это печальное мероприятие не может все остановить. Слишком поздно.

– Я понимаю. Я приехала сюда, потому что ждали моего появления. Я не собираюсь изображать здесь глубокую скорбь.

Шэррик ничего не ответил. Он изучал женщину, сидящую в этой же карете. Беатрис Мендоза сидела, облокотившись о спинку и смотрела на свою золовку и на него. Они никогда до этого не встречались, и она никак не реагировала на его присутствие. Как и Лила, Беатрис закрывала лицо вуалью. Он не мог разглядеть ее лица, да и не стремился. Ему было известно, что и ей с самого начала была отведена определенная роль в этой игре.

– Мы здесь не сможем поговорить, – сказал он, обращаясь к Лиле.

Улица быстро заполнялась людьми, выходившими с кладбищенских ворот.

– Через полчаса я буду в отеле.

– Нет, – отказалась Лила. Говорила она с придыханием, было заметно, что она взволнована. – Я не желаю…

– Через полчаса, – повторил Шэррик. – В противном случае потеряешь все, ради чего ты столько работала.

Лила прикусила губу, принялась трясти головой, но потом перестала. У нее, как у какой-нибудь идиотки-школьницы, страшно колотилось сердце.

– Тогда через полчаса. В «Конноте».

– Нет, нет и нет, – отказывалась Лила наотрез. Ее руки сжались в кулаки. – Ты не можешь этого сделать.

– Могу, – настаивал Шэррик. – Более того, я должен. Лила, ради Христа, неужели ты не понимаешь, неужели ты не видишь, что делаешь?

– Зато я вижу, как ты разрушаешь все, чего я с таким трудом добивалась. Теперь, когда победа почти в моих руках…

Она выставила перед ним ладони, видимо, хотела показать ему, как должны выглядеть руки, в которые скоро должна прийти победа.

– Они же вот в этих руках у меня здесь. Фергус, не забирай их у меня, я тебя умоляю…

Ему очень хотелось встать, подойти к ней и обнять ее. Но они были не одни: в этой же комнате находилась Беатрис, сидевшая у окна. Она уже с час сидела так, не проронив за это время ни единого слова. Но Шэррик ни на секунду не забывал о ее присутствии. Он не сдвинулся с места, так и остался сидеть в маленьком креслице напротив софы.

– Лила, ты никак не хочешь понять, что ты уже выиграла. Майкл полностью контролирует Пуэрто-Рико. Норман знает об этом уже с пятницы, с того дня, как пришла его телеграмма из Сан-Хуана.

– Ты точно знаешь, что пришла эта телеграмма? – неуверенно спросила она.

– Я знаю это наверняка. Я же много раз говорил тебе, что мой осведомитель в доме Нормана работает безупречно. Это один из его слуг. Слава Богу, этот человек умеет читать и писать и полностью переписал для меня ее текст. Он перед тобой.

Лила еще раз взяла в руки тот листок бумаги, который дал ей Шэррик чуть раньше. Она снова, в который уж раз, вчитывалась в строки этого сообщения.

– Тебе что-нибудь известно о том, когда он собирается возвращаться в Лондон?

– Не больше, чем тебе. Понимаешь, нет моих людей на этом острове.

Она кивнула, затем снова прижала руки к груди. Беатрис поднялась, подошла к буфету и налила из стоявшей там бутылки рюмку коньяку.

– Вот, девочка моя, выпей-ка это. Тебе поднимет настроение. Может и вы соизволите, ваша светлость?

– Благодарю, очень кстати. – Шэррик выставил руку с пустой рюмкой и она налила туда немного, затем плеснула чуть-чуть себе.

– Элизабет, жена Тимоти, – Беатрис произнесла это имя, когда снова усаживалась в кресло у окна. – Она блистала, – как это вы по-английски выражаетесь, – а, вот, вспомнила, – блистала своим отсутствием.

– Правильно, – согласился Шэррик. – Именно так мы и выражаемся.

Лила потягивала коньяк, она ничего не говорила. Шэррик снова повернулся к ней.

– Дорогая, следует придерживаться того пути, который я уже наметил. Ради твоего собственного сына и… – Он замолчал.

– Ради кого? Что ты хотел сказать, Фергус? Ради меня?

– Да, именно это я и имел в виду.

