Текст книги "Плацдарм непокоренных"

Беркут выдернул чеку, положил гранату в глубину пролома и побежал к выходу из выработки. Им повезло, что оказались за ее пределами. Каменистый грунт сдетонировал так, что с потолка обвалились огромные толстые пласты, погребая под собой тела погибших. Но все же, выждав несколько минут, пока улягутся пыль и гарь, Беркут, присвечивая себе фонариком, пробрался к пролому и остался доволен: завал оказался основательным.

– Только не страдай так, капитан, – примирительно проговорил Мальчевский, когда они молча дошли до того места, где столкнулись с первой группой немцев. – Ну, хочешь, приведу тебе другого фрица? Еще разговорчивее. Он тебе не то что про Штубера – про самого Геббельса пару анекдотов расскажет.

– Прекратить разговоры, младший сержант, – прервал его Беркут. – И впредь обращаться согласно воинского устава.

– Если «согласно устава», тогда давайте я прислонюсь к этой бастилии, а вы мне, товарищ капитан, перевяжете руку. Предплечье осколком задело.

– Каким еще осколком?! – всполошился Андрей. – Когда?!

– Да когда мы с вами, товарищ капитан, держали оборону по ту сторону Великой Китайской стены, а один из ваших любимцев-вермахтовцев швакнул по нам гранатой… Парень я терпеливый, но кровь, чувствую, сочится и сочится.

– Точно, ты говорил, что слегка зацепило! – покаянно признал Беркут. – Что ж ты все это время молчал, почему до сих пор не напомнил?

– Дипломатический этикет нарушить боялся, пока вы с этим курфюрстом нюренбергским переговоры вели, принимая его капитуляцию.

31

Приближаясь к последнему завалу, Беркут и Мальчевский наткнулись на группу, которую вел старшина Кобзач. Едва отдышавшись после прорыва в основную часть катакомб, все пятеро артиллеристов, вместе с Акудиновым и радистом, двинулись на выручку капитану. А неожиданно встретившись на изгибе штольни, чуть не застрелили его. Кого-то из бойцов, – Беркут умышленно не стал выяснять, кого именно, – подвели нервы, и он пальнул прямо на свет фонарика. Пули прошли где-то между щекой и плечом коменданта, отрубив часть шапки-ушанки. Хорошо еще, что оба сразу же плюхнулись наземь, и, уже лежа, Мальчевский крикнул:

– Порешу, гады! Второй раз подстреливают! – а убедившись, что в группе поняли свою ошибку, возмущенно добавил: – По фрицу бы так палили, иродовы дети, как по своему любимому младшему командиру Мальчевскому!

– Вот те на! – изумленно пробасил Кобзач. – В какого фрица не целюсь, все в Мальчевского попадаю! Как в привидение.

– Гарь ты орудийная, вот кто! – тяжело поднимался Сергей. – Откопали тебя, могильщика юродивого, на мою голову!

Они еще какое-то время изощрялись в суесловии, однако сам Беркут так обрадовался пополнению, что не придал инциденту никакого значения. Гарнизон угрожающе таял, и капитан серьезно побаивался, что, когда придется занимать позиции за последними баррикадами, защищать их уже будет не с кем.

– Что там у лейтенанта? – сразу же спросил он, поблагодарив Акудинова и радиста за «шахтерский подвиг»: как-никак пробились они друг к другу довольно быстро.

– Немцы самоходку подтянули прямо к центральному входу. Уже дважды пальнули по его завалу. Один боец убит. Остальных лейтенант отвел за третий завал. Сейчас укрепляет его. Штольня в том месте узкая, держаться будет легче.

– Он прав. Пора занимать оборону по последнему рубежу. Атаковать его немцы не пробовали?

– Бродят по штольне за вторым завалом. В наглую не прут. Видно, решили отложить штурм до утра.