– Ты ошибаешься. О, Боже, если бы только ты не был таким упрямым как осел, Фергус. Если бы я могла убедить тебя в том, что и сколько должны мне эти Мендоза?! – Она виновато посмотрела на Беатрис, произнеся это.

Беатрис пожала плечами.

– Что касается меня, то лично тебе я ничего не должна, дорогая Лила. И от Хуана Луиса ты тоже уже кое-что получила перед твоим отъездом из Кордовы, – и снова откинулась на вышитую спинку кресла. – Сколько миллионов это было, девочка моя? Я ведь никогда этого не знала.

– Песет на сумму в два миллиона фунтов стерлингов, наличными. И мне удалось их очень разумно вложить. – Сейчас не имело смысла утаивать какие-то факты, хватит. – Плюс еще эта облигация на миллион.

– И Майкл впридачу, – добавила Беатрис. – Ведь Хуан Луис дал тебе возможность уехать вместе с сыном, не забывай об этом. И, разумеется, медальон. Вот эта штучка меня всегда ужасно интересовала. И ты отвалила с Майклом и с медальоном.

– У Хуана Луиса не было иного выбора. – Лила была задета. – Будь у него хоть малейшая возможность что-нибудь сделать, хоть что-то предпринять, я бы до сих пор оставалась сидеть в этой комнате. Возможно, даже и на цепи, как собака.

С каждым словом ее голос становился все громче и громче.

– Понимаешь – на цепи! – Она обхватила руками свою шею. – И еще ошейник вокруг загривка, ну совсем как у какого-нибудь зверя.

Ее грудь стали сотрясать рыдания, она закрыла лицо руками.

На этот раз Шэррик подошел к ней. Теперь его уже не волновало, что подумает Беатрис. Он уселся рядом с ней, обнял ее.

– Лила, если ты будешь и теперь распалять себя этими воспоминаниями, дальше позволять им мучить и истязать тебя, то тогда, тогда можно будет сказать, что Хуан Луис одержал победу, несмотря ни на что. Как ты этого не понимаешь? Боже милостивый, девочка, ты же должна, в конце концов, осознать это.

– Как тебе это удалось? – вдруг вырвалось у Беатрис.

Она не могла больше носить в себе этот вопрос.

– Ты ведь сказала мне, что расскажешь, как все было, когда все будет кончено. Когда мы выиграем. Ну вот, выиграли, а я все еще ничего и не услышала.

Шэррик не разделял любопытства испанки. Его волновало будущее Лилы, а не ее прошлое. Но, может быть, это как раз и могло быть выходом. Может быть, если дать ей возможность поведать всю эту притчу до конца, то, рассказав ее, она сумеет поставить на ней точку.

– Донья Беатрис права, – сказал он, прильнув лицом к ее волосам. – Расскажи нам, как все происходило, как удалось тебе уехать?

Лила неспешно освободилась от его объятий, поднялась с тахты, прошлась по комнате к столу, стоящему в углу.

– Вот. Я никогда с этими вещами не расстаюсь.

Никогда, где бы я ни была. Вот это письмо, которое пришло из Пуэрто-Рико, и… Боже, ну как это все объяснить? Вся эта история настолько странная, что… – Она снова замолчала и подала Шэррику конверт.

Адрес на нем был кордовский. Письмо не было запечатано. Шэррик раскрыл конверт и вытащил оттуда несколько страниц, их было много, исписанных крупным детским почерком. По краям бумага начала желтеть.

– Ты хочешь, чтобы я это прочел?

– Да. Хотя, я думаю, нет, не надо. – Она снова выхватила у него конверт и несколько листков. – Я расскажу вам все сама. Я знаю его наизусть и смогу пересказать. Слово в слово.

Лила снова уселась, держа в пальцах письмо, белый квадрат на фоне черного шелка ее платья.

Беатрис подалась вперед, уставившись на конверт.

– Я помню его. В тот день, когда оно пришло, я находилась в Патио дель Ресибо. Это тот патио, в котором находится вход во дворец, – быстро сказала она, обращаясь к Шэррику. – Я там была с Майклом. Так получилось. Это было совпадение. Я…

– Это не было совпадением, – перебила Лила. – Никаких совпадений в том, что произошло, не могло быть. Никаких случайностей. Все было предопределено. Все было запланировано.

– Кем?