– Но это не нам – им передышка. Старшина, возьмись со своими людьми за третий завал, в этой штольне. Он уже намечен, основа заложена. Постарайся управиться до полуночи. Под утро на всякий случай перекроем и штольню, ведущую к плавням. Хотя в ту часть немцы еще вроде бы не проникали.

И все же для гарнизона подземелья это тоже была своего рода передышка. Буквально за два часа бойцы соорудили три завала, укрепив их вагонетками, кусками рельс и большими каменными блоками. Кроме того, в дальнем, разведанном Звонарем, углу плавневой штольни они соорудили еще один, запасной бастион, создав возле него небольшой склад оружия и боеприпасов.

Поскольку через пролом, благодаря которому группа Кобзача соединилась с ними, уходить гарнизону было некуда (штольня контролировалась немцами, а Беркут вынужден был постоянно держать недалеко от пролома часовых, чтобы немцы не просочились им в тыл), то плавневая штольня давала им последнюю надежду на выход из подземелья – к плавневому лиману, к самой реке, к небольшому плавневому леску.

– Здравствуй, капитан, еле дождался тебя. – Иногда Беркуту казалось, что собственное бессилие, его невостребованность в этой крайне тяжелой обстановке, изводили лейтенанта Глодова куда больше, нежели ранения. – Давай наконец поговорим как офицер с офицером.

– В таком случае вам следовало бы обратиться ко мне, как полагается младшему по званию, – жестко заметил капитан, что вызвало у Глодова некоторое замешательство. Он мог ожидать любой реакции коменданта гарнизона кроме той, что последовала. – И все же, очень внимательно слушаю вас.

Беркут не желал объяснять лейтенанту, что, делая это замечание, менее всего хотел во что бы то ни стало выдержать букву устава. Не мог и не должен был объяснять ему, что это один из его испытанных способов заставить офицера, приготовившегося к панической исповеди, вспомнить, что он действительно… офицер. Что идет война. И для того, чтобы жить, на войне требуется не меньшее мужество, чем для того, чтобы достойно умереть. А умирать нужно также мужественно, как и жить.

Андрей предугадывал тему их разговора и сразу же пытался вывести Глодова из того ощущения «ненужности», в которое лейтенант загнал себя мрачными размышлениями.

– Да, собственно… – замялся лейтенант. Замечание Беркута действительно выбило его из седла. – Простите, товарищ капитан, что…

– Не в уставе дело, лейтенант Глодов. Что случилось? Решили первый патрон в обойме своего пистолета сделать последним? Так не вы первый. Прием испытанный, но, должен вам доложить, гнуснейший. Нет, ошибаюсь?

– Собственно говоря…

– Ну что вы заладили: «собственно, собственно…»? Не хватает мужества пустить себе пулю в лоб – так и скажите: «Товарищ капитан, будьте добры, возьмите мой пистолет и пальните мне в височек. Только поаккуратнее, чтобы попристойнее выглядеть при прощальном салюте».

– Странно. Именно об этом я и хотел просить вас, – вдруг пробормотал Глодов, приподнимаясь и упираясь спиной в завешанную шинелью стенку.

Слушая его, Андрей опешил. Свою «притчу» о патроне он опять же продекламировал в сугубо воспитательных целях.

– Вы… жестокий человек, капитан. Нельзя, не нужно было так…

– Божественная мысль. Что же мне следовало приказать вашему доктору отобрать у вас автомат? – присел капитан возле него на сложенную из камней скамейку. – Пистолет ей и так уже пришлось выкрасть. Сразу же после ваших философских бесед со старшиной Бодровым. С автомата же, я так понимаю, неудобно. А главное, не по-офицерски.

– Но это право офицера, – еще более неожиданно возмутился лейтенант, – когда именно он сочтет возможным…

– Вы опять все напутали, Глодов. Не когда он «сочтет возможным», а когда будут исчерпаны все средства борьбы, всякая возможность и всякая надежда на то, что удастся избежать плена и вернуться в строй. Только тогда. Но, придя к такому решению, нужно молча браться за пистолет, а не доводить своими рассуждениями о самоубийстве до истерики весь медперсонал.

Беркут понимал, что это были жестокие слова, но совершенно справедливые.

Лейтенант ударился затылком о стену и потерся головой так, словно хотел врубиться в каменный массив катакомбы.

– Что, я опять сказал что-то не то и не так? Слишком жестоко? Объяснить нежнее, лейтенант?

Несколько мгновений Глодов ошалело смотрел на капитана. Керосинка высвечивала его осунувшееся, заросшее грязной щетиной лицо, очень напоминавшее сейчас лицо только что снятого с распятия Иисуса Христа.

– А ведь вы правы, – наконец проговорил он, очевидно, еле сдерживаясь, чтобы еще раз не обвинить Беркута в крайней, до садизма, жесткости. – Весь ужас в том, что вы, капитан, правы. – Он схватился за «шмайссер», повертел его, отбросил. – Нет, не могу. Из немецкого автомата… Господи, есть же предел всему… Ну дайте же на минутку свой пистолет, или прикажите вернуть мой. Я всего лишь прошу вас помочь. И сразу же уйти.

– В этом деле я вам не помощник, лейтенант. Однако пистолет прикажу вернуть. В боевой обстановке личное оружие офицера всегда должно быть при нем. Даже когда он находится в полевом лазарете на линии фронта. Но знайте: ваш «уход», как вы соизволили выразиться, будет расценен мною, да и всеми бойцами гарнизона, как обычная трусость. Как один из способов дезертирства. О чем и будет доложено командованию. Со всеми вытекающими из этого обвинения последствиями.

– Земляки, да он же мертвый! – вдруг ввинтился в гнетущую атмосферу их негромкой беседы возглас раненого Агафонова. – Братцы, чтоб мне в пекле гореть, – мертвый!

Беркут поднялся, прошел в слабоосвещенный, обвешанный шинелями и одеялами закуток выработки «лазарета» и, присев у лежащего там человека, осветил фонариком его лицо, пощупал запястье.

– Да мертвый он, мертвый! – испуганно твердил Агафонов, словно смерть в этом адовом подземелье была чем-то совершенно неожиданным, непостижимо-непривычным.

– Он не мертвый, рядовой Агафонов, – совершенно спокойным, твердым голосом возразил Беркут. – Он – погибший. Солдат, погибший в бою, – добавил он, поднимаясь. – И я не представляю себе роты, которая, увидев погибшего солдата, в ужасе остановилась бы и кричала: «Да он мертвый, мертвый!». Вместо того чтобы мужественно идти в бой. Или, может, было такое, а, лейтенант?

Глодов молчал. Агафонов тоже. Во всей штольне, во всем этом мрачном, пронизанном страхом смерти подземелье воцарилось вдруг такое гнетущее, могильное молчание, словно оно исходило из безмолвия потусторонней вечности.

– Мальчевский! – Беркут позвал младшего сержанта, скорее исходя из привычки всегда и везде видеть Сергея рядом, и был удивлен, что почти в то же мгновение, отвернув брезент, которым был завешан вход, в лазарете появился Сергей. – Возьми любого из бойцов, отнесите погибшего.

– Это кто тут у нас? А, Горняков… По-английски решил уйти, не попрощавшись? Нехорошо.

Беркут так и не смог вспомнить фамилии этого паренька из группы Акудинова, с которым даже не успел толком познакомиться, и был признателен сержанту, что тот все же умудрился запомнить ее.

– Точно, рядовой Горняков. Эту фамилию нужно записать. Запомнить. Сообщить ее штабистам. И будет она еще много раз произнесена, пока «похоронкой» долетит до самого близкого ему человека.

– Не унывать, окопники, – не поддержал его скорбновозвышенной патетики Мальчевский. – Если по правде, нам, пасынкам господним, уже легче. Те, что все еще воюют на поверхности земли, еще только вздрагивают при мысли, что когда-нибудь окажутся под землей. А мы уже давно здесь. И даже успели привыкнуть.