– Я этого не знаю. Неважно кем. Мне лишь известно, что все было запланировано. Майкл, он…

– Майкл сказал: – Ничего не говори папе, тетя Беатрис, – вот, что он сказал. – Мама не получит тогда это письмо, если ты ему расскажешь.

– Правильно сказал. Хуан Луис никогда бы не отдал его мне. – Лила повернулась к своей золовке. – Что он тогда со мной делал, это… И думать нечего, чтобы он мне позволил его прочесть. А почему ты ничего не предпринимала?

– Я не могла, ты же знаешь. Хуан Луис все проверял, каждый сантимо, каждую песету из тех, на которые мы жили. К тому же, он был безумным. Мой брат утратил рассудок на почве ревности. Франсиско говорил…

Она пожала плечами, в этом ее жесте была обреченность. Лила сидела, облокотившись о ковер, тяжкие раздумья и усталость наложили на ее красивое лицо маску страдания.

– Я знаю… Не обращай внимания, Беатрис, считай, что я не задавала этого вопроса. Я никогда тебя ни в чем не обвиняла и не обвиняю. Конечно, ты ничего не могла поделать.

– Только одно. Я привела Майкла в патио, который располагался под твоей комнатой. И он смог взобраться на балкон оттуда к тебе.

Лила кивнула.

– А это было еще одной причиной, почему я возненавидела Хуана Луиса. То, что он выставил меня перед моим сыном в таком виде – узницей, преступницей…

– Письмо, – осторожно напомнил ей Шэррик, опасаясь, как бы эти жуткие воспоминания, к которым он ее подталкивал, не стали бы работать против него. – Что было сказано в этом письме?

Лила говорила тихо, будто во сне.

– В этом письме говорилось об одной подлинной истории. О том, как Моисей-Отступник заставил всех кордовских Мендоза перейти в мусульманство.

– В двенадцатом веке! – вырвалось у Беатрис. – Это произошло семьсот лет назад. А ты ведь говорила, что Хуан Луис так…

– Успокойся, – Лила говорила как в трансе. – Успокойся, и я тебе все расскажу. – Это был не Моисей, это был его внук Исмаил ибн Мухаммед.

– Однажды жил правитель дома по имени Исмаил. Я помню, как мне о нем рассказывали. Он исчез и…

Лила оборвала ее.

– Он был убит… – она сделала паузу, – его родными детьми.

– Нет, все было не так, – Беатрис прижала руки к вискам и пыталась вспомнить эту историю. Это была одна из многих легенд, которые ей довелось услышать…

– Это имело отношение к тому времени, когда испанцы-христиане с севера снова отвоевали Кордову. Вот как погиб Исмаил.

– Да, была битва, согласна с тобой, но он погиб не во время этой битвы. В действительности, он подписал себе смертный приговор задолго до этого, когда решил, что семья должна иметь наследника, который был бы иудеем. Христиане ненавидели мавров, но в те времена терпимо относились к иудеям. И Исмаил захотел снова вернуться в иудейство. Но это было непросто. Тогда Кордова управлялась сектой фанатиков-мусульман.

– Да, ты мне об этом говорила. Их называли шииты. Именно из боязни их Моисей стал мусульманином и благодаря этому Мендоза были вынуждены покинуть Кордову.

– Да. Но пятьдесят лет спустя Исмаил решил вернуть то, от чего отказался Моисей.

Шэррик взял бутылку и налил всем коньяку.

– Рассказывай, Лила. Что сделал этот Исмаил? Ты ведь сказала, что он подписал себе смертный приговор.

– Подписал. Он пожелал сына-иудея, и он похитил Мириам бат Яков – красивую молодую девушку, которая жила в Толедо. И по пути в Кордову он овладел ею силой. Поэтому ее отец не стал домогаться ее возвращения в семью. Она уже не была девственницей, следовательно, ничего не стоила, Исмаил заплатил ее семье деньги, выкуп за невесту, и женился на ней.

– Она была еврейкой, эта Мириам? – поинтересовался Шэррик.

– Да, конечно, как и сын ее. И во дворце Мендоза она продолжала оставаться иудейкой, во всяком случае, Исмаил поместил ее в тайные апартаменты. У нее были ее собственные рабы, она отдельно питалась – все было по иудейским обычаям. Но Мириам ненавидела его, несмотря на все его старания. Хотя впоследствии полюбила его.