Он накрыл лицо убитого полой шинели, отозвал Беркута чуть в сторонку, под стену, и вполголоса проговорил:

– Вас там доктор Клавдия разыскивает. В истерике. Только что старшина Бодров застрелил раненого Асхадзе, а потом и сам застрелился.

– Да ты что, сержант?! Вы что, с ума тут все посходили? – так же вполголоса изумился капитан. – Где Клавдия Виленовна? – и бросив на ходу Глодову: – Держись, лейтенант. Не торопись с последним патроном, скоро здесь будут наши, – поспешил вслед за Мальчевским. Однако, сделав несколько шагов, остановился: – Постой, как это… Бодров? Мне докладывали, что старшина погиб. Еще вчера.

– Ошиблись. Ожил, дуэлянт смертоубийственный, – святости смерти для Мальчевского, судя по всему, не существовало. – Пришел в себя, из-под завала его, как из костра инквизиции… Но ведь правду говорят: кто один раз «там» побывал, на этот свет никакой бутылкой-махоркой его уже не заманишь.

– Может, и сейчас он еще жив?

– Протрезвитесь, капитан, дважды в одну дурку со смертью не играют.

32

Клавдия уже шла им навстречу. В кожушке, без платка, в хромовых офицерских сапогах, она показалась Беркуту неким привидением, явившимся к ним из той, далекой, довоенной жизни. Ни тень обреченности, ни тлен преждевременной старости, ни черное крыло сковывавшего всех страха еще не коснулись ее.

– Отберите у них у всех оружие, Андрей. Так нельзя, они не имеют права!

– На владение оружием? Они солдаты, Клавдия, и в нескольких десятках метров от них – уже враг.

– Отберите, умоляю вас! – вцепилась она в борта его шинели коменданта. Причем просьба ее прозвучала так, словно речь шла о рогатках, попавших в руки раздебоширившихся школьников. – Иначе оставшиеся тоже застрелятся. Старшина просто-напросто предатель. Предатель, убийца и подлый трус. Он не имел права так поступать.

– Ни в предательстве, ни в трусости обвинять его я бы пока не решился, – остудил Клавдию капитан, мягко снимая ее так и не успевшие загрубеть холодные, влажноватые руки и увлекая за собой к выработке, с которой начинался вход в «бункер».

– Почему «не решился бы»?

– Хотя бы потому, что Бодров оказался в крайне тяжелом состоянии, перед реальной угрозой пленения.

– Кто спорит, кто спорит?! Конечно, в тяжелом. Но это еще не давало ему право… Мы все так спасали его, так спасали…

– Асхадзе сам попросил старшину помочь ему умереть? Верно я понял?

– «Помочь умереть»? Как странно и страшно вы об этом говорите!..

В той части штольни, где держала оборону группа лейтенанта Кремнева, гулко разорвался снаряд, выпущенный, очевидно, из самоходки, и потом слышно было, как, словно после сильного подземного толчка, трещали, крушились и осыпались каменные своды подземелья. Там не «страшно говорили о смерти», там творили ее. Но Клавдию, казалось, это пугало сейчас меньше, чем то, что произошло недавно в бункере-лазарете.

– Асхадзе бредил, – объяснила она, когда эхо взрыва окончательно улеглось. – А потом ему вдруг стало легче. Но произошло это как раз тогда, когда Ищук принес весть, что в штольню ворвался танк. И расстреливает наш заслон. Я правильно выразилась: «заслон»? – уточнила учительница, пробираясь вслед за капитаном через «перевал», предусмотрительно устланный Ищуком трофейными шинелями.

– Я бы даже сказал: изысканно, – мрачно сыронизировал Беркут.

– Нет, я, конечно, слышала, как Асхадзе умолял старшину, чтобы тот застрелил его. Говорил, что хочет умереть по-мужски, не становясь обузой для гарнизона.