– Она не могла простить ему ее похищение и насилие над ней, – пробормотала Беатрис.

– У нее было достаточно причин. Исмаил был очень умен, – Лила замолчала, посмотрела на Фергуса, потом продолжала:

– Он был чудесным любовником и супругом, и Мириам постепенно очаровалась им. Кроме того, в первый же год их супружества она родила ему сына. Они назвали его Даниилом. Мириам очень его любила. Вы можете себе представить, каково это? Любить сына и ненавидеть мужа? Его отца?

Лила помолчала. Но ни Шэррик, ни Беатрис не ответили на этот риторический вопрос.

– Я могу назвать это пыткой, – прошептала Лила. – Пыткой… И, во имя своей любви к сыну, Мириам заставила себя полюбить и мужа. Пока он еще раз не предал ее.

В комнате было очень тихо. Шэррик и Беатрис слушали ее, не перебивая, они были захвачены этой историей.

– Когда Даниилу исполнился год, Мириам ожидала еще одного ребенка. Исмаил почти все время проводил в ее спальне. Однажды он сказал ей, что на какое-то время уезжает. Он объяснил ей, что собирается жениться, взять себе еще одну жену, у мусульман это допускается. Но Мириам была вне себя от ярости. Она взяла нож…

– О, Боже мой, – прошептала пораженная Беатрис. – Она убила его?

– Нет. Она исполосовала ножом себя – груди, лицо, ноги. Рассекла ножом живот, чтобы убить и ребенка, которого она ожидала.

Шэррик отошел в сторону, в затененный угол комнаты и внимательно смотрел на обеих женщин. Беатрис была настолько захвачена рассказом Лилы, что даже забыла про веер, несмотря на то, что в гостиной Лилы было жарковато. Ее глаза были широко раскрыты в ожидании, что последует дальше, она подалась вперед и напряженно ждала продолжения.

– Ребенок погиб, а Мириам осталась жива. Она была страшно изуродована, все ее тело было в шрамах. Один ее глаз не открывался, половина лица отнялась. При ходьбе она волочила ногу. Выглядела эта женщина настолько отталкивающе, что никто не мог на нее смотреть. После этого случая Исмаил к ней больше не прикасался. А когда Даниилу исполнилось семь лет, старик Исмаил послал его в Барселону, где жили двоюродные братья Мендоза, которые еще оставались иудеями, потому что мавры не дошли так далеко на север.

Через двенадцать лет готово было произойти то, чего Исмаил больше всего боялся – христиане вот-вот должны были захватить Кордову. Он привез из Барселоны Даниила назад в Кордову. Юноша считал себя иудеем, но не отказывался от своего мусульманина-отца. Естественно, он захотел увидеться со своей матерью. Но не мог. За три года до этого Мириам повесилась.

Восемь месяцев отец и сын постоянно были вдвоем. Исмаил опасался, не станет ли его сын упрекать его по поводу Мириам, но юноша никогда об этом и словом не обмолвился. Зато очень хорошо осваивал то, что относилось к семейному делу, что касалось их вложений, об их врагах и конкурентах, об их друзьях и партнерах. Этот Даниил был очень смышленым юношей.

Он имел обыкновение выходить в город на прогулку без отца. Времена были ужасные – город находился в осаде. Люди умирали от голода. Даниилу стало известно, что готовился заговор с целью организации проникновения в город двух лазутчиков от христиан. Заговорщики имели целью снятие осады и спасение людей от голодной смерти, а у Даниила были свои планы.

Он был одним из тех, кто открыл ворота и пропустил лазутчиков. На третью ночь христиане атаковали Кордову и, благодаря Даниилу, были очень хорошо осведомлены об оборонительной системе города и чуть было не победили. Исмаилу не было известно о подвигах его сына, но он прекрасно понимал, что не сегодня-завтра христиане будут править Кордовой.

Он уже выработал план действий. За несколько месяцев до этих событий он послал троих своих братьев и их семьи в Каир, чтобы они устраивались там. Единственными мусульманами из Мендоза, оставшихся в городе, был сам Исмаил, две его жены-арабки и семеро их детей, пять мальчиков и две девочки. Исмаил велел им подготовиться в дорогу. Они должны были взять с собой своих рабов, лошадей и столько золота, сколько они могли унести, и бежать в Египет, где было безопасно.