– Очень важно, что вы подтверждаете это.

– Однако мне и в голову не пришло, что Бодров может решиться на такое.

– Возможно, старшина и не спешил бы прощаться с жизнью, если бы не осознание того, что, уступив просьбам своего бойца, он, как командир, тоже должен последовать его примеру. – Слова эти не предназначались Клавдии. Просто так… размышления вслух. Пытался сам себе объяснить поступок старшины.

– Вот-вот, просто удивительно, как точно вы поняли все, что здесь произошло, – прошептала Клавдия уже в бункере. – Моя вина: нельзя было допустить этого. Только моя…

Капитан молча постоял над каждым из погибших. Помог переправить их тела через перевал, в штольню, и, приказав Ищуку и Сябруху развести в двух сооруженных из камней печках огонь, чтобы быстро приготовить кашу и чай, снова вернулся в бункер-лазарет.

– Что, товарищ капитан, прощаться пришли? – дрожащим голосом спросил его рядовой Конончук. При своем легком осколочном ранении в грудь и предплечье, он выглядел самым боеспособным среди четверых перенесенных сюда, но в то же время и наиболее угнетенным.

Он был из тех, кого даже самая пустяковая рана, полученная на передовой, повергает в панический страх перед собственным бессилием. Беркут заметил это сразу же, поскольку парень был ранен у него на глазах. Он кричал от боли, орал: «Помогите! Унесите меня! Санитары!», совершенно не стесняясь при этом ни командира, ни остальных бойцов. Орал так, что прямо во время отражения атаки немцев капитан вынужден был снять двух бойцов и по ложбине переправить его в тыл, поближе к штольне. И сделал это не из желания во что бы то ни стало спасти солдата, а из чувства стыда перед врагами, которые конечно же слышали вопли Конончука.

– Не прощаться, а проверить, готовы ли вы к бою.

– Значит, все-таки будете прорываться? А нас? С нами как?

– Прорываться начнем только в момент наступления наших войск, чтобы помочь им овладеть плацдармом. Да и то, оставив у лазарета надежное прикрытие. Эти двое, старшина и Асхадзе, просто-напросто запаниковали. Я не осуждаю солдат, предпочитающих смерть плену. Однако прибегать к этому можно лишь в самой безнадежной ситуации.

– Старшина, братки, тоже решил, что без него вам легче будет прорываться, – подал голос Резников, лежавший у заваленного хода, ведущего к дому Брылы. – Но лично я решил держаться до конца. При оружии. Хоть одного фрица с собой прихвачу – и то подмога. Все оставшимся легче будет.

– Вот это уже солдатский разговор. Сейчас мы перенесем к вам лейтенанта и Агафонова. Считай, целый гарнизон. И никакой паники. Мы будем прикрывать вас до конца.

Беседуя с ранеными, Беркут на какое-то время потерял из вида Клавдию, но, как только он вышел из бункера, Мальчевский в сумраке захватил его за руку и подтолкнул в нишу, из которой начинался лаз, выводящий на поверхность.

– Там Клавдия. С ней нужно еще немного поговорить, капитан, – негромко объяснил он.

– Мы уже обо всем переговорили. Она требует отобрать оружие у всех раненых, а я на этот шаг не пойду.

– Я так и подумал, что вы с ней не о том говорили, комендант. Причем всю дорогу – не о том. Поэтому попробуйте еще раз. Только понежнее. Понимать надо… Втюрилась она в вас, Господи Боже ж ты мой, о двенадцати апостолах, да на трезвую голову… Пока мы с почетным караулом будем доставлять сюда тех двоих шотландских стрелков, вы побудьте с ней тет-а-тет.

33

Восходящая луна зависла над плато, и в подземелье проникало ее неяркое синевато-лиловое сияние. И хотя его хватало лишь для того, чтобы слегка очертить силуэт стоящей у пролома девушки, все равно ночное мерцание казалось спасительным светом из того, истинного мира, из которого эти двое людей были так жестоко изгнаны.