К этому времени Даниил пользовался у своего отца неограниченным доверием. Он помогал Исмаилу выбрать надежный маршрут от Кордовы до Каира. Через несколько дней поступили сведения, что к Кордове подтягивалось войско христиан, и Исмаил вместе с семьей отправился в свое рискованное путешествие.

На следующее утро Даниил оповестил христиан и вечером, когда стемнело, он вновь встретился с тем самым солдатом, которому помогал проникнуть за стены города.

– Мой отец, – сказал он солдату, – со своими женами и детьми уехал. Они на пути в Каир.

Вначале этот солдат не понял, к чему он это ему говорил. Даниил рассказал ему о золоте, которое вез с собой Исмаил, о женщинах и детях.

– У них полно драгоценных камней. Две девочки – девственницы, за них дадут на невольничьем рынке огромную цену.

– Ведь ты говоришь о своем отце, о своих сестрах, – не мог понять его христианин.

– Да, это мои сестры. По отцу. А вот тебе и карта их пути.

Солдат покачал головой.

– Я не понимаю тебя, – зачем ты так поступаешь? Я никогда этого не смогу понять. Ты просишь меня, чтобы я догнал их и убил, ты этого хочешь?

Даниил сказал, что он хочет именно этого, впрочем, женщин убивать не обязательно – их можно продать, оставить для себя, как ему будет угодно. Но вот голову моего отца и моих братьев по отцу ты мне доставь.

– Я очень хорошо тебе заплачу, кроме того, все, что ты у них заберешь, можешь оставить себе.

Через десять дней эти двое снова встретились. К тому времени Кордова уже была взята христианами. Этот солдат отправился во дворец Мендоза вместе с двумя своими людьми. У них с собой была плетеная ивовая корзина. От нее исходил такой запах, что Даниилу пришлось зажать платком нос и рот.

– Покажи мне, что там в ней, – потребовал он.

Мужчины приподняли крышку, наклонили корзину и оттуда к ногам Даниила выпали четыре страшных доказательства. Голова Исмаила была с открытыми глазами, рот перекосила страшная гримаса и у обоих его сыновей были похожие выражения лиц. Выглядели головы так, будто их рубили топором, из мяса торчали отломки костей, кровь почернела, запеклась. Посмотрев на это, Даниил удовлетворенно кивнул. Потом выложил им мешок дукатов, высотой по колено этому солдату.

В эту ночь Даниил не спал. Он бродил по дворцу. В конце концов он оказался в покоях, где раньше жила его мать, в той комнате, где жила его мать. Ему рассказывали, что и умерла она там же.

– Дело сделано, – сказал он. – Алеха-ша-шалом, Мириам. Спи спокойно, Мириам. Спи спокойно.

Лила замолчала. В комнате царила полнейшая тишина, казалось, даже уличные шумы стихли абсолютно.

– Ужасная история, – сказал Шэррик. – Немыслимая.

– Но ничего не объясняет, – голос Беатрис был резким от нервного напряжения.

– Это что, ты ему рассказала эту историю и он отпустил тебя с миром?

– Нет, – ответила Лила. – Все это оттого, что он был, как ты говоришь, безумен. И потому, что мне было известно, где находятся останки.

– Останки? – Беатрис наклонилась вперед. – Лила, ты говоришь, что ты знала, где был похоронен Исмаил? – И ты… – она не могла говорить, ее трясло.

– Да, я знала это и кое-что еще. Вон там, на последней странице этого письма, – Лила провела пальцем по конверту, – она написала мне о том, что никто иной как Хуан Луис сделал так, что его отец погиб.

Беатрис ахнула.

– Нет, он не мог! Мой отец погиб, когда его сбросила лошадь…

Лила повернулась к ней и высказала все до конца, ту самую тайну, которую она до этого момента скрывала.