Впрочем, долетавшие оттуда отрывистая немецкая речь, лязг гусениц разворачивающейся прямо у пролома танкетки и отзвуки проходившей на том берегу орудийной дуэли, никакого отношения к тому, наземному миру, казалось, тоже не имели. Все это было лишь галлюцинацией, которая навеивалась таинственным светом, исходящим даже не от луны, а откуда-то из глубин космоса, и несущим в себе отражение каких-то иных времен и миров.

– Господи, как я боялась… Андрей, – неожиданно прошептала Клавдия, сжимая в своей нежной ладошке его – очерствевшую, испещренную ороговевшими шрамами и ссадинами. – Я так молилась, чтобы ты пережил еще и этот, еще один страшный день, дожил до ночи, до… этой нашей встречи.

– Но мы ведь только что виделись, – не ко времени и некстати напомнил капитан.

– Разве? Выходит, сразу не решилась. Это всегда трудно, а тем более – посреди пальбы и смертей…

Беркут ощущал на своей шее сладостное, умиротворяющее тепло женских губ, растерянно, ошеломленно вдыхал еще не убитый тленным духом подземельной сырости и дымных костров дурманящий запах ее волос. С замиранием сердца прислушивался к нежным, взывающим движениям пальцев, нервно и трепетно блуждающим по его затылку.

– Но, Клавдия… Вы… Я просто не знал об этом, – растерянно прошептал Андрей. – Не знал, что все это настолько горестно для вас…

– Я тоже не знала. Не верила, что все так обернется. Ведь случайная же встреча, правда? Я даже не знаю, кто вы на самом деле. Какой вы. Как складывалась ваша жизнь до того, как попали сюда. Все, что я делаю, все, что здесь происходит сейчас, – какое-то безумие. Которое можно понять и оправдать, только учитывая, что это – безумие обреченных.

– «Безумие обреченных»… Божественно сказано.

– Это ваше любимое словцо: «божественно»… – Андрей почувствовал, что она улыбнулась. И тоже попытался улыбнуться. – До сих пор не пойму, почему вначале оно так раздражало меня.

– Школьная привычка. Такие словечки вы, учителя, обычно называете «словами-паразитами».

– Точно! – по-детски обрадовалась этому уточнению Клавдия. – Но однажды я услышала, что между собой бойцы называют вас «божественным капитаном». Божественный Капитан! Вы знаете, что вас так называют?

– Приходилось слышать. Впрочем, называют по-разному, в зависимости от ситуации и настроения.

– И эта кличка появилась давно, еще до вашего появления в Каменоречье?

– Раньше – нет. С этой кличкой постарался здешний гарнизон.

– Так вот, с того дня, когда я услышала это – Божественный Капитан, само ваше словцо приобрело совершенно иной смысл, иное звучание.

– Божественно, – вновь улыбнулся Андрей.

– С тех пор я тоже называю вас только так: «божественный капитан». Мысленно, конечно.

Слушая ее, Андрей чувствовал себя совершенно обескураженным. Он не ожидал и не мог ожидать подобного объяснения. Оно не то чтобы потрясло, но, во всяком случае, приятно взволновало его.

Беркут ощутил близость губ женщины. И поцелуй, в котором они слились, тоже был поцелуем людей, понимавших, что сами они обречены точно так же, как обречена на гибель их непонятно когда зародившаяся в этом агонизирующем аду любовь.

– Неужели мы погибнем здесь, Андрей? – томно прошептала она.

– Не должны.

– Вы не чувствуете себя обреченным?

– А кто сказал, что мы обреченные? Мы – как все солдаты: сражаемся и надеемся. И вообще терпеть не могу этого слова: «обреченные». О солдатах так не говорят. Но все равно вы правы: это безумство…

– Что именно?