– Как и почему? А вот как. Всем было известно, что Рафаэль был отличным наездником. Так это и было на самом деле. Но, когда твой брат был еще ребенком, дьявольское начало уже достаточно глубоко укоренилось в нем. Дурное семя в роду Мендоза дало свои гибельные всходы в Хуане Луисе. Он был страшно зол на своего отца за то, что тот его однажды чего-то лишил, что тот страстно желал получить – речь шла о сущей безделице, не знаю о чем, но ничем серьезным это быть не могло. В один прекрасный день Хуан Луис схоронился с рогаткой в руке в придорожных кустах У той самой дороги, по которой обычно ездил Рафаэль. И, когда отец проезжал мимо, он выстрелил из рогатки камнем прямо в голову лошади. Животное, разумеется, встало на дыбы, потом рухнуло на землю, сбросив седока. Рафаэль действительно упал с лошади и сломал себе шею.

Несколько секунд Беатрис не произносила ни слова.

– Моя мать рассказывала мне, что собственными руками сняла с шеи отца половинку медальона, когда тело отца готовились предать земле. И после этого отдала его Хуану Луису.

– Вот видишь, – воскликнула Лила. – Она ничего не знала. Об этом знала лишь женщина, написавшая мне это письмо. Она написала об этом мне, а я выложила это Хуану Луису. Ты убил своего отца! – сказала я ему тогда. – Как ты думаешь, тебя простят, если я об этом скажу? Ты считаешь, что твои несметные богатства обеспечат тебе невиновность после содеянного тобою? Ты – отцеубийца!

Лила говорила нараспев, негромко, мелодично – это воспринималось как песнь о свободе.

– Сначала он сделал вид, что не понимал, о чем шла речь, не верил мне. Убеждал меня, что необходимы доказательства. Но у меня есть доказательства, – сказала я ему. – Там внизу в винном погребе есть одна старая, замурованная много лет назад дверь. Вот за ней, за теми камнями, которыми она замурована, и лежит доказательство. – Я продолжала наседать на него. Разумеется, ему не было известно, откуда я об этом знала, он не мог удержаться от того, чтобы не дослушать до конца. Той ночью он уходил несколько раз, потом снова возвращался и задавал все новые и новые вопросы. В конце концов, он отпер мою дверь и мы вместе с ним отправились в винный погреб. Мы отыскали ту арку, где была дверь, и Хуан Луис молотком сам разбил стенку. Сам разбил. Он не взял с собой никого из слуг, убоявшись того, что мог за этой стенкой обнаружить.

Лила снова замолчала. Было видно, что она силится что-то вспомнить.

– Что там было? – шепотом спросила Беатрис.

– Черепа Исмаила и его сыновей. Тут же находились и остатки той самой ивовой корзины, в которой они были принесены Даниилу. По их черепам можно было определить, как жутко с ними расправились…

– И то, что произошло с моим несчастным отцом, ты тоже могла так же доказать? То, что именно он, Хуан Луис, убил его?

Беатрис, сидя, ритмично раскачивалась взад и вперед, успокаивая себя ритмичными движениями. Лила покачала головой.

– Нет, в действительности я этого, конечно, не смогла бы сделать, но Хуан Луис об этом не знал. Я представила ему доказательства того, что первая история не была вымыслом и рассчитывала, что он побоится, что и его преступление точно также может быть выставлено на свет Божий.

– Кто же прислал тебе это письмо? – стала допытываться Беатрис. – Не иначе как какая-нибудь ведьма.

– Именно так и сказал Хуан Луис. Он ведь не знал ни о каком письме. Мне его удалось надежно спрятать. Он был уверен, что я – ведьма.

– Ты – ведьма! Ведьма! Я не стану терпеть ведьму в своем доме! – кричал он. – Лила тихо рассмеялась. – У него в мозгах была такая неразбериха, такая мешанина – представить себе невозможно, он был запуган хуже всякой суеверной, темной старухи. Он страшно боялся, что всей Испании станет известно о том, что он убил своего отца и что в это могут поверить, ведь этот случай в их роду – не первый. Кроме того, если люди бы узнали об этой ивовой корзине и о том, что в ней было – они поверили бы тем более.

Впервые за много минут подал голос лорд Шэррик.

– Твой муж ведь мог спокойно убить тебя тут же, там же, в этом же винном погребе, бросить твой труп туда, где лежали останки Исмаила и его сыновей и снова замуровать стену.

– Верно, – призналась Лила. – Риск, само собой, был. Но, согласись, в наше время ведь очень сложно убрать кого-то и быть избавленным от расспросов. Даже в Испании. Даже для Мендоза. И я решила воспользоваться этим единственным шансом.