– То, что происходит сейчас с нами…

Голоса и лязг гусениц по ту сторону поднебесья затихли. Из штольни тоже не доносилось больше ни голосов, ни выстрелов. Приумолкли, зная об их свидании за каменным простенком, и раненые. Маленькая каменная пещера как бы отделяла Андрея и Клавдию от обоих враждующих лагерей, превратившись в своеобразное нейтральное убежище, в котором можно было хоть на несколько минут укрыться от всего того страшного и необратимого, что происходило сейчас на израненной, как никогда щедро усеянной телами погребенных и непогребенных земле.

– Фельдфебель! – вдруг донеслось из того, наземного мира. – Уберет кто-нибудь в конце концов это растерзанное тело?

– Это разворотило гранатой унтер-офицера из первой роты.

– Меня не интересует, кого здесь разворотило! Приказываю: немедленно убрать!

– Но, господин обер-лейтенант, это могут сделать только санитары.

– Миша, слышь, Михаил?! Как думаешь, есть хоть какая-то надежда вырваться отсюда? – сразу же послышалось уже из мира подземного.

– Черта с два. Наши попрут не раньше чем через месяц, когда основательно закоченеют в своих окопах. А у нас тут ни харчей, ни патронов. Не говоря уже о бинтах-йодах.

– Тогда, может, действительно старшина Бодров поступил мудро?

– А хотя бы и мудро. Торопиться вслед за ним все равно не стоит. Подождем-потерпим. Что нам терять?

– Обидно, что немцы поверху, по нас, по живых ходят. Словно мы уже в могиле.

– Пусть потопчутся. Если все так пойдет, дня через три я маленько оклемаю. Вот тогда многим из них тоже придется полежать.

Голоса. Выстрелы. Вновь голоса. Далекие, угрожающе чужие.

– Может, нам и не суждено… – вновь заговорила Клавдия, избавляясь от магии чужих голосов. – Не знаю… Но ведь наши чувства… Пока мы живы, никто не сможет лишить нас этих чувств.

Андрея поразило, что о чувствах Клавдия говорила так, словно они давным-давно признались в них друг другу. Словно их встреча была долгожданной, а слова, которые она произносит, томились в их душах и витали в соединявшем их чувственном, любовном эфире. А ведь ему казалось, что, увлеченная своим майором, учительница не обращает на него никакого внимания. Если, конечно, не принимать в расчет некие намеки на легкий флирт.

«Но ведь она… – учительница», – вспомнилось Андрею. И в нем явственно взыграл укорененный в душе каждого мальчишки, каждого ученика «страх вежливости» перед всякой – молодой ли, в почтенном возрасте – учительницой.

А еще он вспомнил, с каким брезгливым пренебрежением говорила о ней, о «фрицовской учихе», Калина Войтич, – с пренебрежением, и в то же время – с ревностью. А ведь и в самом деле странная вещь: горстка людей оказалась между двумя фронтами, на грани гибели, но даже эта ситуация почти ничего не изменила в их поведении – влюбляются, ненавидят, и даже ревнуют…

Кстати, где сейчас Калина? Черт возьми, действительно, где она? В последний раз он видел Войтич вчера утром, когда, устроившись на том самом перевале, на котором давала свой первый бой в роли снайпера, она помогала «привратному заслону» выбивать из-за валунов залегших немцев, попытавшихся было расчистить от камней подъезд к Каменоречью. Причем на рассвете они пытались сделать это под обстрелом заслона, рассчитывая на огневое прикрытие своих.

– Здесь без вас справятся, – проворчал Беркут, залегая рядом с ней на заледенелую снежную корку скального грунта.

– Ни хрена они тут не справятся, – огрызнулась Калина, – я вон уже четверых упокоила, остальных заставился снег под собой жрать и пятиться.

Они с минуту пролежали молча, под перекрестным огнем из нескольких автоматов, понимая, что немцы обнаружили снайпера и теперь пытаются убрать его.

– Я не хочу, чтобы вы пали в одной из таких перестрелок, Войтич. Вам лучше отсидеться в подземелье.

– Какого ты черта нудишь, капитан? – незло упрекнула его девушка. – Ты ведь сам зачислил меня в состав гарнизона, так какого дьявола бубнишь под руку, с прицела сбиваешь?

– Я приказываю вам отойти в катакомбы и вступать в бой только тогда, когда немцы сунутся туда, огнем из щелей.

– Ты бы лучше патроны для карабина моего поспрашивал-поискал, приказчик, а то ведь не больше десятка осталось. С автомата – не та стрельба. Винтовка тоже тяжеловата, разве что обрез сделать.

И Беркут даже не заметил, когда и каким образом она подловила на мушку кого-то из немцев; услышал только крик раненого и доносившиеся из вражеского стана проклятия. Так и не сумев отправить ее в тыл, Беркут вынужден был уйти, поскольку его звали к рации, к тому же вместе с Мальчевским, Ищуком и Кремневым он выполнял теперь роль командира последнего гарнизонного резерва, который приходил на помощь тому или иному заслону. Когда же через полчаса он вместе с Мальчевским вновь наведался на перевал, Войтич там уже не было. Но и немцы ушли за дальние валуны, оставив попытку очистить дорогу у въезда на плато.

…Однако самой Клавдии страхи его были неведомы. Руки ее то сплетались у него за спиной и влекли на устланную лунной дорожкой каменную полку, то вдруг взрывались нежностью, с манящей таинственностью блуждая в его волосах. А губы – нежные, горящие – уже едва-едва касались его губ и становились все более и более доступными и даже укоризненно-требовательными: дотянись, ощути, не упусти…

«Господи, но ведь учительница же! Уж кого-кого, а учительницу никогда в жизни целовать тебе не приходилось…»

…Автомат, гранаты, ремень, шинель… Какой же лишней и громоздкой кажется теперь вся эта амуниция! Поначалу Андрей нервно путался в своих суровых солдатских одеждах, затем – столь же долго и нервно в ее, женских, совершенно непонятных одеяниях, о форме и назначении которых он, как выяснилось, все еще имел весьма смутное представление. Хотя, казалось бы… не ангел. Он метался во всем этом, мысленно проклиная свою страстную дрожь и неуклюжесть, стыдливо осознавая, что продолжать эти свои настойчивые, самой женщиной накликанные, притязания так же неуместно, как и… отказываться от них. Трусливо, не по-мужски отказываться!

– Боже мой Праведный, я-то думала, что этот день закончится для меня гибелью, – едва слышно прошептала Клавдия, когда Андрей вдруг ощутил в своих огрубевших руках ее нежные, полыхающие таинственным огнем бедра.

– Вы прекрасны, Клавдия.

– Кто, какой пророк мог бы предсказать, что он закончится вот так: не гибелью, а сладостной любовью?..

– Мне тоже никогда… даже не снилось все это.

«Так оно и должно было случиться, – напутствовал его на этот сладостный библейский грех некий вселившийся в него ангел любовного сатанинства. – Все началось с того, что когда-то, в свои двенадцать, ты влюбился в учительницу – широкобедрую, рыжеватую, с ранней проседью, немку».

Как не по-детски тайно и страстно любил он, как непростительно греховно желал ее. Никогда больше ни одна женщина не была для него столь вожделенной. Другое дело, что вся эта вожделенность была лишь эротическим отроческим стенанием.

…И оно настало – то мгновение, когда Андрей ощутил всю покаянно-библейскую магию ее плоти. Он пронзился ею вместе с дурманящим обоих поцелуем. И сквозь неземную радость обладания до него долетели зарождавшиеся где-то, не в устах женщины, а в самой астральности души, слова Клавдии, которыми она с непокаянной страстностью, шепотом помолилась:

– Да простят меня во веки веков все остальные женщины, представшие перед страшным судом, так и не познав святого греха с любимым!